Постепенно от цеспельских дел разговор перешел к темам куда более легкомысленным – под стать музыке и играм. Затем тевольтский король велел пажу позвать менестреля.
Анастази давно уже украдкой наблюдала за ним. Лео Вагнер на сей раз оставался за столом вместе с молодыми рыцарями; его сотрапезники говорили больше всех в зале, и столь же много смеялись, но менестрель был мрачен и молчалив. Кто-то из слуг поднес ему вино; он выпил залпом, не дожидаясь здравицы, словно отличное рейнское не согревало сердце, не веселило душу.
Куно подошел к нему, склонился, приглашая следовать за собой. Лео поднялся с места резко, чуть не опрокинув уже вновь наполненный вином кубок.
Анастази не сводила с менестреля взгляда, и при одной только мысли о скорой разлуке ей казалось, что огни в зале тускнеют. Что же будет, когда Лео и вправду покинет Вальденбург? Хватит ли всех светильников замка, чтобы рассеять мрак?
Ее супруг вел себя раздражающе неделикатно, ибо прямиком спросил, отчего нынче менестрель так невесел и не требуется ли ему лекарь.
Лео передернул плечами – жест сдерживаемого раздражения; правда, знали об этом, наверное, лишь его сыновья да сама Анастази.
– Я желал бы сослаться на дурное самочувствие, о великий король, но это было бы гнусной ложью.
– Тогда что же?
Лео медлил с ответом. На лице Гетца фон Рееля промелькнула усмешка.
– Лео, – улыбаясь, сказал Вольф. – Твоя скромность и умеренность похвальны, но наш гостеприимный хозяин и мой любезный брат может решить, что ты чем-то недоволен… А мне бы не хотелось начинать переговоры заново теперь, когда мы наконец-то пришли к согласию.
Гетц фон Реель склонился к королю, прошептал что-то ему на ухо. Вольф оставался невозмутимым, но Анастази заметила, как они с Лео обменялись быстрыми взглядами – и менестрель тут же подобрался, будто учуял за собой погоню.
– Не в моих правилах указывать кому-либо, как следует жить и обращаться с другими людьми, любезный брат… Но посмотри, он даже не желает говорить с нами! – продолжал Торнхельм. – Разве твой менестрель больше не верит вальденбургскому королю?..
Должно быть, он шутил, но слова прозвучали резко. Вольф и Лео снова переглянулись, и менестрель сделал шаг вперед, приложил руки к груди почти умоляющим жестом.
– Прошу простить меня, о великий король. Если я вел себя недостойно, то, поверь, сожалею об этом. Меньше всего на свете я хотел бы показаться неблагодарным. В свое оправдание могу лишь сказать, что красота и роскошь Вальденбурга, прекрасные женщины и хорошее вино вскружили мне голову…
Анастази внезапно тихо рассмеялась. Осторожно, чтобы не разбудить спящего сына, коснулась руки супруга.
– Мой король… и ты, любезный брат, послушайте. Я, кажется, знаю, в чем дело… – она искоса, чуть высокомерно посмотрела на опустившего голову и замершего неподвижно Лео. – Ни к чему мучить его расспросами. Менестрель влюблен, и потому-то наше вино не веселит его. Он, полагаю, желал бы уединения, чтобы предаваться мечтам да сочинять песни, но разве вправе он покинуть своего господина?.. Это говорит лишь о его любви к тебе, Вольф… И не станете же вы сердиться на то, что составляет для Лео Вагнера основу его ремесла?..
Вольф слушал, не сводя с нее взгляда. Едва она умолкла, расхохотался, хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.
– Ты слышишь, мой любезный брат? Все объясняется очень просто! И я склонен согласиться с твоей супругой – в сердечных делах, столь несозвучных расчету, женщины смыслят куда больше нас… Ну же, не гневайся на моего менестреля!..
– Значит, женщины, Лео? – Торнхельм недоверчиво покачал головой. – Что ж, возможно… Так откройся же нам. Чьей благосклонности ты жаждешь?
