Впрочем, Дуська и сейчас продолжала оставаться дамой весьма приятной во всех отношениях и всех позициях.
- Кто к нам пожаловал, скажите на милость! – она картинно всплеснула руками, насмешливо рассматривая Кузьму Петровича. - Сам товарищ Самойлов! Или Вы теперь снова господин?
Комната была хоть и маленькой, зато весьма приятной и удобной, из тех, что принято называть «уютным гнёздышком». Лёгкие шторы на окнах, свежая кровать. Изящно-холодная статуэтка Венеры на комоде. Любой гость должен был чувствовать себя здесь по-домашнему спокойно, хотя изрядно благообразное ощущение совсем чуть-чуть портил, омрачал неуловимый, но стойкий запах порока. Комнатка безжалостно пропиталась приторным ароматом дешёвой пудры и румян, густым, сладковатым до отвращения запахом жасмина, лёгкими нотками монпансье, удушливым благоуханием керосина и фитильной гари, нюхательного табака и яичного мыла. А ещё - неистребимо-тяжёлыми алкогольными парами, превращающими «уютное гнёздышко» в дешёвый и распутный будуар куртизанки. Самойлов благодушно улыбался, словно довольный кот, полакомившийся сладким мышонком, на Дуську смотрел приветливо и благосклонно.
- Чего желаете-с, Кузьма Петрович, может быть, чайку-с зашли попить к несчастной горемыке, старое вспомнить? Самогоночка-с также имеется, первачок-с отменный? Или, как я сразу не догадалась, желаете побаловаться по-стариковски?
Она измывалась самым беззастенчивым образом, стремясь взять реванш за прошлые страхи, стыдливое малодушие и все сполна полученные горькие пилюли, словно подчёркивая своё нынешнее превосходство. Впрочем, было ли оно, это превосходство? Ведь когда-то при одном только виде Кузьмы Петровича Дуська испытывала неконтролируемый ужасный трепет, подобно тому, что чувствует кролик, глядя в ласковые глаза удава. Конечно, сейчас удав имел вид весьма потрёпанный и изъеденный молью, и Дуська внутренне пыталась уговорить себя, что нынче бояться совершенно нечего, однако же страх паническими струйками просачивался сквозь показной монолит брони.
- Ай-яй-яй, Евдокия Арсениевна, как тебе не совестно! - с беззлобной усталостью попенял Кузьма Петрович, снимая потрёпанную фуражку и придвигая стул. - Зла я тебе вроде никогда не делал, всегда со всей душой, не стращаю, не кричу свирепым образом, не напоминаю про старые долги. Зашёл к прежней приятельнице о жизни потолковать. А ты меня обидеть норовишь. Нехорошо.
- Кончилась Ваша власть, Кузьма Петрович! - отважно протянула Трофимова. - Не боюсь я нынче.
Она смотрела ему в переносицу с враждебно-беспомощной паникой. Была Дуська сейчас основательно растрёпана, и вид имела совершенно непристойный. Глаза опухшие, на шее слегка припудренный страстный кровоподтёк.
- Бояться никогда не следует, душечка, особенно теперь. Я совсем старый стал, память подводит. Забываю многое, существует за мной такой грешок. Я вот тебя забавной сказочкой побалую, покуда и её не запамятовал. В одна тысяча девятьсот шестнадцатом году взяли мы, понимаешь ли, Витю «Жало» и Костю «Румына». Случайно взяли. Их как на грех потерпевшая узнала на улице и кликнула городового. Видишь, как всё удачно тогда вышло. Витя на допросах очень интересовался, кто ж его сдал, а я по доброте душевной прямо сказал: воля судьбы, фатальное стечение обстоятельств. Не повезло, видишь ли. Бывает. Витя поверил, а я уж и забыл совсем, какая птичка мне тогда нащебетала про их художества. Ты не помнишь? А их, между прочим, в марте семнадцатого года Временное правительство по амнистии выпустило. И до сей поры они где-то гуляют. Слухи ходили, что Костю «Румына» в Матросской слободе видели. Или на Дроздовке, не помню, говорю же, память совсем худая сделалась...
