просторам долин, потом каменистыми, путаными тропами предгорий, где уже взметнулись зелеными стрелами луговые травы, топорщились синие шары ежовника, качались ветреницы; отряд двигался небыстро, преодолевая бурные ручьи, прячась в посвежевших перелесках от первых весенних гроз.
Евгения Райнарт сделала все, от нее зависящее, чтобы старшая сестра чувствовала себя в княжеском замке как дома; к услугам баронессы были расторопные служанки и искусный лекарь. Окно в ее опочивальне глядело на восток, на горную гряду, вершины которой прятались в облаках.
…В Эрлингене Анастази провела позднюю весну и большую часть лета. И теперь еще воспоминания так ярки, исполнены такого спокойствия и радости, что на мгновение ей представляется, что она вновь перенеслась в Эрлинген. Но ныне судьба привела ее в другое прибежище – и замок этот зовется Ковенхайм.
Баронесса невольно оглядывается. Обстановка трапезного зала проста – длинный общий стол, скамьи с резными ножками, высокие литые подсвечники у стен. Тонкие колонны с затейливым красно-зеленым узором нацелены вверх, как турнирные копья, и полукруглые своды потолка теряются в полумраке. Над камином, на небеленом камне консоли, укреплен каменный же щит – герб прежних владельцев замка. В левой половине этого щита на белом поле красная лань; в правой, алой – скрещенные золотые ключи, обозначающие укрепленный замок и защиту приграничных владений короны.
Теперь не праздник, и угощение на столе можно назвать скромным, хотя это лучшие кушанья и вина, которые только есть в королевстве. А за окнами – благодатный, щедрый месяц жатвы, и в окрестностях замка, на склонах холмов, зреет, наливается соками виноград.
Трапеза уже окончена; только что подали сахарное драже и гипокрас. Барон фон Зюдов, барон Эрих Реттингайль и остальные слушают, как новый королевский менестрель исполняет жесту о скитаниях благородного рыцаря де Виенна.
Сидя поодаль, возле камина, Анастази имеет возможность наблюдать за ними со стороны. Однако и на нее саму устремлен внимательный взор, ибо напротив нее, в кресле, более похожем на трон, удобно расположился король Вольф.
Тевольтскому государю подают вновь наполненный кубок. Вольф берет его обеими руками и пристально смотрит на Анастази. Заметив это, баронесса опускает взгляд, как и полагается женщине в присутствии мужчин.
Каминное пламя озаряет ее – темные ресницы чуть подведенных глаз, алые губы, правильный, тревожный овал лица, – и Вольф невольно вздрагивает, вспоминая другую ночь и огонь другого костра.
– Я слышал, ты только недавно вернулась в Золотой Рассвет. Весьма длительное отсутствие! Должно быть, у тебя на то имелись веские причины…
– Ты знаешь обо мне более, чем я сама, мой государь, – отвечает Анастази. – Я и вправду надолго оставила дом моего благородного отца, и вернулась лишь в середине месяца сенокоса. Я желала этого странствия и ощущала потребность в нем, ибо душа моя устала и истомилась.
– Успокоило ли столь продолжительное паломничество твою душу?..
– Скорее да, чем нет, мой король. Я побывала в Иденвальде и Тергау, четыре седмицы оставалась в Керне, разделяя с его обитательницами каждодневный труд и находя утешение в молитве и долгих бдениях. Я также была в Эрлингене, и виделась с моей возлюбленной сестрой. Мне оказали там самый радушный и ласковый прием, который только можно вообразить…
– Что князь и его молодая супруга? – король делает несколько глотков, отводит руку в сторону; Куно Реттингайль тотчас же принимает кубок и отступает. – Живут душа в душу?
– О, лучше чем кто бы то ни было, государь! – Анастази улыбается едва ли не впервые за день. – Сей союз – истинный пример того, как супругам, будь они простолюдины или люди высокого происхождения, следует жить вместе. Позволь еще раз поблагодарить тебя, ибо я помню, что без твоего участия и содействия этот союз мог бы так и остаться чаянием…
Вольф улыбается – сколько бы она ни произносила слов благодарности, всякий раз они ласкают слух, будто впервые.
