Она остановилась как вкопанная у самого входа в привратный зал. Страшный сон сбывался с удивительным сходством, и вновь показалось, что пробуждение было ложным, а на деле – только морок и лихое, темное чародейство...
Анастази видела Вольфа и князя Райнарта, распорядителей и вельмож, своего отца и своего неистового первого супруга… А против них, тяжело опершись о край скамьи, уронив голову на грудь, сидел Лео. С левой руки, бессильно опущенной, на каменный пол сочилась кровь. Кажется, он и еще был ранен – даже в неверном, мечущемся свете чадящих факелов Анастази отчетливо видела, что темная ткань котты бывшего менестреля влажно поблескивает.
Эрвин поддерживал господина за плечи, чуть поодаль стоял Бранд; меч и плащ маркграфа были у него в руках.
Прибежал лекарь, и Анастази со страхом наблюдала за тем, как он, распоров черную ткань котты, внимательно осматривает раны бывшего менестреля – тот только шипел от боли, когда лекарь нечаянно касался раны. Вся левая рука маркграфа была разодрана, местами до кости, и мокрые ошметки черного рукава мели по полу, оставляя на камне темные следы.
Она не смела выйти из сумрака арки, опасаясь, что ее заставят вернуться в опочивальню, но обернулась, услышав осторожные шаги – то были Евгения и Альма, с ними кто-то еще…
– Маркграф, расскажи нам, что произошло в Хоэннегау, – негромко велел Вольф, и Лео кивнул, поднес руку к груди.
– Прости, государь… Дозволь, мой слуга расскажет… как рассказал бы я…
И вот уже Эрвин подробно описывает, как на закате они с господином маркграфом прибыли в Хоэннегау, и сразу стало понятно, что в городе неспокойно; тамошний бургомистр прячется, точно крыса, в своем большом каменном доме и не предпринимает ничего, чтобы заткнуть клеветникам глотки или хотя бы сообщить об этом князю; а горожане слушают их с вниманием…
– Брешут, будто князь – вы, то есть, господин, – Эрвин поклонился посуровевшему Райнарту. – Будто князь поступил нехорошо с кровным родственником, да еще и вопреки воле своего досточтимого отца… Они выследили нас, но, хитрые, выжидали, пока мы отправимся обратно в Эрлинген. Вероятно, рассчитывали, что мы станем легкой добычей…
– И верно, как это они ухитрились остаться в живых после этакого? – негромко, словно бы про себя, проговорил Гетц фон Реель, склонившись к Эриху Реттингайлю.
В памяти Анастази эти тихие, почти никем не услышанные слова отпечатались железом и огнем, как тавро на шкуре породистой лошади.
– Подумайте сами, – скрипнув зубами от нестерпимой боли, произнес Лео, обращаясь к королю и князю. – То, что случилось со мной, вам даже на руку. За мной действительно ехали люди твоего двоюродного брата, князь… Их нет теперь – остались навсегда в том лесу, поэтому, если… если обставить дело так…
Он умолк, бессильно запрокинул голову; лекарь бросился приводить его в чувство, а Вольф повернулся к Маркусу Райнарту, что-то негромко сказал. Князь отвечал неторопливо, взвешивая каждое слово. Тем временем лекарь подозвал слуг, велел перенести маркграфа в его опочивальню. Остальные тоже начали переговариваться, задавали Эрвину новые и новые вопросы, и уже казалось, что вот-вот заспорят между собой…
Но ни интриги, ни война не интересовали Анастази. Лео ранен, но его миновал королевский гнев; он был в опасности, но опасность эта осязаема, обыденна как унылый осенний дождь. Главное – никаких обвинений в колдовстве, пыток и костра…
Ей стало так дурно, что голова закружилась; перед глазами замелькали темно-рыжие пятна факелов. Она почувствовала, что падает – но в это время ее подхватили под руки. Заставив себя открыть глаза, она увидела обеспокоенное лицо сестры. Рядом с ней были Вилетта и Альма, и еще кто-то, кого она не могла увидеть в полутьме.