Их глаза встретились, и стальной панцирь тщательно воздвигнутой защиты в душе Дуськи мгновенно рассыпался, словно разваленный бронебойным снарядом, прежний страх секретного агента перед куратором подступил к горлу, стиснул, перехватил дыхание. Она громко сглотнула и мгновенно сдулась, словно мяч, из которого выкачали воздух: когда надо старый сыщик в должной степени умел внушать собеседнику и лёгкую растерянную безвыходность, и совершенный ужас.
- Говорите, что надо, Кузьма Петрович, - она устало присела за стол, стыдливо покрытый кружевной накрахмаленной скатертью.
- Ты чай обещала, - Самойлов ласково, по-отечески накрыл её ладонь своей тяжёлой пятернёй. – Так наливай, потчуй старика. А пока готовить будешь – поведай, что в городе делается, о чём разговаривают? Не волнуйся ни о чём: дальше меня не уйдёт.
По всей видимости, Дуська наконец решила трудный для себя вопрос, с тоскливой трагичностью вздохнула, после чего совершенно успокоилась. С лёгким отвращением отхлебнула из чашки и защебетала со скоростью швейной машинки и азартом прожжённой сплетницы, бездушно-откровенно повествуя о буднях прилежной труженицы любовного фронта, профессионально выделяя, подчёркивая моменты, могущие представлять интерес для старого сыщика. Самойлов довольно кивал, фиксировал услышанное, задавал уточняющие вопросы.
- Лёшка «Часовщик» заглядывал, он всегда сладенький, в любви деликатный и неутомимый, - томно щурилась Дуська, игриво поправляя пятернёй кокетливые рыжие кудряшки. - Только в этот раз на бобах был, заплатил скудно, едва ли не задарма попользовался. Но обещал вскорости золотом осыпать с головы до ног: дело богатое готовят с корешком его, Яшкой «Большим». Однако вот беда, Яшка куда-то исчез, пропал, ни слуху ни духу, а на него это весьма непохоже, не тот у него характер.
Самойлов припомнил описание Севериановым «гостей» ювелира Ливкина и слегка скривил губы: Яшка «Большой» в обозримом будущем вряд ли появится в Новоелизаветинске или где-либо ещё. Как впрочем, и Васька «Хрящ», и Митька «Упырь».
- Значит, обещал золотом с головы до ног осыпать? – уцепился Кузьма Петрович. - Ювелирный магазин тряхнуть собираются?
- Про то не ведаю, Лёшка не говорил, а расспрашивать в таком деле – сами знаете... Может быть, магазин, а может быть, просто какого-нибудь гуся жирного выпотрошить. Ювелира, либо из бывших богатеев. Из тех бобров, у кого найдется, чем поживиться. Взять приличный куш да рвануть из города туда, где поспокойнее.
Самойлов покивал, потом спросил как бы невзначай, между делом:
- Помнишь, Евдокия Арсениевна, просьба у меня к тебе была. Ювелира Свиридского вместе с семьёй зарезали? Ювелир совсем никчёмный, замухрышистый. Несолидный, одним словом. Время движется, часики тикают. Страсти улеглись, поутихли, забылось многое. Может быть, слышала чего, слушок какой прошёл?
- Просьбу помню, только про то дело - тишина, Кузьма Петрович, нет ничего. О другом могу рассказать. Помните, Вы задание давали когда-то, при Красных ещё? Перед самым захватом города. Разгонщики под видом чекистов старались, устраивали самочинные обыски и ценности «конфисковали». Припомнили?
- Было дело. Продолжай!
