Ольга, наблюдая за ними, поймала себя на мысли: Он говорит не с ней. Он говорит с матерью. Обрывки прошлой ссоры всплыли в памяти: «Ты никогда не станешь врачом!» — кричал Артём в пустую квартиру, а в углу валялась перерезанная проводка от лампы.
Когда психиатры увели Маргариту, завернутую в алюминиевое покрывало, Артём задержался у разбитой рамки.
— Моя мать… — он раздавил сапогом осколок стекла. — После развода резала провода. Говорила, что папа «украл ток её жизни».
Ольга, не дыша, ждала продолжения. За окном завыла метель, засыпая снегом машину скорой.
— Я находил её на полу с ножницами… Она плакала, называя меня Артуром. Это имя отца. — Он резко повернулся, пряча лицо в тени. — Думаю, сегодня мы закончили.
На обратном пути Ольга заметила, как его пальцы бессознательно мнут край халата — там, где когда-то была дырка от ножниц. Она хотела спросить: «Почему ты рассказал это мне?», но вместо этого врубила сирену, заглушая тишину, что висела между ними тяжелее снежных туч.
А в кармане её халата лежал осколок хрусталя из люстры — острый, как невысказанное признание.
На крыше, куда она поднялась «подышать», ветер вырвал из кармана открытку. Поймав её, Ольга заметила новые слова, дописанные поверх пластыря:
«…В моменты, когда тишина громче сирен. Спасибо, что вернулась. Везде».
Снизу, из гаража, донёсся дикий смех Смирнова — он, видимо, нашёл носок в сугробе. А где-то за спиной скрипнула дверь…
Ольга обернулась. Артём стоял на пороге, залитый мерцающим светом уличного фонаря. Его лицо, обычно замкнутое, как запертый сейф, теперь казалось иным: брови были чуть приподняты, смягчая резкие черты, а в глазах, таких же серых и непроницаемых, как московское небо, мелькало что-то тревожное — будто он стоял на краю пропасти, не решаясь шагнуть. Лунный свет скользнул по его щеке, высветив едва уловимую дрожь в уголке рта.
Он сделал шаг вперёд, и тень от дверного косяка разрезала его лицо пополам: правая сторона — всё тот же непробиваемый «старший врач смены», левая — человек, чьё дыхание участилось, заметив открытку в её руке. Его губы сжались, словно он боролся с желанием что-то сказать, но вместо этого рука непроизвольно потянулась поправить воротник халата — жест, который Ольга запомнила ещё со времён их студенчества. Тогда это означало: «Я нервничаю, но не покажу».
— Ты... — начал он, но голос сорвался, затерявшись в свисте ветра. Вместо слов Артём лишь провёл ладонью по лицу, как бы стирая маску, и в этот миг Ольга увидела его настоящего — усталого, сомневающегося, живого.
Артём стоял в двух шагах, его дыхание стелилось дымкой в морозном воздухе. Где-то внизу Смирнов орал Виктору: «Держи пари, они сейчас как в кино!», но их голоса растворялись в гуле города, словно фоновая музыка к этому абсурдному спектаклю.
— «Везде» — это где? — спросила Ольга, поворачивая открытку к свету фонаря. — В твоих мыслях? В коридорах этой подстанции? Или...
Он перебил, резко шагнув ближе:
— В зеркалах. В отражениях между этажами. В каждом вызове, где я ловлю себя на том, что ищу твой взгляд.
Снежинка упала ему на ресницу, и он моргнул, не сводя с неё глаз. Ольга почувствовала, как подступает дрожь — не от холода, а от того, как его слова вибрировали в тишине.
— Ты же ненавидел моё упрямство, — она заставила себя усмехнуться, сжимая термос как щит.
— Ненавидел. — Артём снял перчатку, проводя пальцем по заиндевевшим перилам. — Пока не понял, что это единственное, что не дало мне сломаться.
Его рука нечаянно коснулась её мизинца. Оба замолчали, будто ток прошёл по оголённому проводу. Вдалеке взорвался салют, окрасив небо в сиреневый, и Ольга вдруг осознала: они стоят как два острова в океане снега — близко, но всё ещё разделённые невидимыми волнами прошлого.