Ощупью Анастази нашла прохладные руки княгини, сжала. Евгения ответила пожатием, потом приложила палец к губам.
– Спроси его, – не то прошептала, не то простонала Анастази. – Лекаря… О, спроси, Юха… Останется ли маркграф жить или?..
Она напрягала все силы, стараясь остаться в сознании, и бледная, холодная обморочная истома постепенно отступала. Ее по-прежнему поддерживали, не давая упасть, и она наконец увидела, что это Пауль и Флориан.
– Уйдем отсюда, – тихо попросила она. – Скорее. Будет весьма дурно, если нас увидят здесь…
***
Снова близилось Рождество, и за окнами замка Золотой Рассвет падал снег. В вечернем безветрии крупные белые хлопья медленно, словно нехотя, кружились и опускались на землю и крыши.
Недавно закончилась вечерняя месса, и на замок, на земли вокруг него сошла благодатная тишина. Анастази вместе со служанками сидела у огня в трапезном зале. Отблески пламени, теплые, живые, отражались в оконных стеклах, и зеленовато-желтые блики дрожали на стенах. Пауль устроился у ног госпожи и запускал деревянный волчок, который то и дело укатывался прочь – так далеко, что шуту приходилось вскакивать, бежать за ним и затем возвращаться назад, старательно обходя разлегшихся на полу собак. Альма сматывала шелковые нитки – рукоделие сегодня не развлекало баронессу; Венке, подшивая рубашку, что-то напевала себе под нос.
Барона фон Зюдов уехал из Золотого Рассвета седмицу назад; но вот-вот ожидали его возвращения, и по распоряжению господина Хилькена стража не тушила огней на стенах и у ворот, готовая в любое мгновение опустить мост через замерзший, наполненный снегом ров.
На коленях Анастази держала ларец красного дерева, богато украшенный резьбой и округлыми разноцветными камнями – шпинелью, лазурью и нежно-зеленой бирюзой. Его еще засветло привез королевский гонец, и теперь баронесса то закрывала, то опять открывала крышку, рассматривая лежащее в шкатулке ожерелье – темно-красные, как зерна финикийского яблока, блестящие камни в изысканной серебряной оправе, изогнутой подобно ветвям благородного орехового дерева.
Вместе с драгоценным даром королевский гонец передал баронессе пергамен, опутанный алой нитью и огражденный от непрошенного любопытства личной печатью короля. Отослав гонца прочь, Анастази раскрыла свиток и прочла тонкое, изящное послание, в котором не было ни одного чересчур вольного или двусмысленного намека. Но могут ли обмануть понимающего человека вежливые слова и нарочитая изысканность речи – все то, что столь высоко ценится при тевольтском дворе, хотя на деле стоит не больше медяка?
Она хорошо знала нрав короля и верно понимала смысл этого дара, как и то, почему он поднесен именно теперь. И разве вожделение не трепетало в блеске этих камней, словно созданных для того, чтобы быть зримым, ярким воплощением плотской страсти?
В послании же короля шла речь о замке Ковенхайм и окрестных землях. Этот замок, выстроенный почти сотню лет назад на круглом холме возле реки Алльбах, после того как род его владельцев угас, стал частью королевских владений. Но имущество необходимо содержать в порядке, и поручить присмотр за ним верным людям – так что теперь королю было угодно, чтобы Эрих фон Зюдов принял этот замок под свою руку, а заодно присматривал за западными землями королевства и побережьем.
Прочитав это, Анастази задумалась. Уже много лет опасность не приходила с моря, и порукой тому слово и сила Вилло Светлого, фюнхского ярла, их с Евгенией кузена. Да, все выглядит весьма разумно – король прозорлив и не желает повторения Неспокойных лет, когда прибрежные земли были захвачены северянами с островов, и последовавшего за тем великого опустошения. Потому он и предлагает Эриху фон Зюдову новые земли в обмен на верность и спокойствие…
Но то ли это предложение прозвучало в неурочный час и не было услышано, то ли барон фон Зюдов не видел в нем для себя ни чести, ни выгоды – во всяком случае, он до сих пор не дал определенного ответа, хотя со времени разговора прошло немало дней. Это, столь несвойственное благородному рыцарю поведение, удивляло государя, и он, как будто искренне недоумевая по поводу такой нерешительности, призывал Анастази помочь отцу с принятием решения, для чего подробно описывал не только Ковенхайм, но и богатства его земель, охотничьи угодья, обширные виноградники на склонах холмов...
