— В следующий раз будешь прыгать — привяжу ремнями к каталочке. Поняла?
Но в том, как он сунул шоколадку ей в руку — небрежно, почти бросил — была та самая недосказанность, что висела между ними все эти годы. Как признание, застрявшее в горле.
— От «дракона». Говорит, королевам положено.
Рассвет застал их на крыше подстанции.
Небо на востоке медленно переливалось из чернильно-синего в цвет раствора марганцовки — розовато-лиловый, с первыми золотыми прожилками. Лёд на перилах крыши, ещё минуту назад сизо-серый, теперь искрился, словно его посыпали сахарной пудрой. Снежные хлопья, застрявшие в ржавых вентиляционных решётках, таяли, превращаясь в бриллиантовые капли, и падали вниз, рисуя на асфальте узоры-химеры.
Смирнов, прислонившись к трубе, прикрыл глаза, но рыжий помпон на его шапке дёргался на ветру, как сигнальный флажок. Пустая бутылка из-под «детского шампанского» лежала рядом, и первые лучи солнца играли в её стекле, отбрасывая на снег радужные зайчики — будто сам рассвет подмигивал этой пародии на праздник.
Воздух звенел от тишины, редкой для Москвы. Гул машин на Садовом кольце казался приглушённым, словно город, затаив дыхание, наблюдал за тем, как ночь сдаёт дежурство. Даже сирена проезжавшей вдалеке «скорой» звучала приглушённо — один протяжный вздох вместо привычного рёва.
— Притворщик, — фыркнула Ольга, завернувшись в одеяло. — Ты же не пил.
— А кто сказал, что храпеть можно только пьяным? — Смирнов приоткрыл один глаз, ухмыльнувшись. — Это я так… атмосферу создаю.
Она швырнула в него смятый носок. Смирнов ловко увернулся, и носок улетел за перила, вниз, к сугробам во дворе.
Смятый носок появился из кармана халата Ольги. Она всегда носила с собой пару чистых носков — на случай долгих вызовов в мороз. Этот, случайно оставшийся после прошлой смены, превратился в импровизированное «оружие». В спешке она даже не заметила, как он закатился в укладку, прилипнув к рулону бинтов.
— Антистресс-носок, — усмехнулся бы Смирнов, если б знал. — Надо добавить в протоколы: «При ЧС метать носки в неадекватных коллег».
Артём, стоявший у края крыши, обернулся. Его тень, вытянутая и остроконечная, легла на снег, как стрелка гигантского компаса — будто указывала направление: «Вперёд. Всегда вперёд».
— Вот и размялись, — проворчал Артём, наблюдая, как первые лучи солнца растапливают иней на стёклах. — Теперь иди, «атмосферу» в гараж создавай. Машину проверять.
Смирнов, ворча, поплёлся к лестнице, нарочито громко зевая. Фыркнул, отряхиваясь от снега, который Ольга зацепила броском. Носок мирно улёгся в сугробе, став добычей дворового кота, принявшего его за странную мышь-мутанта.
Ольга потянулась за термосом, вдруг осознав, что даже на этой продуваемой крыше есть своё странное тепло — от смеха, который вопреки всему пробивался сквозь усталость.
— Я соврала той девушке, — выдохнула она. — Моя мать умерла, когда мне было шестнадцать.
Артём, сидевший рядом, протянул термос с чаем:
— Зато ты стала той, кто вытаскивает других.
Где-то внизу Виктор орал, требуя бинтов для похмельного «Деда Мороза». Ольга достала из кармана открытку с ёлкой из лейкопластыря: «Спасибо, что вернулась. В профессию. В Москву. В…»
— Здесь не хватает одной буквы, — она повернулась, но Артём уже спускался по лестнице, крича что-то про новый вызов.
Сирена заглушила недосказанное.
Она вертела открытку в пальцах, будто пыталась разгадать шифр. Лейкопластырь на месте ёлки слегка отклеился — кто-то явно торопился, вырезая треугольники ножницами из перевязочного пакета. Слова «В…» были написаны тем же синим маркером, что подписывали пробирки в лаборатории.
«Почерк как у Артёма, но не может быть… Или может?»
Внизу Виктор орал что-то про «Деда Мороза с белочкой», но её сознание цеплялось за эту открытку, как за спасательный круг.
