— Вот–вот, ни грамма жалости. Современная молодёжь жестока. В моё время…
— Сейчас наше время, другое. И мы другие… Ранние, что ли.
— Постой-постой… — мать подошла к Энджи вплотную. — Ранние, узнала… Что ты имеешь в виду?! Эти подонки… Распутная девка!
Хлёсткая пощёчина обрушилась на девочку. Та растеряно посмотрела на мать и тут же закрыла лицо ладонями, ожидая новых ударов.
— Мама! За что?
Миссис Бреннан не ответила. Она забегала по кухне, слепо натыкаясь на мебель. Губы её тряслись, непрерывно повторяя:
— Дрянь, дрянь, дрянь…
Энджи не понимала, что так взволновало мать.
— Дрянь, дрянь, дрянь… Собирайся, идём.
— Куда?
— Идём и немедленно! На Валлери-роуд.
— В консультацию?! Ты с ума сошла! Ты думаешь?..
— Замолчи! Дрянь! Шлюха! Идём!
Женщина обезумела. Она подбежала к дочери, вцепилась обеими руками в её волосы, пыталась тащить к дверям. Энджи отчаянно сопротивлялась.
— Нет, мама, нет!!! Я ни в чём не виновата! Я не пойду! Стыд, какой стыд!
— А-ааа!
Недобрым огнём сверкнули глаза миссис Эйдин Бреннан. Она кинулась к висящим на стене ножам, схватила тот, которым обычно разделывала рыбу, и резко повернулась к дочери.
Сумей она сделать шаг навстречу своему ребёнку немного раньше, то этот не стал бы роковым, последним: размотавшийся бинт плотно застрял в какой–то щели, остановил женщину. Она дёрнулась всем телом, подскользнулась и сердцем упала на нож.
Энджи потеряла сознание.
9
Уже много лет женщина просыпается под стоны, смех и крики душевнобольных пациентов, доносящихся из лечебного корпуса больницы High Royds, но так и может к ним привыкнуть.
Она встаёт, завтракает и идёт в прачечную, на работу.
А вечером рано ложиться спать, затыкая уши подушкой, чтобы не слышать тех же стонов, смеха и криков.
Так шесть дней в неделю. А в воскресенье она идёт в церковь. Молчит и никогда не плачет.
Из года в год.
И только иногда, ранней осенью, её губы обращаются к Богу с просьбой. Бог милостив и посылает ей сон, в котором есть она и голос:
— Все наши мечты,
которые казались такими близкими,
развеялись, как дым
О, Энджи, ангел…
Шинн Фейн («Мы сами»)
1
В половине одиннадцатого вечера с тихой Шеридан-стрит, расположенной к северу от центра Белфаста, на Шеридан-корт свернул автомобиль. Действительно, улица, образованная несколькими примыкающими друг к другу скромными двухэтажными зданиями, напоминала пропорциями, а главное, размером, теннисную площадку. Даже крохе «Моррис Мини» здесь было тесновато. Но водитель лихо припарковался возле одной из дверей, выключил фары и заглушил мотор.
На втором этаже в освещённом окне появился размытый силуэт. Он отодвинул занавеску, и… женская ручка помахала водителю. Потом всё повторилось в обратном порядке.
Водителем оказался хорошо одетый мужчина, лет сорока — сорока пяти, полноватый, довольно высокого роста. С такими габаритами езда на малолитражке вряд ли была комфортной, но тем не менее, к машине он относился трепетно: осторожно, не хлопая, закрыл двери; не спеша обошел вокруг; что-то там в темноте разглядел на заднем бампере и потёр это место пальцем.
После этой священной процедуры мужчина удовлетворительно причмокнул и с чемоданчиком — «дипломатом» в руке, а также перекинутым через неё же плащом решительно направился к двери. Но его окликнул звонкий голос:
— Папа! Постой!
