Но Лео, казалось, не было никакого дела до этого, а может, он хорошо умел скрывать досаду и гнев. Доверие короля давало ему деньги и власть – он носил такие одежды и оружие, какие не всякий дворянин мог себе позволить.
За тайные дела не бывает мгновенной награды, и потому Лео Вагнер пока лишь мечтал о титуле и феоде, которые сможет передать своим сыновьям.
Однако он любил радовать других своим искусством – и владел им в совершенстве. Дамы неизменно приходили в восторг от его голоса и манер, посылали ему восхитительно красноречивые взгляды; и мужчины, похоже, даже немного завидовали этому успеху. Менестрель умел пробудить в слушателях самые высокие чувства произнесенным нараспев сказанием о славных героях древности, распалить женщин нежной любовной балладой, или рассмешить острой и пошлой, на грани неприличия, песенкой из тех, что поются на ярмарках и разгульных праздниках во время фастнахта.
Юный принц Отто и его единоутробный брат, барон Эрих, сын Анастази от первого брака, то и дело просили его исполнить еще что-нибудь, поведать еще хоть одну старинную, таинственную легенду. Правда, король считал, что в таких развлечениях надо соблюдать известную умеренность, чтобы в неокрепших умах не поселились изнеженность и мечтательность, совершенно не нужные будущему королю и воину; но ремесло Лео Вагнера не предполагало чрезмерной строптивости.
Разумеется, он оставался всего лишь простолюдином, умения которого по стечению обстоятельств оказались полезны. Никто и не подумал бы побрататься с ним или отдать за него замуж дочь или сестру. Да и все его богатства ничего не значат для человека истинно благородного происхождения – даже если лишь одного кошеля с серебром менестрелю достаточно, чтобы купить все, чем тот владеет.
Все это было истинной и незыблемой правдой. Но сейчас Лео Вагнер пел, стоя посреди Большого зала, лицом к королю и королеве, и казалось, что, кроме музыки, менестреля не волнует ничто; а когда умолк, улыбаясь, отводя светлые волосы со лба, весь – олицетворение азарта и счастья, то был просто прекрасен. И, заглядевшись, королева на мгновение позабыла и о своем недоверии к менестрелю, и о том, что за ней самой может наблюдать много внимательных глаз.
В Вальденбурге, по стародавнему обычаю, зимой обильно украшали залы ветками омелы и плюща; от каминов, в которых горели поленья – непременно ясеневые, – исходило живительное тепло, напоминая, что за зимой обязательно придет весна, время радости и цветения.
Лео разглядывал королевских слуг, украшавших многочисленные залы без лени и недовольства; еще больше ему нравилось смотреть на королеву и герцогиню, принимавших деятельное участие в приготовлениях. Он даже расслышал, как король Торнхельм ласково попрекает жену и свояченицу – праздник праздником, но не пристало королеве самой подшивать ткани и крепить к светильникам остролист и омелу.
– Я понимаю твое нетерпение, любовь моя, но ты вполне можешь довериться своим фрейлинам, – в руках короля оказался маленький, хрупкий букетик – несколько тонких веточек, белые ягоды, нежные овальные листья. – Некоторые из них служили еще моей матери, это уважаемые дамы, которые хорошо знают, что и как следует делать.
– Но я сама его собирала, Торнхельм! Я пела над ним, пока работала, и завязала шелковой нитью. Ему место над столом в наших покоях…
За супругов, кажется, можно только порадоваться, подумал Лео. Даже разногласия между ними больше походят на любовную игру.
В замковой капелле каждый день служили мессы. Ее небольшой зал, с высоким потолком и квадратными окнами, денно и нощно озарялся сиянием множества свечей. Сюда сходились все обитатели и гости замка, а те, кому не хватало места внутри, стояли на крыльце – двери держали широко открытыми, чтобы чистые, торжественные звуки хорала разносились как можно дальше. Все вокруг было исполнено возвышенного величия, и даже жестокие бури, обычно терзающие этот край почти непрерывно в течение всей зимы, утихли. Над Вальденбургом разлилось ясное, темно-синее небо с блестками звезд; и так же тихо с деревьев, росших во дворе, время от времени, утомившись висеть на отяжелевших ветвях, падали комья пышного, пушистого снега.
После рождественской мессы король, королева и их дети, сопровождаемые придворными и челядью, вернулись обратно в замок, и трапезничали степенно, тихо и благонравно; а время шумных забав настало на следующий день.
