От вина поднимался густой, насыщенный терпкой пряностью зеленых зерен пар. – Отчего тебя не было так долго?..
– Обстоятельства задержали меня в Хагельсдорфе, – сказал барон, принимая кубок.
– Какие же, мой господин и отец?.. Все подати собраны еще месяц назад. Ты ведь ехал в Вигентау, а в Хагельсдорф, кажется, собирался свернуть лишь затем, чтобы вместе с епископом определить, сколько серебра требуется на строительство часовни?
Барон уже расположился за столом. Флориану принесли небольшую арфу; юноша принялся играть – тихо, временами не очень уверенно. Ему далеко было до Лео, но Анастази оценила его рвение и желание доставить радость своему господину; однако постаралась не поощрять его ни улыбкой, ни жестом.
– Именно. Однако в Хагельсдорфе я встретил барона Реттингайля и его старшего сына Аларда – они направлялись в Стакезее, но непогода задержала их. Что ж, зимние дни коротки, а вино и приятная беседа согревают сердце – и я решил расспросить их о том, что происходит сейчас в Эрлингене…
– Расскажи мне сначала об Эрихе.
– Я пробыл в Вигентау два дня; виделся с твоим сыном и говорил с его наставником и моим добрым другом Нотбеком. Конечно, барон еще слишком юн, у него не все получается… К тому же весьма нетерпелив, как и многие из нас в пору отрочества. Но, полагаю, это тот недостаток, который можно извинить и изжить – со временем. Нотбек доволен им и говорит, что мальчик не повторяет своих просчетов и запоминает чужие. Думаю, временное отсутствие отца и теперешние заботы пойдут ему на пользу, Ази…
При этих словах Анастази увидела сына так явственно, словно он стоял перед ней – как он хмурится, треплет и без того вечно взлохмаченные темные волосы, нетерпеливо постукивает каблуком… Как темнеет лицом, понимая, что оплошал.
Но каким смелым и умным на поле брани он может быть, как в тот день во время турнира…
– Понимаю, о чем ты говоришь, отец. Что ж, все к лучшему. Сейчас самое время отроку становиться взрослым мужчиной…
Зал постепенно заполнялся людьми. Явился отец Кристиан, и Иоганн Греттер, и другие рыцари со своими слугами и оруженосцами. Внесли факелы – стало светлей и теплее; к столу придвинули несколько длинных скамей, и слуги начали вносить кушанья.
Теперь не время было говорить ни о послании короля, ни о ребенке, которому весной настанет час появиться на свет, – и Анастази, обождав, пока все разместятся за столом и наполнят кубки, снова обратилась к барону.
– Мой господин, так что там у князя?..
– Как ты нетерпелива, моя возлюбленная дочь! Дай твоему старому отцу хоть немного перевести дух после долгой дороги!.. Князь исполнил свое намерение выступить в Хоэннегау, и твой супруг сопровождал его в этом пути. Реттингайль говорил, будто бы сам король Вольф велел барону исполнить это прежде, чем отправляться в Цеспель…
– Ну, отец, это мы знаем еще со времени нашего возвращения сюда. Есть ли еще что-нибудь? – Анастази нетерпеливо переставила подальше от себя коробочку с перцем. – В чем причина смуты?
– Чернь всегда готова бунтовать, и чем больше даешь воли, тем хуже, – сказал Альдо Хилькен, сидевший по правую руку от барона. Анастази взглянула на него.
– Это верно, господин Хилькен. Но ведь что-то побудило их к тому именно теперь, когда их господин женился и, дай Бог, скоро обзаведется наследником…
– Что ж, – барон неторопливо пригубил вино, поставил кубок на стол, готовясь сполна насладиться теплом и обстоятельной беседой. – Ты понимаешь верно, возлюбленная дочь. Один из родственников князя Райнарта задумал злое дело, кровавую распрю. Его люди разносят отвратительные слухи, смущают баронов…
– Он желает отнять у князя земли или рассчитывает, что тот откупится от него?..