Контраст между респектабельным внешним видом отца и обликом подошедшего сына вызывал улыбку у обоих. Причём каждый посмеивался над другим.
— Привет, сын.
— Привет, пап. Ты как всегда элегантен, словно манекен с витрины Ричмонд-центра.
— А я смотрю на тебя… м-да… взрослый вроде уже — восемнадцать, а ходишь клоуном ковёрным: джинсы с бахромой, от рубашки в глазах пестрит, бусы женские, не стрижен. Для чего верёвочка-то на голове?
— Важно, что не на горле… Это хайратник, чтобы башню не снесло… А фенечки…
— Кто?
— Ты прав: фенечки почти одушевлённые предметы. Это символы дружбы и любви.
— Понимаю. Мы в своё время тоже счёт девицам вели… Ладно, только чтобы всё подобное учёбе не мешало. Идём, мать заждалась. У меня есть важное известие.
Отец пропустил сына вперёд, легонько поддав ему коленом под зад.
— Ну, пап, ты что?
— Всё нормально.
«Перебесится — будет как я, как мать, как все» — подумал мужчина.
Их встретила моложавая женщина, привнеся в тесную прихожую заманчивые запахи кухни. Простая домашняя обувь и одежда — мягкие тапочки, платье до щиколотки и тугой передник, подчёркивающий стать невысокого роста — очень шли домохозяйке. Светлые волосы, собранные в пучок на затылке, открывали уши с жемчужными серьгами. Косметикой женщина не злоупотребляла и пользовалась умело.
— Здравствуй, Лиз…
— Привет, мама!
Женщина уклонилась от поцелуев.
— Никого целовать не буду, пока не снимете обувь… И почему вы, О'Брайны, так поздно домой являетесь? Рон?..
Сын пыхтел, расшнуровывая тупоносые башмаки.
— Студенческая жизнь, да будет тебе известно, длится круглые сутки. Даже больше. Я ещё рано…
Мать покачала головой:
— Спасибо, сэр… Конор?
Мужчина уже надел шлёпанцы.
— Не волнуйся, дорогая… Пришлось съездить в Ньюкасл на вскрытие. Местный судмедэксперт заболел, ну и послали меня… Женщина из Анналонга — посёлок такой на побережье… Несчастный случай…
— Ах, оставь эти ужасы. Никак не привыкну. Но ты бы мог отказаться — гоняют как мальчишку… Ладно! Мыть руки и за стол.
Миссис О'Брайн направилась было к кухне, но муж её остановил, обняв за плечи, развернул к себе.
— Минутку, минутку… Рон, и ты подожди. — Он придал голосу торжественность, — У меня для вас чрезвычайно важное и столь же приятное известие: меня с повышением переводят в Лондон!
Все трое, как дети, запрыгали от радости: Конор О'Брайн, потому что наконец-то оценили его способности; Лиз О'Брайн, потому что Лондон был её мечтой; Рон О'Брайн, потому что он останется… один в свободной хате.
Они обнялись, целуя друг друга, и вместе с ними веселилась чёрная пылинка.
2
Заплёванная комната постепенно преображалась. Цветной узор на треснувших обоях, заляпанный жирными пятнами и подтёками вина, превращался в бескрайние поля красных тюльпанов под ослепительными лучами обжигающего солнца-люстры и бездонным, стремительно синеющим небом грязного потолка. На кучевые облака, с обычно висящего на стене плаката, переместился добрый старик в тюрбане и белом саронге, с загорелым морщинистым лицом и взъерошенной седой бородой.
Распростёртыми руками старик потянулся к лежащему парню, но руки, приближаясь, становились женскими, белоснежными и развратными, с гибкими пальцами и зелёным маникюром длинных ногтей. Они коснулись лба, разошлись к пульсирующим вискам, устремились к затылку, приглаживая шелковистую траву волос.
Организм наполнился светом и воздухом: нега тёплой волной побежала по распятому в цветах нагому телу, содрагая каждую клеточку ожиданием женской плоти. Время вытянулось в бесконечную жевательную резинку.