— Знаешь, почему я не дописал тогда? — он наклонился, и его дыхание смешалось с её. — Потому что боялся, что...
Сигнал пейджера разрезал тишину лезвием. Ольга вздрогнула, а Артём резко отпрянул, словно ошпаренный. Голос диспетчера рявкнул из рации:
«Вызов 11-А. Подросток на крыше бизнес-центра. Угрожает прыжком».
Они замерли, глазами измеряя дистанцию между «надо» и «хочу». Первым очнулся Артём:
— Поехали. Это... подождёт.
— Всегда ждёт, — прошептала Ольга, но он уже спускался по лестнице, запахнув халат намертво, как латы.
На прощание он обернулся — всего на миг. Лунный свет выхватил из тени его лицо: губы сжаты в нить, но в глазах — шторм, который он так и не выпустил наружу.
А открытка, спрятанная обратно в карман, теперь казалась тяжелее. В ней таилось обещание, которое они оба боялись произнести вслух.
Снизу донёсся крик Смирнова:
— Эй, любовники! Садитесь в машину или я вас мороженым закидаю!
Ольга бросила снежок в его сторону, но улыбнулась. Война ещё не закончена, но перемирие началось с тишины, что кричала громче всех сирен в мире.
Утренняя планерка началась с того, что Сергей Николаевич швырнул на стол папку, подняв облако пыли с графиков прошлого месяца.
— С сегодняшнего дня расширяемся, — его взгляд, как сканер, прошелся по собравшимся. — Четвертая бригада: Волков, вы, и Иванова.
В дверях возник новичок — Максим Волков, одетый так, будто собрался на рок-фестиваль, а не на дежурство. Косуха с вышитой на спине надписью «Спасибо или умри», стетоскоп на шее вместо колье, и сапоги, которые явно видели больше концертов, чем операционных.
Его внешность бросала вызов стерильной белизне больничных стен:
Лицо — будто высеченное из гранита норвежским скульптором: высокие скулы, подчеркнутые тенью двухдневной щетины, нос с легкой горбинкой, придающий профилю хищную изогнутость. Глаза — холодной аквамариновой синевы, словно осколки арктического льда, но с искоркой азарта, которая зажигалась при каждом подмигивании.
Волосы — смоляные, чуть длиннее положенного, собранные в небрежный хвост у основания шеи. Пару прядей всегда выбивались, обрамляя лицо, как чёрные крылья ворона.
Косуха — чёрная, словно выкройка из ночи, с серебряными заклёпками вдоль плеч и черепами, вышитыми кроваво-красными нитями на спине. Под ней — узкая футболка с принтом «Я здесь не для бумажек, я для душ», прикрытая стандартным халатом, который он носил расстёгнутым, как плащ супергероя.
Стетоскоп — не медицинский, а винтажный, с бронзовой трубкой и резной ручкой в виде змеи, обвил шею вместо галстука. Казалось, он шептал: «Да, я нарушаю правила, но делаю это стильно».
Сапоги — тяжёлые, в стиле милитари, с подошвой, оставлявшей агрессивные следы на линолеуме. Алые шнурки — как две капли крови — ярко выделялись на фоне чёрной кожи.
Руки — в паутине татуировок: на левом предплечье — анатомическое сердце с надписью «Handle with care», на правом — старинный медицинский символ, где змея обвивала не чашу, а кинжал. Пальцы украшали кольца: череп с сапфировыми глазами, змеиная голова, простой стальной ободок с гравировкой «Memento mori».
Когда он двигался, звенели цепи на ремне, а косуха поскрипывала, словно предупреждая: «Этот не впишется в протоколы». Даже его голос звучал как контрабанда — низкий, с хрипотцой, будто пропитанный дымом рок-концертов и ночными разговорами в курилках.
— Максимилиан, — он щёлкнул каблуками, рассыпав снег с подошв. — Но можно просто «Цунами». Я как стихийное бедствие — внезапный и разрушительный.
Смирнов, сидевший ногами на столе рядом с Ольгой, фыркнул:
— У нас тут свои наводнения — кофе из автомата.
Сергей Николаевич проигнорировал реплику, тыча указкой в новую таблицу:
— Волков, ваша наставница — Лидия Иванова. С ней и поедете на первый вызов.
