– Иного выхода полюбовно решить этот спор я не вижу, хотя отдаю должное твоему стремлению к миру, Вольф. Ты должен это понимать. Ты уже не тот наивный и восторженный юноша, каким был когда-то, когда твой брат впервые поручил тебе вести со мной переговоры…
Торнхельм умолк, не договорив, что, по-видимому, поручая принцу столь важное дело, Густав надеялся, что тот потерпит неудачу, однако ошибся, недооценив способности своего брата к дипломатии. Впрочем, наверняка Вольфу и самому об этом хорошо известно…
Вольф обернулся к ожидавшим у входа в башню придворным. По знаку короля барон приблизился.
– Дорогой барон, своим внезапным воскрешением ты поставил и меня, и моего брата, короля Торнхельма в весьма щекотливое положение, – улыбнувшись, сказал Вольф. – Но мы, кажется, нашли способ избежать раздора, и я, твой сюзерен и добрый друг, надеюсь на твое благоразумие.
Король Торнхельм и барон Кленце молча стояли друг против друга – ни вежливых приветствий, ни поклонов. Их давняя неприязнь, которая, казалось, ослабела со временем, снова набирала силу, и презрительное бесстрашие во взгляде барона вот-вот могло стать поводом для нового поединка.
– Следуй за нами, барон, – промолвил Вольф. – Нам необходимо многое обсудить.
Рихард Кленце, давно уже не доверявший никому, прикидывал, сколько человек может одновременно находиться в караульном помещении. При себе у барона был только длинный кинжал с узким лезвием; меч же забрали королевские стражники. Однако в комнате, разделенной на две неравные части каменной перегородкой, доходившей до самого потолка, никого не было.
Вельможи остановились у самого дверного проема, затем по одному вошли в помещение; их силуэты заслонили ровный дневной свет. Торнхельм велел Михаэлю немедленно найти королеву и сообщить ей, что ее ждут. Потом тяжело опустился на покрытую грубой тканью скамью, поднес руку к груди – рана дергалась и терзалась, как будто была живым существом, в свою очередь, испытывавшим муки. Махнул остальным.
– Оставьте нас. Вернетесь, когда вас позовут.
Вольф ногой подвинул к себе грубо сколоченный табурет, уселся, опершись локтем на стол. Нетерпеливое, тревожное ликование постепенно охватывало тевольтского короля, и, чтобы скрыть это, он несколько раз провел ладонью по гладким доскам.
– Я бы с удовольствием выпил красного рейнского.
Лео, уже на лестнице услышавший эти слова, крикнул куда-то вниз:
– Вина королю!
...За открытыми дверями, в глубине башни, виднелась изгибом уходящая вверх лестница. Слуга со светильником стоял у входа, у самых ступеней. Дневной свет проникал сюда только сквозь узкие окна-бойницы, и потому в башне всегда царил полумрак, всегда стоял чад от закрепленных на стенах факелов.
Королева помедлила, прежде чем ступить под эти своды, привычным, незаметным для себя самой движением подобрала подол платья.
С нею были Альма, Михаэль и Удо Лантерс, не пожелавший оставлять свою госпожу даже на столь непродолжительное время. Лео Вагнер стоял у самых дверей, придерживая створку рукой, как будто приглашал королеву войти. Анастази бегло взглянула на него – он лишь скромно опустил взгляд, как и полагалось менестрелю.
Притворщик. Мог бы объяснить, пока мы поднимаемся наверх, в чем все-таки дело, почему мне нужно встречаться с мужем здесь, в темной, неуютной башне, а не в зале Королей, отделанном панелями орехового дерева, где в простенках между окнами висят шпалеры, а на полу – ковер, где…
Ее маленькая свита не отставала ни на шаг; Анастази услышала, как глухо стукнула, закрываясь, тяжелая, окованная железными полосами дверь.