– К великому сожалению откупиться не значит устранить опасность, моя госпожа, – снова заговорил Хилькен. – Да и ни к чему отдавать подобному мерзавцу княжеское серебро и золото…
– Очевидно – и похвально, – что князь поступил так, как велят каждому из нас гордость и благородство, – сказал барон фон Зюдов и хлопнул ладонью по столу, словно подытоживая разговор. – Он выступил из Эрлингена уже через седмицу после нашего отъезда, и подошел к Хоэннегау с большими силами. Город закрыл ворота, вынуждая князя начать осаду, но эрлингенские военачальники и храбрые рыцари не бездействовали, перехватывая обозы с продовольствием и совершая другие дерзкие вылазки…
Принесли жаркое – обжигающе горячее, истекающее прозрачным соком. Пока Хилькен, как и полагается распорядителю, разделял мясо на крупные куски – для барона, его дочери и некоторых других, Эрих фон Зюдов оправил рукава туники, омыл руки теплой водой. Флориан оставил арфу и приблизился, чтобы прислуживать господину за столом. Пауль, бросив таблички, дразнил собак погремушкой – те только огрызались на него, нетерпеливо ожидая подачек со стола.
…Противостояние между городом и князем шло точно так, как множество других осад и войн. Рыцари князя были храбры и предпринимали многочисленные попытки овладеть городом. Один раз им удалось даже ворваться в привратную башню – правда, спустя несколько часов они вынуждены были отступить…
Так прошло некоторое время; становилось все холодней, и на окрестные поля лег снег, уже не тающий под лучами холодного зимнего солнца. Не желая тратить время и губить своих воинов, а также памятуя, что у города есть некоторые привилегии, лишиться которых было бы для него губительно, князь Райнарт через своего посланника сообщил горожанам, что знает – они люди честные и трудолюбивые, и негоже таким людям страдать из-за шайки воров и смутьянов. Истинный правитель должен быть не только справедлив, но и милосерден – и потому он, эрлингенский князь и господин, готов простить горожан Хоэннегау, если они поклянутся впредь не возносить хулы на дом Райнартов. Взамен он, однако, желает, чтоб ему выдали зачинщиков смуты и тех, кто призывает к раздору…
Его посланник сказал так, и мужчины города, стоя на стене, слушали в молчании. В тот день ворота остались заперты, однако за стеной никто не пел песен и не выкрикивал похвальбы. За время осады запасы в кладовых истощились, а огонь в печах и каминах пожирал слишком много дров.
Три дня Маркус Райнарт и его военачальники ждали ответа, и за эти три дня ни одной повозке, ни одному человеку не удалось проникнуть в город или покинуть его. Четвертым днем, на рассвете, ворота отворились, и мужчины города, из числа самых почтенных и богатых его жителей, вышли навстречу князю и склонились перед ним.
– Что ж, – помолчав, сказала Анастази. – Князь поступил разумно. Были ли после этого беспорядки?..
– О том мне неизвестно. Знаю лишь, что князь велел своим рыцарям пресекать всякий грабеж и неправду, и не чинить людям обид; и не так уж много было тех, кого повесили у городских ворот. А бургомистра, эту хитрую крысу, люди сами выволокли на городскую площадь и бросили под ноги княжескому коню, желая этим деянием снискать великодушного прощения. Князь Райнарт велел повесить вора, но прежде тому переломали пальцы на руках, и ноги, а затем отсекли их, ибо тому, кто труслив и бездействует, ни то, ни другое не нужно.
…Седмицу или две назад, здесь же, в трапезном зале, проезжие купцы рассказывали подобную историю – только не об эрлингенском князе, а о маркграфе Восточной марки. Над ним, сменившим лютню на меч и шапку смерда на золотую корону, все еще посмеивались, а Анастази тогда, как и теперь, думалось – так ли уж велика разница между вчерашним простолюдином и князем благороднейшего рода, если действуют они сходным образом, только один волен предать огню и мечу воспротивившийся ему город, а другой – расправиться с непокорными баронами во имя верности королю…
Новые укрепления маркграфского замка возводились со всей возможной быстротой, и в марке шептались, что не иначе как лесные духи помогают новому маркграфу, исправно поставляя камень и лес для нужд строительства, а серебро свое он берет у кобольдов; они же обустраивают его дом, наполняя его дивными и роскошными вещами.