«…Как только ты увидишь этот замок, любезная сестра, войдешь в его залы, ты поймешь, что не хочешь с ним расставаться. Сердце говорит мне, что, возможно, тебе он приглянется даже больше, чем Золотой Рассвет…»
– Что касается меня, то мне все понятно, – сказал Пауль, когда баронесса прочитала вслух некоторые части этого послания. – Да-да, госпожа, твоему бедному Пойке все понятно! Его сердце прямо-таки вопит, орет, как пьяный кузнец Гебберт на ярмарке в Хагельсдорфе нынешним летом…
Анастази невольно рассмеялась.
– Оно – вопит? – повторила она за шутом. – Так ты изволил выразиться? И о чем же, мой беспокойный Пойке?
– О том, что наш лукавый король предлагает тебе любовное гнездышко, а мой господин – надеюсь, он не услышит этих слов, – тут Пауль оглянулся, словно опасался немедленной расправы. – Господин барон, твой отец, тут совершенно ни при чем.
– Я такого же мнения, друг мой, – задумчиво ответила Анастази и вновь закрыла крышку, с силой надавила ладонью. – Не знаю уж, известно ли об этом королеве… Я бы отправила подарок назад в Тевольт, но гонцу под страхом смерти запрещено принимать его. Я не желаю этому бедняге зла. К тому же опасаюсь, что дивная вещь попадет в руки не тем людям… и послужит поводом для совсем уж нелепых пересудов.
Пауль пожал плечами.
– Стоит ли думать об этом? Ведь тебе известно, госпожа – даже умный человек вроде меня хоть раз в год да скажет или сделает нелепость, так уж заведено. Что уж говорить о королевских вельможах!
– Поверь, Пауль, ты можешь заменить любого из царедворцев, толпящихся в тронном зале Тевольта… Но давай не будем говорить теперь о таких непростых вещах. У меня есть еще новости, – продолжила Анастази и мягко улыбнулась – как всегда, когда ее посещали приятные воспоминания или хорошие, светлые мысли. – Скоро в Золотой Рассвет явятся люди из Вальденбурга и привезут с собой Пушу…
– Что за блажь – этакого старикана и таскать туда-сюда, – проворчал Пауль. – Или у вальденбургского короля… А-а-ай, госпожа!..
Анастази схватила его за ухо и пребольно сжала, так, что ногти оцарапали кожу.
– Эй, шут, этот старикан – мой подарок от… Нет, только память о счастливом времени, когда я была вальденбургской королевой; и именно поэтому я особенно хочу, чтобы он был со мной. Тебе понятно?!
Вырвавшись из ее неожиданно цепкой руки и потирая ухо, Пауль обиженно пробормотал, что для того, чтобы растолковать такую простую истину, совершенно необязательно применять силу.
Анастази не ответила ему. Слова короля разожгли в ней любопытство. Ей захотелось расспросить отца о том, при каких обстоятельствах состоялся упомянутый королем разговор, и о чем еще говорил сюзерен; охваченная нетерпением, она вскочила, досадуя одновременно на зимнюю стужу и какие-то, неизвестные ей, дела, задержавшие барона в пути – но тотчас же опустилась обратно в кресло, сжала руки на коленях.
За последнее время барон часто наведывался в Хагельсдорф – не менее пяти раз за два месяца, – и это казалось ей недобрым знаком. К чему эти метания, это беспокойство? Возможно, щадя ее чувства, он скрывает какие-то неприятные известия...
К тому же он все еще не знает, что она в тягости. И нет сил сказать, хотя что пользы в молчании?..