Сколько всего передумала королева за эти дни, сколько чувств заставляли ее то метаться из угла в угол по королевской опочивальне, то замирать на узкой лавке у самого окна, из которого только и видно, что крышу дозорной башни и необозримое зеленое море леса! А как труден был разговор с мужем, случившийся наутро после турнира! Вальденбургский король требовал от королевы твердости, честности и непогрешимости. Но что она, неверная супруга, могла ему сказать?..
Торнхельм сообщил ей о договоренности, достигнутой с королем Вольфом. Итак, у Рихарда Кленце есть только две возможности остаться в живых – оставить притязания, закрепив отказ соответствующим соглашением, и с тем уехать в свою вотчину, или же…
Или же отказаться вовсе от имени и титула, и уйти из Вальденбурга по любой из дорог в любую сторону света – как уходят все нищие и безвестные рыцари в поисках хозяина, которому пригодится их меч.
Рада ли она возвращению первого мужа? Да, рада, ведь война разлучила их так нежданно и жестоко, на самом взлете любви друг к другу. Если бы она не была рада, это означало бы, что у нее нет сердца. Ведь барон – отец ее любимого сына. Но радость эта вовсе не означает ни страсти, ни прежней любви.
А вдруг ее обморок – признак вовсе не испуга и перенапряжения, как утверждает лекарь, а болезни, или…
Она испугалась, ясно представив, как грязные скоморохи на площадях поют про нее непристойные песенки, треплют ее имя бесстыжими языками. Впрочем, пересудов не избежать – кто же откажется послушать такую увлекательную историю, а то и добавить, чего дурь пожелает! А когда молва подхватывает слухи, опровергать их уже бесполезно – растекаются что вода во время ливня…
Королева шествовала через круглую залу первого этажа, где вельможи и воины молча склонились, приветствуя ее; хороша, пряма, отстраненно-горда, и подол ярко-алой, отделанной по вороту и плечам беличьим мехом, расшитой золотыми цветами накидки тянется по каменному, усыпанному потемневшей соломой полу. А на платье слева, над самым сердцем – лилия и волк…
Но не было мира в этой почтительной тишине, она казалась королеве давящей и враждебной, и успокаивало лишь то, что за нею шли верные ей слуги, шел Лео, которого она любила. Они миновали второй лестничный пролет, пересекли пустой зал. Перед караульным помещением на третьем этаже Анастази замерла, словно не решалась войти.
Ее ловкий любовник успел в одно мгновение, в полутьме, пока слуга закреплял на стене факел, украдкой нежно сжать руку королевы, найти ее пальцы под длинным рукавом шелкового платья.
…Слуги уже принесли вино, подали украшенные рубинами серебряные кубки. На столе стоял посеребренный кувшин с навершием в виде львиной головы.
– Ты звал меня, мой возлюбленный супруг? О чем ты желаешь говорить?
Торнхельм ответил не сразу, впился взглядом в ее лицо, Вольф же пригубил вино, словно желая скрыть усмешку. Перстни на его пальцах переливались всеми известными цветами, и Анастази не к месту подумалось, что Торнхельм не любит драгоценностей, находя их подобающими лишь для женщин.
Присутствие Вольфа настораживало и раздражало, но она постаралась не выказать этого. Слегка поклонилась в ответ на приветствие, подошла к мужу, поцеловала, но он принял ее ласку холодно.
– Это неуместно… теперь, моя королева. Время для нежности у нас будет, как только ты ответишь мне.
Какой бы вопрос он ни задал, прислушайся к голосу разума, прежде чем отвечать, сказала себе Анастази. Прислушайся хоть раз.
– Речь пойдет о нашем браке, Анастази.
Лишь усилием воли Анастази сумела сдержать невольный жест, не поднести к груди дрогнувшую руку.
– Здесь нечего обсуждать, мой возлюбленный супруг и господин, – спокойно сказала она. – Мы муж и жена по обычаям и твоей, и моей страны. Я горда честью, которую ты мне оказал, а Вальденбург стал для меня домом; с тобой я хочу быть, и здесь я останусь, если тебе это угодно.
– Что ж, – промолвил при этих словах Торнхельм. – Вот все и решилось.
