Лео откинулся обратно на подушки, раскинул руки. Ему было так легко, так хорошо, что хотелось петь.
Чуть позже явился Эрвин с кувшином теплой воды и сосудом для умывания, подал чистую одежду. Бранд принес дрова и принялся растапливать камин.
– Собери все необходимое, – Лео указал на седельные сумки, брошенные на крышку сундука. – Завтра нам придется на несколько дней уехать в Хоэннегау.
Он потянулся за лежащим на столе поясом. Под руку попался зеленый шнурок. Повинуясь мгновенному порыву – должно быть, еще не выветрился вчерашний хмель, – Лео взял его и принялся повязывать на рукоять мизерикорда.
– Вы ведь знаете, какого нрава супруг у госпожи, – мягко произнес Эрвин, увидев это. – Я слышал, он обещал вас убить… Негоже дразнить гусей, как говорил мой брат. Несчастный Энно был вам обязан, и что бы он сказал, узнав, что я не уберег вас?..
Эти слова натолкнули Лео на иную мысль. Бог с ним, с бароном Кленце, но негоже будет, если эту вещицу увидит Вольф. Давать королю повод к недовольству весьма опрометчиво, даже если ты маркграф и под твоей рукой земли от берегов Данува до далеких унгарских гор.
Лео бережно смотал шнурок и положил в поясной кошель.
…Некий древний поэт, чьи стихи весьма ценит король, утверждал, что счастливых любовников выдают не слова и не поступки, но трепет ресниц, взгляды, особый блеск глаз. Что ж, нынче любой, кому эти стихи известны, скажет, что они сочинены про Вольфа – думал Лео, сопровождая короля на охоте, примечая, как какое-то недавнее, но нежное воспоминание туманит взор сюзерена. Кажется, нынешней ночью тевольтский государь изрядно вкусил любовных радостей.
Маркграфу тоже хотелось похвастаться сладостью ночных утех, плетеный шнурок словно жег его, но он удерживался, и на шутки и насмешки – обычная участь холостяка на всякой свадьбе! – отвечал лишь безразличной, светлой улыбкой.
Охота выдалась не столько удачной, сколько веселой. Они вернулись в Эрлинген затемно, когда уже были зажжены огни. Входя в пиршественный зал, маркграф замешкался, чтобы оказаться рядом с Анастази, легко коснулся ее руки.
– Ты кое-что забыла у меня, баронесса.
Она не сразу взглянула на него, и Лео вновь почувствовал себя менестрелем, которому уделяют столько же внимания, сколько псу, а любят, пожалуй, гораздо меньше, чем породистую борзую.
Нынешняя ночь, казалось бы, могла развенчать любые сомнения такого рода, но на сердце у маркграфа стало смутно и тяжело.
Он знал, что красота баронессы, ее всегдашняя приветливость не остались незамеченными и здесь, в Эрлингене. Вот Генрих Альтлибен поклонился ей так, словно она и теперь королева; молодой Иоганн Салиш, кравчий князя Райнарта, украдкой коснулся подола платья... Многие юноши и даже почтенные рыцари, обремененные годами и многочисленным семейством, заглядывались на нее. Стоило баронессе пожелать прогулки на воздухе или помощи в затейливой игре – и кто-нибудь непременно оказывался рядом; едва она изъявляла желание сесть на лошадь или сойти с седла, несколько рук тянулись, чтобы придержать стремя. Анастази принимала эти ухаживания как должное, никому не отдавая явного предпочтения и никого не обижая, благодарила с подчеркнутой серьезностью, однако глаза ее смеялись, как у любой сознающей свою привлекательность женщины.
Но теперь, едва она взглянула на маркграфа, радость сменилась равнодушием. Она тотчас же отвела взгляд. Ее ладонь бессильно поникла; баронесса не ответила пожатием на пожатие, и шнурок соскользнул обратно в руку бывшего менестреля.
– Ты мог бы не беспокоиться об этом, Лео. Я взяла другой.
На другой день утром Лео в сопровождении Эрвина покинул Эрлинген. Неровная горная дорога напоминала горную реку – так же извилиста и переменчива; мелкие камни то и дело сыплются из-под копыт коней. Маркграф торопился – путь до Хоэннегау был неблизкий, а сумерки в это время года опускаются на землю особенно рано.