Скамьи вдоль длинных стен Большого зала и у пиршественных столов накрыли толстыми мягкими тканями, на столах стояла серебряная посуда, а от разнообразия и многоцветья гербов, шпалер и вышивок у непривычного к подобной роскоши гостя могло зарябить в глазах. У дальней стены, на возвышении, так, чтоб было видно отовсюду, располагался стол для короля, королевы и самых близких вельмож, крытый белой, расшитой золотом скатертью. Над ним в высокой арке алело полотнище с гербом вальденбургского владыки.
Король Торнхельм и королева Анастази вышли к ожидавшим их придворным, и, расточая улыбки, шествовали через зал рука к руке. Плечом Анастази касалась руки супруга, искоса поглядывала снизу вверх – Торнхельм был на голову выше нее, обладавшей немаленьким для женщины ростом; широк в плечах, могуч и грубовато-крепок телом, как лесной зверь; суров и величественен, под стать огромным валунам, уложенным в основание стен его замка. Король слыл замкнутым и нелюдимым – и такое впечатление возникало у каждого, кто впервые видел его лицо с резкими чертами, плотно сжатыми губами, чувствовал на себе взгляд, всегда суровый и недоверчивый. Облику короля недоставало тонкости, изящного обаяния, которое так украшает иных мужчин, как будто свидетельствуя об их благородном происхождении; но именно эта мощь и восхищала Анастази, которая с видимым удовольствием держалась за крепкую, надежную руку мужа.
Всем было известно, что король годится в отцы своей супруге, но за многие годы он почти не изменился – лишь чуть раздался в плечах и талии, да на висках прибавилось серебристого блеска. Недоброжелатели и просто охотники почесать языком говорили, что седина у короля начала обильно появляться именно с тех пор, как он сочетался браком с Анастази Кленце; правда, голоса таких болтунов звучали с каждым годом все тише, ибо королева не обращала на них внимания, король же мог наказать – и весьма сурово.
Глядя на королевскую чету, легко можно было понять, откуда берутся сплетни. Анастази рядом с супругом казалась особенно хрупкой и изысканно-красивой, и выглядела моложе своих тридцати лет. Во взгляде удлиненных серых глаз читались радость и легкое, беспечное лукавство; королева знала о своей женской власти над королем и была этим довольна. Она и улыбалась так же, открыто и игриво, несмотря на то, что ей, как любой женщине, следовало хоть время от времени скромно опускать взор – веселая Анастази, избалованная вниманием поклонников и страстной, но при этом по-отечески заботливой любовью мужа.
Так, во всяком случае, говорили в Тевольте, думал Лео, неотрывно следя взглядом за супругами, такого мнения об этом союзе придерживаются король Вольф и королева Маргарита.
При дворе самого короля Вольфа эта чрезмерная открытость, склонность к беззаботным наслаждениям, несомненно, могла бы ей дорого обойтись – да, впрочем, и обходилась, пока король Торнхельм не стал ее щитом, взяв в жены, своей силой и словом оградив от посягательств и сплетен.
– Мой милый Торнхельм, заметил ли ты, что герцогиня Лините давно уже не сопровождает своего супруга, предпочитая проводить время в Ферне? Следует ли нам, в таком случае, считать их брак… изжившим себя?
Королева произнесла эти слова тихо, отвечая кивком головы на поклон герцога Свена Лините. Евгения Рюттель стояла рядом с ним, и от взгляда Анастази не укрылось, как, кланяясь, герцог нежно касается руки герцогини.
Торнхельм, однако, ничего не ответил, и Анастази не стала продолжать – ей всего лишь хотелось обратить внимание мужа на эти, и так довольно очевидные обстоятельства. Кроме того, она хорошо знала, что он не имеет привычки спешить в обсуждении важных вопросов.
Воистину, сейчас не место и не время для подобных речей. Она заговорит об этом позже, когда они останутся наедине, и Торнхельм, ублаготворенный трапезой и представлением, будет расположен к беседе.
Анастази никогда не спрашивала сестру, жалеет ли та, что позволила чувствам возобладать над разумом и вступила в любовную связь с герцогом Лините. Королева не сомневалась, что Евгения не станет лукавить, но отчего-то не решалась начать разговор, и в конце концов перестала об этом думать, сочтя, что, должно быть, нужные слова не находятся оттого, что выспрашивать о подобном неуместно.