И тут только Анастази почувствовала, что захлопнулась какая-то западня, о которой ее не предупредили, и в которую она попала из-за лучших своих намерений, стремясь оградить от беды и себя, и тех, кто ей дорог. Ей внезапно бросилось в глаза, как постарел могучий король Торнхельм, какое мрачное, даже свирепое у него лицо.
Она больше не любила его. Не любила его ярости, его тяжелой, слепой страсти, ласки, которая душила, опутывала липкой паутиной, сковывала хуже цепей. Даже нежность, даже благодарность за любовь и защиту – все осталось в прошлом.
– Объясните же мне, что здесь происходит, благородные государи…
Услышав этот голос – низкий и хриплый, будто что-то сдавливает горло, мешая говорить, – Анастази резко обернулась, начиная понимать, в какую игру оказалась втянута. У каменной перегородки стоял Рихард Кленце, но смотрел он не на свою супругу – взгляд его был устремлен на короля Вольфа.
– Так вот для чего ты требовал от меня терпения и здравомыслия, мой король.
– У нас с тобой уговор, барон, – спокойно ответил Вольф. – Ты слышал, что сказано. Решение принято. Ты вправе возвратиться в свои владения, и я стану приветствовать тебя как самого славного из моих вассалов.
Она знала, Рихард мог убить одним ударом, одним стремительным движением, как змея. Но сейчас Анастази не узнавала мужа: барон Кленце стоял неподвижно, и только глаза его горели синим, сапфировым огнем.
– Мы договорились, – повторил Вольф. – Худой мир лучше доброй ссоры. Ваш брак возобновлен быть не может. Короли не отдают своих жен, да и королева сделала свой выбор.
Она видела, как побелело лицо Рихарда, каким темным, страшным сделался шрам на левой щеке, и, приблизившись, сжала его руку, словно это могло его остановить, если бы он действительно хотел драться.
– Я умоляю тебя, Рихард, соглашайся на все, что они предлагают, это не будет бесчестьем. Гораздо важнее, чтобы ты остался жив. Важнее для Эриха и для меня.
Анастази казалось, будто она разговаривает со статуей. Даже мрамор отозвался бы на ее мольбу с большим чувством.
– Барон, – холодно сказал Вольф, которому уже и вправду порядком надоела нелепая гордость вассала. – Я поручился за тебя. Либо ты исполняешь уговор, либо я больше не принимаю участия в твоей судьбе. В этом случае ни сына, ни своей вотчины ты никогда не увидишь. Но все дворяне будут знать, что Рихард Кленце пренебрег доверием короля и опозорил свое имя, и оставил сыну замаранный бесчестьем герб…
О, эти его знаменитые норов и упрямство! При мысли о том, что все может закончиться столь плачевно, у Анастази снова потемнело в глазах. Она поднесла ладонь к лицу, желая этим прикосновением привести себя в чувство, остановить начавшую кружиться комнату.
– Рихард, подумай о нашем сыне! Разве он заслужил это? Глупо, нелепо семь лет идти домой и погибнуть на пороге… И если ты дал слово – сдержи его, иначе что скажут о тебе твой сын и твои ленники?
Она замолчала. Все, что оставалось – просить, заклинать тем, что когда-то у них было, тем, что он так хорошо помнил, раз вернулся сюда. Но ей ли было не знать, сколь мало действуют на него чужие слова, если не соответствуют его собственным намерениям?..
Его можно понять, думал Вольф, также не спуская с барона внимательного взгляда. Тяжелое ранение, годы, потраченные на выздоровление и обретение прежнего воинского навыка… Поход на Восток, долгий плен. И вот, после всех страданий, мучений, усилий – новый шрам ему тоже, небось, достался не просто так! – можно ли спокойно смотреть на то, как счастлива возлюбленная рядом с твоим давним соперником, а ваш с нею сын вот-вот присягнет ему на верность, принесет на серебряном блюде свои владения?
Вольф прекрасно все понимал, и потому лишь повторил:
– Принеси клятву, которую от тебя требуют, и отправляйся в свой замок.