По пути они повстречали княгиню и ее старшую сестру, прогуливающихся в сопровождении большой свиты. Лео удержал рвущегося, обрадовавшегося быстрому бегу гнедого, остановился, чтобы приветствовать дам. Княгиня отвечала на приветствия с положенным приличиями радушием, но не более; баронесса ограничилась кивком головы в ответ на поклон.
После ясных и холодных дней наступила оттепель, и недавно выпавший снег растаял; было бессолнечно и хмуро, но тепло. Воздух, напитанный влагой, будто подернулся серой дымкой и потерял прозрачность. Евгения и Анастази не спеша дошли до перелеска, где из расщелины в скале бил холодный ключ. Вода, скатываясь с каменистого всхолмья, успокаивалась в нарочно сооруженном затоне, темная и одновременно таинственно-прозрачная. Небольшую поляну окружал густой ельник, в котором желто-алыми пятнами догорали несколько тонких, вечно трепещущих осин.
Сопровождавшие сестер княжеские воины, знатные дамы и даже Флориан Греттер, занявший при Анастази место пажа, держались на расстоянии, чтобы не терять княгиню и баронессу из виду, но и не подслушивать разговор, для них не предназначенный.
– Куда это, любопытно узнать, так торопится маркграф… – ни к кому не обращаясь, произнесла Анастази. – Судя по спешности, где-то неподалеку раскрылась пещера, полная сокровищ…
– Я слишком мало живу здесь и пока не могу ничего тебе рассказать ни о сокровищах, ни о чудовищах, которые их охраняют, – рассмеялась Евгения, и тут же посерьезнела. – Знаешь, мой супруг нынче утром говорил с бароном Кленце. В подробности я, разумеется, не посвящена, но знаю, что князь чем-то обеспокоен.
– И он не сказал тебе, в чем дело?
– Нет. Я же слышала только… – Евгения оглянулась, прежде чем повторить слова князя. – «Предал меня три года назад, когда я весьма нуждался в его помощи. Теперь он не вправе ждать ничего, кроме презрения…»
– Его величество король Вольф еще в день приезда намерен был посоветоваться с твоим супругом о чем-то очень важном… В моем присутствии он говорил об этом графу фон Реелю, – вспомнила Анастази. – Верно, речь об одном и том же. Так что не удивлюсь, если хитрый лис знает что-то такое, чего не знаем даже мы.
– Возможно. В старости его, думаю, станут звать лисом из… какое там название носит его замок? – и он будет непомерно этим гордиться...
Желтые, уже начавшие темнеть листья просыпались на темную, неподвижную воду, и в мелкой ряби закачалось серое ноябрьское небо.
– Я ношу его ребенка, Юха, – вдруг произнесла Анастази, словно поддавшись порыву и опасаясь, что, если промедлить еще мгновение, решимость оставит ее.
По спине молодой княгини Райнарт пробежал неприятный холодок. Евгения внимательно взглянула на сестру.
– Ази, но… как же?..
Анастази отвернулась. Флориан, все так же на деликатном расстоянии от них, от нечего делать кидался шишками в мелькавших среди деревьев белок.
– Не представляю, как сказать об этом отцу. Но ведь сказать придется…
– Давно ты знаешь?
– Я поняла не сразу – думала, дело в усталости или другом нездоровье; и долго не могла поверить, что небо подвергает меня еще и этому испытанию… Но теперь совершенно убеждена.
– А он?
– Не знает. И не дай Бог, чтобы узнал! – воскликнула Анастази, и щеки ее порозовели. – Я не хочу!
– А если все-таки?.. – Евгения смотрела в сторону, задумчиво похлопывая снятыми перчатками по рукаву платья. – У него теперь большие возможности и по-прежнему неуемное любопытство. Он несколько месяцев жил в Золотом Рассвете и мог подкупить кого-нибудь из слуг…
Анастази присела на камень у воды, поймала лист и гладила им темную воду, временами поднимая и наблюдая, как падают капли.