Парень безудержно хохотал, старик улыбался, The Beatles пели про любовь, а женские пальцы мягко проваливались под череп.
Мозг катался в скользких ладонях, словно кусок мыла и как мыло стал пениться и уменьшаться. Наркоман запаниковал: пришла «измена». Сознание взбунтовалось, стало выталкивать его в действительность.
Мутными глазами молодой человек разглядел на противоположной стене изображение индийского гуру. Под ним, на грязном топчане лежала в отключке голая девица, а рядом — тощая мужская задница совершала недвусмысленные движения между раздвинутыми женскими ногами. Топчан и троица его обитателей постанывали, а стоящие рядом на полу пустые бутылки из-под пива и виски жалобно звенели.
Всё как обычно, но что-то не так.
То, что изначально воспалённый мозг принял за чёрно-зелёный комбинезон (хотя, откуда он здесь?) материализовалось в не меньший бред: на стуле, вальяжно откинувшись на спинку, сидел мужчина в защитной полувоенной одежде, с оранжево-чёрным шарфом, скрывающим лицо до переносицы, в берете с незнакомым значком. Лежащую на коленях винтовку боец придерживал за ствол.
Послышался шум слива унитаза, и в комнате появился второй незнакомец, одетый более цивильно, но в шерстяной маске с круглыми дырами для глаз и рта. Во рту торчала сигарета.
— Эти свиньи за собой не смывают, — сообщил он, застёгивая штаны и сплёвывая окурок на пол. Потом брезгливо посмотрел на спящую девку, продолжил:
— Похоже, «наводка» оказалось ложной. Кроме хипарей никого нет. Нет и следов ублюдков из ИРА.
— Значит, уходим? — спросил тот, что с винтовкой.
— Я впустую не работаю.
Человек в смешной маске достал из-за спины пистолет с накрученным глушителем, встал между икающим наркоманом и продолжающей трахаться парочкой. Почти не глядя, выстрелил в голую спину любовника. Возвратно-поступательные движения прекратились, и девица недовольно заворчала.
Дуло повернулось в сторону обречённого парня, но вместо выстрела раздался неубедительный щелчок.
— Говно ливийское, католика жалеет… Повезло тебе, сволочь. С сегодняшнего дня… А какое сегодня число?
— 6 августа 1969 года, — промямлил протрезвевший католик, вспоминая подходящую молитву.
— Вот-вот, считай своим вторым днём рождения… Баю-бай, сынок!
Удар подкованного железкой ботинка вырубил счастливца, и он уже не слышал диалога Волонтёров Ольстера:
— Взял бы винтовку…
— Зачем, наркота его добьёт.
Они ушли.
Когда парень очнулся, девицы исчезли, а был только он, обрызганный кровью индийский гуру, да остывающий труп дружка-сокурсника по незаконченному университету.
— Алло, полиция… Приезжайте на Шеридан-корт.
— Кто говорит?
— Говорит Рон О'Брайн — хозяин дома.
3
Миссис О'Брайн не знала о чём говорить с сыном. Со времени отъезда её и Конора в Лондон прошло пять с половиной лет, и оставшийся Рон сразу выпал из их столичной жизни. Сначала они объясняли это нехваткой времени, заботами об устройстве на новом месте и профессиональном росте Конора. Потом они сочли обособленность сына явлением закономерным, совсем не трагичным, и убеждали себя, что «вот когда появятся внуки, тогда уж…»
В итоге, всё ограничивалось двумя или тремя ежегодными открытками с туристическими видами и банальными словами поздравлений, за весь срок одним письмом и парой телефонных разговоров, включая недавний об организации похорон отца.