«Вернулась в профессию» — да, но это стоило ей шести лет бессонных ночей, слез над учебниками и того вечера, когда она рвала его письма в крошечной съёмной квартирке.
«В Москву» — город, где он остался. Город, который она ненавидела за пробки, за его семью, за ту самую клинику с портретом деда-академика в холле.
«В…» — здесь чернила расплылись, будто рука дрогнула. Или намеренно остановилась.
«В нашу жизнь? В моё сердце? Войну, которая между нами?»
Она провела пальцем по неровным краям пластыря. Вспомнила, как в ординатуре он учил её накладывать швы: «Ты слишком сильно натягиваешь нить. Расслабь пальцы — они должны помнить, что сшивают живую плоть».
«А если это он… Почему не дописал? Боится? Или просто подпись не влезла?»
Из оперативной донёсся смех Виктора — он, наверное, уже примотал «Деду Морозу» бинты в виде бантика. Ольга судорожно сунула открытку обратно в карман.
«Нет. Не дам себе надеяться. Не снова» — но уголок рта сам потянулся вверх, когда представила Артёма, корпящего над клеем и ножницами.
И тут же мысленный голос матери, будто из прошлого: «Олюш, не ищи сложного там, где просто. Может, он просто говорит «спасибо»?»
— Ага, — прошептала она в пустоту, — и ёлку из пластыря добавил для скромности.
Рассветный ветер подхватил её слова и унёс через крыши, где-то к шпилю сталинской высотки, оставляя вопрос висеть в морозном воздухе — неразрешимым, как та незаконченная фраза.
Глава 6: В которой робот становится пациентом, а молчание кричит громче сирен
Утро следующей смены началось с того, что Смирнов въехал в сугроб. Не в метафорический, а в самый настоящий — трёхметровую снежную крепость, возведённую дворником Геннадием у ворот подстанции. Тот, видимо, вдохновился детскими воспоминаниями о блокадных укреплениях и решил превратить служебный въезд в подобие ледяного редута.
— Это не я! — Смирнов высунулся из окна «скорой», сбивая шапку с рыжим помпоном. — Это снег сам на меня пополз! Восстание снеговиков началось, я же говорил!
Ольга, стоя на крыльце с бумажным стаканчиком кофе, фыркнула. Пар от напитка сливался с её смехом:
— Геннадий, похоже, решил, что мы слишком скучно въезжаем на работу. Подарил нам эльбрус в миниатюре.
Сугроб искрился на солнце, как гигантский кекс, посыпанный сахарной пудрой. Верхушка его была увенчана вмёрзшей лопатой — видимо, дворник, уходя, воткнул её как флаг завоевателя.
Артём, появившись из-за угла с папкой в руках, оценил ситуацию одним взглядом:
— Смирнов, ты либо включай полный привод, либо признай, что водишь как бабушка на «Жигулях».
— Да я щас! — фельдшер рванул газ, колёса взвыли, разбрызгивая снежную крупу. «Скорая» дёрнулась, зарылась глубже, и помпон на шапке Смирнова грустно поник.
Из-за сугроба, словно снежный дух, материализовался Геннадий. В ватнике, подпоясанном телефонным кабелем, он опирался на метлу-ветерана, потерявшую половину прутьев.
— Чего разбушевались? — хрипло спросил он, выплевывая окурок в сугроб. — Это ж искусство! Снежная инсталляция называется. Для красоты.
— Красота чуть не сломала подвеску, — Артём ткнул пальцем в примятый борт машины.
— Зато душа радуется! — дворник расцвёл улыбкой с тремя зубами. — В молодости, помню, мы в деревне…
— Геннадий, — Ольга прервала его, подмигивая, — если выкопаешь Смирнова до обеда — дам шоколадку.
Пока дворник, оживившись, начал копать лопатой, Артём подошёл к Ольге. Его тень упала на снег, остроугольная и чёткая, как бумажный силуэт.
— Ты с ним слишком мягка.
— А вы слишком жёстки, — она отпила кофе, наблюдая, как Смирнов вылезает из кабины, облепленный снегом, как кулич из сахарной глазури. — Иногда надо просто…
— Просто что?
Она повернулась, поймав его взгляд. В кармане халата открытка зашелестела, будто подсказывая ответ. Но вместо слов Ольга улыбнулась и кинула снежок в Смирнова.