– Все пустое, – Евгения обняла сестру за плечи. – Послушай, я думаю, лучше тебе ближе к весне отправиться в паломничество…
– Да, я в любом случае намеревалась ехать и в Иденвальд, и в Керн. Так и поступлю.
– Ехать в Керн – далеко и опасно, но…
– Зато его настоятельница хорошо знает меня и не откажет… Впрочем, еще есть время подумать об этом, – Анастази устало покачала головой, приложила ко лбу влажную ладонь. – Право, не знаю, что лучше – постоянная тошнота или эта головная боль…
– А после ты непременно приедешь сюда, – закончила Евгения. – В Эрлингене спокойно и безопасно, да и здешние новости доходят в тевольтские земли весьма небыстро…
Анастази коснулась запястья Евгении, благодаря за сочувствие и любовь; княгиня же внимательно взглянула на сестру, побледневшую, похудевшую на лицо за последнее время – и подумала, что теперь не время тревожить ее непроверенными слухами и домыслами.
…Промучившись весь день головной болью и ознобом, Анастази особенно радовалась теплу огня и вину с пряностями, обильно разведенному водой. Неторопливо беседуя с сестрой и ее фрейлиной, госпожой Лейнинген, слушая, как поют Альма и Вилетта, сама не заметила, как задремала. Проснулась же оттого, что в окно заглядывала полная луна, роняя холодный, тревожный свет. В зале что-то оживленно обсуждали, и первая же фраза – а в особенности знакомый голос, произнесший ее, – заставили Анастази вздрогнуть.
Зачем в Эрлинген явился вальденбургский король?.. Отчего не слышно было колокольного звона и зова серебряных труб? Как могла она не приметить обычной для подобного события суеты?..
Все это она хотела тотчас же выяснить, ибо в зале находились, кроме самого князя и короля Вольфа, ее отец и первый супруг, а также некоторые другие рыцари, дамы и слуги, лиц которых баронесса не могла различить в сгущающемся сумраке, но в это мгновение Торнхельм заговорил снова:
– Что вам непонятно? Он – тот лис, что попался в силки и потом выпутался из них. Тот, за которым ты гнался на вчерашней охоте, барон. Твоя добыча.
Отчего-то было очень холодно; сизая тьма клубилась под потолком, и огонь множества свечей в кованых поставцах не мог разогнать ее. Рихард Кленце, сидевший подле короля Вольфа, вопреки обыкновению, ни словом не возражал вальденбургскому королю; и на лице первого королевского рыцаря застыло презрительно-брезгливое выражение.
– Наверное, за ним следили, когда он возвращался из Хоэннегау. Ранили. Он решил перекинуться – и неудачно! Такому ловкачу – и так не повезло! – продолжал Торнхельм, и Анастази услышала, как с каждым словом растет в его голосе злое, победное торжество. – Посмотрите на его руку и вспомните, как выглядят ловушки на лисиц!
Тогда лишь баронесса, приподнявшись со своего места, увидела, что на скамье у дальней стены полулежит Лео, под спиной у него седельные сумки и свернутый плащ.
Бывший менестрель тоже взглянул на Анастази, но в этом взгляде не было ни радости, ни иного чувства – лишь смертельная усталость и тоска. Потом повернул лицо к собравшимся вокруг людям и попытался улыбнуться – зубы его были розоватыми от крови.
Торнхельм вдруг подался вперед, схватил маркграфа за котту, встряхнул, прошептав что-то такое – злое, грозное, – от чего Лео содрогнулся всем телом, пытаясь вскочить, вывернуться из какой-то, одному ему известной, западни. Лекарь с проклятьем отшатнулся, кровь пошла сильней, закапала на пол.
Анастази бросилась к бывшему супругу, припала к его ногам.
– Оставь его! Оставь, умоляю…
Должно быть, любовь вальденбургского короля к супруге и вправду была сильна, ибо он мгновение промедлил; а Анастази видела его руку, испачканную в крови маркграфа, и не решалась дотронуться до нее. Баронесса чувствовала, что, если сделает это, Торнхельм ее ударит.
– Я не оборотень! – отчаянно прошептал Лео, напрягая все силы, чтобы его услышали. – Кому как не тебе это знать, великий король!