– Ну неужели ты хочешь, чтобы я унижалась, упрашивая тебя не развязывать бессмысленную, никому не нужную усобицу? – еле слышно прошептала королева. – Неужели ради этого ты вернулся?
Королева вдруг удивительно ясно поняла, что, если Рихард откажется подчиниться своему сюзерену, у нее останется только одна возможность спасти его. Отречься. Отказаться и заверить присутствующих, что она ошиблась, этот самозванец не может быть ее мужем, настоящий барон Кленце погиб в битве при Готтармской равнине тогда, семь лет назад, и она оплакала его, как подобает верной и любящей супруге. А наглого проходимца следует выдворить из замка, отняв меч и вещи, которые он присвоил и прилюдно выпоров за воровство… или же вздернуть на городской площади при большом стечении народа, и знатного, и простого, дабы все видели эту казнь и устрашились впредь обманывать своих государей.
– Я не узнаю тебя, рыцарь, назвавшийся бароном Кленце, – тихо проговорила она. Ей очень хотелось, чтобы он понял, какой опасности себя подвергает и в кои-то веки поступил благоразумно. – И начинаю думать, что ошиблась там, на турнирном поле, приняв тебя за… другого человека.
– Барон Эрих Кленце признал во мне своего отца.
– Барону Эриху Кленце не было и пяти лет, когда его отец погиб! Он был ребенком и не может помнить моего мужа так, как помню я! И я, Анастази, королева Вальденбургская, мать барона Эриха Кленце, законная супруга и вдова его отца, говорю тебе – страшись лгать, ибо расплата за это слишком велика.
Она стояла, выпрямившись, сжав кулаки – хорошо, что этого не было видно под длинными рукавами платья, – и смотрела на него в упор, с отчаянием и гневом. Неужели он настолько самоуверен, что думает, будто пересилит королевскую волю? Думает, что вообще уйдет из Вальденбурга живым?!
Ей вроде бы совсем не хотелось плакать – ведь она знала, что делает, и должна была держаться – но неожиданно Анастази почувствовала, как по щеке катится слеза – непрошеная, предательская; и на мгновение возненавидела себя за слабость, недостойную королевы. Но продолжала стоять неподвижно, готовая на все в нелепом желании уберечь бывшего супруга.
И тогда что-то, похожее на жалость, промелькнуло в его взоре.
– Я знаю, что ты просто спасаешь меня, Анастази. И я… я благодарен тебе за это.
И еще несколько мучительно долгих мгновений прошло, прежде чем он сказал:
– Что ж, зовите ваших свидетелей.
Свидетелями выступили герцог Хельмут Лините и барон Клаус Фогель со стороны короля вальденбургского, граф Гетц фон Реель и барон Эрих Реттингайль со стороны короля Вольфа. Присутствовал и вальденбургский капеллан, человек разумный и ученый, которому надлежало проследить, чтобы все необходимые формальности были соблюдены.
Фон Реель подал барону лист пергамена, на который капеллан накануне выписал все положения клятвы. Барон читал не торопясь, и Эрих Реттингайль даже счел возможным осведомиться, не считает ли почтенный рыцарь оскорбительным или неприемлемым для себя что-либо, указанное в документе.
– Я разумею написанное, – отозвался барон Кленце. – И лишь хочу убедиться, что здесь все именно так, как мы о том решили…
И все же медлил, прежде чем поставить на листе «RK» и сверху этих буквиц – закорючку, означавшую баронскую корону; опасаясь его непокорства, тевольтские вельможи переглядывались между собой, крепче сжимали рукояти кинжалов.
Капеллан поднес барону священную книгу, и, положив правую руку на изукрашенный переплет, Рихард Кленце повторил – ради мира и благополучия между Тевольским и Вальденбургским королевствами он отказывается от возобновления супружеского союза с присутствующей здесь Анастази Швертегейсс Лините-и-Эрвен, ныне вальденбургской королевой, и клянется ничем не напоминать об имевшем место между ними. Право же наследования имущества рода Кленце – угодья, леса и замок Вигентау, – остается за их общим с упомянутой Анастази сыном, Эрихом Кленце, и никем оспорено быть не может.