Было в маркграфе – это уже рассказывали вполголоса и почти нехотя, лишь убедившись, что слушающим можно доверять, – что-то жестокое и хитрое, лисье; а шрамы на его левой руке напоминали своим видом отметки от силков, которые смерды ставят на лесных тропах…
Анастази вежливо улыбалась, слушая небывальщину. Купцы пили, ели; хвастались…
– Что же барон Кленце? Он ведь тоже был там? – спросила она, стряхнув с себя оцепенение этих мыслей. Если что и достойно воспоминания, то рассказы супруга о битвах, в которых ему довелось сражаться; о том, как гибнут целые города и кровь течет по камням, смешиваясь с водами рек. Эрих фон Зюдов кивнул, двинул по столу полупустой кубок; Флориан поспешно налил еще вина.
– Да, твой супруг был в городе вместе с князем и его людьми; и он в числе тех, кто посоветовал князю сначала сомкнуть вокруг города кольцо, а уж потом вести переговоры. Однако барон не вернулся в Эрлинген. Ему предстоял путь через горный перевал, и дальше, через долину, на юго-запад. Теперь он, должно быть, уже прибыл ко двору графа…
Иоганн Греттер обратился к барону с вопросом, а не потребуется ли в дальнейшем князю помощь – войском или серебром. Анастази же подумала, что с некоторых пор за этим столом слишком уж часто ведется речь о деньгах. Серебро на новый поход, серебро на строительство, подати… А еще странные траты на золотую утварь и драгоценные шелка, благовония и пряности, больше похожие на подарки к помолвке, чем на подношение государю…
Эта мысль пугала больше всего. Что, если отец возымел намерение жениться? У него нет сына, но он еще крепок и, наверное, вполне способен зачать дитя… Но тогда что достанется ей и ее будущему ребенку?..
Возможно, ее отец, так же, как и она сама, не решается сказать о том важном, что влечет его в Хагельсдорф и служит причиной всяческих хлопот. Любя и щадя друг друга, они только усугубляют ложь…
Анастази усмехнулась. Что ж, она дурная жена, мать, и никудышная королева, но любящая дочь. Придется оставить Золотой Рассвет. Но куда идти? В Керн? В обитель в Иденвальде? Где согласятся принять разведенную супругу и маленького бастарда?
И так все полтора месяца со времени возвращения из Эрлингена – тяжелые раздумья и темные, как драконья желчь, сомнения…
Избавиться от нежеланного плода не так уж трудно с помощью настоя душицы, клевера и еще кое-каких трав, если добавлять его по нескольку ложек в питье, или горячих ванн, способных вызвать выкидыш – а лучше то и другое вместе. Альма, опасавшаяся гнева короля, и потому не спешившая возвращаться в Вальденбург, умела делать такие отвары. Стоит сказать лишь слово – и к услугам баронессы розмарин, что следует бросить в подогретое вино или добавить к мясу; шафран, незаменимый в приготовлении густой похлебки…
Существовали также средства и зелья понадежнее, хоть и более опасные, но при одной мысли о залитой кровью постели или омерзительных инструментах повивального дела Анастази становилось дурно. Железо и медь, крюки, веревки, клещи…
Нет. Разве для того она бежала из Вальденбурга, опасаясь ужасов Красной башни, спасая себя и возлюбленного менестреля, чтобы теперь добровольно отдать себя в руки повитухи, орудующей теми же приспособлениями, что и королевские палачи?..