Торнхельм же только снова усмехнулся.
– Здесь нет никого, кто стал бы верить тебе, менестрель.
Лео пытался сказать еще что-то, и Анастази вновь почудилось «оборотень», но сказано это было слишком тихо, а остального она не разобрала. Гетц фон Реель постукивал пальцами по столу; король Вольф отвел взгляд, словно не хотел более видеть фаворита, которому еще недавно столь безоговорочно доверял. Остальные смотрели на маркграфа молча, исподлобья, словно видели впервые.
И разом вспомнились небылицы из тех, что рассказывают на ночь, стращая непослушных детей – будто вальденбургские властители умеют превращаться в волков и иных диких зверей; что, как звери, чуют боль, кровь и колдовство, и так же чуют себе подобных…
В глазах Торнхельма вновь промелькнуло желтое волчье пламя. Он помолчал еще мгновение и добавил с холодной, радостной усмешкой:
– Убейте его и сожгите его замок – так будет правильней всего.
– Сыновей не трогайте, – сказал Лео; глаза у него сейчас были, действительно, как у затравленного и уставшего зверя – злые и в то же время умоляющие. – Они ни при чем…
– А, все время забываю, – в руках вальденбургского короля тускло блеснул клинок. – Вам же невдомек, что не все легенды врут!..
– Нет! Умоляю, что угодно, только не это! Торнхельм, ты не смеешь! – вскрикнула Анастази… и проснулась. Впрочем, явь мало отличалась от сна – такой же поздний вечер, огонь по-прежнему жарко пылает в камине. Разве что помещение – не просторный трапезный зал, а опочивальня баронессы, и ставни окна здесь закрыты плотно, чтобы не впускать в зал лунный свет, а с ним – недобрых ночных духов...
Один из княжеских псов подошел, ткнулся влажным носом в опущенную ладонь. Анастази хотела погладить его – он уклонился неспешно, с достоинством, строго взглянув на нее умными черными глазами.
– Ази, – ласково сказала Евгения, сидевшая у огня с рукоделием. – Как ты себя чувствуешь?
Альма и Венке были здесь же; Вилетта, сидевшая на скамеечке у ног княгини, чинила одну из ее рубашек. Чуть поодаль, в глубине комнаты, госпожа Лейнинген, должно быть, только что отвлеклась от чтения – перед ней стоял поставец с раскрытой книгой.
Анастази повела плечами, все еще не до конца стряхнув с себя дремоту.
– Что за шум на дворе? Что-нибудь произошло?..
– Полагаю, вернулся отряд – князь поутру отправлял их в Энт. Отчего ты так встревожена?..
Евгения снова улыбнулась, расправляя длинную нить, и Анастази вдруг испугалась, что попала из сна в сон, в зачарованное, дикое пространство, из которого и не выберешься, пока не скажешь нужных слов или не пообещаешь, чего обещать нельзя…
– Нет, ничего, милая княгиня. Не следовало мне есть так много мяса. Тяжелая пища, теперь нехорошо…
Она провела ладонями по лицу, желая стряхнуть с себя морок, как паутину, и оглянулась. Альма поняла без слов и, отложив рукоделие, поднялась, чтобы согреть ей еще разведенного водой вина.
Госпожа Лейнинген не возобновляла чтения, видимо, ожидая приказания княгини. Недолгое время в комнате висело тяжелое, вязкое молчание, прерываемое только фырканьем и теплым дыханием собак, устроившихся на полу. Но едва поплыл тягучий запах муската, Анастази не выдержала и вскочила; подошла к окну, потом вернулась к камину.
– Но разве ты не слышишь, сестра?.. Разве не понимаешь?!
– Прошу, побереги себя, Ази…
Ярко, как наяву, припомнился давешний сон, и от дурного предчувствия защемило в груди. Анастази бросилась к дверям.
– Ази! – воскликнула Евгения, поворачиваясь за ней. – Ази, постой же! Ты…
Но Анастази не слышала ее. Спустилась вниз, миновала трапезный зал, остановилась, прислушиваясь к шуму и приглушенным голосам. Сердце грохотало, как кузнечный молот, в груди щемило. Тяжелый, богато расшитый каменьями подол мешал, цеплялся за ступени, грозя падением.