Торнхельм умолк, не договорив, что, по-видимому, поручая принцу столь важное дело, Густав надеялся, что тот потерпит неудачу, однако ошибся, недооценив способности своего брата к дипломатии. Впрочем, наверняка Вольфу и самому об этом хорошо известно…
Вольф обернулся к ожидавшим у входа в башню придворным. По знаку короля барон приблизился.
– Дорогой барон, своим внезапным воскрешением ты поставил и меня, и моего брата, короля Торнхельма в весьма щекотливое положение, – улыбнувшись, сказал Вольф. – Но мы, кажется, нашли способ избежать раздора, и я, твой сюзерен и добрый друг, надеюсь на твое благоразумие.
Король Торнхельм и барон Кленце молча стояли друг против друга – ни вежливых приветствий, ни поклонов. Их давняя неприязнь, которая, казалось, ослабела со временем, снова набирала силу, и презрительное бесстрашие во взгляде барона вот-вот могло стать поводом для нового поединка.
– Следуй за нами, барон, – промолвил Вольф. – Нам необходимо многое обсудить.
Рихард Кленце, давно уже не доверявший никому, прикидывал, сколько человек может одновременно находиться в караульном помещении. При себе у барона был только длинный кинжал с узким лезвием; меч же забрали королевские стражники. Однако в комнате, разделенной на две неравные части каменной перегородкой, доходившей до самого потолка, никого не было.
Вельможи остановились у самого дверного проема, затем по одному вошли в помещение; их силуэты заслонили ровный дневной свет. Торнхельм велел Михаэлю немедленно найти королеву и сообщить ей, что ее ждут. Потом тяжело опустился на покрытую грубой тканью скамью, поднес руку к груди – рана дергалась и терзалась, как будто была живым существом, в свою очередь, испытывавшим муки. Махнул остальным.
– Оставьте нас. Вернетесь, когда вас позовут.
Вольф ногой подвинул к себе грубо сколоченный табурет, уселся, опершись локтем на стол. Нетерпеливое, тревожное ликование постепенно охватывало тевольтского короля, и, чтобы скрыть это, он несколько раз провел ладонью по гладким доскам.
– Я бы с удовольствием выпил красного рейнского.
Лео, уже на лестнице услышавший эти слова, крикнул куда-то вниз:
– Вина королю!
...За открытыми дверями, в глубине башни, виднелась изгибом уходящая вверх лестница. Слуга со светильником стоял у входа, у самых ступеней. Дневной свет проникал сюда только сквозь узкие окна-бойницы, и потому в башне всегда царил полумрак, всегда стоял чад от закрепленных на стенах факелов.
Королева помедлила, прежде чем ступить под эти своды, привычным, незаметным для себя самой движением подобрала подол платья.
С нею были Альма, Михаэль и Удо Лантерс, не пожелавший оставлять свою госпожу даже на столь непродолжительное время. Лео Вагнер стоял у самых дверей, придерживая створку рукой, как будто приглашал королеву войти. Анастази бегло взглянула на него – он лишь скромно опустил взгляд, как и полагалось менестрелю.
Притворщик. Мог бы объяснить, пока мы поднимаемся наверх, в чем все-таки дело, почему мне нужно встречаться с мужем здесь, в темной, неуютной башне, а не в зале Королей, отделанном панелями орехового дерева, где в простенках между окнами висят шпалеры, а на полу – ковер, где…
Ее маленькая свита не отставала ни на шаг; Анастази услышала, как глухо стукнула, закрываясь, тяжелая, окованная железными полосами дверь.
Сколько всего передумала королева за эти дни, сколько чувств заставляли ее то метаться из угла в угол по королевской опочивальне, то замирать на узкой лавке у самого окна, из которого только и видно, что крышу дозорной башни и необозримое зеленое море леса! А как труден был разговор с мужем, случившийся наутро после турнира! Вальденбургский король требовал от королевы твердости, честности и непогрешимости. Но что она, неверная супруга, могла ему сказать?..