Из угла комнаты поднялась женщина лет пятидесяти с седыми волосами, собранными в тугой пучок. Её халат был безупречно выглажен, а взгляд мог бы заморозить кипяток.
— Первое правило, — она бросила Максиму пару латексных перчаток, — здесь не клоунады. Второе — см. первое.
Лидия Иванова, его наставница, при первом взгляде на него сжала губы в ниточку:
— Выглядишь как помесь байкера и патологоанатома.
— О, это мой девиз! — парировал он, поправляя стетоскоп. — Смерть можно перехитрить, если одеться наряднее неё.
А Смирнов, проходя мимо, бросил:
— Эй, Дракула! Ты кровь пьёшь или всё-таки лечишь?
— Только твоё чувство юмора, — огрызнулся Максим, доставая из кармана леденец в форме гробика. — Держи, подкрепись.
Четвёртая бригада — специализируется на нестандартных вызовах: психосоциальные кризисы, эксцентричные пациенты, ЧП с элементами абсурда. Их машину на подстанции прозвали «Чёрным лебедем» —всегда появляется перед драмой.
Снег за окнами станции кружился вальяжно, будто решил замедлить время. В комнате отдыха пахло подгоревшим кофе и свежей краской — кто-то из ночной смены пытался замазать надпись «Здесь был Виктор» на стене. Ольга, разминая затекшую шею, наблюдала, как Максим Волков балансирует на задних ножках стула, рисуя в блокноте что-то, напоминающее дракона с тонометром вместо головы.
— Ты вообще спал этой ночью? — спросила она, кидая в него смятый бумажный стаканчик.
— Сон — для слабаков, — Максим поймал стаканчик на лету, ловко перевернул его и, словно фокусник, достал из-под стола ветку искусственной омелы. — Я медитировал. Представлял, как спасаю мир под саундтрек из «Терминатора»… и как целую снежную королеву под рождественские гимны.
Он бросил омелу в сторону Ольги. Та, не моргнув глазом, поймала ветку и воткнула её в горшок с кактусом:
— Сохрани романтику для пациентов с гипотермией.
Максим приложил руку к груди, изображая раненое достоинство:
— Моё сердце теперь требует реанимации. Не откажешь в искусственном дыхании?
Артём, проходя мимо с папкой анализов, бросил ледяной взгляд на рисунок в блокноте:
— Дракон с гипертонией? Интересный диагноз.
— Это метафора, — Максим щёлкнул ручкой, набрасывая рядом с драконом силуэт женщины в халате. — Видишь, вот Снежная Королева укрощает чудовище йодом и сарказмом. Хотите, объясню через призму буддизма?
— Хочу, чтобы ты проверил укладку, — Артём ткнул пальцем в коридор, намеренно вставая между Максимом и Ольгой. — И сними эту косуху. Здесь не рок-клуб.
Максим поднял руки в mock-сдаче, но его глаза игриво блеснули:
— Окей, босс. Но предупреждаю: без косухи я теряю 50% харизмы и 80% скорости… зато появляется место для новых талантов. — Он демонстративно расстегнул замок, позволив косухе упасть на спинку стула, и тут же достал из кармана блестящий ёлочный шар. — Ольга, держи! Чтобы напоминала, чьё сердце сейчас разобьётся.
Она поймала шар, закатив глаза:
— Если разобьётся — будешь подметать осколки в виде сердечек.
Артём, стоя у карты вызовов, сжал уголки бумаги так, что костяшки побелели. Его голос прозвучал резче, чем планировалось:
— Жданова! Выезжаем. Улица Щепкина, 15. Пожилая женщина, головокружение.
Ольга кивнула, поправляя стетоскоп. Максим, проходя мимо, наклонился так близко, что её волосы колыхнулись от его дыхания:
— Если замерзнешь в машине — мой свитер в раздевалке. Пахнет кофе и бунтарством.
— Боюсь, аллергия на пафос, — фыркнула она, но уголок губ дрогнул.
Артём резко хлопнул дверью, прежде чем Максим успел вручить ей ещё один леденец в форме сердца.
— Настойчив, как стафилококк, — пробормотал он, запуская двигатель.
— Зато не скучный, — Ольга невольно улыбнулась, разворачивая фантик.