Ей страстно хотелось жить, хотелось прежней беззаботности и счастья. Но явью стали тоска и тьма, одиночество и отчаяние. В один из таких дней – особенно холодный и темный, когда за стенами замка неистовствовала, завывая, точно ведьма, сизая вьюга, – баронесса все же решилась на непоправимое, и велела Альме готовить зелье. Та повиновалась; к вечеру все было готово, и кубок, наполненный отваром, стоял на столе в опочивальне. Когда Анастази вошла, Альма плотно притворила дверь и встала возле, чтобы никто не мог явиться в покои без спросу.
Анастази, остановившись у стола, смотрела на кубок так, словно в нем был яд. Жидкость маслянисто поблескивала и казалась почти черной. Жарко трепетало пламя свечей.
– Это оно, Альма?..
– Да, моя госпожа. Если вы решили… пейте теперь же. Отвар должен быть горячим.
Вот он, край пропасти, дна которой не видно. Шагнуть несложно – да только не вернешься.
Анастази медлила, прислушиваясь, ожидая какого-нибудь звука, движения, что нарушат давящую тишину; но оказалось, что единственный способ уничтожить ее – заговорить самой.
– Потом, когда… будет больно?..
– Не знаю, моя госпожа…
Голос служанки звучал едва слышно. Должно быть, она боялась не меньше, чем ее госпожа – правда, совсем иных вещей.
Баронесса резким движением смахнула кубок со стола. Он со стуком покатился по каменным плитам, расплескивая отвар. Она проводила его взглядом, вынула платок, чтобы вытереть упавшие на руку капли.
– Не было ничего. И ты никому не скажешь.
Ребенок Лео Вагнера, самый прекрасный, хотя и нечаянный его подарок, плоть от плоти и кровь от крови, уже жил в ней, и она была не в силах запретить ему эту малость.
Так все закончилось. Альма вытерла пол, выбросила прочь увядшие, мокрые травы. Серебряный кубок омыли холодной водой из ручья, вытерли насухо и убрали в один из сундуков.
…Тем временем новости были рассказаны, а жаркое съедено. За столом смеялись, говорили во весь голос. Флориан вновь взялся за арфу. Эрих фон Зюдов пил рейнское; любимая собака барона, ласкаясь, положила голову ему на колени и снизу заглядывала в глаза хозяину, смешно приподнимая брови.
Анастази переводила взгляд с одного лица на другое, и не понимала, что заставляет ее оставаться в зале и изображать веселье. Ей наскучили эти грубые и простые люди, каждый день одни и те же, и будто бы раз и навсегда заведенный порядок жизни. Да, зимнее время суть скука и холод, серые стены, мучительное ожидание весны – но никогда еще тоска не входила так беспощадно, занозой, в сердце, не заставляла опускать голову, чтобы скрыть выступившую на глазах влагу.
Шум, суета и смех – все то, что она прежде так любила и к чему теперь была совершенно равнодушна.
Она поманила Флориана к себе, и, когда он, отложив арфу, приблизился, указала на свой кубок.
– Подай мне вина, самого крепкого. Согрей, добавь канеллы… Да смотри, не разбавляй водой!
***
Анастази покинула Золотой Рассвет, едва отшумели долгие празднества фастнахта.
Отец и дочь простились довольно холодно, хотя у каждого в сердце было больше печали, чем гнева. Анастази не открыла подробностей будущего путешествия; по ее мнению, барону надлежало знать только то, что целью является Кернский монастырь. Эрих фон Зюдов не препятствовал дочери, ибо был осведомлен об истинной причине ее отъезда, но напомнил, что вальденбургский король разгневается, если Анастази появится в его владениях. О том же несколько позднее осмелилась говорить госпоже и Альма, однако Анастази рассудила, что земное не властно над горним, и бывший супруг не вправе запрещать ей молиться там, где она пожелает.
После Керна по уже расплывшимся, мокрым дорогам добрались до Стакезее и там больше месяца ждали настоящего, уверенного весеннего тепла. Едва установилась погода и большаки перестали тонуть в вязкой грязи, направились в Эрлинген. Путь был долог – сначала по
– Обстоятельства задержали меня в Хагельсдорфе, – сказал барон, принимая кубок.