Ее мысли вернулись к этому, как река, едва сойдет на нет половодье, возвращается к привычному руслу. Каждый вечер, оставаясь в одиночестве в спальне, она, обнаженная, внимательно рассматривала, исследовала себя; подолгу простаивала перед тусклым медным зеркалом. Утирала непрошеные слезы. Время от времени пересчитывала, перебирала серебро и украшения, взятые из Вальденбурга, чтобы знать, чем располагает, на случай, если придется спешно оставить Золотой Рассвет. Днем же, встречаясь с отцом или кем-нибудь из его ленников, привычным уже жестом оправляла верхнее платье, складывала руки перед собой, чтобы ткань накидки ниспадала крупными, красивыми складками.
За это время почти позабылись выматывающая дурнота и постоянная головная боль. Резкие запахи и вкус пищи тревожили меньше, чем прежде. Но впору было тосковать по недомоганиям и боли, ибо живот постепенно округлялся, выдаваясь вперед.
Пройдет еще месяц или чуть больше – и это уже будет заметно со стороны, и не помогут ухищрения с одеждой или якобы случайно распущенный пояс. Да и служанки, что помогают одеваться, готовят ванны, обязательно обратят внимание на то, как переменилось тело их госпожи – и тут уж пересудов не избежать…
В зал вошел Альдо Хилькен, поклонился и объявил, что отряд барона фон Зюдова уже приближается к воротам замка.
– Долго ли ждать?..
– Он мчатся во весь опор, моя госпожа. Скоро будут здесь.
Где-то невдалеке затрубил рог. Там, на равнине, его голос звучал зычно и раскатисто, но лишь слабым, неверным отзвуком отдавался здесь, за толщей каменных стен, за плотно закрытыми ставнями окон.
– Что ж, ступай, встречай сюзерена, господин Хилькен. Я подожду здесь. Уверена, наши славные рыцари выпьют сегодня немало вина и расскажут много небылиц.
Распорядитель вновь поклонился ей и покинул трапезный зал, поманив за собой собак. Они с шумом взметнулись со своих мест и последовали за ним. Вскоре появилась служанка, поставила на стол кувшин с нагретым вином, коробочки с пряностями, два кубка. Анастази взяла один и шлепнула по руке шута, потянувшегося было за вторым:
– А ну-ка!.. Это для отца, не для тебя. Твой сын Удо, возможно, и станет когда-нибудь бароном, но ведь не ты?.. Сбегай на кухню и принеси еще, если нужно.
До них, оставшихся в зале, доносился скрип и скрежет открываемых дверей, голоса людей, радующихся возвращению. На лестнице и в привратном зале мелькали отсветы огня.
Служанки убрали рукоделие; Пауль зашвырнул волчок под скамью и с радостной ухмылкой вынул из поясного кошеля таблички, объявив, что нынче он чувствует в руках необычайную ловкость, как у жонглера, и намерен обыграть каждого, кто решится сесть с ним за стол.
– А еще, красавицы, я могу и погадать – на любовь, на рыцаря знатного да статного… – он подмигнул Венке. Та махнула рукой.
– Вместо гадания я лучше покажу рыцарю свою белую ножку да станцую – проку больше будет! Да разве ты сам не говорил только что, будто дуракам верить нельзя?..
Пауль стал возражать ей; бойкая девица отвечала шутками и насмешками. Анастази слушала, налив в один из кубков вино и подогревая его над огнем, следила, когда настанет время добавить ту или иную пряность, вдыхала аромат.
В зал вошел Эрих фон Зюдов, снятыми рукавицами сбивая с плаща снег. Вслед за бароном появился Флориан, расплылся в веселой улыбке – но тотчас же посерьезнел, склонился, прижав к груди правую руку.
– Приветствую тебя, отец, – Анастази поднялась и поклонилась. Барон, улыбаясь, скинул плащ, оставил на лавке; подошел к дочери и взял ее за плечи, поцеловал в лоб.
– Все ли хорошо в нашем доме, Анастази?
– Хорошо, но худо – так бывает всегда, когда отсутствует хозяин. Я рада, что ты вернулся. Все же опрометчиво пускаться в путь зимой, в морозное и унылое время, когда даже дикий зверь неохотно покидает свое логово… – Анастази улыбнулась, подала отцу горячий еще кубок.