Именно из-за этой много лет длящейся связи Евгения оказалась вдали от родного дома и всего, что привыкла называть своим. За четыре года пребывания в Вальденбурге она ни разу не видела свою единственную дочь, и это является самым ужасным последствием ее необдуманного поступка. Однако просить о свидании означает возобновить переговоры с ненавистным мужем, а она даже вспоминать не желает о годах, проведенных в замке Беллераух. Она по-прежнему жена герцога Оливера Рюттеля – и, в отличие от него, лишена возможности самостоятельного выбора. Разве что только при участии своего сюзерена. Расставание с герцогом было отнюдь не мирным, имущественные вопросы не улажены, и на родину возвращаться небезопасно, ведь в землях, держащих руку короля Вольфа, герцог вполне может преследовать ее как неверную жену и наказать так, как сочтет нужным…
По знаку распорядителя распахнулись двери, и музыканты вошли в зал, друг за другом, разодетые в самые яркие свои одежды; бубенчики, пришитые к подолам их недлинных, выше колена, туник, мелодично позвякивали. Двое из них пели, сопровождая пение игрой на гитерне и тимбре, остальные играли на различных музыкальных инструментах или жонглировали, демонстрируя свою ловкость. Сначала прозвучала «Легенда о рыцаре Эльстраме», а потом, неожиданно для всех – «Вчера наш король приехал в Леден», которую Торнхельм особенно любил, несмотря на то, что сложили ее не при дворе.
– Остается лишь подивиться предупредительности Лео Вагнера, который, несомненно, подучил музыкантов сыграть ее именно теперь, – прошептала сестре Евгения. – Во всяком случае, я бы ничуть не удивилась, если бы это оказалось именно так, ибо никогда еще не слышала ее звучащей во время большого праздника.
Королева успела заметить, как поморщился Себастиан Фем, главный сокольничий ее супруга, считавший, по-видимому, что простонародным песням не должно украшать королевское пиршество.
Поняв, что королева наблюдает за ним, он, впрочем, тут же принял подобающий вид – бодрый и залихватский, насколько позволял его возраст, словно похождения молодых и неродовитых ратников, воспеваемые простым, далеким от придворной изысканности языком, и вправду пришлись ему по душе.
Сегодня король желал сам попотчевать особенно дорогих ему гостей, и потому, едва в зал внесли главное блюдо – жареного оленя, щедро политого горячим, острым ореховым соусом, – собственноручно отделил от туши, заблаговременно разрезанной на четыре части, несколько больших кусков, которые слуги поднесли по очереди сначала Свену Лините и Евгении Рюттель, а потом и некоторым из тех гостей, чье происхождение позволяло занимать места ближе всего к королевскому столу.
Лео тоже удостоился королевской милости, хоть и не был дворянином. Слуга поднес ему угощение, а Торнхельм, улыбаясь, сказал, что, зная, насколько король Вольф доверяет менестрелю, считает хорошим знаком то, что именно Лео прибыл в Вальденбург как его представитель и доверенное лицо.
Менестрель, весьма польщенный, низко поклонился королю и всем собравшимся и ответствовал, что для него это тем более великая честь, ибо есть множество людей родовитых и, по его мнению, гораздо более достойных. Но велению своего короля он перечить не смеет – как и сомневаться в разумности его решений, – и потому не пожалеет никаких сил для того, чтобы между Вальденбургом и Тевольтом всегда царили мир, добросердечие и братская любовь, как и подобает великим королевским домам.
– А он всерьез нацелился получить титул, который ему так и не достался при Густаве, – с улыбкой выслушав речь менестреля, тихо сказал Торнхельм Свену, но Анастази и Евгения прекрасно слышали его слова. – Что ж, таким легко при дворе, подобном тевольтскому…
– Чем больше людей допущено к королю, тем больше возможностей оказаться у власти мерзавцу… или, что куда опасней, дураку, дорогой кузен, – ответил Свен. – Так что я пью сейчас за Вальденбург, за его мудрое уединение и независимость от прихотей чужих властителей.
Он с улыбкой поднял кубок, Торнхельм сделал то же самое. Анастази и Евгения промолчали, ибо и король, и герцог были правы; и все же их правота вызвала у сестер невольное раздражение. Королевство Тевольтское было их родиной – там находились владения отца, барона Эриха фон Зюдова, там они обе жили, пока не перебрались в Вальденбург; там, под присмотром монахинь Цеспельской обители, оставалась дочь Евгении. Слова мужчин прозвучали грубоватой бравадой, ибо Вольфа нельзя было недооценивать – впрочем, и королева, и герцогиня предпочли держать свои сомнения при себе.