Торнхельм сообщил ей о договоренности, достигнутой с королем Вольфом. Итак, у Рихарда Кленце есть только две возможности остаться в живых – оставить притязания, закрепив отказ соответствующим соглашением, и с тем уехать в свою вотчину, или же…
Или же отказаться вовсе от имени и титула, и уйти из Вальденбурга по любой из дорог в любую сторону света – как уходят все нищие и безвестные рыцари в поисках хозяина, которому пригодится их меч.
Рада ли она возвращению первого мужа? Да, рада, ведь война разлучила их так нежданно и жестоко, на самом взлете любви друг к другу. Если бы она не была рада, это означало бы, что у нее нет сердца. Ведь барон – отец ее любимого сына. Но радость эта вовсе не означает ни страсти, ни прежней любви.
А вдруг ее обморок – признак вовсе не испуга и перенапряжения, как утверждает лекарь, а болезни, или…
Она испугалась, ясно представив, как грязные скоморохи на площадях поют про нее непристойные песенки, треплют ее имя бесстыжими языками. Впрочем, пересудов не избежать – кто же откажется послушать такую увлекательную историю, а то и добавить, чего дурь пожелает! А когда молва подхватывает слухи, опровергать их уже бесполезно – растекаются что вода во время ливня…
Королева шествовала через круглую залу первого этажа, где вельможи и воины молча склонились, приветствуя ее; хороша, пряма, отстраненно-горда, и подол ярко-алой, отделанной по вороту и плечам беличьим мехом, расшитой золотыми цветами накидки тянется по каменному, усыпанному потемневшей соломой полу. А на платье слева, над самым сердцем – лилия и волк…
Но не было мира в этой почтительной тишине, она казалась королеве давящей и враждебной, и успокаивало лишь то, что за нею шли верные ей слуги, шел Лео, которого она любила. Они миновали второй лестничный пролет, пересекли пустой зал. Перед караульным помещением на третьем этаже Анастази замерла, словно не решалась войти.
Ее ловкий любовник успел в одно мгновение, в полутьме, пока слуга закреплял на стене факел, украдкой нежно сжать руку королевы, найти ее пальцы под длинным рукавом шелкового платья.
…Слуги уже принесли вино, подали украшенные рубинами серебряные кубки. На столе стоял посеребренный кувшин с навершием в виде львиной головы.
– Ты звал меня, мой возлюбленный супруг? О чем ты желаешь говорить?
Торнхельм ответил не сразу, впился взглядом в ее лицо, Вольф же пригубил вино, словно желая скрыть усмешку. Перстни на его пальцах переливались всеми известными цветами, и Анастази не к месту подумалось, что Торнхельм не любит драгоценностей, находя их подобающими лишь для женщин.
Присутствие Вольфа настораживало и раздражало, но она постаралась не выказать этого. Слегка поклонилась в ответ на приветствие, подошла к мужу, поцеловала, но он принял ее ласку холодно.
– Это неуместно… теперь, моя королева. Время для нежности у нас будет, как только ты ответишь мне.
Какой бы вопрос он ни задал, прислушайся к голосу разума, прежде чем отвечать, сказала себе Анастази. Прислушайся хоть раз.
– Речь пойдет о нашем браке, Анастази.
Лишь усилием воли Анастази сумела сдержать невольный жест, не поднести к груди дрогнувшую руку.
– Здесь нечего обсуждать, мой возлюбленный супруг и господин, – спокойно сказала она. – Мы муж и жена по обычаям и твоей, и моей страны. Я горда честью, которую ты мне оказал, а Вальденбург стал для меня домом; с тобой я хочу быть, и здесь я останусь, если тебе это угодно.
– Что ж, – промолвил при этих словах Торнхельм. – Вот все и решилось.
И тут только Анастази почувствовала, что захлопнулась какая-то западня, о которой ее не предупредили, и в которую она попала из-за лучших своих намерений, стремясь оградить от беды и себя, и тех, кто ей дорог. Ей внезапно бросилось в глаза, как постарел могучий король Торнхельм, какое мрачное, даже свирепое у него лицо.