Конор О'Брайн, сделавший успешную карьеру в полиции Большого Лондона, погиб в автокатастрофе, обкатывая новенький с иголочки Aston Martin DBS V8. Так случается часто: что любишь, от того и гибнешь. В завещании говорилось о желании покоиться на родине, в Северной Ирландии, что и произошло: мирно и незаметно, со значительным финансовым участием коллег из Скотланд-Ярда.
Вернувшись с кладбища, мать и сын сидели на кухне, нарушая неловкую тишину звяканьем чайных ложечек.
— А ты изменился. Повзрослел. Возмужал, — сказала вслух миссис О'Брайн, про себя давая иное определение сыну, воспринимая его как невозмутимого истукана со злыми глазами.
— Дом содержишь в хорошем состоянии. Вижу ремонт сделан, новая мебель… Молодец… Ты не женился?
— Нет.
— А девушка у тебя есть?
— Это не имеет значения.
— Ты прав… Но здесь… очень пусто… холодно… И женщина могла бы… Я же… — Миссис О'Брайн запуталась в словах, — Я привыкла к лондонской жизни. И отец…
Рон перебил:
— Ты хорошо выглядишь.
— Да? Спасибо… — Миссис О'Брайн поднялась из-за стола. — Мне, наверно, пора… Самолёт скоро.
— Я отвезу тебя в аэропорт.
— Не стоит. Лучше вызови такси.
В прихожей, помогая матери надеть весеннее пальто, на Рона вдруг накатило сентиментальное воспоминание о безудержном веселье, охватившем всех в тот вечер, когда отец рассказал о переезде. Тогда у них была семья, возможно, излишне либеральных взглядов, но семья — то, чего ему не хватает в недолгих случайных связях, и нельзя заменить идейной одержимостью последних лет.
Мать тоже прониклась душевной минутой: она крепко обняла сына, поцеловала, благословила.
— Мама…
— Всё хорошо, сыночек… И правда, хорошо… Я не смогу, но ты приезжай, обязательно приезжай.
— Приеду.
Миссис О'Брайн посмотрела в зеркало, подвела яркой помадой губы, поправила сбившиеся серьги.
Она уезжала без тяжести на сердце и без пылинки антрацита.
4
— ПризнАюсь, нынешнее положение дел вызывает у руководителей движения беспокойство. После прошлогоднего всплеска нашей активности, к сожалению, не лишенной непростительных ошибок в организации показательных акций, правительственные войска перехватили инициативу, и у части населения, на поддержку которой мы вправе рассчитывать, сформировалось отрицательное отношение к деятельности ПИРА. Мы вынуждены были пойти на перемирие. Но бездействовать в условиях провокаций лоялистов и допустить дальнейшее снижение популярности идей национально-освободительной борьбы мы не можем. Необходимы меры укрепления авторитета ПИРА и движения Шинн Фейн в целом.
Вам, Джеймс, поручена организация необычной акции. Ее цель — убедить общественность в способности Совета Армии принимать жесткие принципиальные решения в ответ на противодействие, с какой бы стороны баррикад оно не исходило. Надеюсь, Вы меня понимаете.
И последнее. Стало известно о готовящейся британскими войсками операции «Мотормэн» по восстановлению контроля в сочувствующих нам районах крупных городов. Возможно, Вам эта информация пригодиться.
И побольше инициативы, Джеймс!
5
31 июля 1972 года в квартире Рона О'Брайна раздался телефонный звонок.
Спящий Рон заворочался, не отрывая головы от подушки, стал шарить рукой по тумбочке в поисках наручных часов. Нашёл и поднёс циферблат к слипающимся глазам: зелёные фосфоресцирующие стрелки показывали пятый час утра.
Телефон не унимался.
— Дьявол тебя изобрёл! — выругался Рон. Ему пришлось поднять трубку.
— Слушаю.
— Это электрик?
Рон тревожно посмотрел на вторую половину кровати, тихо ответил:
— Да. Работы по монтажу и наладке.
— Прекрасно. Необходимо подключить три электросчётчика.
— Как это срочно?