- Так вот! Сашка «Клоп» за любовью заходил. Расплатился совершенно по-царски, золотом, сильно в хорошем настроении пребывал, да и мне для старого мил-друга-приятеля расстараться не грех... Сашка остался так доволен, что после этого дела болтлив сделался сверх всякой меры. Слова полными пригоршнями полились, как вода через сито, словно он про всё на свете разболтать желал. И даже про то, о чём язык за зубами держать требуется, иначе его вместе с головой возможно лишиться. Только Сашка - фартовый, никогда ничего не боялся. Сказал, что красивую наводку получил на богатенькую, жирную хату. Собрался подломить её, взять «фартовый куш», а там контрразведка вовсю шурует. Опередили его. Только слушок прошёл, что это те же самые ухари, что раньше под чекистов работали, теперь перекрасились. Никакая это не контрразведка, а ряженые. Кто именно - неизвестно, должно быть - залётные. Однако же влипли они изрядно, потому что не в своё дело впутались, на чужой территории работают. Влопались, одним словом. Сам Прокофий Диомидович Дроздов очень разозлён их художествами, повелел разыскать и к ответу призвать. Гневается: порядку совсем не стало, творят что хотят, кто во что горазд.
Кузьма Петрович мгновенно сделал охотничью стойку, словно легавая перед затаившейся птицей, хотя внешне это никак не проявилось. Это дело он хорошо помнил. Помнил горькие слова Фролова про неумение работать и фактический саботаж. Злобные лица уязвлённых сотрудников. Отчаянную, как угорелая кошка, слепую и бессильную круговерть бесконечных облав, допросов, обысков.
Эта группа застряла злосчастной бессовестной костью в горле и Новоелизаветинской ЧК, и уголовно-розыскной милиции. Долгое время о существовании преступной шайки никто не догадывался. Потому что потерпевшие вовсе не стремились сообщать о «разгоре» куда следует. По их представлению самого факта грабежа вовсе не было: бандиты представлялись сотрудниками ЧК, даже показывали фальшивый ордер на обыск. Квартиры выбирали не первые попавшиеся, а точно знали, где есть чем поживиться. Изымали ценности, грозя хозяевам всяческими карами в случае малейшего сопротивления. Разумеется, ни о каком противодействии или отпоре никто не помышлял. Иногда лишь случались робкие попытки выразить протест. В подобном случае бандиты весьма вежливо предлагали жертвам явиться для дальнейшего выяснения всех вопросов на Губернаторскую, 8, где базировалась Новоелизаветинская ЧК, и даже оставляли хозяевам выполненные с изрядной тщательностью расписки-повестки с номерами кабинетов и несуществующими фамилиями чекистов. Как правило, никто не подавал жалоб, не являлся для разбирательства, потерпевшие искренне полагали «самочинщиков» представителями Советской власти, а их действия – совершенно законными.
Хотя агентурные сведения доходили до Кузьмы Петровича, было всё это на уровне слухов, непроверенных данных, зыбкой информации. Доподлинно известно о существовании бандитской группы сделалось лишь перед самой сдачей города. Один из пострадавших всё-таки набрался глупой смелости и явился на Губернаторскую, 8. Там он долго пытался разыскать несуществующих сотрудников, производивших обыск, его сначала хотели спровадить прочь, а когда он проявил настойчивость – заинтересовались. «Обыск? Какой обыск? У Вас? Когда? По какому адресу? И много взяли? Как говорите фамилии сотрудников ЧК?» Пострадавший в растерянности размахивал фальшивой повесткой, и тогда за него принялись всерьёз.
Полученные сведения были крайне скудны. «Самочинщиков» было трое. Три картинно-франтоватых богатыря-чекиста: в кожаных куртках, кожаных фуражках, при револьверах. Манерно-вежливые до приторности.
Руководил-заправлял-командовал всем непотребством среднего роста красавец-брюнет с гусарскими усиками и шикарной угольно-чёрной гривой, которой явно было тесно под фуражкой. Своим удалым видом этот мужчина внушал жертвам подсознательный трепет, желание любым способом угодить, избежать даже самого малого конфликта. Потому что явно был способен, совершенно не задумываясь, уничтожить любое препятствие, прихлопнуть неугодного человека словно досадливое насекомое.