Лео, по обыкновению, смотрел не на короля – в сторону. Помедлив, произнес негромко и чуть раздраженно, как будто не желал открывать своих сердечных тайн, и только из вежливости уступает не совсем приличному монаршему любопытству:
– При твоем дворе много прелестных юных дам, о великий король; благородных, образованных… созданных для того, чтобы мужчины ими восхищались.
– Это правда, менестрель, – Торнхельм чуть подался вперед, упираясь ладонями в колени; темно-алая туника плотно облегла тело, собралась мелкими складками выше живота, и Анастази бросилось в глаза, насколько супруг располнел. – Однако об этом так же хорошо известно их отцам и братьям.
– Ни один воин, ни один царедворец не смог бы меня устрашить, если бы желанной даме было угодно подать мне надежду. Но что делать, если значишь для возлюбленной не больше, чем птичка на ветке или бессловесный лесной зверь?..
Вольф с деланным удивлением развел руками.
– Так ты, выходит, неудачливый любовник, Лео?
– Не думал, что с менестрелем может произойти что-то подобное, – Торнхельм выпрямился, отодвинулся от стола; Удо тут же взял кувшин, чтобы добавить вина в его кубок.
– В твоем королевстве очень гордые женщины, о великий король… – Лео на мгновение обернулся к залу, словно искал кого-то взглядом. – Столь же гордые, сколь и красивые.
– О, да. Позабыв про смирение, они стремятся разбивать сердца – вновь и вновь, даже если уже сбились со счета.
– Не ошибусь, если скажу, что они находят это приятным или забавным… – промолвил Гетц фон Реель.
– Что они в этом находят, не столь важно; нам, мужчинам, не понять этой неестественной страсти к разрушению... – Торнхельм поднял кубок. – Не унывай, Лео. Пусть из этой истории у тебя получится славная песня.
– Благодарю, ваше величество. Полагаю, мне стоит утешаться хотя бы этим… И доверием моего господина, который поручил мне столь важное для его королевства дело.
Лео поклонился Вольфу. Снова повисла неловкая пауза.
– А что, – опять заговорил вальденбургский король; Анастази с трудом сдерживала раздражение, понимая, что он становится разговорчив оттого, что выпил больше, чем следовало. – Давненько мы не слышали хороших песен. А ведь славные стихи и ладная мелодия способны излечить от любой душевной хвори!.. Вольф, брат мой, почему бы твоему менестрелю не порадовать нас какой-нибудь новой, удивительной историей, которую мы еще не знаем?
Анастази взглянула на пажа. Удо взял Юргена на руки, отнес к другим детям, которые под присмотром Вильберта и госпожи Экеспарре расположились за отдельным столом, стоявшим у самой стены. Со своего места королева видела, как Вильберт усадил принца себе на колени, бережно поправил сползшую с его худеньких плеч накидку.
– Ты как всегда прав, мой дорогой брат. Эй, Лео! – обратился Вольф к менестрелю. – Спой нам. И я, и королева Маргарита соскучились по твоему искусству!
– Слишком много времени прошло с тех пор, как ты покинул Тевольт, – добавила тевольтская королева, в сопровождении фрейлины только что вернувшаяся к столу; подала менестрелю руку для поцелуя. – И я питаю надежду, что ты вскоре вернешься к нам, ибо твое посольство успешно завершилось. Но прежде порадуй и нас, и хозяев этого гостеприимного дома!
Менестрель выпрямился, обвел зал взглядом человека, собирающегося на битву.
– Благодарю тебя, мой король. И тебя, моя королева. Пожалуй, есть одна песня, для которой настало время.
Он вышел на середину зала. Музыка смолкла, даже слуги, казалось, позабыли про свои хлопоты. Дети, притихли и тоже приготовились слушать. Губы госпожи Экеспарре, дававшей необходимые наставления принцессе Катарине, шевелились почти беззвучно.
«Не будьте слишком доверчивы, моя принцесса! Все, о чем поют менестрели, легкомысленно, а порой и грешно, вам следует всегда помнить об этом!», или что-нибудь подобное, но ничуть не лучше…
Менестрелю принесли кресло и арфу, и Лео тронул струны, чуть склонив к ним голову, словно вслушиваясь в звучание.