– Какие же, мой господин и отец?.. Все подати собраны еще месяц назад. Ты ведь ехал в Вигентау, а в Хагельсдорф, кажется, собирался свернуть лишь затем, чтобы вместе с епископом определить, сколько серебра требуется на строительство часовни?
Барон уже расположился за столом. Флориану принесли небольшую арфу; юноша принялся играть – тихо, временами не очень уверенно. Ему далеко было до Лео, но Анастази оценила его рвение и желание доставить радость своему господину; однако постаралась не поощрять его ни улыбкой, ни жестом.
– Именно. Однако в Хагельсдорфе я встретил барона Реттингайля и его старшего сына Аларда – они направлялись в Стакезее, но непогода задержала их. Что ж, зимние дни коротки, а вино и приятная беседа согревают сердце – и я решил расспросить их о том, что происходит сейчас в Эрлингене…
– Расскажи мне сначала об Эрихе.
– Я пробыл в Вигентау два дня; виделся с твоим сыном и говорил с его наставником и моим добрым другом Нотбеком. Конечно, барон еще слишком юн, у него не все получается… К тому же весьма нетерпелив, как и многие из нас в пору отрочества. Но, полагаю, это тот недостаток, который можно извинить и изжить – со временем. Нотбек доволен им и говорит, что мальчик не повторяет своих просчетов и запоминает чужие. Думаю, временное отсутствие отца и теперешние заботы пойдут ему на пользу, Ази…
При этих словах Анастази увидела сына так явственно, словно он стоял перед ней – как он хмурится, треплет и без того вечно взлохмаченные темные волосы, нетерпеливо постукивает каблуком… Как темнеет лицом, понимая, что оплошал.
Но каким смелым и умным на поле брани он может быть, как в тот день во время турнира…
– Понимаю, о чем ты говоришь, отец. Что ж, все к лучшему. Сейчас самое время отроку становиться взрослым мужчиной…
Зал постепенно заполнялся людьми. Явился отец Кристиан, и Иоганн Греттер, и другие рыцари со своими слугами и оруженосцами. Внесли факелы – стало светлей и теплее; к столу придвинули несколько длинных скамей, и слуги начали вносить кушанья.
Теперь не время было говорить ни о послании короля, ни о ребенке, которому весной настанет час появиться на свет, – и Анастази, обождав, пока все разместятся за столом и наполнят кубки, снова обратилась к барону.
– Мой господин, так что там у князя?..
– Как ты нетерпелива, моя возлюбленная дочь! Дай твоему старому отцу хоть немного перевести дух после долгой дороги!.. Князь исполнил свое намерение выступить в Хоэннегау, и твой супруг сопровождал его в этом пути. Реттингайль говорил, будто бы сам король Вольф велел барону исполнить это прежде, чем отправляться в Цеспель…
– Ну, отец, это мы знаем еще со времени нашего возвращения сюда. Есть ли еще что-нибудь? – Анастази нетерпеливо переставила подальше от себя коробочку с перцем. – В чем причина смуты?
– Чернь всегда готова бунтовать, и чем больше даешь воли, тем хуже, – сказал Альдо Хилькен, сидевший по правую руку от барона. Анастази взглянула на него.
– Это верно, господин Хилькен. Но ведь что-то побудило их к тому именно теперь, когда их господин женился и, дай Бог, скоро обзаведется наследником…
– Что ж, – барон неторопливо пригубил вино, поставил кубок на стол, готовясь сполна насладиться теплом и обстоятельной беседой. – Ты понимаешь верно, возлюбленная дочь. Один из родственников князя Райнарта задумал злое дело, кровавую распрю. Его люди разносят отвратительные слухи, смущают баронов…
– Он желает отнять у князя земли или рассчитывает, что тот откупится от него?..