Второй, напротив, был юношей весьма интеллигентного вида, про таких говорят: служитель муз, привыкший нравиться романтического склада барышням, заставлять пылко трепетать девичьи сердца, глаза затягиваться мечтательной паволокой и прочие поэтические прелести. Деликатный и обходительный до угодливой сусальности. К сожалению, это было всё, что о нём могли сказать, особых примет назвать никто не сумел. А под такое описание каждый пятый житель гоода подходит. С потерпевшими этот интеллигентный юноша общался с исключительным сочувствием, жалостливым состраданием, говорил, что весьма возможно всё происходящее лишь досадное недоразумение, словно извинялся за собственные действия и доставленные неудобства.
Третьего не запомнили. Потому что был он совершенно никаким. Из той породы людей, что не откладываются в памяти, безликий, серый, в высшей степени заурядный.
Дело приняло весьма серьёзный оборот. Потому что авантюристы-«самочинщики» не просто грабили, это было бы ещё полбеды. Своими действиями они весьма дерзким образом дискредитировали Советскую власть. И это сочли во много раз опаснее разбоев либо убийств. Розыском и скорейшей ликвидацией немедленно занялись и бандотдел ЧК, и уголовно-розыскная милиция.
Облавы в Новоелизаветинске участились: и Фролов, и Житин предпочли ловить рыбу широким бреднем. Затрещали под ударами винтовочных прикладов двери воровских «малин» и «хаз», притонов и «мельниц». Летели на пол краплёные карты, золотые николаевские десятки и поддельная валюта, хрустели в суставах выворачиваемые за спину руки, хрипели в удушающих захватах жулики с Дроздовки, злобно упирались в затылки безжалостные револьверные стволы. Бурными лицемерными ручьями текли слёзы из глаз содержательниц подпольных борделей - «бандерш», сутенёрш, «мамочек». Результаты требовались немедленно, хотя Кузьма Петрович прекрасно понимал, что процент удачи при таком подходе будет ничтожно мал.
Среди «деловых людей» Новоелизаветинска о «разгонщиках» слышали, считали их с великой долей уверенности «залётными гастролёрами», потому особой привязанности и пиетета к чужакам не испытывали. Самойлов мог быть вполне уверен: при любом удобном случае местные воры сдадут ему конкурентов. Сами посудите: кому понравится терпеть сплошное неудобство и повышенное внимание озлобленных из-за дискредитации чекистов? И это в результате действий гастролёров на собственной территории.
А Прокофий Диомидович Дроздов уже сидел во внутренней тюрьме.
Сам Самойлов начал розыски с другого конца. Он искал не преступников, он искал потерпевших, выявлял жертв «самочинщиков». При этом отдавал себе отчёт, что найдёт далеко не всех, а из найденных лишь немногие согласятся откровенничать с милицией, тем более с ЧК.
Кузьма Петрович искал систему, искал наводчика. Сколько помнил Самойлов, залётные гастролёры всегда стремились по-быстрому сделать свои дела в городе, хапнуть побольше – и от греха подальше исчезнуть. А эти порядком подзадержались. А главное – откуда залётным знать, у кого надлежит производить самочинные обыски, так чтобы с обязательным наваром? У них непременно должен быть наводчик из местных. В большинстве случаев им является дворник. Самойлов помнил случай, когда двое преступников обчистили двенадцать квартир за месяц, прежде чем их взяли. Один устраивался в богатые дома дворником и наводил потом подельника на самые перспективные квартиры. Нынешние «самочинщики» прекрасно знали, у кого можно поживиться, без сомнения, кто-то исправно снабжал их ценной информацией. Не исключено даже, что у них были «свои люди» в милиции или ЧК. Самойлов дал задание «агентам», но город заняли армейские части генерала Васильева, Кузьму Петровича вышвырнули вон и всякие розыски прекратились. «Самочинщиков» так и не обнаружили, и теперь они, весьма похоже, продолжили свои «художества», лишь сменив окраску и представляясь сотрудниками контрразведки.
Для Кузьмы Петровича в его теперешнем положении эти сведения были, конечно, интересны, однако совершенно бесполезны. Он больше не являлся ни полицейским, ни сотрудником уголовно-розыскной милиции города Новоелизаветинска. Он - никто, тихая мышь, затворник, старый беззубый сторожевой пёс. Тля, ничтожество. Не интересующий совершенно никого, кроме разве что штабс-капитана контрразведки Северианова.