– То, что вы услышите – чистая правда. Я лишь сложил стихи, очень простые, чтобы эта история стала песней. Здесь нет ни капли лжи.
Он склонился к струнам так низко, что, светлые пряди почти скрыли его лицо, и запел – нежно, негромко позволяя голосу переплетаться с музыкой.
Вечер был и тих, и ясен, –
Словом, точно как теперь.
Мне почудилось – лисица
Проскользнула в мою дверь.
…Лиса превратилась в прекрасную девушку, и юноша, разумеется, не смог устоять перед ее красотой. Памятью об этой – первой из многих – ночей любви ему стали тонкие царапины на левом плече.
Лео коснулся рукой плеча, словно показывая, как все было, и Анастази слегка улыбнулась.
***
И под утро, возвращаясь
В стылый лес и тьму болот,
Но с собою не зовет.
Забрала б ее навечно!
Каждой ночью у огня
Жду, когда она вернется
Снова соблазнить меня…
Мелодия затрепетала, забилась, как страдающее сердце – и умолкла. Лео, словно обессилев, склонил голову на руки. В зале было по-прежнему тихо.
– И что же произошло дальше, Лео? – после недолгого молчания спросил Торнхельм. – Чем все закончилось?
– Он ждал ее, – сказал Лео. – Ждал много лет. А однажды сам ушел к ней. Больше в той деревне его никогда не видели.
– Они встретились снова? Или колдовской морок и бесцельные мечтания завели его в глушь, где он и сгинул?..
– Это неизвестно никому, а я обещал не прибавлять к этой истории ни слова вымысла. Мне хочется верить, что он нашел ее, о великий король, – Лео на мгновение отвел глаза в сторону. – Очень хочется, потому что я сам влюблен... Но, разумеется, твоя мудрость позволяет тебе видеть куда дальше, чем мне мое воображение.
Он встал и почтительно поклонился.
– Торнхельм, – ласково сказала Анастази. – Думаю, любой в этом зале согласится с тем, что влюбленные должны соединяться.
Кристоф Хаккен, опершись на подлокотник кресла, задумчиво смотрел перед собой, и лицо его было отрешенно-печальным, словно песня пробудила в нем какие-то далекие, горькие воспоминания.
Воспользовавшись паузой, Элке поднесла королеве зеркальце; Торнхельм же вновь залюбовался девушкой.
Она никогда не угодничает, подумалось ему, хоть и ведет себя почтительно, как подобает прислуге. И у нее удивительные, хрустально-ясные голубые глаза – у низких людей никогда не бывает таких глаз, даже если судьба и подарила им обольстительную прелесть. Как хорошо, что судьбе угодна и такая красота, способная согревать и радовать… а может, это все лезет в голову оттого, что он устал, и ему самому сейчас хочется покоя и тепла?..
Нет, Анастази по-прежнему любима и желанна, ни за какие сокровища Леванта он не хотел бы оставить ее, но как же глубока пропасть между ним и этой прекрасной, непоследовательной, страстной женщиной, так спокойно склонившей голову к его плечу!
Негоже было думать такое; Анастази права, ему не следует пить так много, тем более накануне турнира.
Он взял ее руку, нежно погладил, поцеловал.
– Любовь моя, не следует ли нам оставить наших гостей? Разумно было бы хорошо отдохнуть…
– Твои слова хороши, – ответила она, не глядя на него. – Я уже предупредила Фогеля. После того, как пробьет колокол тушения огней, музыканты умолкнут, и слуги начнут убирать со столов. Тебе и вправду нужен отдых, возлюбленный мой…
…Ночью, проходя по темному коридору мимо комнаты менестреля, Элке увидела свет, пробивающийся сквозь узкую щель неплотно прикрытой двери. Но, прежде чем, повинуясь внезапному порыву, успела постучать и поинтересоваться, не нужно ли что-нибудь господину, дверь отворилась, и менестрель вышел ей навстречу сам. Элке поняла, что он кого-то, наверное, ждал – на мгновение на его лице отразилось непонимание, но он быстро овладел собой.