В зеркале заднего вида Артём поймал её взгляд. Его пальцы сжали руль так, будто это была шея Максима.
Квартира встретила их теплым полумраком, где запах сушёной лаванды смешивался с терпким ароматом старых фолиантов. Приглушённый свет из торшера с бахромчатым абажуром выхватывал детали: потёртый паркет с выгоревшими дорожками, словно проложенными десятилетиями неторопливых шагов; стены в мелких трещинах, заклеенных открытками из советских санаториев; сервант с фарфоровыми слониками, выстроенными в парадный ряд. Над диваном в горошек висели вышитые крестиком салфетки — «На добрую память от внучки Катюши—2003» и икона Божией Матери с потускневшим окладом.
Среди этого уютного хаоса, на персидском ковре, выцветшем до блёкло-розового, сидела хозяйка. Её фигура в пёстром кардигане, связанном крючком, сливалась с горой подушек на диване. На коленях, словно живая грелка, свернулся рыжий кот-переросток — его брюхо свисало на газеты «Труд» 1990-х, рассыпанные по полу вместе с рассохшимися спичечными коробками. На журнальном столике, заваленном пузырьками с лекарствами, стоял недопитый стакан чая — на поверхности плавала лимонная долька, похожая на бледную луну.
— Ангелочки, — прошептала бабушка, и в её голосе зазвенели слёзы. Кот недовольно мурлыкнул, когда она потянулась к Ольге дрожащими руками, украшенными синими прожилками вен. — Всё завертелось, как в той карусели из парка Горького… Помните, раньше на масленицу катались?
Артём, присев на корточки, аккуратно обошёл вазу с засохшим букетом васильков — те самые, что на вышивке. Его взгляд скользнул по этажерке с книгами: «Анатомия для средних медицинских учебных заведений» 1978 года, сборник сказок Пушкина с потрёпанным корешком, фотоальбом в кожаном переплёте. На подоконнике, за кружевными занавесками, алели герань и бутыль с касторовым маслом — видимо, «на всякий случай».
Даже воздух здесь казался другим — густым, пропитанным временем. Где-то тикали ходики с маятником, за стеной шуршали соседи, а сквозь щели в рамах пробивался морозный ветерок, шевеля страницы раскрытого календаря с отметками «У Тани юбилей» и «Забрать пенсию». Артём, измеряя давление, неожиданно улыбнулся. Его пальцы, обычно такие резкие, осторожно поправили манжету:
— Валентина Петровна, вы опять забыли про таблетки?
— Зато помнила про ром! — она указала на бутылку с якорём на этикетке. — Врач из телевизора сказал: 50 грамм для сосудов. Я, дура, 150 налила…
Пока Артём объяснял бабушке основы медицины, Ольга заметила на стене фото: молодой мужчина в военной форме, похожий на Артёма как две капли воды.
— Ваш внук? — спросила она, чтобы заглушить внезапное чувство.
— Внучатый племянник, — Валентина Петровна вздохнула. — Мой Степан… Он тоже врачом был. Погиб в Сирии.
Артём замер, зажав в руке ампулу лекарства. Его взгляд скользнул по фото, затем к Ольге — быстрый, как вспышка.
— Мы… Мы сделаем всё, чтобы вы чувствовали себя лучше, — сказал он неожиданно мягко.
На обратном пути в машине повисла тишина, густая, как сироп. Ольга перебирала слова, чтобы разбить её, но Артём опередил:
— Ты помнишь, почему я стал врачом?
Она кивнула, сжимая складки халата. Как забыть? Бессонные ночи в квартире, где он зубрил учебники, бормоча: «Отец спас сотни, а я… я должен спасти тысячи». Тогда это звучало как манифест. Теперь — как эпитафия чему-то нерождённому.
— После гибели отца… — его пальцы сжались так, что кожа побелела на костяшках. — Мать твердила: «Ты обязан продолжить династию». А я… — он резко отвернулся. — Я хотел доказать, что могу быть лучше. Лучше его. Лучше всех. Лучше тебя.
Ольга осторожно положила руку на его локоть, чувствуя, как мышцы напряглись под тканью. Все те же шрамы, подумала она. Те же демоны, только теперь закованные в броню протоколов.