– Я доволен тем, что твой отец и ты явились по моему зову так скоро.
– Разве должно верным вассалам поступать иначе?..
– Барон долго не давал мне внятного ответа, и многие в Тевольте уже стали думать, что ему не по сердцу мои слова.
– Скорее наоборот, государь.
– И суди сама – разве я хоть в чем-то солгал? Взгляни, какая здесь искусная роспись… и великое множество других, удивительных, затейливо сделанных вещей. Мои люди строго следили за сохранностью этих сокровищ до вашего с бароном прибытия в Ковенхайм, – произносит он. Анастази поднимает на него глаза, и королю чудится в уголке ее губ тень усмешки. – Я знаю, ты неравнодушна к искусству, баронесса… Ази.
– Да, я люблю красоту и ценю тех, кто умеет ее сотворить, – отвечает она, не отводя взгляда от его лица. В глазах короля отблески огня, темная прядь волной падает на лоб.
– Ни за что не поверю, что ты сама не пробовала создать что-нибудь подобное. Миниатюру или хотя бы рисунок углем? У тебя были для этого и время, и возможность, особенно в Золотом Рассвете…
Она улыбается, поправляет ожерелье, ошейником сдавливающее шею. Гранаты вспыхивают кроваво-красным.
– Пробовала… Но мне не хватало терпения. Раз за разом я только изводила пергамен понапрасну. И так поняла, что сие великое искусство заключается не только в умении красиво провести линию и подобрать цвет…
Анастази поводит плечом и смеется; и в ее резком движении вдруг так отчетливо выражается ее напряжение и порывистая чувственность, что Вольф смеется в ответ, но тут же умолкает; искушение слишком велико.
– Так как тебе замок, Анастази?
– Он великолепен, мой король. У прежних владельцев был весьма тонкий вкус – наверное, даже я бы не сумела устроить все так изящно и разумно. И, должно быть, на это потрачены немалые средства. Скажи, зачем тебе передавать кому-то такие богатства?
– Не так уж много у меня вассалов, с которыми я пожелал бы столь щедро расплатиться за их верность. И почему бы не сделать этого, если сердце того желает, и не заменить красную лань, – он указывает на консоль камина. – На белого оленя с позлащенными рогами?..
Анастази знает, что баронесса Фарренсбах, в чей замок из Золотого Рассвета отправлено столько богатых даров, ответила Эриху фон Зюдову, что предпочитает выждать по меньшей мере полный год, скорбя по погибшему мужу, прежде чем задумываться о новом супружестве. Однако подношения приняты, а значит…
– Если дело в велении сердца и милости по отношению к моему отцу, то какое значение имеет, что я думаю о Ковенхайме?
– О Ази, я уверен, что в твоих заботливых руках этот замок и эти владения обретут вторую жизнь. Однако я заметил еще, что твой отец, по-видимому, предпочитает Золотой Рассвет другим замкам и дворцам. В этом я могу его понять. Мне также милее всех Тевольт, ибо там прошла моя юность… – он снова, будто спохватившись, перебивает сам себя. – Не вижу большой беды в том, что барон станет появляться здесь лишь время от времени, когда того потребует дело…
Анастази не отвечает, понимая, куда он клонит, и Вольф продолжает:
– Но это место создано для тебя, баронесса, ты его достойна. Ты можешь остаться и быть его королевой. Ковенхайм станет твоим домом, и тебе не придется приноравливаться к нраву другой хозяйки – а ведь весьма вероятно, что в Золотом Рассвете таковая появится… К тому же не хотелось бы, чтобы нам мешали при наших встречах. Ведь даже будучи королем, в чужом доме я все равно остаюсь вторым.
Он умолкает на мгновение, а потом резко добавляет:
– Я буду часто бывать здесь, Анастази.