– Зачем ты здесь?
– Господин, в мои обязанности входит гасить светильники в зале и на лестнице, – девушка поклонилась. – Я обыкновенно бодрствую допоздна. Но ведь завтра начало турнира. Отчего вы не спите в этот час? Может быть, вам принести вина? Или теплой воды?
Он быстро взглянул поверх ее головы, туда, где терялись во тьме очертания сводчатых арок коридора. Было пусто и тихо, и лишь легкое, прохладное касание сквозняка заставило на мгновение задрожать огонек лучины в руке девушки.
Поверит ли Анастази, если сказать ей, что великий король Торнхельм разглядывает эту девчонку точно золотых дел мастер – жемчужину, совершенную формой и цветом? Или отмахнется, мол, для менестреля соврать – что кубок вина выпить…
– Твои хозяева очень гостеприимны. Но сейчас мне ничего не нужно.
– Мой господин и моя королева любят и ценят своих гостей, – Элке снова поклонилась. Лео, прислонившись плечом к дверному косяку, с легкой усмешкой смотрел на нее. – Если вам что-нибудь понадобится, я всегда рада услужить.
Лео прекрасно знал, как они рассуждают – господин молод, недурен собой и не беден, может, окажется еще и щедрым. Хорошая служанка у разумных хозяев готова выполнить все, что ей прикажут, и, конечно, девица охотно согреет его постель – стоит ему лишь выразить свое желание. Так думают большинство из них, такова мать его третьего сына… Кажется, она Харальдом его назвала, с неудовольствием вспомнил Лео; зачем такое гордое, неподходящее положению имя, что за причуды у простой вышивальщицы, пусть даже ее госпожа и сама королева Маргарита?
Менестрель рассматривал девушку внимательно, неторопливо – поистине, она была прелестна, и на нее стоило смотреть именно так. К тому же у него было условлено свидание с Анастази, но королева задерживалась, а выпитое за трапезой вино будило нескромные желания.
– Как тебя зовут, красавица?..
– Элке Дейниц, мой господин.
Лео взглянул на нее еще более заинтересованно, чем смотрел до этого, нетерпеливо поманил рукой, приглашая войти в комнату. Элке шагнула через порог.
– Дейниц? А не приходится ли тебе родней Фридрих Дейниц из Гюнттале?
Девушка удивленно посмотрела на молодого вельможу, который, оказывается, знал о ней так много, и, снова прикрыв ладонью от сквозняка огонек лучины, ответила:
– Фридрих Дейниц мой отец. Вы знали его?
– Да, я знал его. Мне не привелось бывать у вас в доме, но в Стакезее, куда он приезжал довольно часто, мы с ним встречались, – огонек лучины снова задрожал, и Лео толкнул дверь; она беззвучно затворилась. – Как вышло, что ты теперь здесь?
– Отец умер, не успев выдать меня замуж. И хотя он из любви ко мне научил меня всему, что знал сам, работать как он я не могла. К тому же некоторые из благородных господ, которым он помогал, после его смерти… так и не вернули свои долги.
– Благородные и на это способны, – кивнул Лео.
– В свою очередь, мне пришлось продать все, что у нас было, чтобы оплатить долги отца. Но мне очень повезло – госпожа Альма взяла меня сюда. Здесь все добры ко мне, и обращаются со мной соответствующе. Ведь я дочь свободного человека, – Элке гордо вскинула голову, давая понять, что ему не следует ставить под сомнение ее слова.
Лео достал серебряную монету, вложил в ладонь служанке.
– Это тебе в благодарность за заботу.
Ей показалось, что он хочет сказать еще что-то, но менестрель молчал. Девушка позволила себе не отнимать руки, а потом, набравшись храбрости, вдруг проговорила:
– Я вас еще спросить хотела… Позвольте мне эту дерзость, мой господин. А та песня, которую вы сегодня пели, она действительно правдивая?
– Правдивей некуда, – Лео с улыбкой посмотрел ей в глаза. Коснулся пальцами шеи, погладил по щеке. – Но ты не лиса, Элке. Ты – олененок. Пугливый и любопытный олененок. Беги-ка в свой лес и остерегайся охотников.
