Обрадовавшись отсутствию своего недруга индюка, Заткнись склонил свою наполовину плешивую голову набок, выцеливая в пыли какого-то жука, как вдруг нос к носу столкнулся с прогуливающейся Глафирой. Счастью последней, как и ужасу первого не было предела. Глафира радостно завизжала, петух суматошно заорал, забыв о жуке и способности хоть немного, но летать, и вся орущая группа принялась описывать круги по двору, поднимая гомон и клубы пыли.
На крики выскочила Анна. Увидев дочь живой и здоровой, моментально разобравшись в ситуации, она увлекла за собой упирающуюся Глофу в дом, оставив Заткнись в затруднительном положении (застрявшим в кустах) на грани психического истощения, часто моргающего и нервозно дёргающего головой. Здесь же Заткнись, наконец, нашёл индюка Борьку и обрадовался тому, как родному. Оба понимающе поглядели друг на друга и забились поглубже в заросли.
Остаток дня Глафира провела возле матери. Это был насыщенный день для обеих. Глофа успела порвать скатерть, разрисовать шторы сажей, рассыпать крУпы, вырезать из фамильных фотографий бабушку, разделив её с дедом и чуть при этом не обезглавив последнего, ошпарить (несильно) руку, залить пол опрокинутой кадушкой, в которой до этого утопила утюг, как месть за ошпаренную руку.
Анна выбилась из сил, не успевая сделать и половины намеченных дел, и, прибавив себе с Глашкиной помощью ещё кучу дополнительных. Понимая, что назавтра необходимо сделать раза в два больше, мать чётко решила, что Глафиру надо отправить куда-то под чей-нибудь присмотр. Но вопрос «чей?» был самым нелёгким из вопросов. В селе Глашку слишком хорошо знали. Знали все, и все обходили стороной.
Все энтузиасты, которые верили в свои возможности и педагогические способности, в непогрешимость детей и в превосходство силы, опыта и разума над наивностью и слабостью юного возраста, после общения с Глафирой давно поплатились за доверчивость и собственную наивность – разорительными расходами, лёгкими и не очень увечьями, и потерей веры в детскую чистоту.
Сельские дети сторонились Глофы, как чумной. Каждая такая встреча или игра, казалось, успешно и наивно начинавшаяся, заканчивалась какими-нибудь непостижимыми по своей невозможности и противоестественности событиями, центром которых становилась Глашка, повергая всех участвующих детей в ужас и понуждая спасаться бегством. Никто не был способен предугадать того, что может придумать мозг девочки в следующий момент. А тот работал и старался без устали, без перерывов на сон и обед, выдвигая одну неординарную идею за другой.
Таким образом, найти в пределах села кого-то, с кем можно было оставить дочку, не представлялось реальным. Анна приуныла. Но внезапно, вспомнив, она улыбнулась. Ну, конечно же! Мама! Безусловно, бабушка внучку любила безумно. Пожилая женщина видела в Глашке себя в молодости и много черт от своего покойного мужа, Глашкиного деда – человека решительнейшего, в своё время командовавшего полком, а после до самой смерти работавшего лесником. Но, разумеется, находиться долго в обществе внучки, бабушка не выдерживала. И тем не менее… «Ничего, – решила для себя Анна. – Родная кровь, родная внучка. Поворчит да перестанет. Должна же помогать. Стерпятся – слюбятся».
Вечером, читая дочери на ночь сказку (Глашка страшно любила сказки Шарля Перро, особенно, «Красную Шапочку» и «Спящую красавицу»), мать прервала чтение:
– Слушай, Глафира. А давно ты не гостила у бабушки. Завтра к ней и отправишься.
Глашка, просияв, согласно закивала головой:
– Я надену на себя свой красный плащик и буду, как Красная Шапочка. Читай дальше, мам…
Утро началось, как всегда, с петуха и с пожеланий ему скорейшей противоестественной смерти, желательно, от удушья. Ночью этот идиот два раза устроил всеобщую побудку по причине своего контуженного биоритма.