Чуть позже явился Эрвин с кувшином теплой воды и сосудом для умывания, подал чистую одежду. Бранд принес дрова и принялся растапливать камин.
– Собери все необходимое, – Лео указал на седельные сумки, брошенные на крышку сундука. – Завтра нам придется на несколько дней уехать в Хоэннегау.
Он потянулся за лежащим на столе поясом. Под руку попался зеленый шнурок. Повинуясь мгновенному порыву – должно быть, еще не выветрился вчерашний хмель, – Лео взял его и принялся повязывать на рукоять мизерикорда.
– Вы ведь знаете, какого нрава супруг у госпожи, – мягко произнес Эрвин, увидев это. – Я слышал, он обещал вас убить… Негоже дразнить гусей, как говорил мой брат. Несчастный Энно был вам обязан, и что бы он сказал, узнав, что я не уберег вас?..
Эти слова натолкнули Лео на иную мысль. Бог с ним, с бароном Кленце, но негоже будет, если эту вещицу увидит Вольф. Давать королю повод к недовольству весьма опрометчиво, даже если ты маркграф и под твоей рукой земли от берегов Данува до далеких унгарских гор.
Лео бережно смотал шнурок и положил в поясной кошель.
…Некий древний поэт, чьи стихи весьма ценит король, утверждал, что счастливых любовников выдают не слова и не поступки, но трепет ресниц, взгляды, особый блеск глаз. Что ж, нынче любой, кому эти стихи известны, скажет, что они сочинены про Вольфа – думал Лео, сопровождая короля на охоте, примечая, как какое-то недавнее, но нежное воспоминание туманит взор сюзерена. Кажется, нынешней ночью тевольтский государь изрядно вкусил любовных радостей.
Маркграфу тоже хотелось похвастаться сладостью ночных утех, плетеный шнурок словно жег его, но он удерживался, и на шутки и насмешки – обычная участь холостяка на всякой свадьбе! – отвечал лишь безразличной, светлой улыбкой.
Охота выдалась не столько удачной, сколько веселой. Они вернулись в Эрлинген затемно, когда уже были зажжены огни. Входя в пиршественный зал, маркграф замешкался, чтобы оказаться рядом с Анастази, легко коснулся ее руки.
– Ты кое-что забыла у меня, баронесса.
Она не сразу взглянула на него, и Лео вновь почувствовал себя менестрелем, которому уделяют столько же внимания, сколько псу, а любят, пожалуй, гораздо меньше, чем породистую борзую.
Нынешняя ночь, казалось бы, могла развенчать любые сомнения такого рода, но на сердце у маркграфа стало смутно и тяжело.
Он знал, что красота баронессы, ее всегдашняя приветливость не остались незамеченными и здесь, в Эрлингене. Вот Генрих Альтлибен поклонился ей так, словно она и теперь королева; молодой Иоганн Салиш, кравчий князя Райнарта, украдкой коснулся подола платья... Многие юноши и даже почтенные рыцари, обремененные годами и многочисленным семейством, заглядывались на нее. Стоило баронессе пожелать прогулки на воздухе или помощи в затейливой игре – и кто-нибудь непременно оказывался рядом; едва она изъявляла желание сесть на лошадь или сойти с седла, несколько рук тянулись, чтобы придержать стремя. Анастази принимала эти ухаживания как должное, никому не отдавая явного предпочтения и никого не обижая, благодарила с подчеркнутой серьезностью, однако глаза ее смеялись, как у любой сознающей свою привлекательность женщины.
Но теперь, едва она взглянула на маркграфа, радость сменилась равнодушием. Она тотчас же отвела взгляд. Ее ладонь бессильно поникла; баронесса не ответила пожатием на пожатие, и шнурок соскользнул обратно в руку бывшего менестреля.
– Ты мог бы не беспокоиться об этом, Лео. Я взяла другой.
На другой день утром Лео в сопровождении Эрвина покинул Эрлинген. Неровная горная дорога напоминала горную реку – так же извилиста и переменчива; мелкие камни то и дело сыплются из-под копыт коней. Маркграф торопился – путь до Хоэннегау был неблизкий, а сумерки в это время года опускаются на землю особенно рано.