Анастази давно уже украдкой наблюдала за ним. Лео Вагнер на сей раз оставался за столом вместе с молодыми рыцарями; его сотрапезники говорили больше всех в зале, и столь же много смеялись, но менестрель был мрачен и молчалив. Кто-то из слуг поднес ему вино; он выпил залпом, не дожидаясь здравицы, словно отличное рейнское не согревало сердце, не веселило душу.
Куно подошел к нему, склонился, приглашая следовать за собой. Лео поднялся с места резко, чуть не опрокинув уже вновь наполненный вином кубок.
Анастази не сводила с менестреля взгляда, и при одной только мысли о скорой разлуке ей казалось, что огни в зале тускнеют. Что же будет, когда Лео и вправду покинет Вальденбург? Хватит ли всех светильников замка, чтобы рассеять мрак?
Ее супруг вел себя раздражающе неделикатно, ибо прямиком спросил, отчего нынче менестрель так невесел и не требуется ли ему лекарь.
Лео передернул плечами – жест сдерживаемого раздражения; правда, знали об этом, наверное, лишь его сыновья да сама Анастази.
– Я желал бы сослаться на дурное самочувствие, о великий король, но это было бы гнусной ложью.
– Тогда что же?
Лео медлил с ответом. На лице Гетца фон Рееля промелькнула усмешка.
– Лео, – улыбаясь, сказал Вольф. – Твоя скромность и умеренность похвальны, но наш гостеприимный хозяин и мой любезный брат может решить, что ты чем-то недоволен… А мне бы не хотелось начинать переговоры заново теперь, когда мы наконец-то пришли к согласию.
Гетц фон Реель склонился к королю, прошептал что-то ему на ухо. Вольф оставался невозмутимым, но Анастази заметила, как они с Лео обменялись быстрыми взглядами – и менестрель тут же подобрался, будто учуял за собой погоню.
– Не в моих правилах указывать кому-либо, как следует жить и обращаться с другими людьми, любезный брат… Но посмотри, он даже не желает говорить с нами! – продолжал Торнхельм. – Разве твой менестрель больше не верит вальденбургскому королю?..
Должно быть, он шутил, но слова прозвучали резко. Вольф и Лео снова переглянулись, и менестрель сделал шаг вперед, приложил руки к груди почти умоляющим жестом.
– Прошу простить меня, о великий король. Если я вел себя недостойно, то, поверь, сожалею об этом. Меньше всего на свете я хотел бы показаться неблагодарным. В свое оправдание могу лишь сказать, что красота и роскошь Вальденбурга, прекрасные женщины и хорошее вино вскружили мне голову…
Анастази внезапно тихо рассмеялась. Осторожно, чтобы не разбудить спящего сына, коснулась руки супруга.
– Мой король… и ты, любезный брат, послушайте. Я, кажется, знаю, в чем дело… – она искоса, чуть высокомерно посмотрела на опустившего голову и замершего неподвижно Лео. – Ни к чему мучить его расспросами. Менестрель влюблен, и потому-то наше вино не веселит его. Он, полагаю, желал бы уединения, чтобы предаваться мечтам да сочинять песни, но разве вправе он покинуть своего господина?.. Это говорит лишь о его любви к тебе, Вольф… И не станете же вы сердиться на то, что составляет для Лео Вагнера основу его ремесла?..
Вольф слушал, не сводя с нее взгляда. Едва она умолкла, расхохотался, хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.
– Ты слышишь, мой любезный брат? Все объясняется очень просто! И я склонен согласиться с твоей супругой – в сердечных делах, столь несозвучных расчету, женщины смыслят куда больше нас… Ну же, не гневайся на моего менестреля!..
– Значит, женщины, Лео? – Торнхельм недоверчиво покачал головой. – Что ж, возможно… Так откройся же нам. Чьей благосклонности ты жаждешь?
Лео, по обыкновению, смотрел не на короля – в сторону. Помедлив, произнес негромко и чуть раздраженно, как будто не желал открывать своих сердечных тайн, и только из вежливости уступает не совсем приличному монаршему любопытству:
– При твоем дворе много прелестных юных дам, о великий король; благородных, образованных… созданных для того, чтобы мужчины ими восхищались.