Анна вышла на крыльцо, с удовольствием смачно потягиваясь. День с утра выдался замечательным, солнечным. Гомон птичника и проснувшихся постояльцев других дворовых построек возвещал о том, что все уже давно разбужены неугомонным петухом, который третий раз за сегодня объявлял «наступление утра», и на этот раз, наконец, не ошибся. Вся живность своим шумом давала понять, что её, Анну, ждут и крайне скучают. Постояв немного, наслаждаясь приятным солнцем, прозрачностью воздуха и радостной утренней трескотнёй птиц на ветках, она вернулась к своему ежеутреннему дежавю.
…Глафира, на ласковые материнские призывы проснуться, разбросала одну за другой подушки, одеяло, швырнула Пантелеймона, и, за отсутствием ещё чего-либо метательного, так и не просыпаясь, завязалась узлом, подсознательно приготовившись держать оборону насмерть. Анна вздохнула, подошла к кадушке, зачерпнула ковшиком воды и какое-то время жадно пила, отходя от утренней суеты, грустно поглядывая на дочь. Затем, подойдя к кровати, тонкой струйкой пролила содержимое ковшика аккурат на сонную детскую мордочку. Раздались визг и возмущённый вопль Глафиры: «Ну, ма-а-ам!».
– Вставай, соня, – улыбнулась Анна. – Завтрак на столе. Тебе идти к бабушке. А у меня ещё целая куча работы. Давай, цветочек, вставай, а то я тебя ещё раз полью.
Зная, что у матери за этим не задержится, «цветочек», что-то ворча себе под нос, привстал, потянулся и, сонно нащупав тапки, поплёлся, не разлепляя глазиков, одеваться.
После завтрака оказалось, что Анна уже сложила в маленький рюкзачок Глашкины вещи, бутерброды и вкусную выпечку – подарок для своей матери.
Сама Глашка облачилась в тёмные штаны и куртку из плотной ткани, на пояс справа пристегнула свою неотъемлемую рогатку и мешочек для камней. С другой стороны приторочила охотничий отцовский нож в ножнах, который на ней смотрелся, как заправский меч. Поперёк всей этой амуниции Глафира нацепила через голову солдатскую фляжку. А ту наполнила водой из кадушки. Внимательно осмотрев себя, Глашка удовлетворилась тем, как уже вооружена до зубов, словно женщина-головорез. Настолько, что в зеркало посмотреть страшно, чтобы не «обгадиться от страху». После чего Глафира умиротворённо подошла к вешалке, сняла свой красный плащик с капюшоном, подарок бабушки, и нахлобучила на себя поверх всей этой красоты.
– Куда ты так закуталась? – удивилась мать. – На улице жара, а ты оделась, как капуста, да ещё плащ напялила.
– В лесу прохладно, того гляди, дождь пойдёт. А я так на Красную Шапочку похожа, – парировала Глафира, надевая рюкзачок. Затем залезла на лавку перед печкой и сняла со стены маленькую корзинку.
Мать посмотрела критически и одновременно умилённо на чадо да махнула рукой: пускай идёт, как хочет. Всё-таки, лес. А станет жарко – разденется, чай, не маленькая. Коль попробовать переубедить Глашку, так проще дождь шаманами вызвать. А так и бабушке будет приятно увидеть внученьку в своём подарке.
– Корзинка-то тебе зачем? – улыбаясь, спросила Анна.
– Как же? Я в неё грибы собирать буду и ягоды. А ещё пирожки переложу из рюкзака. А горшочка масла не дашь?
– Ещё чего выдумала. Масло у бабушки есть. А для сходства с Красной Шапочкой хватит тебе пирожков в корзинке. Воду захвати.
– Уже, – Глашка важно продемонстрировала фляжку.
На крыльце мать ещё раз чмокнула дочь в курносый нос и помахала ей рукой.
– Передавай бабушке привет. На дороге – не хулиганить. И помни: я тебя либо заберу сегодня вечером, либо завтра с утра, – крикнула Анна.