Изобилие праздничного стола мало интересовало Анастази – с куда большим интересом она прислушивалась к обрывкам разговоров, которые доносились до нее вперемешку с музыкой, внимательно и неторопливо оглядывала зал. Пирующие веселились, слуги проворно разносили кушанья, и к ним красные вина, яблоки, пряности в чеканных серебряных чашах. Длинные тени метались по стенам, и казалось, что изображения на старых, помнящих еще короля Венхерта, шпалерах двигаются и оживают.
А на столы уже подавали кабанье мясо с изюмом, зайчатину, жареную птицу, пироги с разнообразными начинками, сыр… Огромные блюда, опускавшиеся на стол полными, быстро пустели, и их заменяли другими, наполненными столь же щедро. Звучали здравицы и смех, дамы поглядывали на мужчин все смелее из-под полуопущенных ресниц. Пряности и вино возбуждали чувства, гости смеялись и говорили громче прежнего, и самое время было переходить к более резвым увеселениям.
- Погреба замка Вальденбург воистину бездонны, – воскликнул Лео Вагнер. Сидевший рядом с ним юноша – в богатой одежде без герба, – улыбнулся:
– Я думаю, немного найдется на земле королей, столь же щедрых, как мой господин…
Лео внимательней взглянул на юношу. Тому на вид было лет шестнадцать, его лицо, худое, немного бледное, с острым подбородком, показалось менестрелю знакомым.
– Удо Лантерс, сын Пауля, любимого шута королевы? Боже, я ведь помню тебя совсем еще ребенком…
– Я тоже хорошо вас помню, – ответил Удо. – И знаю, что вы желанный гость в любом замке на землях вашего господина. Надеюсь, гостеприимство Вальденбурга вас не разочарует, ибо вы своим искусством заслужили право на самый радушный прием, – он смотрел мимо Лео в зал, туда, где стоял распорядитель. – Господин Фогель, кажется, собрался объявить первый танец!
Издавна повелось, что этот танец на любом торжестве принадлежал королю и королеве. Торнхельм подал Анастази руку, и вместе они вышли на середину зала. Голоса пирующих
За тайные дела не бывает мгновенной награды, и потому Лео Вагнер пока лишь мечтал о титуле и феоде, которые сможет передать своим сыновьям.
Однако он любил радовать других своим искусством – и владел им в совершенстве. Дамы неизменно приходили в восторг от его голоса и манер, посылали ему восхитительно красноречивые взгляды; и мужчины, похоже, даже немного завидовали этому успеху. Менестрель умел пробудить в слушателях самые высокие чувства произнесенным нараспев сказанием о славных героях древности, распалить женщин нежной любовной балладой, или рассмешить острой и пошлой, на грани неприличия, песенкой из тех, что поются на ярмарках и разгульных праздниках во время фастнахта.
Юный принц Отто и его единоутробный брат, барон Эрих, сын Анастази от первого брака, то и дело просили его исполнить еще что-нибудь, поведать еще хоть одну старинную, таинственную легенду. Правда, король считал, что в таких развлечениях надо соблюдать известную умеренность, чтобы в неокрепших умах не поселились изнеженность и мечтательность, совершенно не нужные будущему королю и воину; но ремесло Лео Вагнера не предполагало чрезмерной строптивости.
Разумеется, он оставался всего лишь простолюдином, умения которого по стечению обстоятельств оказались полезны. Никто и не подумал бы побрататься с ним или отдать за него замуж дочь или сестру. Да и все его богатства ничего не значат для человека истинно благородного происхождения – даже если лишь одного кошеля с серебром менестрелю достаточно, чтобы купить все, чем тот владеет.
Все это было истинной и незыблемой правдой. Но сейчас Лео Вагнер пел, стоя посреди Большого зала, лицом к королю и королеве, и казалось, что, кроме музыки, менестреля не волнует ничто; а когда умолк, улыбаясь, отводя светлые волосы со лба, весь – олицетворение азарта и счастья, то был просто прекрасен. И, заглядевшись, королева на мгновение позабыла и о своем недоверии к менестрелю, и о том, что за ней самой может наблюдать много внимательных глаз.