— Немедленно. Возьмите всё необходимое и ждите на углу Леппер-стрит. За Вами придёт машина.
Когда через двадцать минут Рон подошел в указанное место, машина уже ждала. Из полуоткрытого окна водительской двери клубился сигаретный дымок. Рон наклонился к стеклу.
— Я — «Электрик»
— Надеюсь — хороший! Меня зовут Адам. Садись.
Автомобиль рванул с места, помчался по пустым улицам к выезду из города.
Рон поинтересовался:
— Что за спешка?
Водитель, не отрывая взгляда от дороги, закурил очередную сигарету, смял пустую пачку.
— Чёрт, последняя… Британцы начали «Мотормэн» здесь и в Дерри. Прочёсывают кварталы, метут чисто, и надо успеть выскочить из города.
— Я…
— Ты нужен. Принято решение сработать в Клоуди… Показательно и мощно: один «Форд Кортино» и два «Остина». Ребята из бригады Южного Дерри сообщили, что всё готово и ждут только нас.
— Из Южного Дерри? Странно, у них есть свой специалист… Зачем им я?
— Не знаю. Думаю нужен лучший.
Рон неопределённо хмыкнул, помолчал, затем спросил:
— Работаем с предупреждением?
— Да. Наша с тобой ответственность. Среди гражданских жертв быть не должно — это категорическое требование руководства политического крыла Шинн Фейн. И так уже вдоволь наподставлялись. Впрочем, часто мы сами виноваты, а лоялисты неплохо используют ситуацию.
— Сейчас наше время, другое. И мы другие… Ранние, что ли.
— Постой-постой… — мать подошла к Энджи вплотную. — Ранние, узнала… Что ты имеешь в виду?! Эти подонки… Распутная девка!
Хлёсткая пощёчина обрушилась на девочку. Та растеряно посмотрела на мать и тут же закрыла лицо ладонями, ожидая новых ударов.
— Мама! За что?
Миссис Бреннан не ответила. Она забегала по кухне, слепо натыкаясь на мебель. Губы её тряслись, непрерывно повторяя:
— Дрянь, дрянь, дрянь…
Энджи не понимала, что так взволновало мать.
— Дрянь, дрянь, дрянь… Собирайся, идём.
— Куда?
— Идём и немедленно! На Валлери-роуд.
— В консультацию?! Ты с ума сошла! Ты думаешь?..
— Замолчи! Дрянь! Шлюха! Идём!
Женщина обезумела. Она подбежала к дочери, вцепилась обеими руками в её волосы, пыталась тащить к дверям. Энджи отчаянно сопротивлялась.
— Нет, мама, нет!!! Я ни в чём не виновата! Я не пойду! Стыд, какой стыд!
— А-ааа!
Недобрым огнём сверкнули глаза миссис Эйдин Бреннан. Она кинулась к висящим на стене ножам, схватила тот, которым обычно разделывала рыбу, и резко повернулась к дочери.
Сумей она сделать шаг навстречу своему ребёнку немного раньше, то этот не стал бы роковым, последним: размотавшийся бинт плотно застрял в какой–то щели, остановил женщину. Она дёрнулась всем телом, подскользнулась и сердцем упала на нож.
Энджи потеряла сознание.
9
Уже много лет женщина просыпается под стоны, смех и крики душевнобольных пациентов, доносящихся из лечебного корпуса больницы High Royds, но так и может к ним привыкнуть.
Она встаёт, завтракает и идёт в прачечную, на работу.
А вечером рано ложиться спать, затыкая уши подушкой, чтобы не слышать тех же стонов, смеха и криков.
Так шесть дней в неделю. А в воскресенье она идёт в церковь. Молчит и никогда не плачет.
Из года в год.