- Кто к нам пожаловал, скажите на милость! – она картинно всплеснула руками, насмешливо рассматривая Кузьму Петровича. - Сам товарищ Самойлов! Или Вы теперь снова господин?
Комната была хоть и маленькой, зато весьма приятной и удобной, из тех, что принято называть «уютным гнёздышком». Лёгкие шторы на окнах, свежая кровать. Изящно-холодная статуэтка Венеры на комоде. Любой гость должен был чувствовать себя здесь по-домашнему спокойно, хотя изрядно благообразное ощущение совсем чуть-чуть портил, омрачал неуловимый, но стойкий запах порока. Комнатка безжалостно пропиталась приторным ароматом дешёвой пудры и румян, густым, сладковатым до отвращения запахом жасмина, лёгкими нотками монпансье, удушливым благоуханием керосина и фитильной гари, нюхательного табака и яичного мыла. А ещё - неистребимо-тяжёлыми алкогольными парами, превращающими «уютное гнёздышко» в дешёвый и распутный будуар куртизанки. Самойлов благодушно улыбался, словно довольный кот, полакомившийся сладким мышонком, на Дуську смотрел приветливо и благосклонно.
- Чего желаете-с, Кузьма Петрович, может быть, чайку-с зашли попить к несчастной горемыке, старое вспомнить? Самогоночка-с также имеется, первачок-с отменный? Или, как я сразу не догадалась, желаете побаловаться по-стариковски?
Она измывалась самым беззастенчивым образом, стремясь взять реванш за прошлые страхи, стыдливое малодушие и все сполна полученные горькие пилюли, словно подчёркивая своё нынешнее превосходство. Впрочем, было ли оно, это превосходство? Ведь когда-то при одном только виде Кузьмы Петровича Дуська испытывала неконтролируемый ужасный трепет, подобно тому, что чувствует кролик, глядя в ласковые глаза удава. Конечно, сейчас удав имел вид весьма потрёпанный и изъеденный молью, и Дуська внутренне пыталась уговорить себя, что нынче бояться совершенно нечего, однако же страх паническими струйками просачивался сквозь показной монолит брони.
- Ай-яй-яй, Евдокия Арсениевна, как тебе не совестно! - с беззлобной усталостью попенял Кузьма Петрович, снимая потрёпанную фуражку и придвигая стул. - Зла я тебе вроде никогда не делал, всегда со всей душой, не стращаю, не кричу свирепым образом, не напоминаю про старые долги. Зашёл к прежней приятельнице о жизни потолковать. А ты меня обидеть норовишь. Нехорошо.
- Кончилась Ваша власть, Кузьма Петрович! - отважно протянула Трофимова. - Не боюсь я нынче.
Она смотрела ему в переносицу с враждебно-беспомощной паникой. Была Дуська сейчас основательно растрёпана, и вид имела совершенно непристойный. Глаза опухшие, на шее слегка припудренный страстный кровоподтёк.
- Бояться никогда не следует, душечка, особенно теперь. Я совсем старый стал, память подводит. Забываю многое, существует за мной такой грешок. Я вот тебя забавной сказочкой побалую, покуда и её не запамятовал. В одна тысяча девятьсот шестнадцатом году взяли мы, понимаешь ли, Витю «Жало» и Костю «Румына». Случайно взяли. Их как на грех потерпевшая узнала на улице и кликнула городового. Видишь, как всё удачно тогда вышло. Витя на допросах очень интересовался, кто ж его сдал, а я по доброте душевной прямо сказал: воля судьбы, фатальное стечение обстоятельств. Не повезло, видишь ли. Бывает. Витя поверил, а я уж и забыл совсем, какая птичка мне тогда нащебетала про их художества. Ты не помнишь? А их, между прочим, в марте семнадцатого года Временное правительство по амнистии выпустило. И до сей поры они где-то гуляют. Слухи ходили, что Костю «Румына» в Матросской слободе видели. Или на Дроздовке, не помню, говорю же, память совсем худая сделалась...