Анастази видела Вольфа и князя Райнарта, распорядителей и вельмож, своего отца и своего неистового первого супруга… А против них, тяжело опершись о край скамьи, уронив голову на грудь, сидел Лео. С левой руки, бессильно опущенной, на каменный пол сочилась кровь. Кажется, он и еще был ранен – даже в неверном, мечущемся свете чадящих факелов Анастази отчетливо видела, что темная ткань котты бывшего менестреля влажно поблескивает.
Эрвин поддерживал господина за плечи, чуть поодаль стоял Бранд; меч и плащ маркграфа были у него в руках.
Прибежал лекарь, и Анастази со страхом наблюдала за тем, как он, распоров черную ткань котты, внимательно осматривает раны бывшего менестреля – тот только шипел от боли, когда лекарь нечаянно касался раны. Вся левая рука маркграфа была разодрана, местами до кости, и мокрые ошметки черного рукава мели по полу, оставляя на камне темные следы.
Она не смела выйти из сумрака арки, опасаясь, что ее заставят вернуться в опочивальню, но обернулась, услышав осторожные шаги – то были Евгения и Альма, с ними кто-то еще…
– Маркграф, расскажи нам, что произошло в Хоэннегау, – негромко велел Вольф, и Лео кивнул, поднес руку к груди.
– Прости, государь… Дозволь, мой слуга расскажет… как рассказал бы я…
И вот уже Эрвин подробно описывает, как на закате они с господином маркграфом прибыли в Хоэннегау, и сразу стало понятно, что в городе неспокойно; тамошний бургомистр прячется, точно крыса, в своем большом каменном доме и не предпринимает ничего, чтобы заткнуть клеветникам глотки или хотя бы сообщить об этом князю; а горожане слушают их с вниманием…
– Брешут, будто князь – вы, то есть, господин, – Эрвин поклонился посуровевшему Райнарту. – Будто князь поступил нехорошо с кровным родственником, да еще и вопреки воле своего досточтимого отца… Они выследили нас, но, хитрые, выжидали, пока мы отправимся обратно в Эрлинген. Вероятно, рассчитывали, что мы станем легкой добычей…
– И верно, как это они ухитрились остаться в живых после этакого? – негромко, словно бы про себя, проговорил Гетц фон Реель, склонившись к Эриху Реттингайлю.
В памяти Анастази эти тихие, почти никем не услышанные слова отпечатались железом и огнем, как тавро на шкуре породистой лошади.
– Подумайте сами, – скрипнув зубами от нестерпимой боли, произнес Лео, обращаясь к королю и князю. – То, что случилось со мной, вам даже на руку. За мной действительно ехали люди твоего двоюродного брата, князь… Их нет теперь – остались навсегда в том лесу, поэтому, если… если обставить дело так…
Он умолк, бессильно запрокинул голову; лекарь бросился приводить его в чувство, а Вольф повернулся к Маркусу Райнарту, что-то негромко сказал. Князь отвечал неторопливо, взвешивая каждое слово. Тем временем лекарь подозвал слуг, велел перенести маркграфа в его опочивальню. Остальные тоже начали переговариваться, задавали Эрвину новые и новые вопросы, и уже казалось, что вот-вот заспорят между собой…
Но ни интриги, ни война не интересовали Анастази. Лео ранен, но его миновал королевский гнев; он был в опасности, но опасность эта осязаема, обыденна как унылый осенний дождь. Главное – никаких обвинений в колдовстве, пыток и костра…
Ей стало так дурно, что голова закружилась; перед глазами замелькали темно-рыжие пятна факелов. Она почувствовала, что падает – но в это время ее подхватили под руки. Заставив себя открыть глаза, она увидела обеспокоенное лицо сестры. Рядом с ней были Вилетта и Альма, и еще кто-то, кого она не могла увидеть в полутьме.
Ощупью Анастази нашла прохладные руки княгини, сжала. Евгения ответила пожатием, потом приложила палец к губам.