— Ты стал лучше, — прошептала она, проводя большим пальцем по его запястью — едва касаясь, как тогда, в первые месяцы брака. — Не потому, что обогнал его… а потому что научился останавливаться.
Когда психиатры увели Маргариту, завернутую в алюминиевое покрывало, Артём задержался у разбитой рамки.
— Моя мать… — он раздавил сапогом осколок стекла. — После развода резала провода. Говорила, что папа «украл ток её жизни».
Ольга, не дыша, ждала продолжения. За окном завыла метель, засыпая снегом машину скорой.
— Я находил её на полу с ножницами… Она плакала, называя меня Артуром. Это имя отца. — Он резко повернулся, пряча лицо в тени. — Думаю, сегодня мы закончили.
На обратном пути Ольга заметила, как его пальцы бессознательно мнут край халата — там, где когда-то была дырка от ножниц. Она хотела спросить: «Почему ты рассказал это мне?», но вместо этого врубила сирену, заглушая тишину, что висела между ними тяжелее снежных туч.
А в кармане её халата лежал осколок хрусталя из люстры — острый, как невысказанное признание.
На крыше, куда она поднялась «подышать», ветер вырвал из кармана открытку. Поймав её, Ольга заметила новые слова, дописанные поверх пластыря:
«…В моменты, когда тишина громче сирен. Спасибо, что вернулась. Везде».
Снизу, из гаража, донёсся дикий смех Смирнова — он, видимо, нашёл носок в сугробе. А где-то за спиной скрипнула дверь…
Ольга обернулась. Артём стоял на пороге, залитый мерцающим светом уличного фонаря. Его лицо, обычно замкнутое, как запертый сейф, теперь казалось иным: брови были чуть приподняты, смягчая резкие черты, а в глазах, таких же серых и непроницаемых, как московское небо, мелькало что-то тревожное — будто он стоял на краю пропасти, не решаясь шагнуть. Лунный свет скользнул по его щеке, высветив едва уловимую дрожь в уголке рта.
Он сделал шаг вперёд, и тень от дверного косяка разрезала его лицо пополам: правая сторона — всё тот же непробиваемый «старший врач смены», левая — человек, чьё дыхание участилось, заметив открытку в её руке. Его губы сжались, словно он боролся с желанием что-то сказать, но вместо этого рука непроизвольно потянулась поправить воротник халата — жест, который Ольга запомнила ещё со времён их студенчества. Тогда это означало: «Я нервничаю, но не покажу».
— Ты... — начал он, но голос сорвался, затерявшись в свисте ветра. Вместо слов Артём лишь провёл ладонью по лицу, как бы стирая маску, и в этот миг Ольга увидела его настоящего — усталого, сомневающегося, живого.
Артём стоял в двух шагах, его дыхание стелилось дымкой в морозном воздухе. Где-то внизу Смирнов орал Виктору: «Держи пари, они сейчас как в кино!», но их голоса растворялись в гуле города, словно фоновая музыка к этому абсурдному спектаклю.
— «Везде» — это где? — спросила Ольга, поворачивая открытку к свету фонаря. — В твоих мыслях? В коридорах этой подстанции? Или...
Он перебил, резко шагнув ближе:
— В зеркалах. В отражениях между этажами. В каждом вызове, где я ловлю себя на том, что ищу твой взгляд.
Снежинка упала ему на ресницу, и он моргнул, не сводя с неё глаз. Ольга почувствовала, как подступает дрожь — не от холода, а от того, как его слова вибрировали в тишине.
— Ты же ненавидел моё упрямство, — она заставила себя усмехнуться, сжимая термос как щит.
— Ненавидел. — Артём снял перчатку, проводя пальцем по заиндевевшим перилам. — Пока не понял, что это единственное, что не дало мне сломаться.
Его рука нечаянно коснулась её мизинца. Оба замолчали, будто ток прошёл по оголённому проводу. Вдалеке взорвался салют, окрасив небо в сиреневый, и Ольга вдруг осознала: они стоят как два острова в океане снега — близко, но всё ещё разделённые невидимыми волнами прошлого.
— Знаешь, почему я не дописал тогда? — он наклонился, и его дыхание смешалось с её. — Потому что боялся, что...