Глашка пересекла пустой притихший двор под чутким присмотром Дуремара с крыши сарая, открыла калитку, вышла за околицу и пошла по главной улице. Те соседи, что выглядывали в тот момент через забор на главную улицу села, с опаской провожали взглядом вооружённую до зубов Глафиру, грозно размахивающую корзинкой. До тех пор, пока не убеждались, что та далеко миновала границы их участков. Дорога, по которой шла Глашка, вывела её из села, где от утрамбованной грунтовки ответвлялась узкая тропинка, ведущая через поле и лес дальше, вплоть до домика, где и жила вдова покойного лесника – бабушка Глафиры.
* * *
Серый, не спеша, вышел на поляну.
Хотелось есть. В желудке бурчало. С утра поймал пару замешкавшихся мышей в поле и у ручья среди корней проглотил медитирующую в позе лотоса лягушку, самозабвенно вслушивающуюся, как после вкусной стрекозы где-то внутри одна за другой открываются чакры.
Не выспался. Среди ночи в ближайшем селе начал орать какой-то сумасшедший петух, разбудивший и перебаламутивший всех сельских собак. Ещё полчаса лай катился по окрестностям, то затухая, то оживляясь с новой силой. Серый пытался заснуть, меняя кусты, под которыми лежал, один на другой. Спустился в овраг. А потом поднялся на холм, сел и завыл, глядя на большой сияющий диск над селом, чем довёл собак до полнейшего исступления. Той ночью буквально все в деревне проклинали петуха.
Сейчас Серый рассчитывал подойти поближе к селу. Возможно, что-нибудь подвернулось бы стоящее. Может, это заблудшая в сторону от стада утка или гусь. Возможно, этим стоящим стала бы какая-нибудь дурёха-курица, закопавшаяся в навозе у забора на краю села. Могло бы попасться что-то и покрупнее, но риск себя не оправдывал. Серый знал: брать что-то у Человека надо только незаметно, иначе, это, может статься, в дальнейшем окажется ценою равной в жизнь. Даже в случае удачи такой охоты, Человек ничего никогда не забывает и не прощает. Поэтому на этот раз решение «подойти к поселению» было продиктовано крайней нуждой: в окрестностях не было ни кабанов, ни оленей. Зайцы, и те хоронились, как могли. Странное село. Даже охотники не наводили такого шороху на окрестную фауну. «Что-то тут нечисто», – думал Серый.
Он спустился по овражку в длинный лог. Тут проходила тропинка, ведущая напрямую в деревню. По ней Серый и затрусил по направлению к жилью. Он услышал, как там, в селе, пастух ведёт своё стадо на выпас в луга. Коровы – не-ет. Это не для нас. Корову нам не простят. Серый надеялся, что ему попадётся тот мерзкий петух – вот кого бы он сожрал с удовольствием! Нет, даже просто придушил бы с наслаждением.
Серый был крупным, мощным волком-трёхлеткой. С сильным телом, покрытым богатой красивой шерстью переливчатого серо-чёрного окраса. С удивительной пышной гривой, несмотря на лето, и с великолепным белёсым хвостом. Немало волчиц были бы счастливы связать свою судьбу с сильным волком-красавцем: спокойным, в меру опытным и рассудительным. Но пока что, на этот момент Серый свободен от брачных уз, хотя был бы не прочь примкнуть к своим, начать строить внутриклановые и семейные взаимоотношения.
Серый насторожился и поднял голову. Его уши, как локаторы, развернулись в сторону необычного шума, а ноздри с силой втягивали воздух, прокачивая через носовые пазухи огромные объёмы обрабатываемых оттенков запахов. Человек. Здесь. Совсем рядом. Идёт сюда. Детёныш. Не-ет! Серый отнюдь не был тупым и кровавым беспредельщиком. Тронуть Человека, тем более, ребёнка – не-ет, никогда. Это сразу же подписать себе смертный приговор. Поэтому Серый сошёл с тропы и, пригнувшись, притаился в кустах.