По пути они повстречали княгиню и ее старшую сестру, прогуливающихся в сопровождении большой свиты. Лео удержал рвущегося, обрадовавшегося быстрому бегу гнедого, остановился, чтобы приветствовать дам. Княгиня отвечала на приветствия с положенным приличиями радушием, но не более; баронесса ограничилась кивком головы в ответ на поклон.
После ясных и холодных дней наступила оттепель, и недавно выпавший снег растаял; было бессолнечно и хмуро, но тепло. Воздух, напитанный влагой, будто подернулся серой дымкой и потерял прозрачность. Евгения и Анастази не спеша дошли до перелеска, где из расщелины в скале бил холодный ключ. Вода, скатываясь с каменистого всхолмья, успокаивалась в нарочно сооруженном затоне, темная и одновременно таинственно-прозрачная. Небольшую поляну окружал густой ельник, в котором желто-алыми пятнами догорали несколько тонких, вечно трепещущих осин.
Сопровождавшие сестер княжеские воины, знатные дамы и даже Флориан Греттер, занявший при Анастази место пажа, держались на расстоянии, чтобы не терять княгиню и баронессу из виду, но и не подслушивать разговор, для них не предназначенный.
– Куда это, любопытно узнать, так торопится маркграф… – ни к кому не обращаясь, произнесла Анастази. – Судя по спешности, где-то неподалеку раскрылась пещера, полная сокровищ…
– Я слишком мало живу здесь и пока не могу ничего тебе рассказать ни о сокровищах, ни о чудовищах, которые их охраняют, – рассмеялась Евгения, и тут же посерьезнела. – Знаешь, мой супруг нынче утром говорил с бароном Кленце. В подробности я, разумеется, не посвящена, но знаю, что князь чем-то обеспокоен.
– И он не сказал тебе, в чем дело?
– Нет. Я же слышала только… – Евгения оглянулась, прежде чем повторить слова князя. – «Предал меня три года назад, когда я весьма нуждался в его помощи. Теперь он не вправе ждать ничего, кроме презрения…»
– Его величество король Вольф еще в день приезда намерен был посоветоваться с твоим супругом о чем-то очень важном… В моем присутствии он говорил об этом графу фон Реелю, – вспомнила Анастази. – Верно, речь об одном и том же. Так что не удивлюсь, если хитрый лис знает что-то такое, чего не знаем даже мы.
– Возможно. В старости его, думаю, станут звать лисом из… какое там название носит его замок? – и он будет непомерно этим гордиться...
Желтые, уже начавшие темнеть листья просыпались на темную, неподвижную воду, и в мелкой ряби закачалось серое ноябрьское небо.
– Я ношу его ребенка, Юха, – вдруг произнесла Анастази, словно поддавшись порыву и опасаясь, что, если промедлить еще мгновение, решимость оставит ее.
По спине молодой княгини Райнарт пробежал неприятный холодок. Евгения внимательно взглянула на сестру.
– Ази, но… как же?..
Анастази отвернулась. Флориан, все так же на деликатном расстоянии от них, от нечего делать кидался шишками в мелькавших среди деревьев белок.
– Не представляю, как сказать об этом отцу. Но ведь сказать придется…
– Давно ты знаешь?
– Я поняла не сразу – думала, дело в усталости или другом нездоровье; и долго не могла поверить, что небо подвергает меня еще и этому испытанию… Но теперь совершенно убеждена.
– А он?
– Не знает. И не дай Бог, чтобы узнал! – воскликнула Анастази, и щеки ее порозовели. – Я не хочу!
– А если все-таки?.. – Евгения смотрела в сторону, задумчиво похлопывая снятыми перчатками по рукаву платья. – У него теперь большие возможности и по-прежнему неуемное любопытство. Он несколько месяцев жил в Золотом Рассвете и мог подкупить кого-нибудь из слуг…
Анастази присела на камень у воды, поймала лист и гладила им темную воду, временами поднимая и наблюдая, как падают капли.
– Все пустое, – Евгения обняла сестру за плечи. – Послушай, я думаю, лучше тебе ближе к весне отправиться в паломничество…
– Да, я в любом случае намеревалась ехать и в Иденвальд, и в Керн. Так и поступлю.