Она больше не любила его. Не любила его ярости, его тяжелой, слепой страсти, ласки, которая душила, опутывала липкой паутиной, сковывала хуже цепей. Даже нежность, даже благодарность за любовь и защиту – все осталось в прошлом.
– Объясните же мне, что здесь происходит, благородные государи…
Услышав этот голос – низкий и хриплый, будто что-то сдавливает горло, мешая говорить, – Анастази резко обернулась, начиная понимать, в какую игру оказалась втянута. У каменной перегородки стоял Рихард Кленце, но смотрел он не на свою супругу – взгляд его был устремлен на короля Вольфа.
– Так вот для чего ты требовал от меня терпения и здравомыслия, мой король.
– У нас с тобой уговор, барон, – спокойно ответил Вольф. – Ты слышал, что сказано. Решение принято. Ты вправе возвратиться в свои владения, и я стану приветствовать тебя как самого славного из моих вассалов.
Она знала, Рихард мог убить одним ударом, одним стремительным движением, как змея. Но сейчас Анастази не узнавала мужа: барон Кленце стоял неподвижно, и только глаза его горели синим, сапфировым огнем.
– Мы договорились, – повторил Вольф. – Худой мир лучше доброй ссоры. Ваш брак возобновлен быть не может. Короли не отдают своих жен, да и королева сделала свой выбор.
Она видела, как побелело лицо Рихарда, каким темным, страшным сделался шрам на левой щеке, и, приблизившись, сжала его руку, словно это могло его остановить, если бы он действительно хотел драться.
– Я умоляю тебя, Рихард, соглашайся на все, что они предлагают, это не будет бесчестьем. Гораздо важнее, чтобы ты остался жив. Важнее для Эриха и для меня.
Анастази казалось, будто она разговаривает со статуей. Даже мрамор отозвался бы на ее мольбу с большим чувством.
– Барон, – холодно сказал Вольф, которому уже и вправду порядком надоела нелепая гордость вассала. – Я поручился за тебя. Либо ты исполняешь уговор, либо я больше не принимаю участия в твоей судьбе. В этом случае ни сына, ни своей вотчины ты никогда не увидишь. Но все дворяне будут знать, что Рихард Кленце пренебрег доверием короля и опозорил свое имя, и оставил сыну замаранный бесчестьем герб…
О, эти его знаменитые норов и упрямство! При мысли о том, что все может закончиться столь плачевно, у Анастази снова потемнело в глазах. Она поднесла ладонь к лицу, желая этим прикосновением привести себя в чувство, остановить начавшую кружиться комнату.
– Рихард, подумай о нашем сыне! Разве он заслужил это? Глупо, нелепо семь лет идти домой и погибнуть на пороге… И если ты дал слово – сдержи его, иначе что скажут о тебе твой сын и твои ленники?
Она замолчала. Все, что оставалось – просить, заклинать тем, что когда-то у них было, тем, что он так хорошо помнил, раз вернулся сюда. Но ей ли было не знать, сколь мало действуют на него чужие слова, если не соответствуют его собственным намерениям?..
Его можно понять, думал Вольф, также не спуская с барона внимательного взгляда. Тяжелое ранение, годы, потраченные на выздоровление и обретение прежнего воинского навыка… Поход на Восток, долгий плен. И вот, после всех страданий, мучений, усилий – новый шрам ему тоже, небось, достался не просто так! – можно ли спокойно смотреть на то, как счастлива возлюбленная рядом с твоим давним соперником, а ваш с нею сын вот-вот присягнет ему на верность, принесет на серебряном блюде свои владения?
Вольф прекрасно все понимал, и потому лишь повторил:
– Принеси клятву, которую от тебя требуют, и отправляйся в свой замок.
– Ну неужели ты хочешь, чтобы я унижалась, упрашивая тебя не развязывать бессмысленную, никому не нужную усобицу? – еле слышно прошептала королева. – Неужели ради этого ты вернулся?