– Это правда, менестрель, – Торнхельм чуть подался вперед, упираясь ладонями в колени; темно-алая туника плотно облегла тело, собралась мелкими складками выше живота, и Анастази бросилось в глаза, насколько супруг располнел. – Однако об этом так же хорошо известно их отцам и братьям.
– Ни один воин, ни один царедворец не смог бы меня устрашить, если бы желанной даме было угодно подать мне надежду. Но что делать, если значишь для возлюбленной не больше, чем птичка на ветке или бессловесный лесной зверь?..
Вольф с деланным удивлением развел руками.
– Так ты, выходит, неудачливый любовник, Лео?
– Не думал, что с менестрелем может произойти что-то подобное, – Торнхельм выпрямился, отодвинулся от стола; Удо тут же взял кувшин, чтобы добавить вина в его кубок.
– В твоем королевстве очень гордые женщины, о великий король… – Лео на мгновение обернулся к залу, словно искал кого-то взглядом. – Столь же гордые, сколь и красивые.
– О, да. Позабыв про смирение, они стремятся разбивать сердца – вновь и вновь, даже если уже сбились со счета.
– Не ошибусь, если скажу, что они находят это приятным или забавным… – промолвил Гетц фон Реель.
– Что они в этом находят, не столь важно; нам, мужчинам, не понять этой неестественной страсти к разрушению... – Торнхельм поднял кубок. – Не унывай, Лео. Пусть из этой истории у тебя получится славная песня.
– Благодарю, ваше величество. Полагаю, мне стоит утешаться хотя бы этим… И доверием моего господина, который поручил мне столь важное для его королевства дело.
Лео поклонился Вольфу. Снова повисла неловкая пауза.
– А что, – опять заговорил вальденбургский король; Анастази с трудом сдерживала раздражение, понимая, что он становится разговорчив оттого, что выпил больше, чем следовало. – Давненько мы не слышали хороших песен. А ведь славные стихи и ладная мелодия способны излечить от любой душевной хвори!.. Вольф, брат мой, почему бы твоему менестрелю не порадовать нас какой-нибудь новой, удивительной историей, которую мы еще не знаем?
Анастази взглянула на пажа. Удо взял Юргена на руки, отнес к другим детям, которые под присмотром Вильберта и госпожи Экеспарре расположились за отдельным столом, стоявшим у самой стены. Со своего места королева видела, как Вильберт усадил принца себе на колени, бережно поправил сползшую с его худеньких плеч накидку.
– Ты как всегда прав, мой дорогой брат. Эй, Лео! – обратился Вольф к менестрелю. – Спой нам. И я, и королева Маргарита соскучились по твоему искусству!
– Слишком много времени прошло с тех пор, как ты покинул Тевольт, – добавила тевольтская королева, в сопровождении фрейлины только что вернувшаяся к столу; подала менестрелю руку для поцелуя. – И я питаю надежду, что ты вскоре вернешься к нам, ибо твое посольство успешно завершилось. Но прежде порадуй и нас, и хозяев этого гостеприимного дома!
Менестрель выпрямился, обвел зал взглядом человека, собирающегося на битву.
– Благодарю тебя, мой король. И тебя, моя королева. Пожалуй, есть одна песня, для которой настало время.
Он вышел на середину зала. Музыка смолкла, даже слуги, казалось, позабыли про свои хлопоты. Дети, притихли и тоже приготовились слушать. Губы госпожи Экеспарре, дававшей необходимые наставления принцессе Катарине, шевелились почти беззвучно.
«Не будьте слишком доверчивы, моя принцесса! Все, о чем поют менестрели, легкомысленно, а порой и грешно, вам следует всегда помнить об этом!», или что-нибудь подобное, но ничуть не лучше…
Менестрелю принесли кресло и арфу, и Лео тронул струны, чуть склонив к ним голову, словно вслушиваясь в звучание.
– То, что вы услышите – чистая правда. Я лишь сложил стихи, очень простые, чтобы эта история стала песней. Здесь нет ни капли лжи.