– Спроси его, – не то прошептала, не то простонала Анастази. – Лекаря… О, спроси, Юха… Останется ли маркграф жить или?..
Она напрягала все силы, стараясь остаться в сознании, и бледная, холодная обморочная истома постепенно отступала. Ее по-прежнему поддерживали, не давая упасть, и она наконец увидела, что это Пауль и Флориан.
– Уйдем отсюда, – тихо попросила она. – Скорее. Будет весьма дурно, если нас увидят здесь…
ГЛАВА 29
***
Снова близилось Рождество, и за окнами замка Золотой Рассвет падал снег. В вечернем безветрии крупные белые хлопья медленно, словно нехотя, кружились и опускались на землю и крыши.
Недавно закончилась вечерняя месса, и на замок, на земли вокруг него сошла благодатная тишина. Анастази вместе со служанками сидела у огня в трапезном зале. Отблески пламени, теплые, живые, отражались в оконных стеклах, и зеленовато-желтые блики дрожали на стенах. Пауль устроился у ног госпожи и запускал деревянный волчок, который то и дело укатывался прочь – так далеко, что шуту приходилось вскакивать, бежать за ним и затем возвращаться назад, старательно обходя разлегшихся на полу собак. Альма сматывала шелковые нитки – рукоделие сегодня не развлекало баронессу; Венке, подшивая рубашку, что-то напевала себе под нос.
Барона фон Зюдов уехал из Золотого Рассвета седмицу назад; но вот-вот ожидали его возвращения, и по распоряжению господина Хилькена стража не тушила огней на стенах и у ворот, готовая в любое мгновение опустить мост через замерзший, наполненный снегом ров.
На коленях Анастази держала ларец красного дерева, богато украшенный резьбой и округлыми разноцветными камнями – шпинелью, лазурью и нежно-зеленой бирюзой. Его еще засветло привез королевский гонец, и теперь баронесса то закрывала, то опять открывала крышку, рассматривая лежащее в шкатулке ожерелье – темно-красные, как зерна финикийского яблока, блестящие камни в изысканной серебряной оправе, изогнутой подобно ветвям благородного орехового дерева.
Вместе с драгоценным даром королевский гонец передал баронессе пергамен, опутанный алой нитью и огражденный от непрошенного любопытства личной печатью короля. Отослав гонца прочь, Анастази раскрыла свиток и прочла тонкое, изящное послание, в котором не было ни одного чересчур вольного или двусмысленного намека. Но могут ли обмануть понимающего человека вежливые слова и нарочитая изысканность речи – все то, что столь высоко ценится при тевольтском дворе, хотя на деле стоит не больше медяка?
Она хорошо знала нрав короля и верно понимала смысл этого дара, как и то, почему он поднесен именно теперь. И разве вожделение не трепетало в блеске этих камней, словно созданных для того, чтобы быть зримым, ярким воплощением плотской страсти?
В послании же короля шла речь о замке Ковенхайм и окрестных землях. Этот замок, выстроенный почти сотню лет назад на круглом холме возле реки Алльбах, после того как род его владельцев угас, стал частью королевских владений. Но имущество необходимо содержать в порядке, и поручить присмотр за ним верным людям – так что теперь королю было угодно, чтобы Эрих фон Зюдов принял этот замок под свою руку, а заодно присматривал за западными землями королевства и побережьем.
Прочитав это, Анастази задумалась. Уже много лет опасность не приходила с моря, и порукой тому слово и сила Вилло Светлого, фюнхского ярла, их с Евгенией кузена. Да, все выглядит весьма разумно – король прозорлив и не желает повторения Неспокойных лет, когда прибрежные земли были захвачены северянами с островов, и последовавшего за тем великого опустошения. Потому он и предлагает Эриху фон Зюдову новые земли в обмен на верность и спокойствие…
Но то ли это предложение прозвучало в неурочный час и не было услышано, то ли барон фон Зюдов не видел в нем для себя ни чести, ни выгоды – во всяком случае, он до сих пор не дал определенного ответа, хотя со времени разговора прошло немало дней. Это, столь несвойственное благородному рыцарю поведение, удивляло государя, и он, как будто искренне недоумевая по поводу такой нерешительности, призывал Анастази помочь отцу с принятием решения, для чего подробно описывал не только Ковенхайм, но и богатства его земель, охотничьи угодья, обширные виноградники на склонах холмов...