Анастази вновь осмеливается прямо взглянуть на короля – так, словно впервые представлена ему. За мягкостью его улыбки скрываются упрямство, гневливость и привычка повелевать. Он высок ростом и строен, у него широкие плечи и сильные, даже грубые руки, в чьей власти и нежно обнять, и ударить наотмашь.
Он смотрит на нее пристально, чуть склонив голову набок, сцепив руки перед собой, и подмечает каждый ее жест; и, как и много лет назад, она не знает, можно ли счесть его странное, упрямое влечение любовью, или для подобного давно подобрано другое, менее возвышенное определение.
– Мой король… – почти нежно шепчет она, боясь его разгневать. – Поверь, вовсе не гордыня правит моими словами, но…
– Ты не любишь меня, я это знаю, – говорит он. – Поэтому и не можешь зваться моей возлюбленной в полном понимании этого слова. Что поделать, ты не белокурая Изольда, я не Тристан... Ну, так будь любовницей, Ази. Я дам тебе больше того, чего ты лишилась, покинув Вальденбург.
– А что же королева Маргарита, мой король?
– Ей должно быть по сердцу все то, что доставляет радость государю, ее господину и супругу.
Анастази усмехается, услышав такой ответ – впрочем, другого последовать и не могло. Внезапно вспоминает, как на дороге в Керн ее маленький отряд преследовала стая волков. Наступала ночь; возница гнал лошадей, кричал, щелкал кнутом, хотя в понуканиях не было нужды, они и так неслись во весь опор, фыркая, встряхивая головами. Сама же баронесса, откинув полог, смотрела, как изголодавшиеся звери мчатся за ними, стелются по рыхлому, не растаявшему еще снегу – и не могла отвести взгляд. Ей казалось, что волчьи глаза горят красным огнем, а с клыков капает розовая пена.
Ее мужья, любовники – такие же волки, или люди с волчьими душами, думалось ей. Так же загоняют жертву, так же грызутся из-за лучшего куска. Да и можно ли быть другим в этом искаженном, несовершенном мире…
Лошади выбивались из сил, хрипели, прижимали уши, а черные звери не отставали, и Анастази ощущала кожей жар их дыхания. Голод гнал их вперед или злое колдовство?.. Или эта кара ниспослана ей свыше как наказание за греховную жизнь?
Все окончилось благополучно, хотя в обитель баронессу внесли на руках, полумертвую от усталости и пережитого ужаса. Дитя тревожилось, обеспокоенно шевелилось во чреве, толкало в подреберья, причиняя боль; Анастази же просила воды и никак не могла напиться. Потом в течение нескольких дней была не в силах подняться с постели. Опасались горячки и преждевременных родов – однако обошлось, и стало ясно, что небо проявило свою милость и на сей раз.
…Теперь она думает о своем трехмесячном сыне, которому необходимо обеспечить будущее – богатство, уважение и почет, да такие, чтобы никто и никогда даже не вспоминал, как так случилось, что он носит фамилию фон Зюдов, – и холодеет при мысли, что, кажется, готова заплатить такую цену.
– Никто не посмеет сказать о тебе ни единого дурного слова, – тихо произносит Вольф. – Знай, мне понятны твои сомнения. Отринь их. Не бойся ничего, моя прекрасная Ази.
Когда-то она вправе была думать, что Лео Вагнер любит ее. И в те счастливые дни он обещал устроить так, чтобы больше никогда, ни при каких условиях, тевольтский король не предлагал ей подобного. Выходит, даже этого выполнить не сумел… или не пожелал.
На мгновение гнев и злость заставляют ее забыть об осторожности, и Анастази улыбается, а потом язвительно замечает:
– О государь, у меня и в помыслах не было обзаводиться новым любовником! А если мне захочется утех, я отправлюсь в Швальм и найду себе юношу из тех, что в праздники танцуют на улицах под личинами волков, медведей или леопардов…
Она ясно представляет себе картину, которую описывает, хоть никогда и не была в Швальме, и звонко смеется собственной выдумке. Глаза Вольфа становятся прозрачными от сдерживаемого гнева, от недовольства ее упрямством, однако он отлично владеет собой, и улыбается в ответ, продолжая разыгрывать искренность.