ГЛАВА 2
В Вальденбурге, по стародавнему обычаю, зимой обильно украшали залы ветками омелы и плюща; от каминов, в которых горели поленья – непременно ясеневые, – исходило живительное тепло, напоминая, что за зимой обязательно придет весна, время радости и цветения.
Лео разглядывал королевских слуг, украшавших многочисленные залы без лени и недовольства; еще больше ему нравилось смотреть на королеву и герцогиню, принимавших деятельное участие в приготовлениях. Он даже расслышал, как король Торнхельм ласково попрекает жену и свояченицу – праздник праздником, но не пристало королеве самой подшивать ткани и крепить к светильникам остролист и омелу.
– Я понимаю твое нетерпение, любовь моя, но ты вполне можешь довериться своим фрейлинам, – в руках короля оказался маленький, хрупкий букетик – несколько тонких веточек, белые ягоды, нежные овальные листья. – Некоторые из них служили еще моей матери, это уважаемые дамы, которые хорошо знают, что и как следует делать.
– Но я сама его собирала, Торнхельм! Я пела над ним, пока работала, и завязала шелковой нитью. Ему место над столом в наших покоях…
За супругов, кажется, можно только порадоваться, подумал Лео. Даже разногласия между ними больше походят на любовную игру.
В замковой капелле каждый день служили мессы. Ее небольшой зал, с высоким потолком и квадратными окнами, денно и нощно озарялся сиянием множества свечей. Сюда сходились все обитатели и гости замка, а те, кому не хватало места внутри, стояли на крыльце – двери держали широко открытыми, чтобы чистые, торжественные звуки хорала разносились как можно дальше. Все вокруг было исполнено возвышенного величия, и даже жестокие бури, обычно терзающие этот край почти непрерывно в течение всей зимы, утихли. Над Вальденбургом разлилось ясное, темно-синее небо с блестками звезд; и так же тихо с деревьев, росших во дворе, время от времени, утомившись висеть на отяжелевших ветвях, падали комья пышного, пушистого снега.
После рождественской мессы король, королева и их дети, сопровождаемые придворными и челядью, вернулись обратно в замок, и трапезничали степенно, тихо и благонравно; а время шумных забав настало на следующий день.
Скамьи вдоль длинных стен Большого зала и у пиршественных столов накрыли толстыми мягкими тканями, на столах стояла серебряная посуда, а от разнообразия и многоцветья гербов, шпалер и вышивок у непривычного к подобной роскоши гостя могло зарябить в глазах. У дальней стены, на возвышении, так, чтоб было видно отовсюду, располагался стол для короля, королевы и самых близких вельмож, крытый белой, расшитой золотом скатертью. Над ним в высокой арке алело полотнище с гербом вальденбургского владыки.
Король Торнхельм и королева Анастази вышли к ожидавшим их придворным, и, расточая улыбки, шествовали через зал рука к руке. Плечом Анастази касалась руки супруга, искоса поглядывала снизу вверх – Торнхельм был на голову выше нее, обладавшей немаленьким для женщины ростом; широк в плечах, могуч и грубовато-крепок телом, как лесной зверь; суров и величественен, под стать огромным валунам, уложенным в основание стен его замка. Король слыл замкнутым и нелюдимым – и такое впечатление возникало у каждого, кто впервые видел его лицо с резкими чертами, плотно сжатыми губами, чувствовал на себе взгляд, всегда суровый и недоверчивый. Облику короля недоставало тонкости, изящного обаяния, которое так украшает иных мужчин, как будто свидетельствуя об их благородном происхождении; но именно эта мощь и восхищала Анастази, которая с видимым удовольствием держалась за крепкую, надежную руку мужа.
Всем было известно, что король годится в отцы своей супруге, но за многие годы он почти не изменился – лишь чуть раздался в плечах и талии, да на висках прибавилось серебристого блеска. Недоброжелатели и просто охотники почесать языком говорили, что седина у короля начала обильно появляться именно с тех пор, как он сочетался браком с Анастази Кленце; правда, голоса таких болтунов звучали с каждым годом все тише, ибо королева не обращала на них внимания, король же мог наказать – и весьма сурово.
Глядя на королевскую чету, легко можно было понять, откуда берутся сплетни. Анастази рядом с супругом казалась особенно хрупкой и изысканно-красивой, и выглядела моложе своих тридцати лет. Во взгляде удлиненных серых глаз читались радость и легкое, беспечное лукавство; королева знала о своей женской власти над королем и была этим довольна. Она и улыбалась так же, открыто и игриво, несмотря на то, что ей, как любой женщине, следовало хоть время от времени скромно опускать взор – веселая Анастази, избалованная вниманием поклонников и страстной, но при этом по-отечески заботливой любовью мужа.