– К великому сожалению откупиться не значит устранить опасность, моя госпожа, – снова заговорил Хилькен. – Да и ни к чему отдавать подобному мерзавцу княжеское серебро и золото…
– Очевидно – и похвально, – что князь поступил так, как велят каждому из нас гордость и благородство, – сказал барон фон Зюдов и хлопнул ладонью по столу, словно подытоживая разговор. – Он выступил из Эрлингена уже через седмицу после нашего отъезда, и подошел к Хоэннегау с большими силами. Город закрыл ворота, вынуждая князя начать осаду, но эрлингенские военачальники и храбрые рыцари не бездействовали, перехватывая обозы с продовольствием и совершая другие дерзкие вылазки…
Принесли жаркое – обжигающе горячее, истекающее прозрачным соком. Пока Хилькен, как и полагается распорядителю, разделял мясо на крупные куски – для барона, его дочери и некоторых других, Эрих фон Зюдов оправил рукава туники, омыл руки теплой водой. Флориан оставил арфу и приблизился, чтобы прислуживать господину за столом. Пауль, бросив таблички, дразнил собак погремушкой – те только огрызались на него, нетерпеливо ожидая подачек со стола.
…Противостояние между городом и князем шло точно так, как множество других осад и войн. Рыцари князя были храбры и предпринимали многочисленные попытки овладеть городом. Один раз им удалось даже ворваться в привратную башню – правда, спустя несколько часов они вынуждены были отступить…
Так прошло некоторое время; становилось все холодней, и на окрестные поля лег снег, уже не тающий под лучами холодного зимнего солнца. Не желая тратить время и губить своих воинов, а также памятуя, что у города есть некоторые привилегии, лишиться которых было бы для него губительно, князь Райнарт через своего посланника сообщил горожанам, что знает – они люди честные и трудолюбивые, и негоже таким людям страдать из-за шайки воров и смутьянов. Истинный правитель должен быть не только справедлив, но и милосерден – и потому он, эрлингенский князь и господин, готов простить горожан Хоэннегау, если они поклянутся впредь не возносить хулы на дом Райнартов. Взамен он, однако, желает, чтоб ему выдали зачинщиков смуты и тех, кто призывает к раздору…
Его посланник сказал так, и мужчины города, стоя на стене, слушали в молчании. В тот день ворота остались заперты, однако за стеной никто не пел песен и не выкрикивал похвальбы. За время осады запасы в кладовых истощились, а огонь в печах и каминах пожирал слишком много дров.
Три дня Маркус Райнарт и его военачальники ждали ответа, и за эти три дня ни одной повозке, ни одному человеку не удалось проникнуть в город или покинуть его. Четвертым днем, на рассвете, ворота отворились, и мужчины города, из числа самых почтенных и богатых его жителей, вышли навстречу князю и склонились перед ним.
– Что ж, – помолчав, сказала Анастази. – Князь поступил разумно. Были ли после этого беспорядки?..
– О том мне неизвестно. Знаю лишь, что князь велел своим рыцарям пресекать всякий грабеж и неправду, и не чинить людям обид; и не так уж много было тех, кого повесили у городских ворот. А бургомистра, эту хитрую крысу, люди сами выволокли на городскую площадь и бросили под ноги княжескому коню, желая этим деянием снискать великодушного прощения. Князь Райнарт велел повесить вора, но прежде тому переломали пальцы на руках, и ноги, а затем отсекли их, ибо тому, кто труслив и бездействует, ни то, ни другое не нужно.
…Седмицу или две назад, здесь же, в трапезном зале, проезжие купцы рассказывали подобную историю – только не об эрлингенском князе, а о маркграфе Восточной марки. Над ним, сменившим лютню на меч и шапку смерда на золотую корону, все еще посмеивались, а Анастази тогда, как и теперь, думалось – так ли уж велика разница между вчерашним простолюдином и князем благороднейшего рода, если действуют они сходным образом, только один волен предать огню и мечу воспротивившийся ему город, а другой – расправиться с непокорными баронами во имя верности королю…
Новые укрепления маркграфского замка возводились со всей возможной быстротой, и в марке шептались, что не иначе как лесные духи помогают новому маркграфу, исправно поставляя камень и лес для нужд строительства, а серебро свое он берет у кобольдов; они же обустраивают его дом, наполняя его дивными и роскошными вещами.