– Ну, отчего же ты замолчала?.. Я люблю, когда ты такая, Ази. Мне по душе твоя… непокорность, – он на мгновение умолкает, потом придвигается ближе. – Я помню, ту ночь, и какой ты была… тогда, пять лет назад. Мне думается, я никогда этого не забуду. Хорошо, что теперь мы будем видеться здесь. И не терзайся так – ничего дурного не случилось и не случится. По крайней мере, я надеюсь, ничего такого, из-за чего мне придется вновь отправить на Восток твоих отца и мужа…
Его слова звучат предостережением или даже угрозой, и Анастази, понимая, что шутки окончились, только крепко сжимает руками резные подлокотники.
Эрих фон Зюдов, услышав голос дочери, оглядывается на них, но разговор ему не слышен; со стороны же кажется, будто король и баронесса поддерживают приятную и в меру легкомысленную беседу.
Полумрак и мнимая уединенность подогревают воображение, и вот уже Вольф нежно и неторопливо гладит пальцами теплые ладони баронессы. Анастази смотрит в сторону, но не отнимает рук. Она не знает, откуда взялась эта робость, почему бы не отказать раз и навсегда, пока это еще возможно – но нет ни сил, ни храбрости разрушить наваждение.
Мимо проходит слуга с кувшином вина; пламя свечей мечется и опадает, потревоженное движением воздуха. Становится темней.
Король приникает к пальцам баронессы долгим, бархатно-мягким поцелуем.
Анастази молча принимает и это. Замирает, словно оледенев, а сквозь лед прорастает страх. Ей кажется, что уже сегодняшней ночью король встретит ее наверху, вместе с ней войдет в приготовленные для нее покои. Она почти ощущает – ибо тоже помнит, как это уже случилось с ними однажды, – каждое будущее прикосновение, каждый поцелуй; видит – словно сквозь мутное, неверное стекло, – расстеленную постель, его и себя на этой постели...
Когда это произойдет, в и без того жарко натопленной опочивальне станет нестерпимо душно, и невыносимо захочется повернуть время вспять, а если нельзя, то хотя бы закрыть глаза, чтобы не видеть… не чувствовать…
Ее пугает неотвратимость, она боится Вольфа, хотя ценит его красоту и умение быть щедрым с женщинами. Но теперь только от расположения короля зависит ее собственное будущее и судьба ее сына; и вот уже неприязнь смешивается с покорностью и слабостью – а слабость жаждет хоть чьей-то помощи и защиты.
Эрих фон Зюдов, отвлекаясь от беседы с бароном Реттингайлем, вновь оглядывается на них; Анастази сосредоточена и напряжена, руки ее сцеплены в замок. Внезапно она, словно почувствовав что-то, поворачивается и смотрит прямо на отца.
…Когда в начале лета с надежным человеком княгиня Райнарт передала в Золотой Рассвет известие – в Эрлингене родился младенец, нареченный Дитмаром, барон сразу решил, что оставлять этого бастарда в Золотом Рассвете слишком опрометчиво. Да и Лео Вагнер не должен ничего знать – ибо сама Анастази, хоть и назвала капеллану отца ребенка, не пожелала, чтобы его имя было записано в Алую книгу Эрлингенского замка, а равно и в особый свиток замка Золотой Рассвет.
Он – Дитмар фон Зюдов, из рода ильмтальских баронов, сказала она, и пусть это прозвание навсегда останется с ним, сколько бы ни отмерило ему небо.
Младенца вместе с кормилицей, служанками и небольшой охраной отправили в крепость на реке Боде, на севере владений рода фон Зюдов. Там, вдали от придворных интриг и недоброй молвы, он будет расти, ни в чем не нуждаясь; его станут воспитывать как рыцаря и будущего воина.
Барон не сокрушается о том, что и он сам, и Анастази смогут видеть мальчика лишь изредка. Ему не в чем упрекнуть себя. Он сделал как должно, а что будет потом, ведает один лишь Бог.