Так, во всяком случае, говорили в Тевольте, думал Лео, неотрывно следя взглядом за супругами, такого мнения об этом союзе придерживаются король Вольф и королева Маргарита.
При дворе самого короля Вольфа эта чрезмерная открытость, склонность к беззаботным наслаждениям, несомненно, могла бы ей дорого обойтись – да, впрочем, и обходилась, пока король Торнхельм не стал ее щитом, взяв в жены, своей силой и словом оградив от посягательств и сплетен.
– Мой милый Торнхельм, заметил ли ты, что герцогиня Лините давно уже не сопровождает своего супруга, предпочитая проводить время в Ферне? Следует ли нам, в таком случае, считать их брак… изжившим себя?
Королева произнесла эти слова тихо, отвечая кивком головы на поклон герцога Свена Лините. Евгения Рюттель стояла рядом с ним, и от взгляда Анастази не укрылось, как, кланяясь, герцог нежно касается руки герцогини.
Торнхельм, однако, ничего не ответил, и Анастази не стала продолжать – ей всего лишь хотелось обратить внимание мужа на эти, и так довольно очевидные обстоятельства. Кроме того, она хорошо знала, что он не имеет привычки спешить в обсуждении важных вопросов.
Воистину, сейчас не место и не время для подобных речей. Она заговорит об этом позже, когда они останутся наедине, и Торнхельм, ублаготворенный трапезой и представлением, будет расположен к беседе.
Анастази никогда не спрашивала сестру, жалеет ли та, что позволила чувствам возобладать над разумом и вступила в любовную связь с герцогом Лините. Королева не сомневалась, что Евгения не станет лукавить, но отчего-то не решалась начать разговор, и в конце концов перестала об этом думать, сочтя, что, должно быть, нужные слова не находятся оттого, что выспрашивать о подобном неуместно.
Именно из-за этой много лет длящейся связи Евгения оказалась вдали от родного дома и всего, что привыкла называть своим. За четыре года пребывания в Вальденбурге она ни разу не видела свою единственную дочь, и это является самым ужасным последствием ее необдуманного поступка. Однако просить о свидании означает возобновить переговоры с ненавистным мужем, а она даже вспоминать не желает о годах, проведенных в замке Беллераух. Она по-прежнему жена герцога Оливера Рюттеля – и, в отличие от него, лишена возможности самостоятельного выбора. Разве что только при участии своего сюзерена. Расставание с герцогом было отнюдь не мирным, имущественные вопросы не улажены, и на родину возвращаться небезопасно, ведь в землях, держащих руку короля Вольфа, герцог вполне может преследовать ее как неверную жену и наказать так, как сочтет нужным…
По знаку распорядителя распахнулись двери, и музыканты вошли в зал, друг за другом, разодетые в самые яркие свои одежды; бубенчики, пришитые к подолам их недлинных, выше колена, туник, мелодично позвякивали. Двое из них пели, сопровождая пение игрой на гитерне и тимбре, остальные играли на различных музыкальных инструментах или жонглировали, демонстрируя свою ловкость. Сначала прозвучала «Легенда о рыцаре Эльстраме», а потом, неожиданно для всех – «Вчера наш король приехал в Леден», которую Торнхельм особенно любил, несмотря на то, что сложили ее не при дворе.
– Остается лишь подивиться предупредительности Лео Вагнера, который, несомненно, подучил музыкантов сыграть ее именно теперь, – прошептала сестре Евгения. – Во всяком случае, я бы ничуть не удивилась, если бы это оказалось именно так, ибо никогда еще не слышала ее звучащей во время большого праздника.
Королева успела заметить, как поморщился Себастиан Фем, главный сокольничий ее супруга, считавший, по-видимому, что простонародным песням не должно украшать королевское пиршество.
Поняв, что королева наблюдает за ним, он, впрочем, тут же принял подобающий вид – бодрый и залихватский, насколько позволял его возраст, словно похождения молодых и неродовитых ратников, воспеваемые простым, далеким от придворной изысканности языком, и вправду пришлись ему по душе.