Королева вдруг удивительно ясно поняла, что, если Рихард откажется подчиниться своему сюзерену, у нее останется только одна возможность спасти его. Отречься. Отказаться и заверить присутствующих, что она ошиблась, этот самозванец не может быть ее мужем, настоящий барон Кленце погиб в битве при Готтармской равнине тогда, семь лет назад, и она оплакала его, как подобает верной и любящей супруге. А наглого проходимца следует выдворить из замка, отняв меч и вещи, которые он присвоил и прилюдно выпоров за воровство… или же вздернуть на городской площади при большом стечении народа, и знатного, и простого, дабы все видели эту казнь и устрашились впредь обманывать своих государей.
– Я не узнаю тебя, рыцарь, назвавшийся бароном Кленце, – тихо проговорила она. Ей очень хотелось, чтобы он понял, какой опасности себя подвергает и в кои-то веки поступил благоразумно. – И начинаю думать, что ошиблась там, на турнирном поле, приняв тебя за… другого человека.
– Барон Эрих Кленце признал во мне своего отца.
– Барону Эриху Кленце не было и пяти лет, когда его отец погиб! Он был ребенком и не может помнить моего мужа так, как помню я! И я, Анастази, королева Вальденбургская, мать барона Эриха Кленце, законная супруга и вдова его отца, говорю тебе – страшись лгать, ибо расплата за это слишком велика.
Она стояла, выпрямившись, сжав кулаки – хорошо, что этого не было видно под длинными рукавами платья, – и смотрела на него в упор, с отчаянием и гневом. Неужели он настолько самоуверен, что думает, будто пересилит королевскую волю? Думает, что вообще уйдет из Вальденбурга живым?!
Ей вроде бы совсем не хотелось плакать – ведь она знала, что делает, и должна была держаться – но неожиданно Анастази почувствовала, как по щеке катится слеза – непрошеная, предательская; и на мгновение возненавидела себя за слабость, недостойную королевы. Но продолжала стоять неподвижно, готовая на все в нелепом желании уберечь бывшего супруга.
И тогда что-то, похожее на жалость, промелькнуло в его взоре.
– Я знаю, что ты просто спасаешь меня, Анастази. И я… я благодарен тебе за это.
И еще несколько мучительно долгих мгновений прошло, прежде чем он сказал:
– Что ж, зовите ваших свидетелей.
Свидетелями выступили герцог Хельмут Лините и барон Клаус Фогель со стороны короля вальденбургского, граф Гетц фон Реель и барон Эрих Реттингайль со стороны короля Вольфа. Присутствовал и вальденбургский капеллан, человек разумный и ученый, которому надлежало проследить, чтобы все необходимые формальности были соблюдены.
Фон Реель подал барону лист пергамена, на который капеллан накануне выписал все положения клятвы. Барон читал не торопясь, и Эрих Реттингайль даже счел возможным осведомиться, не считает ли почтенный рыцарь оскорбительным или неприемлемым для себя что-либо, указанное в документе.
– Я разумею написанное, – отозвался барон Кленце. – И лишь хочу убедиться, что здесь все именно так, как мы о том решили…
И все же медлил, прежде чем поставить на листе «RK» и сверху этих буквиц – закорючку, означавшую баронскую корону; опасаясь его непокорства, тевольтские вельможи переглядывались между собой, крепче сжимали рукояти кинжалов.
Капеллан поднес барону священную книгу, и, положив правую руку на изукрашенный переплет, Рихард Кленце повторил – ради мира и благополучия между Тевольским и Вальденбургским королевствами он отказывается от возобновления супружеского союза с присутствующей здесь Анастази Швертегейсс Лините-и-Эрвен, ныне вальденбургской королевой, и клянется ничем не напоминать об имевшем место между ними. Право же наследования имущества рода Кленце – угодья, леса и замок Вигентау, – остается за их общим с упомянутой Анастази сыном, Эрихом Кленце, и никем оспорено быть не может.