Он склонился к струнам так низко, что, светлые пряди почти скрыли его лицо, и запел – нежно, негромко позволяя голосу переплетаться с музыкой.
Вечер был и тих, и ясен, –
Словом, точно как теперь.
Мне почудилось – лисица
Проскользнула в мою дверь.
…Лиса превратилась в прекрасную девушку, и юноша, разумеется, не смог устоять перед ее красотой. Памятью об этой – первой из многих – ночей любви ему стали тонкие царапины на левом плече.
Лео коснулся рукой плеча, словно показывая, как все было, и Анастази слегка улыбнулась.
ГЛАВА 14. Продолжение
***
И под утро, возвращаясь
В стылый лес и тьму болот,
Часть души моей уносит,
Но с собою не зовет.
Забрала б ее навечно!
Каждой ночью у огня
Жду, когда она вернется
Снова соблазнить меня…
Мелодия затрепетала, забилась, как страдающее сердце – и умолкла. Лео, словно обессилев, склонил голову на руки. В зале было по-прежнему тихо.
– И что же произошло дальше, Лео? – после недолгого молчания спросил Торнхельм. – Чем все закончилось?
– Он ждал ее, – сказал Лео. – Ждал много лет. А однажды сам ушел к ней. Больше в той деревне его никогда не видели.
– Они встретились снова? Или колдовской морок и бесцельные мечтания завели его в глушь, где он и сгинул?..
– Это неизвестно никому, а я обещал не прибавлять к этой истории ни слова вымысла. Мне хочется верить, что он нашел ее, о великий король, – Лео на мгновение отвел глаза в сторону. – Очень хочется, потому что я сам влюблен... Но, разумеется, твоя мудрость позволяет тебе видеть куда дальше, чем мне мое воображение.
Он встал и почтительно поклонился.
– Торнхельм, – ласково сказала Анастази. – Думаю, любой в этом зале согласится с тем, что влюбленные должны соединяться.
Кристоф Хаккен, опершись на подлокотник кресла, задумчиво смотрел перед собой, и лицо его было отрешенно-печальным, словно песня пробудила в нем какие-то далекие, горькие воспоминания.
Воспользовавшись паузой, Элке поднесла королеве зеркальце; Торнхельм же вновь залюбовался девушкой.
Она никогда не угодничает, подумалось ему, хоть и ведет себя почтительно, как подобает прислуге. И у нее удивительные, хрустально-ясные голубые глаза – у низких людей никогда не бывает таких глаз, даже если судьба и подарила им обольстительную прелесть. Как хорошо, что судьбе угодна и такая красота, способная согревать и радовать… а может, это все лезет в голову оттого, что он устал, и ему самому сейчас хочется покоя и тепла?..
Нет, Анастази по-прежнему любима и желанна, ни за какие сокровища Леванта он не хотел бы оставить ее, но как же глубока пропасть между ним и этой прекрасной, непоследовательной, страстной женщиной, так спокойно склонившей голову к его плечу!
Негоже было думать такое; Анастази права, ему не следует пить так много, тем более накануне турнира.
Он взял ее руку, нежно погладил, поцеловал.
– Любовь моя, не следует ли нам оставить наших гостей? Разумно было бы хорошо отдохнуть…
– Твои слова хороши, – ответила она, не глядя на него. – Я уже предупредила Фогеля. После того, как пробьет колокол тушения огней, музыканты умолкнут, и слуги начнут убирать со столов. Тебе и вправду нужен отдых, возлюбленный мой…
…Ночью, проходя по темному коридору мимо комнаты менестреля, Элке увидела свет, пробивающийся сквозь узкую щель неплотно прикрытой двери. Но, прежде чем, повинуясь внезапному порыву, успела постучать и поинтересоваться, не нужно ли что-нибудь господину, дверь отворилась, и менестрель вышел ей навстречу сам. Элке поняла, что он кого-то, наверное, ждал – на мгновение на его лице отразилось непонимание, но он быстро овладел собой.
– Зачем ты здесь?