Сигнал пейджера разрезал тишину лезвием. Ольга вздрогнула, а Артём резко отпрянул, словно ошпаренный. Голос диспетчера рявкнул из рации:
«Вызов 11-А. Подросток на крыше бизнес-центра. Угрожает прыжком».
Они замерли, глазами измеряя дистанцию между «надо» и «хочу». Первым очнулся Артём:
— Поехали. Это... подождёт.
— Всегда ждёт, — прошептала Ольга, но он уже спускался по лестнице, запахнув халат намертво, как латы.
На прощание он обернулся — всего на миг. Лунный свет выхватил из тени его лицо: губы сжаты в нить, но в глазах — шторм, который он так и не выпустил наружу.
А открытка, спрятанная обратно в карман, теперь казалась тяжелее. В ней таилось обещание, которое они оба боялись произнести вслух.
Снизу донёсся крик Смирнова:
— Эй, любовники! Садитесь в машину или я вас мороженым закидаю!
Ольга бросила снежок в его сторону, но улыбнулась. Война ещё не закончена, но перемирие началось с тишины, что кричала громче всех сирен в мире.
Глава 7: В которой появляется новичок, а ревность пахнет йодом
Утренняя планерка началась с того, что Сергей Николаевич швырнул на стол папку, подняв облако пыли с графиков прошлого месяца.
— С сегодняшнего дня расширяемся, — его взгляд, как сканер, прошелся по собравшимся. — Четвертая бригада: Волков, вы, и Иванова.
В дверях возник новичок — Максим Волков, одетый так, будто собрался на рок-фестиваль, а не на дежурство. Косуха с вышитой на спине надписью «Спасибо или умри», стетоскоп на шее вместо колье, и сапоги, которые явно видели больше концертов, чем операционных.
Его внешность бросала вызов стерильной белизне больничных стен:
Лицо — будто высеченное из гранита норвежским скульптором: высокие скулы, подчеркнутые тенью двухдневной щетины, нос с легкой горбинкой, придающий профилю хищную изогнутость. Глаза — холодной аквамариновой синевы, словно осколки арктического льда, но с искоркой азарта, которая зажигалась при каждом подмигивании.
Волосы — смоляные, чуть длиннее положенного, собранные в небрежный хвост у основания шеи. Пару прядей всегда выбивались, обрамляя лицо, как чёрные крылья ворона.
Косуха — чёрная, словно выкройка из ночи, с серебряными заклёпками вдоль плеч и черепами, вышитыми кроваво-красными нитями на спине. Под ней — узкая футболка с принтом «Я здесь не для бумажек, я для душ», прикрытая стандартным халатом, который он носил расстёгнутым, как плащ супергероя.
Стетоскоп — не медицинский, а винтажный, с бронзовой трубкой и резной ручкой в виде змеи, обвил шею вместо галстука. Казалось, он шептал: «Да, я нарушаю правила, но делаю это стильно».
Сапоги — тяжёлые, в стиле милитари, с подошвой, оставлявшей агрессивные следы на линолеуме. Алые шнурки — как две капли крови — ярко выделялись на фоне чёрной кожи.
Руки — в паутине татуировок: на левом предплечье — анатомическое сердце с надписью «Handle with care», на правом — старинный медицинский символ, где змея обвивала не чашу, а кинжал. Пальцы украшали кольца: череп с сапфировыми глазами, змеиная голова, простой стальной ободок с гравировкой «Memento mori».
Когда он двигался, звенели цепи на ремне, а косуха поскрипывала, словно предупреждая: «Этот не впишется в протоколы». Даже его голос звучал как контрабанда — низкий, с хрипотцой, будто пропитанный дымом рок-концертов и ночными разговорами в курилках.
— Максимилиан, — он щёлкнул каблуками, рассыпав снег с подошв. — Но можно просто «Цунами». Я как стихийное бедствие — внезапный и разрушительный.
Смирнов, сидевший ногами на столе рядом с Ольгой, фыркнул:
— У нас тут свои наводнения — кофе из автомата.
Сергей Николаевич проигнорировал реплику, тыча указкой в новую таблицу:
— Волков, ваша наставница — Лидия Иванова. С ней и поедете на первый вызов.
Из угла комнаты поднялась женщина лет пятидесяти с седыми волосами, собранными в тугой пучок. Её халат был безупречно выглажен, а взгляд мог бы заморозить кипяток.