И только иногда, ранней осенью, её губы обращаются к Богу с просьбой. Бог милостив и посылает ей сон, в котором есть она и голос:
— Все наши мечты,
которые казались такими близкими,
развеялись, как дым
О, Энджи, ангел…
Шинн Фейн («Мы сами»)
1
В половине одиннадцатого вечера с тихой Шеридан-стрит, расположенной к северу от центра Белфаста, на Шеридан-корт свернул автомобиль. Действительно, улица, образованная несколькими примыкающими друг к другу скромными двухэтажными зданиями, напоминала пропорциями, а главное, размером, теннисную площадку. Даже крохе «Моррис Мини» здесь было тесновато. Но водитель лихо припарковался возле одной из дверей, выключил фары и заглушил мотор.
На втором этаже в освещённом окне появился размытый силуэт. Он отодвинул занавеску, и… женская ручка помахала водителю. Потом всё повторилось в обратном порядке.
Водителем оказался хорошо одетый мужчина, лет сорока — сорока пяти, полноватый, довольно высокого роста. С такими габаритами езда на малолитражке вряд ли была комфортной, но тем не менее, к машине он относился трепетно: осторожно, не хлопая, закрыл двери; не спеша обошел вокруг; что-то там в темноте разглядел на заднем бампере и потёр это место пальцем.
После этой священной процедуры мужчина удовлетворительно причмокнул и с чемоданчиком — «дипломатом» в руке, а также перекинутым через неё же плащом решительно направился к двери. Но его окликнул звонкий голос:
— Папа! Постой!
Контраст между респектабельным внешним видом отца и обликом подошедшего сына вызывал улыбку у обоих. Причём каждый посмеивался над другим.
— Привет, сын.
— Привет, пап. Ты как всегда элегантен, словно манекен с витрины Ричмонд-центра.
— А я смотрю на тебя… м-да… взрослый вроде уже — восемнадцать, а ходишь клоуном ковёрным: джинсы с бахромой, от рубашки в глазах пестрит, бусы женские, не стрижен. Для чего верёвочка-то на голове?
— Важно, что не на горле… Это хайратник, чтобы башню не снесло… А фенечки…
— Кто?
— Ты прав: фенечки почти одушевлённые предметы. Это символы дружбы и любви.
— Понимаю. Мы в своё время тоже счёт девицам вели… Ладно, только чтобы всё подобное учёбе не мешало. Идём, мать заждалась. У меня есть важное известие.
Отец пропустил сына вперёд, легонько поддав ему коленом под зад.
— Ну, пап, ты что?
— Всё нормально.
«Перебесится — будет как я, как мать, как все» — подумал мужчина.
Их встретила моложавая женщина, привнеся в тесную прихожую заманчивые запахи кухни. Простая домашняя обувь и одежда — мягкие тапочки, платье до щиколотки и тугой передник, подчёркивающий стать невысокого роста — очень шли домохозяйке. Светлые волосы, собранные в пучок на затылке, открывали уши с жемчужными серьгами. Косметикой женщина не злоупотребляла и пользовалась умело.
— Здравствуй, Лиз…
— Привет, мама!
Женщина уклонилась от поцелуев.
— Никого целовать не буду, пока не снимете обувь… И почему вы, О'Брайны, так поздно домой являетесь? Рон?..
Сын пыхтел, расшнуровывая тупоносые башмаки.
— Студенческая жизнь, да будет тебе известно, длится круглые сутки. Даже больше. Я ещё рано…
Мать покачала головой:
— Спасибо, сэр… Конор?
Мужчина уже надел шлёпанцы.
— Не волнуйся, дорогая… Пришлось съездить в Ньюкасл на вскрытие. Местный судмедэксперт заболел, ну и послали меня… Женщина из Анналонга — посёлок такой на побережье… Несчастный случай…
— Ах, оставь эти ужасы. Никак не привыкну. Но ты бы мог отказаться — гоняют как мальчишку… Ладно! Мыть руки и за стол.
Миссис О'Брайн направилась было к кухне, но муж её остановил, обняв за плечи, развернул к себе.