Король, улыбаясь, подзывает пажа и что-то говорит ему. Тот кивает. Анастази, опустив взгляд, крутит на пальце золотой перстень.
Евгения Райнарт сделала все, от нее зависящее, чтобы старшая сестра чувствовала себя в княжеском замке как дома; к услугам баронессы были расторопные служанки и искусный лекарь. Окно в ее опочивальне глядело на восток, на горную гряду, вершины которой прятались в облаках.
…В Эрлингене Анастази провела позднюю весну и большую часть лета. И теперь еще воспоминания так ярки, исполнены такого спокойствия и радости, что на мгновение ей представляется, что она вновь перенеслась в Эрлинген. Но ныне судьба привела ее в другое прибежище – и замок этот зовется Ковенхайм.
Баронесса невольно оглядывается. Обстановка трапезного зала проста – длинный общий стол, скамьи с резными ножками, высокие литые подсвечники у стен. Тонкие колонны с затейливым красно-зеленым узором нацелены вверх, как турнирные копья, и полукруглые своды потолка теряются в полумраке. Над камином, на небеленом камне консоли, укреплен каменный же щит – герб прежних владельцев замка. В левой половине этого щита на белом поле красная лань; в правой, алой – скрещенные золотые ключи, обозначающие укрепленный замок и защиту приграничных владений короны.
Теперь не праздник, и угощение на столе можно назвать скромным, хотя это лучшие кушанья и вина, которые только есть в королевстве. А за окнами – благодатный, щедрый месяц жатвы, и в окрестностях замка, на склонах холмов, зреет, наливается соками виноград.
Трапеза уже окончена; только что подали сахарное драже и гипокрас. Барон фон Зюдов, барон Эрих Реттингайль и остальные слушают, как новый королевский менестрель исполняет жесту о скитаниях благородного рыцаря де Виенна.
Сидя поодаль, возле камина, Анастази имеет возможность наблюдать за ними со стороны. Однако и на нее саму устремлен внимательный взор, ибо напротив нее, в кресле, более похожем на трон, удобно расположился король Вольф.
Тевольтскому государю подают вновь наполненный кубок. Вольф берет его обеими руками и пристально смотрит на Анастази. Заметив это, баронесса опускает взгляд, как и полагается женщине в присутствии мужчин.
Каминное пламя озаряет ее – темные ресницы чуть подведенных глаз, алые губы, правильный, тревожный овал лица, – и Вольф невольно вздрагивает, вспоминая другую ночь и огонь другого костра.
– Я слышал, ты только недавно вернулась в Золотой Рассвет. Весьма длительное отсутствие! Должно быть, у тебя на то имелись веские причины…
– Ты знаешь обо мне более, чем я сама, мой государь, – отвечает Анастази. – Я и вправду надолго оставила дом моего благородного отца, и вернулась лишь в середине месяца сенокоса. Я желала этого странствия и ощущала потребность в нем, ибо душа моя устала и истомилась.
– Успокоило ли столь продолжительное паломничество твою душу?..
– Скорее да, чем нет, мой король. Я побывала в Иденвальде и Тергау, четыре седмицы оставалась в Керне, разделяя с его обитательницами каждодневный труд и находя утешение в молитве и долгих бдениях. Я также была в Эрлингене, и виделась с моей возлюбленной сестрой. Мне оказали там самый радушный и ласковый прием, который только можно вообразить…
– Что князь и его молодая супруга? – король делает несколько глотков, отводит руку в сторону; Куно Реттингайль тотчас же принимает кубок и отступает. – Живут душа в душу?
– О, лучше чем кто бы то ни было, государь! – Анастази улыбается едва ли не впервые за день. – Сей союз – истинный пример того, как супругам, будь они простолюдины или люди высокого происхождения, следует жить вместе. Позволь еще раз поблагодарить тебя, ибо я помню, что без твоего участия и содействия этот союз мог бы так и остаться чаянием…
Вольф улыбается – сколько бы она ни произносила слов благодарности, всякий раз они ласкают слух, будто впервые.