По тропинке шла девочка в красном плаще. На спине – рюкзачок, в руке – корзинка. Но нет. Не только корзинка. И не просто шла. Корзинка была надета на руку, а девочка сжимала в руке какую-то короткую сучковатую палку с ремнём. И не шла по тропинке степенно, как обычно ходят двуногие, а как-то странно перемещалась… зигзагами,.. перебежками. Серый удивился: сомнений быть не могло – девочка охотилась. Недоумению волка не было предела: никогда человеческие отпрыски в столь юном возрасте себя так не вели, а уж самостоятельно охотиться – так такого просто не может быть.
Тут девочке что-то показалось, и она внимательно стала приглядываться к кустам, как раз к тем, в которых засел Серый. Крадучись, она двинулась к ним, и Серому стало не по себе. «Она не может его видеть. Не мо…».
Что-то стремительно просвистело у него над головой, и огромная щепа коры с брызгами древесной трухи отскочила, с силой резко отбитая от сосны прямо позади волка. От неожиданности Серый взвился в воздух и выпрыгнул на тропинку. Но вместо того, чтобы дать стрекача, он замер, как вкопанный. Потому что реакция странной девочки не вязалась ни с какими представлениями Серого о людях и об их щенках. Ненормальное дитё, казалось, было не только не напугано и не удивлено внезапным появлением волка на дороге, но, напротив, как будто так и ожидало этой встречи. И вот оно уже взяло волка на прицел своей рогаткой, а это уже Серый, благодаря потрясающей интуиции, уловил и благоразумно не стал делать попыток резких движений.
– А вот и ты! – к удивлению Серого ребёнок, похоже, даже обрадовался такой нежданной встрече. – Я уже думала, что тебя так и не встречу. А ты тут как тут.
Серый молчал, внимательно вглядываясь в сумасшедшее дитя, разговаривающее с ним, сам не смея при этом шелохнуться.
– Ну, давай, начинай узнавать, где живёт моя бабушка, – продолжала взывать непонятная девочка, побуждающе качнув натянутой рогаткой в сторону волка.
И тут Глашечку (а это, безусловно, была она), осенило:
– А… Ты же сначала должен спросить меня: «Что ты несёшь в корзинке, девочка?», – вспомнила она.
– Ну, смотри, – Глафира отложила в сторону рогатку и, поставив корзинку на землю, откинула полотенце, прикрывающее её содержимое. Серый и так уже знал по аппетитному запаху, исходящему от корзинки, что там лежат бутерброды с колбасой и пирожки.
– Это пирожки. Их я несу бабушке. Поэтому тебе дать не могу. Но вот бутерброды мне сделала мама в дорогу. Это мы с тобой вполне можем разделить, – девочка достала из корзинки бутерброд с колбасой и метко бросила Серому под лапы, а второй принялась есть сама.
Серый осторожно нагнулся к тому, что упало прямо перед его носом. «Наверняка, какая-нибудь пакость от двуногих, – подозрительно подумал он, с силой втягивая воздух. – Отравлено. Подделка под мясо. Что-то от мяса кабана, что-то от коровы, яйца, молоко, ещё какие-то странные составы, но всё ненастоящее… Но… Пахнет вкусно».
Серый хотел есть. Вроде съедобно. Вон, эта ненормальная уписывает за обе щёки. Желудок предательски заурчал.
Серый с опаской, не отводя исподлобья подозрительного взгляда с девочки, лизнул колбасу,.. затем осторожно,.. одними губами,.. подхватил прохладный, сладкий ломоть нежной, розовой съестной массы и отправил себе в пасть. Сам не заметил, как проглотил. Потом понюхал: хлеб сильно пропитался вкусом колбасы, потому тут же отправился следом за ней. Серый облизнулся и с надеждой посмотрел на Глашечку.
Та, задумчиво жуя свой бутерброд, сунула руку в корзинку и извлекла ещё один такой же. Серый слабо вильнул хвостом, не веря такому счастью. Чуть взвесив съестное на руке, Глашка метнула его Серому. На сей раз Серый не раздумывал долго, и расправился с бутербродом быстро. Глашечка достала очередной. Его Серый поймал на лету, положил в пыль и слопал по частям. Волчья гордость была забыта. Серый махал хвостом и подскуливал. Он больше не ломал голову над тем, что есть такое эта странная, не увязывающаяся ни в одно из представлений о Человеке, девочка. Он хотел только одного: «Дай же мне ещё этот чудесный предмет, который ты достаёшь из своей корзинки, и я сделаю всё, что ты захочешь. Хочешь, поваляюсь в пыли, как игривый щенок?».