– Ехать в Керн – далеко и опасно, но…
– Зато его настоятельница хорошо знает меня и не откажет… Впрочем, еще есть время подумать об этом, – Анастази устало покачала головой, приложила ко лбу влажную ладонь. – Право, не знаю, что лучше – постоянная тошнота или эта головная боль…
– А после ты непременно приедешь сюда, – закончила Евгения. – В Эрлингене спокойно и безопасно, да и здешние новости доходят в тевольтские земли весьма небыстро…
Анастази коснулась запястья Евгении, благодаря за сочувствие и любовь; княгиня же внимательно взглянула на сестру, побледневшую, похудевшую на лицо за последнее время – и подумала, что теперь не время тревожить ее непроверенными слухами и домыслами.
…Промучившись весь день головной болью и ознобом, Анастази особенно радовалась теплу огня и вину с пряностями, обильно разведенному водой. Неторопливо беседуя с сестрой и ее фрейлиной, госпожой Лейнинген, слушая, как поют Альма и Вилетта, сама не заметила, как задремала. Проснулась же оттого, что в окно заглядывала полная луна, роняя холодный, тревожный свет. В зале что-то оживленно обсуждали, и первая же фраза – а в особенности знакомый голос, произнесший ее, – заставили Анастази вздрогнуть.
Зачем в Эрлинген явился вальденбургский король?.. Отчего не слышно было колокольного звона и зова серебряных труб? Как могла она не приметить обычной для подобного события суеты?..
Все это она хотела тотчас же выяснить, ибо в зале находились, кроме самого князя и короля Вольфа, ее отец и первый супруг, а также некоторые другие рыцари, дамы и слуги, лиц которых баронесса не могла различить в сгущающемся сумраке, но в это мгновение Торнхельм заговорил снова:
– Что вам непонятно? Он – тот лис, что попался в силки и потом выпутался из них. Тот, за которым ты гнался на вчерашней охоте, барон. Твоя добыча.
Отчего-то было очень холодно; сизая тьма клубилась под потолком, и огонь множества свечей в кованых поставцах не мог разогнать ее. Рихард Кленце, сидевший подле короля Вольфа, вопреки обыкновению, ни словом не возражал вальденбургскому королю; и на лице первого королевского рыцаря застыло презрительно-брезгливое выражение.
– Наверное, за ним следили, когда он возвращался из Хоэннегау. Ранили. Он решил перекинуться – и неудачно! Такому ловкачу – и так не повезло! – продолжал Торнхельм, и Анастази услышала, как с каждым словом растет в его голосе злое, победное торжество. – Посмотрите на его руку и вспомните, как выглядят ловушки на лисиц!
Тогда лишь баронесса, приподнявшись со своего места, увидела, что на скамье у дальней стены полулежит Лео, под спиной у него седельные сумки и свернутый плащ.
Бывший менестрель тоже взглянул на Анастази, но в этом взгляде не было ни радости, ни иного чувства – лишь смертельная усталость и тоска. Потом повернул лицо к собравшимся вокруг людям и попытался улыбнуться – зубы его были розоватыми от крови.
Торнхельм вдруг подался вперед, схватил маркграфа за котту, встряхнул, прошептав что-то такое – злое, грозное, – от чего Лео содрогнулся всем телом, пытаясь вскочить, вывернуться из какой-то, одному ему известной, западни. Лекарь с проклятьем отшатнулся, кровь пошла сильней, закапала на пол.
Анастази бросилась к бывшему супругу, припала к его ногам.
– Оставь его! Оставь, умоляю…
Должно быть, любовь вальденбургского короля к супруге и вправду была сильна, ибо он мгновение промедлил; а Анастази видела его руку, испачканную в крови маркграфа, и не решалась дотронуться до нее. Баронесса чувствовала, что, если сделает это, Торнхельм ее ударит.
– Я не оборотень! – отчаянно прошептал Лео, напрягая все силы, чтобы его услышали. – Кому как не тебе это знать, великий король!
Торнхельм же только снова усмехнулся.