— Эй, это нечестно! — завопил фельдшер, пытаясь увернуться. — Я же пострадавший!
— Жертва искусства, — парировала Ольга, прячась за Артёма.
Тот, к собственному удивлению, не отшатнулся. А снежок, пролетев мимо, угодил прямиком в кофе Геннадия.
— Вот и оживились! — дворник захохотал, вытирая ватником лицо. — Теперь точно как в деревне!
Смирнов, выбравшись, встряхнулся, словно мокрый пёс, и торжественно водрузил помпон на сугроб:
— Объявляю эту горку территорией скорой помощи! С этого дня здесь будут тренировать новичков по езде в экстремальных условиях.
— Только попробуй, — пробурчал Артём, но уже подбирал с земли ключи от машины.
А Ольга, глядя на их троих — Смирнова, чертыхающегося дворника и Артёма, прячущего улыбку в воротник, — вдруг подумала, что, возможно, это и есть её настоящая семья. Семья, собранная из осколков прошлого, сугробов и абсурда.
И когда Артём, проходя мимо, незаметно подсунул ей ещё один термос («Чтобы не мёрзла. А.»), она поняла — пусть даже он никогда не допишет ту открытку, эти мелкие жесты кричали громче любых слов.
— Жданова, — кивнул он к выходу. — Сегодня ты со мной.
— А я? — Смирнов, вылезая из сугроба, стряхнул снег с куртки.
— Ты — с Виктором. — Артём ткнул пальцем в сторону фельдшера, который в этот момент пытался надеть шапку на манекен для тренировок.
— Спасибо, кошмар! — Смирнов скорчил гримасу. — Он вчера три часа рассказывал, как его хомяк выиграл бой с пылесосом.
Первый вызов пришёл ещё до того, как Ольга успела допить кофе: «Ул. Арбат, 15. Мужчина, 45 лет. Травма головы. Пострадавший утверждает, что его ударил робот».
Пространство напоминало лабораторию сумасшедшего изобретателя, где техника эволюционировала в пародию на саму себя. Ступеньки при входе были заставлены роботами-пылесосами, каждый в уникальном костюме: один щеголял в плаще Бэтмена с нашитой желтой молнией на груди, другой — в миниатюрном смокинге с бабочкой из проволоки. На кухонной полке гордо восседал тостер с наклейкой «Я тебя сожгу!», его щели искусно раскрашены под оскал. Рядом, под стеклянным колпаком, стояла микроволновка, превращенная в Дарта Вейдера — корпус выкрашен в черный матовый цвет, а вместо ручки прикреплен красный светодиод, имитирующий световой меч. Даже выключатели на стенах были «умными»: при нажатии они голосом Шрека сообщали: «Огни зажглись, ваше величество!»
В центре комнаты, на столе, заваленном микросхемами и паяльником, возвышался полуразобранный дрон с приклеенными перьями — видимо, попытка создать механическую сову. Провода свисали с потолка, словне лианы в джунглях, а на полу валялись обложки журналов «Радио» 90-х, прикрывавшие пятна от кофе. Воздух пах паяльной смолой, пластиком и легкой ноткой лаванды — видимо, следы попыток жены «очеловечить» это техногенное безумие.
— Он напал на меня! — указал он на робота-бармена, застывшего у стены с подносом в механической руке. — Я всего лишь хотел обновить прошивку!
Артём, осматривая рану (шишка размером с грецкий орех), едва сдержал смех:
— Вы говорите… робот ударил вас бутылкой?
— Шампанским! Veuve Clicquot 2005 года! — мужчина всхлипнул. — Это был подарок жены на годовщину. Теперь он мёртв…
Ольга, изучая робота, обнаружила под его корпусом наклейку: «С Днём Рождения, Серёжа! Не пей много! Любимая Лена».
— Кажется, ваша жена встроила в него ограничитель, — она показала на датчик уровня алкоголя в «руке» робота. — Когда вы превысили дозу, он решил… вмешаться.
— Гениально! — Артём выдавил из себя, проверяя реакцию зрачков. — Ваша жена не врач, случайно?
Дальнейшие полчаса Ольга провела, успокаивая Сергея, который рыдал, вспоминая, как робот пел «Happy Birthday» на японском, а Артём тем временем «реанимировал» механизма — вытащил батарейки и завернул в одеяло.