Их глаза встретились, и стальной панцирь тщательно воздвигнутой защиты в душе Дуськи мгновенно рассыпался, словно разваленный бронебойным снарядом, прежний страх секретного агента перед куратором подступил к горлу, стиснул, перехватил дыхание. Она громко сглотнула и мгновенно сдулась, словно мяч, из которого выкачали воздух: когда надо старый сыщик в должной степени умел внушать собеседнику и лёгкую растерянную безвыходность, и совершенный ужас.
- Говорите, что надо, Кузьма Петрович, - она устало присела за стол, стыдливо покрытый кружевной накрахмаленной скатертью.
- Ты чай обещала, - Самойлов ласково, по-отечески накрыл её ладонь своей тяжёлой пятернёй. – Так наливай, потчуй старика. А пока готовить будешь – поведай, что в городе делается, о чём разговаривают? Не волнуйся ни о чём: дальше меня не уйдёт.
По всей видимости, Дуська наконец решила трудный для себя вопрос, с тоскливой трагичностью вздохнула, после чего совершенно успокоилась. С лёгким отвращением отхлебнула из чашки и защебетала со скоростью швейной машинки и азартом прожжённой сплетницы, бездушно-откровенно повествуя о буднях прилежной труженицы любовного фронта, профессионально выделяя, подчёркивая моменты, могущие представлять интерес для старого сыщика. Самойлов довольно кивал, фиксировал услышанное, задавал уточняющие вопросы.
- Лёшка «Часовщик» заглядывал, он всегда сладенький, в любви деликатный и неутомимый, - томно щурилась Дуська, игриво поправляя пятернёй кокетливые рыжие кудряшки. - Только в этот раз на бобах был, заплатил скудно, едва ли не задарма попользовался. Но обещал вскорости золотом осыпать с головы до ног: дело богатое готовят с корешком его, Яшкой «Большим». Однако вот беда, Яшка куда-то исчез, пропал, ни слуху ни духу, а на него это весьма непохоже, не тот у него характер.
Самойлов припомнил описание Севериановым «гостей» ювелира Ливкина и слегка скривил губы: Яшка «Большой» в обозримом будущем вряд ли появится в Новоелизаветинске или где-либо ещё. Как впрочем, и Васька «Хрящ», и Митька «Упырь».
- Значит, обещал золотом с головы до ног осыпать? – уцепился Кузьма Петрович. - Ювелирный магазин тряхнуть собираются?
- Про то не ведаю, Лёшка не говорил, а расспрашивать в таком деле – сами знаете... Может быть, магазин, а может быть, просто какого-нибудь гуся жирного выпотрошить. Ювелира, либо из бывших богатеев. Из тех бобров, у кого найдется, чем поживиться. Взять приличный куш да рвануть из города туда, где поспокойнее.
Самойлов покивал, потом спросил как бы невзначай, между делом:
- Помнишь, Евдокия Арсениевна, просьба у меня к тебе была. Ювелира Свиридского вместе с семьёй зарезали? Ювелир совсем никчёмный, замухрышистый. Несолидный, одним словом. Время движется, часики тикают. Страсти улеглись, поутихли, забылось многое. Может быть, слышала чего, слушок какой прошёл?
- Просьбу помню, только про то дело - тишина, Кузьма Петрович, нет ничего. О другом могу рассказать. Помните, Вы задание давали когда-то, при Красных ещё? Перед самым захватом города. Разгонщики под видом чекистов старались, устраивали самочинные обыски и ценности «конфисковали». Припомнили?
- Было дело. Продолжай!