Было в маркграфе – это уже рассказывали вполголоса и почти нехотя, лишь убедившись, что слушающим можно доверять, – что-то жестокое и хитрое, лисье; а шрамы на его левой руке напоминали своим видом отметки от силков, которые смерды ставят на лесных тропах…
Анастази вежливо улыбалась, слушая небывальщину. Купцы пили, ели; хвастались…
– Что же барон Кленце? Он ведь тоже был там? – спросила она, стряхнув с себя оцепенение этих мыслей. Если что и достойно воспоминания, то рассказы супруга о битвах, в которых ему довелось сражаться; о том, как гибнут целые города и кровь течет по камням, смешиваясь с водами рек. Эрих фон Зюдов кивнул, двинул по столу полупустой кубок; Флориан поспешно налил еще вина.
– Да, твой супруг был в городе вместе с князем и его людьми; и он в числе тех, кто посоветовал князю сначала сомкнуть вокруг города кольцо, а уж потом вести переговоры. Однако барон не вернулся в Эрлинген. Ему предстоял путь через горный перевал, и дальше, через долину, на юго-запад. Теперь он, должно быть, уже прибыл ко двору графа…
Иоганн Греттер обратился к барону с вопросом, а не потребуется ли в дальнейшем князю помощь – войском или серебром. Анастази же подумала, что с некоторых пор за этим столом слишком уж часто ведется речь о деньгах. Серебро на новый поход, серебро на строительство, подати… А еще странные траты на золотую утварь и драгоценные шелка, благовония и пряности, больше похожие на подарки к помолвке, чем на подношение государю…
Эта мысль пугала больше всего. Что, если отец возымел намерение жениться? У него нет сына, но он еще крепок и, наверное, вполне способен зачать дитя… Но тогда что достанется ей и ее будущему ребенку?..
Возможно, ее отец, так же, как и она сама, не решается сказать о том важном, что влечет его в Хагельсдорф и служит причиной всяческих хлопот. Любя и щадя друг друга, они только усугубляют ложь…
Анастази усмехнулась. Что ж, она дурная жена, мать, и никудышная королева, но любящая дочь. Придется оставить Золотой Рассвет. Но куда идти? В Керн? В обитель в Иденвальде? Где согласятся принять разведенную супругу и маленького бастарда?
И так все полтора месяца со времени возвращения из Эрлингена – тяжелые раздумья и темные, как драконья желчь, сомнения…
Избавиться от нежеланного плода не так уж трудно с помощью настоя душицы, клевера и еще кое-каких трав, если добавлять его по нескольку ложек в питье, или горячих ванн, способных вызвать выкидыш – а лучше то и другое вместе. Альма, опасавшаяся гнева короля, и потому не спешившая возвращаться в Вальденбург, умела делать такие отвары. Стоит сказать лишь слово – и к услугам баронессы розмарин, что следует бросить в подогретое вино или добавить к мясу; шафран, незаменимый в приготовлении густой похлебки…
Существовали также средства и зелья понадежнее, хоть и более опасные, но при одной мысли о залитой кровью постели или омерзительных инструментах повивального дела Анастази становилось дурно. Железо и медь, крюки, веревки, клещи…
Нет. Разве для того она бежала из Вальденбурга, опасаясь ужасов Красной башни, спасая себя и возлюбленного менестреля, чтобы теперь добровольно отдать себя в руки повитухи, орудующей теми же приспособлениями, что и королевские палачи?..