– Я доволен тем, что твой отец и ты явились по моему зову так скоро.
– Разве должно верным вассалам поступать иначе?..
– Барон долго не давал мне внятного ответа, и многие в Тевольте уже стали думать, что ему не по сердцу мои слова.
– Скорее наоборот, государь.
– И суди сама – разве я хоть в чем-то солгал? Взгляни, какая здесь искусная роспись… и великое множество других, удивительных, затейливо сделанных вещей. Мои люди строго следили за сохранностью этих сокровищ до вашего с бароном прибытия в Ковенхайм, – произносит он. Анастази поднимает на него глаза, и королю чудится в уголке ее губ тень усмешки. – Я знаю, ты неравнодушна к искусству, баронесса… Ази.
– Да, я люблю красоту и ценю тех, кто умеет ее сотворить, – отвечает она, не отводя взгляда от его лица. В глазах короля отблески огня, темная прядь волной падает на лоб.
– Ни за что не поверю, что ты сама не пробовала создать что-нибудь подобное. Миниатюру или хотя бы рисунок углем? У тебя были для этого и время, и возможность, особенно в Золотом Рассвете…
Она улыбается, поправляет ожерелье, ошейником сдавливающее шею. Гранаты вспыхивают кроваво-красным.
– Пробовала… Но мне не хватало терпения. Раз за разом я только изводила пергамен понапрасну. И так поняла, что сие великое искусство заключается не только в умении красиво провести линию и подобрать цвет…
Анастази поводит плечом и смеется; и в ее резком движении вдруг так отчетливо выражается ее напряжение и порывистая чувственность, что Вольф смеется в ответ, но тут же умолкает; искушение слишком велико.
– Так как тебе замок, Анастази?
– Он великолепен, мой король. У прежних владельцев был весьма тонкий вкус – наверное, даже я бы не сумела устроить все так изящно и разумно. И, должно быть, на это потрачены немалые средства. Скажи, зачем тебе передавать кому-то такие богатства?
– Не так уж много у меня вассалов, с которыми я пожелал бы столь щедро расплатиться за их верность. И почему бы не сделать этого, если сердце того желает, и не заменить красную лань, – он указывает на консоль камина. – На белого оленя с позлащенными рогами?..
Анастази знает, что баронесса Фарренсбах, в чей замок из Золотого Рассвета отправлено столько богатых даров, ответила Эриху фон Зюдову, что предпочитает выждать по меньшей мере полный год, скорбя по погибшему мужу, прежде чем задумываться о новом супружестве. Однако подношения приняты, а значит…
– Если дело в велении сердца и милости по отношению к моему отцу, то какое значение имеет, что я думаю о Ковенхайме?
– О Ази, я уверен, что в твоих заботливых руках этот замок и эти владения обретут вторую жизнь. Однако я заметил еще, что твой отец, по-видимому, предпочитает Золотой Рассвет другим замкам и дворцам. В этом я могу его понять. Мне также милее всех Тевольт, ибо там прошла моя юность… – он снова, будто спохватившись, перебивает сам себя. – Не вижу большой беды в том, что барон станет появляться здесь лишь время от времени, когда того потребует дело…
Анастази не отвечает, понимая, куда он клонит, и Вольф продолжает:
– Но это место создано для тебя, баронесса, ты его достойна. Ты можешь остаться и быть его королевой. Ковенхайм станет твоим домом, и тебе не придется приноравливаться к нраву другой хозяйки – а ведь весьма вероятно, что в Золотом Рассвете таковая появится… К тому же не хотелось бы, чтобы нам мешали при наших встречах. Ведь даже будучи королем, в чужом доме я все равно остаюсь вторым.
Он умолкает на мгновение, а потом резко добавляет:
– Я буду часто бывать здесь, Анастази.
Анастази вновь осмеливается прямо взглянуть на короля – так, словно впервые представлена ему. За мягкостью его улыбки скрываются упрямство, гневливость и привычка повелевать. Он высок ростом и строен, у него широкие плечи и сильные, даже грубые руки, в чьей власти и нежно обнять, и ударить наотмашь.