- Так вот! Сашка «Клоп» за любовью заходил. Расплатился совершенно по-царски, золотом, сильно в хорошем настроении пребывал, да и мне для старого мил-друга-приятеля расстараться не грех... Сашка остался так доволен, что после этого дела болтлив сделался сверх всякой меры. Слова полными пригоршнями полились, как вода через сито, словно он про всё на свете разболтать желал. И даже про то, о чём язык за зубами держать требуется, иначе его вместе с головой возможно лишиться. Только Сашка - фартовый, никогда ничего не боялся. Сказал, что красивую наводку получил на богатенькую, жирную хату. Собрался подломить её, взять «фартовый куш», а там контрразведка вовсю шурует. Опередили его. Только слушок прошёл, что это те же самые ухари, что раньше под чекистов работали, теперь перекрасились. Никакая это не контрразведка, а ряженые. Кто именно - неизвестно, должно быть - залётные. Однако же влипли они изрядно, потому что не в своё дело впутались, на чужой территории работают. Влопались, одним словом. Сам Прокофий Диомидович Дроздов очень разозлён их художествами, повелел разыскать и к ответу призвать. Гневается: порядку совсем не стало, творят что хотят, кто во что горазд.
Кузьма Петрович мгновенно сделал охотничью стойку, словно легавая перед затаившейся птицей, хотя внешне это никак не проявилось. Это дело он хорошо помнил. Помнил горькие слова Фролова про неумение работать и фактический саботаж. Злобные лица уязвлённых сотрудников. Отчаянную, как угорелая кошка, слепую и бессильную круговерть бесконечных облав, допросов, обысков.
Эта группа застряла злосчастной бессовестной костью в горле и Новоелизаветинской ЧК, и уголовно-розыскной милиции. Долгое время о существовании преступной шайки никто не догадывался. Потому что потерпевшие вовсе не стремились сообщать о «разгоре» куда следует. По их представлению самого факта грабежа вовсе не было: бандиты представлялись сотрудниками ЧК, даже показывали фальшивый ордер на обыск. Квартиры выбирали не первые попавшиеся, а точно знали, где есть чем поживиться. Изымали ценности, грозя хозяевам всяческими карами в случае малейшего сопротивления. Разумеется, ни о каком противодействии или отпоре никто не помышлял. Иногда лишь случались робкие попытки выразить протест. В подобном случае бандиты весьма вежливо предлагали жертвам явиться для дальнейшего выяснения всех вопросов на Губернаторскую, 8, где базировалась Новоелизаветинская ЧК, и даже оставляли хозяевам выполненные с изрядной тщательностью расписки-повестки с номерами кабинетов и несуществующими фамилиями чекистов. Как правило, никто не подавал жалоб, не являлся для разбирательства, потерпевшие искренне полагали «самочинщиков» представителями Советской власти, а их действия – совершенно законными.
Хотя агентурные сведения доходили до Кузьмы Петровича, было всё это на уровне слухов, непроверенных данных, зыбкой информации. Доподлинно известно о существовании бандитской группы сделалось лишь перед самой сдачей города. Один из пострадавших всё-таки набрался глупой смелости и явился на Губернаторскую, 8. Там он долго пытался разыскать несуществующих сотрудников, производивших обыск, его сначала хотели спровадить прочь, а когда он проявил настойчивость – заинтересовались. «Обыск? Какой обыск? У Вас? Когда? По какому адресу? И много взяли? Как говорите фамилии сотрудников ЧК?» Пострадавший в растерянности размахивал фальшивой повесткой, и тогда за него принялись всерьёз.
Полученные сведения были крайне скудны. «Самочинщиков» было трое. Три картинно-франтоватых богатыря-чекиста: в кожаных куртках, кожаных фуражках, при револьверах. Манерно-вежливые до приторности.
Руководил-заправлял-командовал всем непотребством среднего роста красавец-брюнет с гусарскими усиками и шикарной угольно-чёрной гривой, которой явно было тесно под фуражкой. Своим удалым видом этот мужчина внушал жертвам подсознательный трепет, желание любым способом угодить, избежать даже самого малого конфликта. Потому что явно был способен, совершенно не задумываясь, уничтожить любое препятствие, прихлопнуть неугодного человека словно досадливое насекомое.
Второй, напротив, был юношей весьма интеллигентного вида, про таких говорят: служитель муз, привыкший нравиться романтического склада барышням, заставлять пылко трепетать девичьи сердца, глаза затягиваться мечтательной паволокой и прочие поэтические прелести. Деликатный и обходительный до угодливой сусальности. К сожалению, это было всё, что о нём могли сказать, особых примет назвать никто не сумел. А под такое описание каждый пятый житель гоода подходит. С потерпевшими этот интеллигентный юноша общался с исключительным сочувствием, жалостливым состраданием, говорил, что весьма возможно всё происходящее лишь досадное недоразумение, словно извинялся за собственные действия и доставленные неудобства.