«…Как только ты увидишь этот замок, любезная сестра, войдешь в его залы, ты поймешь, что не хочешь с ним расставаться. Сердце говорит мне, что, возможно, тебе он приглянется даже больше, чем Золотой Рассвет…»
– Что касается меня, то мне все понятно, – сказал Пауль, когда баронесса прочитала вслух некоторые части этого послания. – Да-да, госпожа, твоему бедному Пойке все понятно! Его сердце прямо-таки вопит, орет, как пьяный кузнец Гебберт на ярмарке в Хагельсдорфе нынешним летом…
Анастази невольно рассмеялась.
– Оно – вопит? – повторила она за шутом. – Так ты изволил выразиться? И о чем же, мой беспокойный Пойке?
– О том, что наш лукавый король предлагает тебе любовное гнездышко, а мой господин – надеюсь, он не услышит этих слов, – тут Пауль оглянулся, словно опасался немедленной расправы. – Господин барон, твой отец, тут совершенно ни при чем.
– Я такого же мнения, друг мой, – задумчиво ответила Анастази и вновь закрыла крышку, с силой надавила ладонью. – Не знаю уж, известно ли об этом королеве… Я бы отправила подарок назад в Тевольт, но гонцу под страхом смерти запрещено принимать его. Я не желаю этому бедняге зла. К тому же опасаюсь, что дивная вещь попадет в руки не тем людям… и послужит поводом для совсем уж нелепых пересудов.
Пауль пожал плечами.
– Стоит ли думать об этом? Ведь тебе известно, госпожа – даже умный человек вроде меня хоть раз в год да скажет или сделает нелепость, так уж заведено. Что уж говорить о королевских вельможах!
– Поверь, Пауль, ты можешь заменить любого из царедворцев, толпящихся в тронном зале Тевольта… Но давай не будем говорить теперь о таких непростых вещах. У меня есть еще новости, – продолжила Анастази и мягко улыбнулась – как всегда, когда ее посещали приятные воспоминания или хорошие, светлые мысли. – Скоро в Золотой Рассвет явятся люди из Вальденбурга и привезут с собой Пушу…
– Что за блажь – этакого старикана и таскать туда-сюда, – проворчал Пауль. – Или у вальденбургского короля… А-а-ай, госпожа!..
Анастази схватила его за ухо и пребольно сжала, так, что ногти оцарапали кожу.
– Эй, шут, этот старикан – мой подарок от… Нет, только память о счастливом времени, когда я была вальденбургской королевой; и именно поэтому я особенно хочу, чтобы он был со мной. Тебе понятно?!
Вырвавшись из ее неожиданно цепкой руки и потирая ухо, Пауль обиженно пробормотал, что для того, чтобы растолковать такую простую истину, совершенно необязательно применять силу.
Анастази не ответила ему. Слова короля разожгли в ней любопытство. Ей захотелось расспросить отца о том, при каких обстоятельствах состоялся упомянутый королем разговор, и о чем еще говорил сюзерен; охваченная нетерпением, она вскочила, досадуя одновременно на зимнюю стужу и какие-то, неизвестные ей, дела, задержавшие барона в пути – но тотчас же опустилась обратно в кресло, сжала руки на коленях.
За последнее время барон часто наведывался в Хагельсдорф – не менее пяти раз за два месяца, – и это казалось ей недобрым знаком. К чему эти метания, это беспокойство? Возможно, щадя ее чувства, он скрывает какие-то неприятные известия...
К тому же он все еще не знает, что она в тягости. И нет сил сказать, хотя что пользы в молчании?..