Сегодня король желал сам попотчевать особенно дорогих ему гостей, и потому, едва в зал внесли главное блюдо – жареного оленя, щедро политого горячим, острым ореховым соусом, – собственноручно отделил от туши, заблаговременно разрезанной на четыре части, несколько больших кусков, которые слуги поднесли по очереди сначала Свену Лините и Евгении Рюттель, а потом и некоторым из тех гостей, чье происхождение позволяло занимать места ближе всего к королевскому столу.
Лео тоже удостоился королевской милости, хоть и не был дворянином. Слуга поднес ему угощение, а Торнхельм, улыбаясь, сказал, что, зная, насколько король Вольф доверяет менестрелю, считает хорошим знаком то, что именно Лео прибыл в Вальденбург как его представитель и доверенное лицо.
Менестрель, весьма польщенный, низко поклонился королю и всем собравшимся и ответствовал, что для него это тем более великая честь, ибо есть множество людей родовитых и, по его мнению, гораздо более достойных. Но велению своего короля он перечить не смеет – как и сомневаться в разумности его решений, – и потому не пожалеет никаких сил для того, чтобы между Вальденбургом и Тевольтом всегда царили мир, добросердечие и братская любовь, как и подобает великим королевским домам.
– А он всерьез нацелился получить титул, который ему так и не достался при Густаве, – с улыбкой выслушав речь менестреля, тихо сказал Торнхельм Свену, но Анастази и Евгения прекрасно слышали его слова. – Что ж, таким легко при дворе, подобном тевольтскому…
– Чем больше людей допущено к королю, тем больше возможностей оказаться у власти мерзавцу… или, что куда опасней, дураку, дорогой кузен, – ответил Свен. – Так что я пью сейчас за Вальденбург, за его мудрое уединение и независимость от прихотей чужих властителей.
Он с улыбкой поднял кубок, Торнхельм сделал то же самое. Анастази и Евгения промолчали, ибо и король, и герцог были правы; и все же их правота вызвала у сестер невольное раздражение. Королевство Тевольтское было их родиной – там находились владения отца, барона Эриха фон Зюдова, там они обе жили, пока не перебрались в Вальденбург; там, под присмотром монахинь Цеспельской обители, оставалась дочь Евгении. Слова мужчин прозвучали грубоватой бравадой, ибо Вольфа нельзя было недооценивать – впрочем, и королева, и герцогиня предпочли держать свои сомнения при себе.
Изобилие праздничного стола мало интересовало Анастази – с куда большим интересом она прислушивалась к обрывкам разговоров, которые доносились до нее вперемешку с музыкой, внимательно и неторопливо оглядывала зал. Пирующие веселились, слуги проворно разносили кушанья, и к ним красные вина, яблоки, пряности в чеканных серебряных чашах. Длинные тени метались по стенам, и казалось, что изображения на старых, помнящих еще короля Венхерта, шпалерах двигаются и оживают.
А на столы уже подавали кабанье мясо с изюмом, зайчатину, жареную птицу, пироги с разнообразными начинками, сыр… Огромные блюда, опускавшиеся на стол полными, быстро пустели, и их заменяли другими, наполненными столь же щедро. Звучали здравицы и смех, дамы поглядывали на мужчин все смелее из-под полуопущенных ресниц. Пряности и вино возбуждали чувства, гости смеялись и говорили громче прежнего, и самое время было переходить к более резвым увеселениям.
- Погреба замка Вальденбург воистину бездонны, – воскликнул Лео Вагнер. Сидевший рядом с ним юноша – в богатой одежде без герба, – улыбнулся:
– Я думаю, немного найдется на земле королей, столь же щедрых, как мой господин…
Лео внимательней взглянул на юношу. Тому на вид было лет шестнадцать, его лицо, худое, немного бледное, с острым подбородком, показалось менестрелю знакомым.
– Удо Лантерс, сын Пауля, любимого шута королевы? Боже, я ведь помню тебя совсем еще ребенком…
– Я тоже хорошо вас помню, – ответил Удо. – И знаю, что вы желанный гость в любом замке на землях вашего господина. Надеюсь, гостеприимство Вальденбурга вас не разочарует, ибо вы своим искусством заслужили право на самый радушный прием, – он смотрел мимо Лео в зал, туда, где стоял распорядитель. – Господин Фогель, кажется, собрался объявить первый танец!
Издавна повелось, что этот танец на любом торжестве принадлежал королю и королеве. Торнхельм подал Анастази руку, и вместе они вышли на середину зала. Голоса пирующих