Он смотрит на нее пристально, чуть склонив голову набок, сцепив руки перед собой, и подмечает каждый ее жест; и, как и много лет назад, она не знает, можно ли счесть его странное, упрямое влечение любовью, или для подобного давно подобрано другое, менее возвышенное определение.
– Мой король… – почти нежно шепчет она, боясь его разгневать. – Поверь, вовсе не гордыня правит моими словами, но…
– Ты не любишь меня, я это знаю, – говорит он. – Поэтому и не можешь зваться моей возлюбленной в полном понимании этого слова. Что поделать, ты не белокурая Изольда, я не Тристан... Ну, так будь любовницей, Ази. Я дам тебе больше того, чего ты лишилась, покинув Вальденбург.
– А что же королева Маргарита, мой король?
– Ей должно быть по сердцу все то, что доставляет радость государю, ее господину и супругу.
Анастази усмехается, услышав такой ответ – впрочем, другого последовать и не могло. Внезапно вспоминает, как на дороге в Керн ее маленький отряд преследовала стая волков. Наступала ночь; возница гнал лошадей, кричал, щелкал кнутом, хотя в понуканиях не было нужды, они и так неслись во весь опор, фыркая, встряхивая головами. Сама же баронесса, откинув полог, смотрела, как изголодавшиеся звери мчатся за ними, стелются по рыхлому, не растаявшему еще снегу – и не могла отвести взгляд. Ей казалось, что волчьи глаза горят красным огнем, а с клыков капает розовая пена.
Ее мужья, любовники – такие же волки, или люди с волчьими душами, думалось ей. Так же загоняют жертву, так же грызутся из-за лучшего куска. Да и можно ли быть другим в этом искаженном, несовершенном мире…
Лошади выбивались из сил, хрипели, прижимали уши, а черные звери не отставали, и Анастази ощущала кожей жар их дыхания. Голод гнал их вперед или злое колдовство?.. Или эта кара ниспослана ей свыше как наказание за греховную жизнь?
Все окончилось благополучно, хотя в обитель баронессу внесли на руках, полумертвую от усталости и пережитого ужаса. Дитя тревожилось, обеспокоенно шевелилось во чреве, толкало в подреберья, причиняя боль; Анастази же просила воды и никак не могла напиться. Потом в течение нескольких дней была не в силах подняться с постели. Опасались горячки и преждевременных родов – однако обошлось, и стало ясно, что небо проявило свою милость и на сей раз.
…Теперь она думает о своем трехмесячном сыне, которому необходимо обеспечить будущее – богатство, уважение и почет, да такие, чтобы никто и никогда даже не вспоминал, как так случилось, что он носит фамилию фон Зюдов, – и холодеет при мысли, что, кажется, готова заплатить такую цену.
– Никто не посмеет сказать о тебе ни единого дурного слова, – тихо произносит Вольф. – Знай, мне понятны твои сомнения. Отринь их. Не бойся ничего, моя прекрасная Ази.
Когда-то она вправе была думать, что Лео Вагнер любит ее. И в те счастливые дни он обещал устроить так, чтобы больше никогда, ни при каких условиях, тевольтский король не предлагал ей подобного. Выходит, даже этого выполнить не сумел… или не пожелал.
На мгновение гнев и злость заставляют ее забыть об осторожности, и Анастази улыбается, а потом язвительно замечает:
– О государь, у меня и в помыслах не было обзаводиться новым любовником! А если мне захочется утех, я отправлюсь в Швальм и найду себе юношу из тех, что в праздники танцуют на улицах под личинами волков, медведей или леопардов…
Она ясно представляет себе картину, которую описывает, хоть никогда и не была в Швальме, и звонко смеется собственной выдумке. Глаза Вольфа становятся прозрачными от сдерживаемого гнева, от недовольства ее упрямством, однако он отлично владеет собой, и улыбается в ответ, продолжая разыгрывать искренность.