– Господин, в мои обязанности входит гасить светильники в зале и на лестнице, – девушка поклонилась. – Я обыкновенно бодрствую допоздна. Но ведь завтра начало турнира. Отчего вы не спите в этот час? Может быть, вам принести вина? Или теплой воды?
Он быстро взглянул поверх ее головы, туда, где терялись во тьме очертания сводчатых арок коридора. Было пусто и тихо, и лишь легкое, прохладное касание сквозняка заставило на мгновение задрожать огонек лучины в руке девушки.
Поверит ли Анастази, если сказать ей, что великий король Торнхельм разглядывает эту девчонку точно золотых дел мастер – жемчужину, совершенную формой и цветом? Или отмахнется, мол, для менестреля соврать – что кубок вина выпить…
– Твои хозяева очень гостеприимны. Но сейчас мне ничего не нужно.
– Мой господин и моя королева любят и ценят своих гостей, – Элке снова поклонилась. Лео, прислонившись плечом к дверному косяку, с легкой усмешкой смотрел на нее. – Если вам что-нибудь понадобится, я всегда рада услужить.
Лео прекрасно знал, как они рассуждают – господин молод, недурен собой и не беден, может, окажется еще и щедрым. Хорошая служанка у разумных хозяев готова выполнить все, что ей прикажут, и, конечно, девица охотно согреет его постель – стоит ему лишь выразить свое желание. Так думают большинство из них, такова мать его третьего сына… Кажется, она Харальдом его назвала, с неудовольствием вспомнил Лео; зачем такое гордое, неподходящее положению имя, что за причуды у простой вышивальщицы, пусть даже ее госпожа и сама королева Маргарита?
Менестрель рассматривал девушку внимательно, неторопливо – поистине, она была прелестна, и на нее стоило смотреть именно так. К тому же у него было условлено свидание с Анастази, но королева задерживалась, а выпитое за трапезой вино будило нескромные желания.
– Как тебя зовут, красавица?..
– Элке Дейниц, мой господин.
Лео взглянул на нее еще более заинтересованно, чем смотрел до этого, нетерпеливо поманил рукой, приглашая войти в комнату. Элке шагнула через порог.
– Дейниц? А не приходится ли тебе родней Фридрих Дейниц из Гюнттале?
Девушка удивленно посмотрела на молодого вельможу, который, оказывается, знал о ней так много, и, снова прикрыв ладонью от сквозняка огонек лучины, ответила:
– Фридрих Дейниц мой отец. Вы знали его?
– Да, я знал его. Мне не привелось бывать у вас в доме, но в Стакезее, куда он приезжал довольно часто, мы с ним встречались, – огонек лучины снова задрожал, и Лео толкнул дверь; она беззвучно затворилась. – Как вышло, что ты теперь здесь?
– Отец умер, не успев выдать меня замуж. И хотя он из любви ко мне научил меня всему, что знал сам, работать как он я не могла. К тому же некоторые из благородных господ, которым он помогал, после его смерти… так и не вернули свои долги.
– Благородные и на это способны, – кивнул Лео.
– В свою очередь, мне пришлось продать все, что у нас было, чтобы оплатить долги отца. Но мне очень повезло – госпожа Альма взяла меня сюда. Здесь все добры ко мне, и обращаются со мной соответствующе. Ведь я дочь свободного человека, – Элке гордо вскинула голову, давая понять, что ему не следует ставить под сомнение ее слова.
Лео достал серебряную монету, вложил в ладонь служанке.
– Это тебе в благодарность за заботу.
Ей показалось, что он хочет сказать еще что-то, но менестрель молчал. Девушка позволила себе не отнимать руки, а потом, набравшись храбрости, вдруг проговорила:
– Я вас еще спросить хотела… Позвольте мне эту дерзость, мой господин. А та песня, которую вы сегодня пели, она действительно правдивая?
– Правдивей некуда, – Лео с улыбкой посмотрел ей в глаза. Коснулся пальцами шеи, погладил по щеке. – Но ты не лиса, Элке. Ты – олененок. Пугливый и любопытный олененок. Беги-ка в свой лес и остерегайся охотников.