На крики выскочила Анна. Увидев дочь живой и здоровой, моментально разобравшись в ситуации, она увлекла за собой упирающуюся Глофу в дом, оставив Заткнись в затруднительном положении (застрявшим в кустах) на грани психического истощения, часто моргающего и нервозно дёргающего головой. Здесь же Заткнись, наконец, нашёл индюка Борьку и обрадовался тому, как родному. Оба понимающе поглядели друг на друга и забились поглубже в заросли.
Остаток дня Глафира провела возле матери. Это был насыщенный день для обеих. Глофа успела порвать скатерть, разрисовать шторы сажей, рассыпать крУпы, вырезать из фамильных фотографий бабушку, разделив её с дедом и чуть при этом не обезглавив последнего, ошпарить (несильно) руку, залить пол опрокинутой кадушкой, в которой до этого утопила утюг, как месть за ошпаренную руку.
Анна выбилась из сил, не успевая сделать и половины намеченных дел, и, прибавив себе с Глашкиной помощью ещё кучу дополнительных. Понимая, что назавтра необходимо сделать раза в два больше, мать чётко решила, что Глафиру надо отправить куда-то под чей-нибудь присмотр. Но вопрос «чей?» был самым нелёгким из вопросов. В селе Глашку слишком хорошо знали. Знали все, и все обходили стороной.
Все энтузиасты, которые верили в свои возможности и педагогические способности, в непогрешимость детей и в превосходство силы, опыта и разума над наивностью и слабостью юного возраста, после общения с Глафирой давно поплатились за доверчивость и собственную наивность – разорительными расходами, лёгкими и не очень увечьями, и потерей веры в детскую чистоту.
Сельские дети сторонились Глофы, как чумной. Каждая такая встреча или игра, казалось, успешно и наивно начинавшаяся, заканчивалась какими-нибудь непостижимыми по своей невозможности и противоестественности событиями, центром которых становилась Глашка, повергая всех участвующих детей в ужас и понуждая спасаться бегством. Никто не был способен предугадать того, что может придумать мозг девочки в следующий момент. А тот работал и старался без устали, без перерывов на сон и обед, выдвигая одну неординарную идею за другой.
Таким образом, найти в пределах села кого-то, с кем можно было оставить дочку, не представлялось реальным. Анна приуныла. Но внезапно, вспомнив, она улыбнулась. Ну, конечно же! Мама! Безусловно, бабушка внучку любила безумно. Пожилая женщина видела в Глашке себя в молодости и много черт от своего покойного мужа, Глашкиного деда – человека решительнейшего, в своё время командовавшего полком, а после до самой смерти работавшего лесником. Но, разумеется, находиться долго в обществе внучки, бабушка не выдерживала. И тем не менее… «Ничего, – решила для себя Анна. – Родная кровь, родная внучка. Поворчит да перестанет. Должна же помогать. Стерпятся – слюбятся».
Вечером, читая дочери на ночь сказку (Глашка страшно любила сказки Шарля Перро, особенно, «Красную Шапочку» и «Спящую красавицу»), мать прервала чтение:
– Слушай, Глафира. А давно ты не гостила у бабушки. Завтра к ней и отправишься.
Глашка, просияв, согласно закивала головой:
– Я надену на себя свой красный плащик и буду, как Красная Шапочка. Читай дальше, мам…
Утро началось, как всегда, с петуха и с пожеланий ему скорейшей противоестественной смерти, желательно, от удушья. Ночью этот идиот два раза устроил всеобщую побудку по причине своего контуженного биоритма.
Анна вышла на крыльцо, с удовольствием смачно потягиваясь. День с утра выдался замечательным, солнечным. Гомон птичника и проснувшихся постояльцев других дворовых построек возвещал о том, что все уже давно разбужены неугомонным петухом, который третий раз за сегодня объявлял «наступление утра», и на этот раз, наконец, не ошибся. Вся живность своим шумом давала понять, что её, Анну, ждут и крайне скучают. Постояв немного, наслаждаясь приятным солнцем, прозрачностью воздуха и радостной утренней трескотнёй птиц на ветках, она вернулась к своему ежеутреннему дежавю.