— Возьмите это, — он сунул мужчине игрушечный стетоскоп из детского набора. — Для следующего робота.
Небольшой деревянный павильон, стилизованный под пряничный домик, с резными ставнями и гирляндами из шишек. Внутри пахло глинтвейном, корицей и детским восторгом. За столиком у окна Ольга пыталась откусить бутерброд с копчёным лососем, когда Артём, перебив её, зачитал вызов:
«Парк Горького. Группа детей. Обморожение. Пострадавший — снеговик».
— Это шутка? — Артём переспросил у диспетчера.
— Нет, — голос в рации звучал так же измученно. — Дети отказываются уходить, пока «снеговику не сделают CPR»…
На аллее, усыпанной искрящимся снегом, их ждал «пациент» — снеговик с морковным носом-крючком, глазами из угольков и ведром, надвинутым набекрень, словно модный берет. Вокруг него кружила ватага детей: мальчик в очках с дизайном Человека-паука тыкал в снег игрушечным термометром, а девочка с косичками-«пружинками» размахивала блестящей палочкой, крича:
— Он дышит полярным ветром! Вы обязаны его спасти!
— Его температура минус десять! Он умирает!
— Ребята, снеговики не живые… — начала Ольга, но девочка с косичками перебила её:
— Ты ничего не понимаешь! У него душа из северного сияния!
Артём, к всеобщему удивлению, достал из укладки настоящий стетоскоп и приложил к снежной груди:
— Сердцебиение слабое. Нужна экстренная помощь.
Дальше было как в сказке: «уколы» из снежных шариков, «бинты» из шарфов, и даже «дефибрилляция» веткой. Когда снеговик «ожил» (Артём незаметно подправил ему глаза-угольки), дети зааплодировали.
— Вы лучший доктор! — девочка сунула ему леденец в виде сердца.
— А ты? — Ольга подняла бровь, когда они уезжали.
— Что «я»? — он развернул леденец, на обёртке которого было написано «Ты волшебник!».
— Никогда бы не подумала, что вы умеете… играть.
— Я много чего не умею, — он резко отвернулся, но в уголке глаза дрогнула тень улыбки.
Квартира Маргариты Петровны встретила их запахом затхлости и алкоголя. Воздух был густым, словно пропитанным слезами и пылью распакованных коробок. На полу, среди груды старых журналов и смятых платьев, валялась фотография: молодой мужчина в подтяжках и с гитарой, обнимающий Маргариту в платье цвета василька. Теперь стекло рамки треснуло, разделив их улыбки зигзагом, как ножом.
— Он ушёл к ней! — женщина метнула ножницы в стену, оставив царапину на обоях с ромашковым узором. — Сорок лет! А он… — её голос сорвался в хриплый шепот, — назвал меня тюремщиком.
Артём, присев на корточки рядом с разбитой вазой, поднял рассыпавшийся засушенный цветок.
— Ромашки, — сказал он неожиданно мягко, вращая стебель в пальцах. — На вашей свадьбе, наверное, тоже были ромашки?
Женщина замерла, будто её ударили током.
— Как… вы знаете? — её пальцы сжали подол растерзанного свитера.
— Потому что они не вянут, — он кивнул на фотографию, где Маргарита держала букет скромных полевых цветов. — Даже когда всё остальное рассыпается в прах.
Пока Артём говорил о первом танце под «Лунную сонату» в ДК «Металлург», Ольга краем глаза заметила в углу верёвку, привязанную к люстре. Бисерная гирлянда, свисавшая с потолка, звенела, как кандалы, когда она встала на трясущийся табурет. Ножницы в её руках щёлкнули, перерезая провод, и люстра с грохотом рухнула на паркет, осыпав пол осколками хрусталя.
— Вот так, — прошептала Ольга, глядя на осколки. — Красиво и бесполезно.
Маргарита Петровна, словно очнувшись, заговорила сквозь слёзы:
— Мы танцевали на крашеном полу… Я сломала каблук, а он… — её пальцы вцепились в рукав Артёма, — он снял туфлю и дотанцевали босиком.
Артём не отстранился. Его лицо, обычно каменное, дрогнуло:
— А шампанское было кислым.
— Как щи! — женщина фыркнула сквозь сопли, и вдруг засмеялась — хрипло, надсадно, по-детски. — Мы смеялись, что это предзнаменование…