Ее мысли вернулись к этому, как река, едва сойдет на нет половодье, возвращается к привычному руслу. Каждый вечер, оставаясь в одиночестве в спальне, она, обнаженная, внимательно рассматривала, исследовала себя; подолгу простаивала перед тусклым медным зеркалом. Утирала непрошеные слезы. Время от времени пересчитывала, перебирала серебро и украшения, взятые из Вальденбурга, чтобы знать, чем располагает, на случай, если придется спешно оставить Золотой Рассвет. Днем же, встречаясь с отцом или кем-нибудь из его ленников, привычным уже жестом оправляла верхнее платье, складывала руки перед собой, чтобы ткань накидки ниспадала крупными, красивыми складками.
За это время почти позабылись выматывающая дурнота и постоянная головная боль. Резкие запахи и вкус пищи тревожили меньше, чем прежде. Но впору было тосковать по недомоганиям и боли, ибо живот постепенно округлялся, выдаваясь вперед.
Пройдет еще месяц или чуть больше – и это уже будет заметно со стороны, и не помогут ухищрения с одеждой или якобы случайно распущенный пояс. Да и служанки, что помогают одеваться, готовят ванны, обязательно обратят внимание на то, как переменилось тело их госпожи – и тут уж пересудов не избежать…
В зал вошел Альдо Хилькен, поклонился и объявил, что отряд барона фон Зюдова уже приближается к воротам замка.
– Долго ли ждать?..
– Он мчатся во весь опор, моя госпожа. Скоро будут здесь.
Где-то невдалеке затрубил рог. Там, на равнине, его голос звучал зычно и раскатисто, но лишь слабым, неверным отзвуком отдавался здесь, за толщей каменных стен, за плотно закрытыми ставнями окон.
– Что ж, ступай, встречай сюзерена, господин Хилькен. Я подожду здесь. Уверена, наши славные рыцари выпьют сегодня немало вина и расскажут много небылиц.
Распорядитель вновь поклонился ей и покинул трапезный зал, поманив за собой собак. Они с шумом взметнулись со своих мест и последовали за ним. Вскоре появилась служанка, поставила на стол кувшин с нагретым вином, коробочки с пряностями, два кубка. Анастази взяла один и шлепнула по руке шута, потянувшегося было за вторым:
– А ну-ка!.. Это для отца, не для тебя. Твой сын Удо, возможно, и станет когда-нибудь бароном, но ведь не ты?.. Сбегай на кухню и принеси еще, если нужно.
До них, оставшихся в зале, доносился скрип и скрежет открываемых дверей, голоса людей, радующихся возвращению. На лестнице и в привратном зале мелькали отсветы огня.
Служанки убрали рукоделие; Пауль зашвырнул волчок под скамью и с радостной ухмылкой вынул из поясного кошеля таблички, объявив, что нынче он чувствует в руках необычайную ловкость, как у жонглера, и намерен обыграть каждого, кто решится сесть с ним за стол.
– А еще, красавицы, я могу и погадать – на любовь, на рыцаря знатного да статного… – он подмигнул Венке. Та махнула рукой.
– Вместо гадания я лучше покажу рыцарю свою белую ножку да станцую – проку больше будет! Да разве ты сам не говорил только что, будто дуракам верить нельзя?..
Пауль стал возражать ей; бойкая девица отвечала шутками и насмешками. Анастази слушала, налив в один из кубков вино и подогревая его над огнем, следила, когда настанет время добавить ту или иную пряность, вдыхала аромат.
В зал вошел Эрих фон Зюдов, снятыми рукавицами сбивая с плаща снег. Вслед за бароном появился Флориан, расплылся в веселой улыбке – но тотчас же посерьезнел, склонился, прижав к груди правую руку.
– Приветствую тебя, отец, – Анастази поднялась и поклонилась. Барон, улыбаясь, скинул плащ, оставил на лавке; подошел к дочери и взял ее за плечи, поцеловал в лоб.
– Все ли хорошо в нашем доме, Анастази?
– Хорошо, но худо – так бывает всегда, когда отсутствует хозяин. Я рада, что ты вернулся. Все же опрометчиво пускаться в путь зимой, в морозное и унылое время, когда даже дикий зверь неохотно покидает свое логово… – Анастази улыбнулась, подала отцу горячий еще кубок.