– Здесь нет никого, кто стал бы верить тебе, менестрель.
Лео пытался сказать еще что-то, и Анастази вновь почудилось «оборотень», но сказано это было слишком тихо, а остального она не разобрала. Гетц фон Реель постукивал пальцами по столу; король Вольф отвел взгляд, словно не хотел более видеть фаворита, которому еще недавно столь безоговорочно доверял. Остальные смотрели на маркграфа молча, исподлобья, словно видели впервые.
И разом вспомнились небылицы из тех, что рассказывают на ночь, стращая непослушных детей – будто вальденбургские властители умеют превращаться в волков и иных диких зверей; что, как звери, чуют боль, кровь и колдовство, и так же чуют себе подобных…
В глазах Торнхельма вновь промелькнуло желтое волчье пламя. Он помолчал еще мгновение и добавил с холодной, радостной усмешкой:
– Убейте его и сожгите его замок – так будет правильней всего.
– Сыновей не трогайте, – сказал Лео; глаза у него сейчас были, действительно, как у затравленного и уставшего зверя – злые и в то же время умоляющие. – Они ни при чем…
– А, все время забываю, – в руках вальденбургского короля тускло блеснул клинок. – Вам же невдомек, что не все легенды врут!..
– Нет! Умоляю, что угодно, только не это! Торнхельм, ты не смеешь! – вскрикнула Анастази… и проснулась. Впрочем, явь мало отличалась от сна – такой же поздний вечер, огонь по-прежнему жарко пылает в камине. Разве что помещение – не просторный трапезный зал, а опочивальня баронессы, и ставни окна здесь закрыты плотно, чтобы не впускать в зал лунный свет, а с ним – недобрых ночных духов...
Один из княжеских псов подошел, ткнулся влажным носом в опущенную ладонь. Анастази хотела погладить его – он уклонился неспешно, с достоинством, строго взглянув на нее умными черными глазами.
– Ази, – ласково сказала Евгения, сидевшая у огня с рукоделием. – Как ты себя чувствуешь?
Альма и Венке были здесь же; Вилетта, сидевшая на скамеечке у ног княгини, чинила одну из ее рубашек. Чуть поодаль, в глубине комнаты, госпожа Лейнинген, должно быть, только что отвлеклась от чтения – перед ней стоял поставец с раскрытой книгой.
Анастази повела плечами, все еще не до конца стряхнув с себя дремоту.
– Что за шум на дворе? Что-нибудь произошло?..
– Полагаю, вернулся отряд – князь поутру отправлял их в Энт. Отчего ты так встревожена?..
Евгения снова улыбнулась, расправляя длинную нить, и Анастази вдруг испугалась, что попала из сна в сон, в зачарованное, дикое пространство, из которого и не выберешься, пока не скажешь нужных слов или не пообещаешь, чего обещать нельзя…
– Нет, ничего, милая княгиня. Не следовало мне есть так много мяса. Тяжелая пища, теперь нехорошо…
Она провела ладонями по лицу, желая стряхнуть с себя морок, как паутину, и оглянулась. Альма поняла без слов и, отложив рукоделие, поднялась, чтобы согреть ей еще разведенного водой вина.
Госпожа Лейнинген не возобновляла чтения, видимо, ожидая приказания княгини. Недолгое время в комнате висело тяжелое, вязкое молчание, прерываемое только фырканьем и теплым дыханием собак, устроившихся на полу. Но едва поплыл тягучий запах муската, Анастази не выдержала и вскочила; подошла к окну, потом вернулась к камину.
– Но разве ты не слышишь, сестра?.. Разве не понимаешь?!
– Прошу, побереги себя, Ази…
Ярко, как наяву, припомнился давешний сон, и от дурного предчувствия защемило в груди. Анастази бросилась к дверям.
– Ази! – воскликнула Евгения, поворачиваясь за ней. – Ази, постой же! Ты…
Но Анастази не слышала ее. Спустилась вниз, миновала трапезный зал, остановилась, прислушиваясь к шуму и приглушенным голосам. Сердце грохотало, как кузнечный молот, в груди щемило. Тяжелый, богато расшитый каменьями подол мешал, цеплялся за ступени, грозя падением.