…Глафира, на ласковые материнские призывы проснуться, разбросала одну за другой подушки, одеяло, швырнула Пантелеймона, и, за отсутствием ещё чего-либо метательного, так и не просыпаясь, завязалась узлом, подсознательно приготовившись держать оборону насмерть. Анна вздохнула, подошла к кадушке, зачерпнула ковшиком воды и какое-то время жадно пила, отходя от утренней суеты, грустно поглядывая на дочь. Затем, подойдя к кровати, тонкой струйкой пролила содержимое ковшика аккурат на сонную детскую мордочку. Раздались визг и возмущённый вопль Глафиры: «Ну, ма-а-ам!».
– Вставай, соня, – улыбнулась Анна. – Завтрак на столе. Тебе идти к бабушке. А у меня ещё целая куча работы. Давай, цветочек, вставай, а то я тебя ещё раз полью.
Зная, что у матери за этим не задержится, «цветочек», что-то ворча себе под нос, привстал, потянулся и, сонно нащупав тапки, поплёлся, не разлепляя глазиков, одеваться.
После завтрака оказалось, что Анна уже сложила в маленький рюкзачок Глашкины вещи, бутерброды и вкусную выпечку – подарок для своей матери.
Сама Глашка облачилась в тёмные штаны и куртку из плотной ткани, на пояс справа пристегнула свою неотъемлемую рогатку и мешочек для камней. С другой стороны приторочила охотничий отцовский нож в ножнах, который на ней смотрелся, как заправский меч. Поперёк всей этой амуниции Глафира нацепила через голову солдатскую фляжку. А ту наполнила водой из кадушки. Внимательно осмотрев себя, Глашка удовлетворилась тем, как уже вооружена до зубов, словно женщина-головорез. Настолько, что в зеркало посмотреть страшно, чтобы не «обгадиться от страху». После чего Глафира умиротворённо подошла к вешалке, сняла свой красный плащик с капюшоном, подарок бабушки, и нахлобучила на себя поверх всей этой красоты.
– Куда ты так закуталась? – удивилась мать. – На улице жара, а ты оделась, как капуста, да ещё плащ напялила.
– В лесу прохладно, того гляди, дождь пойдёт. А я так на Красную Шапочку похожа, – парировала Глафира, надевая рюкзачок. Затем залезла на лавку перед печкой и сняла со стены маленькую корзинку.
Мать посмотрела критически и одновременно умилённо на чадо да махнула рукой: пускай идёт, как хочет. Всё-таки, лес. А станет жарко – разденется, чай, не маленькая. Коль попробовать переубедить Глашку, так проще дождь шаманами вызвать. А так и бабушке будет приятно увидеть внученьку в своём подарке.
– Корзинка-то тебе зачем? – улыбаясь, спросила Анна.
– Как же? Я в неё грибы собирать буду и ягоды. А ещё пирожки переложу из рюкзака. А горшочка масла не дашь?
– Ещё чего выдумала. Масло у бабушки есть. А для сходства с Красной Шапочкой хватит тебе пирожков в корзинке. Воду захвати.
– Уже, – Глашка важно продемонстрировала фляжку.
На крыльце мать ещё раз чмокнула дочь в курносый нос и помахала ей рукой.
– Передавай бабушке привет. На дороге – не хулиганить. И помни: я тебя либо заберу сегодня вечером, либо завтра с утра, – крикнула Анна.
Глашка пересекла пустой притихший двор под чутким присмотром Дуремара с крыши сарая, открыла калитку, вышла за околицу и пошла по главной улице. Те соседи, что выглядывали в тот момент через забор на главную улицу села, с опаской провожали взглядом вооружённую до зубов Глафиру, грозно размахивающую корзинкой. До тех пор, пока не убеждались, что та далеко миновала границы их участков. Дорога, по которой шла Глашка, вывела её из села, где от утрамбованной грунтовки ответвлялась узкая тропинка, ведущая через поле и лес дальше, вплоть до домика, где и жила вдова покойного лесника – бабушка Глафиры.