— Первое правило, — она бросила Максиму пару латексных перчаток, — здесь не клоунады. Второе — см. первое.
Лидия Иванова, его наставница, при первом взгляде на него сжала губы в ниточку:
— Выглядишь как помесь байкера и патологоанатома.
— О, это мой девиз! — парировал он, поправляя стетоскоп. — Смерть можно перехитрить, если одеться наряднее неё.
А Смирнов, проходя мимо, бросил:
— Эй, Дракула! Ты кровь пьёшь или всё-таки лечишь?
— Только твоё чувство юмора, — огрызнулся Максим, доставая из кармана леденец в форме гробика. — Держи, подкрепись.
Четвёртая бригада — специализируется на нестандартных вызовах: психосоциальные кризисы, эксцентричные пациенты, ЧП с элементами абсурда. Их машину на подстанции прозвали «Чёрным лебедем» —всегда появляется перед драмой.
Снег за окнами станции кружился вальяжно, будто решил замедлить время. В комнате отдыха пахло подгоревшим кофе и свежей краской — кто-то из ночной смены пытался замазать надпись «Здесь был Виктор» на стене. Ольга, разминая затекшую шею, наблюдала, как Максим Волков балансирует на задних ножках стула, рисуя в блокноте что-то, напоминающее дракона с тонометром вместо головы.
— Ты вообще спал этой ночью? — спросила она, кидая в него смятый бумажный стаканчик.
— Сон — для слабаков, — Максим поймал стаканчик на лету, ловко перевернул его и, словно фокусник, достал из-под стола ветку искусственной омелы. — Я медитировал. Представлял, как спасаю мир под саундтрек из «Терминатора»… и как целую снежную королеву под рождественские гимны.
Он бросил омелу в сторону Ольги. Та, не моргнув глазом, поймала ветку и воткнула её в горшок с кактусом:
— Сохрани романтику для пациентов с гипотермией.
Максим приложил руку к груди, изображая раненое достоинство:
— Моё сердце теперь требует реанимации. Не откажешь в искусственном дыхании?
Артём, проходя мимо с папкой анализов, бросил ледяной взгляд на рисунок в блокноте:
— Дракон с гипертонией? Интересный диагноз.
— Это метафора, — Максим щёлкнул ручкой, набрасывая рядом с драконом силуэт женщины в халате. — Видишь, вот Снежная Королева укрощает чудовище йодом и сарказмом. Хотите, объясню через призму буддизма?
— Хочу, чтобы ты проверил укладку, — Артём ткнул пальцем в коридор, намеренно вставая между Максимом и Ольгой. — И сними эту косуху. Здесь не рок-клуб.
Максим поднял руки в mock-сдаче, но его глаза игриво блеснули:
— Окей, босс. Но предупреждаю: без косухи я теряю 50% харизмы и 80% скорости… зато появляется место для новых талантов. — Он демонстративно расстегнул замок, позволив косухе упасть на спинку стула, и тут же достал из кармана блестящий ёлочный шар. — Ольга, держи! Чтобы напоминала, чьё сердце сейчас разобьётся.
Она поймала шар, закатив глаза:
— Если разобьётся — будешь подметать осколки в виде сердечек.
Артём, стоя у карты вызовов, сжал уголки бумаги так, что костяшки побелели. Его голос прозвучал резче, чем планировалось:
— Жданова! Выезжаем. Улица Щепкина, 15. Пожилая женщина, головокружение.
Ольга кивнула, поправляя стетоскоп. Максим, проходя мимо, наклонился так близко, что её волосы колыхнулись от его дыхания:
— Если замерзнешь в машине — мой свитер в раздевалке. Пахнет кофе и бунтарством.
— Боюсь, аллергия на пафос, — фыркнула она, но уголок губ дрогнул.
Артём резко хлопнул дверью, прежде чем Максим успел вручить ей ещё один леденец в форме сердца.
— Настойчив, как стафилококк, — пробормотал он, запуская двигатель.
— Зато не скучный, — Ольга невольно улыбнулась, разворачивая фантик.
В зеркале заднего вида Артём поймал её взгляд. Его пальцы сжали руль так, будто это была шея Максима.