Ей страстно хотелось жить, хотелось прежней беззаботности и счастья. Но явью стали тоска и тьма, одиночество и отчаяние. В один из таких дней – особенно холодный и темный, когда за стенами замка неистовствовала, завывая, точно ведьма, сизая вьюга, – баронесса все же решилась на непоправимое, и велела Альме готовить зелье. Та повиновалась; к вечеру все было готово, и кубок, наполненный отваром, стоял на столе в опочивальне. Когда Анастази вошла, Альма плотно притворила дверь и встала возле, чтобы никто не мог явиться в покои без спросу.
Анастази, остановившись у стола, смотрела на кубок так, словно в нем был яд. Жидкость маслянисто поблескивала и казалась почти черной. Жарко трепетало пламя свечей.
– Это оно, Альма?..
– Да, моя госпожа. Если вы решили… пейте теперь же. Отвар должен быть горячим.
Вот он, край пропасти, дна которой не видно. Шагнуть несложно – да только не вернешься.
Анастази медлила, прислушиваясь, ожидая какого-нибудь звука, движения, что нарушат давящую тишину; но оказалось, что единственный способ уничтожить ее – заговорить самой.
– Потом, когда… будет больно?..
– Не знаю, моя госпожа…
Голос служанки звучал едва слышно. Должно быть, она боялась не меньше, чем ее госпожа – правда, совсем иных вещей.
Баронесса резким движением смахнула кубок со стола. Он со стуком покатился по каменным плитам, расплескивая отвар. Она проводила его взглядом, вынула платок, чтобы вытереть упавшие на руку капли.
– Не было ничего. И ты никому не скажешь.
Ребенок Лео Вагнера, самый прекрасный, хотя и нечаянный его подарок, плоть от плоти и кровь от крови, уже жил в ней, и она была не в силах запретить ему эту малость.
Так все закончилось. Альма вытерла пол, выбросила прочь увядшие, мокрые травы. Серебряный кубок омыли холодной водой из ручья, вытерли насухо и убрали в один из сундуков.
…Тем временем новости были рассказаны, а жаркое съедено. За столом смеялись, говорили во весь голос. Флориан вновь взялся за арфу. Эрих фон Зюдов пил рейнское; любимая собака барона, ласкаясь, положила голову ему на колени и снизу заглядывала в глаза хозяину, смешно приподнимая брови.
Анастази переводила взгляд с одного лица на другое, и не понимала, что заставляет ее оставаться в зале и изображать веселье. Ей наскучили эти грубые и простые люди, каждый день одни и те же, и будто бы раз и навсегда заведенный порядок жизни. Да, зимнее время суть скука и холод, серые стены, мучительное ожидание весны – но никогда еще тоска не входила так беспощадно, занозой, в сердце, не заставляла опускать голову, чтобы скрыть выступившую на глазах влагу.
Шум, суета и смех – все то, что она прежде так любила и к чему теперь была совершенно равнодушна.
Она поманила Флориана к себе, и, когда он, отложив арфу, приблизился, указала на свой кубок.
– Подай мне вина, самого крепкого. Согрей, добавь канеллы… Да смотри, не разбавляй водой!
ЭПИЛОГ
***
Анастази покинула Золотой Рассвет, едва отшумели долгие празднества фастнахта.
Отец и дочь простились довольно холодно, хотя у каждого в сердце было больше печали, чем гнева. Анастази не открыла подробностей будущего путешествия; по ее мнению, барону надлежало знать только то, что целью является Кернский монастырь. Эрих фон Зюдов не препятствовал дочери, ибо был осведомлен об истинной причине ее отъезда, но напомнил, что вальденбургский король разгневается, если Анастази появится в его владениях. О том же несколько позднее осмелилась говорить госпоже и Альма, однако Анастази рассудила, что земное не властно над горним, и бывший супруг не вправе запрещать ей молиться там, где она пожелает.
После Керна по уже расплывшимся, мокрым дорогам добрались до Стакезее и там больше месяца ждали настоящего, уверенного весеннего тепла. Едва установилась погода и большаки перестали тонуть в вязкой грязи, направились в Эрлинген. Путь был долог – сначала по