* * *
Серый, не спеша, вышел на поляну.
Хотелось есть. В желудке бурчало. С утра поймал пару замешкавшихся мышей в поле и у ручья среди корней проглотил медитирующую в позе лотоса лягушку, самозабвенно вслушивающуюся, как после вкусной стрекозы где-то внутри одна за другой открываются чакры.
Не выспался. Среди ночи в ближайшем селе начал орать какой-то сумасшедший петух, разбудивший и перебаламутивший всех сельских собак. Ещё полчаса лай катился по окрестностям, то затухая, то оживляясь с новой силой. Серый пытался заснуть, меняя кусты, под которыми лежал, один на другой. Спустился в овраг. А потом поднялся на холм, сел и завыл, глядя на большой сияющий диск над селом, чем довёл собак до полнейшего исступления. Той ночью буквально все в деревне проклинали петуха.
Сейчас Серый рассчитывал подойти поближе к селу. Возможно, что-нибудь подвернулось бы стоящее. Может, это заблудшая в сторону от стада утка или гусь. Возможно, этим стоящим стала бы какая-нибудь дурёха-курица, закопавшаяся в навозе у забора на краю села. Могло бы попасться что-то и покрупнее, но риск себя не оправдывал. Серый знал: брать что-то у Человека надо только незаметно, иначе, это, может статься, в дальнейшем окажется ценою равной в жизнь. Даже в случае удачи такой охоты, Человек ничего никогда не забывает и не прощает. Поэтому на этот раз решение «подойти к поселению» было продиктовано крайней нуждой: в окрестностях не было ни кабанов, ни оленей. Зайцы, и те хоронились, как могли. Странное село. Даже охотники не наводили такого шороху на окрестную фауну. «Что-то тут нечисто», – думал Серый.
Он спустился по овражку в длинный лог. Тут проходила тропинка, ведущая напрямую в деревню. По ней Серый и затрусил по направлению к жилью. Он услышал, как там, в селе, пастух ведёт своё стадо на выпас в луга. Коровы – не-ет. Это не для нас. Корову нам не простят. Серый надеялся, что ему попадётся тот мерзкий петух – вот кого бы он сожрал с удовольствием! Нет, даже просто придушил бы с наслаждением.
Серый был крупным, мощным волком-трёхлеткой. С сильным телом, покрытым богатой красивой шерстью переливчатого серо-чёрного окраса. С удивительной пышной гривой, несмотря на лето, и с великолепным белёсым хвостом. Немало волчиц были бы счастливы связать свою судьбу с сильным волком-красавцем: спокойным, в меру опытным и рассудительным. Но пока что, на этот момент Серый свободен от брачных уз, хотя был бы не прочь примкнуть к своим, начать строить внутриклановые и семейные взаимоотношения.
Серый насторожился и поднял голову. Его уши, как локаторы, развернулись в сторону необычного шума, а ноздри с силой втягивали воздух, прокачивая через носовые пазухи огромные объёмы обрабатываемых оттенков запахов. Человек. Здесь. Совсем рядом. Идёт сюда. Детёныш. Не-ет! Серый отнюдь не был тупым и кровавым беспредельщиком. Тронуть Человека, тем более, ребёнка – не-ет, никогда. Это сразу же подписать себе смертный приговор. Поэтому Серый сошёл с тропы и, пригнувшись, притаился в кустах.
По тропинке шла девочка в красном плаще. На спине – рюкзачок, в руке – корзинка. Но нет. Не только корзинка. И не просто шла. Корзинка была надета на руку, а девочка сжимала в руке какую-то короткую сучковатую палку с ремнём. И не шла по тропинке степенно, как обычно ходят двуногие, а как-то странно перемещалась… зигзагами,.. перебежками. Серый удивился: сомнений быть не могло – девочка охотилась. Недоумению волка не было предела: никогда человеческие отпрыски в столь юном возрасте себя так не вели, а уж самостоятельно охотиться – так такого просто не может быть.