Третьего не запомнили. Потому что был он совершенно никаким. Из той породы людей, что не откладываются в памяти, безликий, серый, в высшей степени заурядный.
Дело приняло весьма серьёзный оборот. Потому что авантюристы-«самочинщики» не просто грабили, это было бы ещё полбеды. Своими действиями они весьма дерзким образом дискредитировали Советскую власть. И это сочли во много раз опаснее разбоев либо убийств. Розыском и скорейшей ликвидацией немедленно занялись и бандотдел ЧК, и уголовно-розыскная милиция.
Облавы в Новоелизаветинске участились: и Фролов, и Житин предпочли ловить рыбу широким бреднем. Затрещали под ударами винтовочных прикладов двери воровских «малин» и «хаз», притонов и «мельниц». Летели на пол краплёные карты, золотые николаевские десятки и поддельная валюта, хрустели в суставах выворачиваемые за спину руки, хрипели в удушающих захватах жулики с Дроздовки, злобно упирались в затылки безжалостные револьверные стволы. Бурными лицемерными ручьями текли слёзы из глаз содержательниц подпольных борделей - «бандерш», сутенёрш, «мамочек». Результаты требовались немедленно, хотя Кузьма Петрович прекрасно понимал, что процент удачи при таком подходе будет ничтожно мал.
Среди «деловых людей» Новоелизаветинска о «разгонщиках» слышали, считали их с великой долей уверенности «залётными гастролёрами», потому особой привязанности и пиетета к чужакам не испытывали. Самойлов мог быть вполне уверен: при любом удобном случае местные воры сдадут ему конкурентов. Сами посудите: кому понравится терпеть сплошное неудобство и повышенное внимание озлобленных из-за дискредитации чекистов? И это в результате действий гастролёров на собственной территории.
А Прокофий Диомидович Дроздов уже сидел во внутренней тюрьме.
Сам Самойлов начал розыски с другого конца. Он искал не преступников, он искал потерпевших, выявлял жертв «самочинщиков». При этом отдавал себе отчёт, что найдёт далеко не всех, а из найденных лишь немногие согласятся откровенничать с милицией, тем более с ЧК.
Кузьма Петрович искал систему, искал наводчика. Сколько помнил Самойлов, залётные гастролёры всегда стремились по-быстрому сделать свои дела в городе, хапнуть побольше – и от греха подальше исчезнуть. А эти порядком подзадержались. А главное – откуда залётным знать, у кого надлежит производить самочинные обыски, так чтобы с обязательным наваром? У них непременно должен быть наводчик из местных. В большинстве случаев им является дворник. Самойлов помнил случай, когда двое преступников обчистили двенадцать квартир за месяц, прежде чем их взяли. Один устраивался в богатые дома дворником и наводил потом подельника на самые перспективные квартиры. Нынешние «самочинщики» прекрасно знали, у кого можно поживиться, без сомнения, кто-то исправно снабжал их ценной информацией. Не исключено даже, что у них были «свои люди» в милиции или ЧК. Самойлов дал задание «агентам», но город заняли армейские части генерала Васильева, Кузьму Петровича вышвырнули вон и всякие розыски прекратились. «Самочинщиков» так и не обнаружили, и теперь они, весьма похоже, продолжили свои «художества», лишь сменив окраску и представляясь сотрудниками контрразведки.
Для Кузьмы Петровича в его теперешнем положении эти сведения были, конечно, интересны, однако совершенно бесполезны. Он больше не являлся ни полицейским, ни сотрудником уголовно-розыскной милиции города Новоелизаветинска. Он - никто, тихая мышь, затворник, старый беззубый сторожевой пёс. Тля, ничтожество. Не интересующий совершенно никого, кроме разве что штабс-капитана контрразведки Северианова.