Квартира встретила их теплым полумраком, где запах сушёной лаванды смешивался с терпким ароматом старых фолиантов. Приглушённый свет из торшера с бахромчатым абажуром выхватывал детали: потёртый паркет с выгоревшими дорожками, словно проложенными десятилетиями неторопливых шагов; стены в мелких трещинах, заклеенных открытками из советских санаториев; сервант с фарфоровыми слониками, выстроенными в парадный ряд. Над диваном в горошек висели вышитые крестиком салфетки — «На добрую память от внучки Катюши—2003» и икона Божией Матери с потускневшим окладом.
Среди этого уютного хаоса, на персидском ковре, выцветшем до блёкло-розового, сидела хозяйка. Её фигура в пёстром кардигане, связанном крючком, сливалась с горой подушек на диване. На коленях, словно живая грелка, свернулся рыжий кот-переросток — его брюхо свисало на газеты «Труд» 1990-х, рассыпанные по полу вместе с рассохшимися спичечными коробками. На журнальном столике, заваленном пузырьками с лекарствами, стоял недопитый стакан чая — на поверхности плавала лимонная долька, похожая на бледную луну.
— Ангелочки, — прошептала бабушка, и в её голосе зазвенели слёзы. Кот недовольно мурлыкнул, когда она потянулась к Ольге дрожащими руками, украшенными синими прожилками вен. — Всё завертелось, как в той карусели из парка Горького… Помните, раньше на масленицу катались?
Артём, присев на корточки, аккуратно обошёл вазу с засохшим букетом васильков — те самые, что на вышивке. Его взгляд скользнул по этажерке с книгами: «Анатомия для средних медицинских учебных заведений» 1978 года, сборник сказок Пушкина с потрёпанным корешком, фотоальбом в кожаном переплёте. На подоконнике, за кружевными занавесками, алели герань и бутыль с касторовым маслом — видимо, «на всякий случай».
Даже воздух здесь казался другим — густым, пропитанным временем. Где-то тикали ходики с маятником, за стеной шуршали соседи, а сквозь щели в рамах пробивался морозный ветерок, шевеля страницы раскрытого календаря с отметками «У Тани юбилей» и «Забрать пенсию». Артём, измеряя давление, неожиданно улыбнулся. Его пальцы, обычно такие резкие, осторожно поправили манжету:
— Валентина Петровна, вы опять забыли про таблетки?
— Зато помнила про ром! — она указала на бутылку с якорём на этикетке. — Врач из телевизора сказал: 50 грамм для сосудов. Я, дура, 150 налила…
Пока Артём объяснял бабушке основы медицины, Ольга заметила на стене фото: молодой мужчина в военной форме, похожий на Артёма как две капли воды.
— Ваш внук? — спросила она, чтобы заглушить внезапное чувство.
— Внучатый племянник, — Валентина Петровна вздохнула. — Мой Степан… Он тоже врачом был. Погиб в Сирии.
Артём замер, зажав в руке ампулу лекарства. Его взгляд скользнул по фото, затем к Ольге — быстрый, как вспышка.
— Мы… Мы сделаем всё, чтобы вы чувствовали себя лучше, — сказал он неожиданно мягко.
На обратном пути в машине повисла тишина, густая, как сироп. Ольга перебирала слова, чтобы разбить её, но Артём опередил:
— Ты помнишь, почему я стал врачом?
Она кивнула, сжимая складки халата. Как забыть? Бессонные ночи в квартире, где он зубрил учебники, бормоча: «Отец спас сотни, а я… я должен спасти тысячи». Тогда это звучало как манифест. Теперь — как эпитафия чему-то нерождённому.
— После гибели отца… — его пальцы сжались так, что кожа побелела на костяшках. — Мать твердила: «Ты обязан продолжить династию». А я… — он резко отвернулся. — Я хотел доказать, что могу быть лучше. Лучше его. Лучше всех. Лучше тебя.
Ольга осторожно положила руку на его локоть, чувствуя, как мышцы напряглись под тканью. Все те же шрамы, подумала она. Те же демоны, только теперь закованные в броню протоколов.
— Ты стал лучше, — прошептала она, проводя большим пальцем по его запястью — едва касаясь, как тогда, в первые месяцы брака. — Не потому, что обогнал его… а потому что научился останавливаться.