Тут девочке что-то показалось, и она внимательно стала приглядываться к кустам, как раз к тем, в которых засел Серый. Крадучись, она двинулась к ним, и Серому стало не по себе. «Она не может его видеть. Не мо…».
Что-то стремительно просвистело у него над головой, и огромная щепа коры с брызгами древесной трухи отскочила, с силой резко отбитая от сосны прямо позади волка. От неожиданности Серый взвился в воздух и выпрыгнул на тропинку. Но вместо того, чтобы дать стрекача, он замер, как вкопанный. Потому что реакция странной девочки не вязалась ни с какими представлениями Серого о людях и об их щенках. Ненормальное дитё, казалось, было не только не напугано и не удивлено внезапным появлением волка на дороге, но, напротив, как будто так и ожидало этой встречи. И вот оно уже взяло волка на прицел своей рогаткой, а это уже Серый, благодаря потрясающей интуиции, уловил и благоразумно не стал делать попыток резких движений.
– А вот и ты! – к удивлению Серого ребёнок, похоже, даже обрадовался такой нежданной встрече. – Я уже думала, что тебя так и не встречу. А ты тут как тут.
Серый молчал, внимательно вглядываясь в сумасшедшее дитя, разговаривающее с ним, сам не смея при этом шелохнуться.
– Ну, давай, начинай узнавать, где живёт моя бабушка, – продолжала взывать непонятная девочка, побуждающе качнув натянутой рогаткой в сторону волка.
И тут Глашечку (а это, безусловно, была она), осенило:
– А… Ты же сначала должен спросить меня: «Что ты несёшь в корзинке, девочка?», – вспомнила она.
– Ну, смотри, – Глафира отложила в сторону рогатку и, поставив корзинку на землю, откинула полотенце, прикрывающее её содержимое. Серый и так уже знал по аппетитному запаху, исходящему от корзинки, что там лежат бутерброды с колбасой и пирожки.
– Это пирожки. Их я несу бабушке. Поэтому тебе дать не могу. Но вот бутерброды мне сделала мама в дорогу. Это мы с тобой вполне можем разделить, – девочка достала из корзинки бутерброд с колбасой и метко бросила Серому под лапы, а второй принялась есть сама.
Серый осторожно нагнулся к тому, что упало прямо перед его носом. «Наверняка, какая-нибудь пакость от двуногих, – подозрительно подумал он, с силой втягивая воздух. – Отравлено. Подделка под мясо. Что-то от мяса кабана, что-то от коровы, яйца, молоко, ещё какие-то странные составы, но всё ненастоящее… Но… Пахнет вкусно».
Серый хотел есть. Вроде съедобно. Вон, эта ненормальная уписывает за обе щёки. Желудок предательски заурчал.
Серый с опаской, не отводя исподлобья подозрительного взгляда с девочки, лизнул колбасу,.. затем осторожно,.. одними губами,.. подхватил прохладный, сладкий ломоть нежной, розовой съестной массы и отправил себе в пасть. Сам не заметил, как проглотил. Потом понюхал: хлеб сильно пропитался вкусом колбасы, потому тут же отправился следом за ней. Серый облизнулся и с надеждой посмотрел на Глашечку.
Та, задумчиво жуя свой бутерброд, сунула руку в корзинку и извлекла ещё один такой же. Серый слабо вильнул хвостом, не веря такому счастью. Чуть взвесив съестное на руке, Глашка метнула его Серому. На сей раз Серый не раздумывал долго, и расправился с бутербродом быстро. Глашечка достала очередной. Его Серый поймал на лету, положил в пыль и слопал по частям. Волчья гордость была забыта. Серый махал хвостом и подскуливал. Он больше не ломал голову над тем, что есть такое эта странная, не увязывающаяся ни в одно из представлений о Человеке, девочка. Он хотел только одного: «Дай же мне ещё этот чудесный предмет, который ты достаёшь из своей корзинки, и я сделаю всё, что ты захочешь. Хочешь, поваляюсь в пыли, как игривый щенок?».