– Ну, отчего же ты замолчала?.. Я люблю, когда ты такая, Ази. Мне по душе твоя… непокорность, – он на мгновение умолкает, потом придвигается ближе. – Я помню, ту ночь, и какой ты была… тогда, пять лет назад. Мне думается, я никогда этого не забуду. Хорошо, что теперь мы будем видеться здесь. И не терзайся так – ничего дурного не случилось и не случится. По крайней мере, я надеюсь, ничего такого, из-за чего мне придется вновь отправить на Восток твоих отца и мужа…
Его слова звучат предостережением или даже угрозой, и Анастази, понимая, что шутки окончились, только крепко сжимает руками резные подлокотники.
Эрих фон Зюдов, услышав голос дочери, оглядывается на них, но разговор ему не слышен; со стороны же кажется, будто король и баронесса поддерживают приятную и в меру легкомысленную беседу.
Полумрак и мнимая уединенность подогревают воображение, и вот уже Вольф нежно и неторопливо гладит пальцами теплые ладони баронессы. Анастази смотрит в сторону, но не отнимает рук. Она не знает, откуда взялась эта робость, почему бы не отказать раз и навсегда, пока это еще возможно – но нет ни сил, ни храбрости разрушить наваждение.
Мимо проходит слуга с кувшином вина; пламя свечей мечется и опадает, потревоженное движением воздуха. Становится темней.
Король приникает к пальцам баронессы долгим, бархатно-мягким поцелуем.
Анастази молча принимает и это. Замирает, словно оледенев, а сквозь лед прорастает страх. Ей кажется, что уже сегодняшней ночью король встретит ее наверху, вместе с ней войдет в приготовленные для нее покои. Она почти ощущает – ибо тоже помнит, как это уже случилось с ними однажды, – каждое будущее прикосновение, каждый поцелуй; видит – словно сквозь мутное, неверное стекло, – расстеленную постель, его и себя на этой постели...
Когда это произойдет, в и без того жарко натопленной опочивальне станет нестерпимо душно, и невыносимо захочется повернуть время вспять, а если нельзя, то хотя бы закрыть глаза, чтобы не видеть… не чувствовать…
Ее пугает неотвратимость, она боится Вольфа, хотя ценит его красоту и умение быть щедрым с женщинами. Но теперь только от расположения короля зависит ее собственное будущее и судьба ее сына; и вот уже неприязнь смешивается с покорностью и слабостью – а слабость жаждет хоть чьей-то помощи и защиты.
Эрих фон Зюдов, отвлекаясь от беседы с бароном Реттингайлем, вновь оглядывается на них; Анастази сосредоточена и напряжена, руки ее сцеплены в замок. Внезапно она, словно почувствовав что-то, поворачивается и смотрит прямо на отца.
…Когда в начале лета с надежным человеком княгиня Райнарт передала в Золотой Рассвет известие – в Эрлингене родился младенец, нареченный Дитмаром, барон сразу решил, что оставлять этого бастарда в Золотом Рассвете слишком опрометчиво. Да и Лео Вагнер не должен ничего знать – ибо сама Анастази, хоть и назвала капеллану отца ребенка, не пожелала, чтобы его имя было записано в Алую книгу Эрлингенского замка, а равно и в особый свиток замка Золотой Рассвет.
Он – Дитмар фон Зюдов, из рода ильмтальских баронов, сказала она, и пусть это прозвание навсегда останется с ним, сколько бы ни отмерило ему небо.
Младенца вместе с кормилицей, служанками и небольшой охраной отправили в крепость на реке Боде, на севере владений рода фон Зюдов. Там, вдали от придворных интриг и недоброй молвы, он будет расти, ни в чем не нуждаясь; его станут воспитывать как рыцаря и будущего воина.
Барон не сокрушается о том, что и он сам, и Анастази смогут видеть мальчика лишь изредка. Ему не в чем упрекнуть себя. Он сделал как должно, а что будет потом, ведает один лишь Бог.
Король, улыбаясь, подзывает пажа и что-то говорит ему. Тот кивает. Анастази, опустив взгляд, крутит на пальце золотой перстень.