— Минутку, минутку… Рон, и ты подожди. — Он придал голосу торжественность, — У меня для вас чрезвычайно важное и столь же приятное известие: меня с повышением переводят в Лондон!
Все трое, как дети, запрыгали от радости: Конор О'Брайн, потому что наконец-то оценили его способности; Лиз О'Брайн, потому что Лондон был её мечтой; Рон О'Брайн, потому что он останется… один в свободной хате.
Они обнялись, целуя друг друга, и вместе с ними веселилась чёрная пылинка.
2
Заплёванная комната постепенно преображалась. Цветной узор на треснувших обоях, заляпанный жирными пятнами и подтёками вина, превращался в бескрайние поля красных тюльпанов под ослепительными лучами обжигающего солнца-люстры и бездонным, стремительно синеющим небом грязного потолка. На кучевые облака, с обычно висящего на стене плаката, переместился добрый старик в тюрбане и белом саронге, с загорелым морщинистым лицом и взъерошенной седой бородой.
Распростёртыми руками старик потянулся к лежащему парню, но руки, приближаясь, становились женскими, белоснежными и развратными, с гибкими пальцами и зелёным маникюром длинных ногтей. Они коснулись лба, разошлись к пульсирующим вискам, устремились к затылку, приглаживая шелковистую траву волос.
Организм наполнился светом и воздухом: нега тёплой волной побежала по распятому в цветах нагому телу, содрагая каждую клеточку ожиданием женской плоти. Время вытянулось в бесконечную жевательную резинку.
Парень безудержно хохотал, старик улыбался, The Beatles пели про любовь, а женские пальцы мягко проваливались под череп.
Мозг катался в скользких ладонях, словно кусок мыла и как мыло стал пениться и уменьшаться. Наркоман запаниковал: пришла «измена». Сознание взбунтовалось, стало выталкивать его в действительность.
Мутными глазами молодой человек разглядел на противоположной стене изображение индийского гуру. Под ним, на грязном топчане лежала в отключке голая девица, а рядом — тощая мужская задница совершала недвусмысленные движения между раздвинутыми женскими ногами. Топчан и троица его обитателей постанывали, а стоящие рядом на полу пустые бутылки из-под пива и виски жалобно звенели.
Всё как обычно, но что-то не так.
То, что изначально воспалённый мозг принял за чёрно-зелёный комбинезон (хотя, откуда он здесь?) материализовалось в не меньший бред: на стуле, вальяжно откинувшись на спинку, сидел мужчина в защитной полувоенной одежде, с оранжево-чёрным шарфом, скрывающим лицо до переносицы, в берете с незнакомым значком. Лежащую на коленях винтовку боец придерживал за ствол.
Послышался шум слива унитаза, и в комнате появился второй незнакомец, одетый более цивильно, но в шерстяной маске с круглыми дырами для глаз и рта. Во рту торчала сигарета.
— Эти свиньи за собой не смывают, — сообщил он, застёгивая штаны и сплёвывая окурок на пол. Потом брезгливо посмотрел на спящую девку, продолжил:
— Похоже, «наводка» оказалось ложной. Кроме хипарей никого нет. Нет и следов ублюдков из ИРА.
— Значит, уходим? — спросил тот, что с винтовкой.
— Я впустую не работаю.
Человек в смешной маске достал из-за спины пистолет с накрученным глушителем, встал между икающим наркоманом и продолжающей трахаться парочкой. Почти не глядя, выстрелил в голую спину любовника. Возвратно-поступательные движения прекратились, и девица недовольно заворчала.
Дуло повернулось в сторону обречённого парня, но вместо выстрела раздался неубедительный щелчок.
— Говно ливийское, католика жалеет… Повезло тебе, сволочь. С сегодняшнего дня… А какое сегодня число?
— 6 августа 1969 года, — промямлил протрезвевший католик, вспоминая подходящую молитву.
— Вот-вот, считай своим вторым днём рождения… Баю-бай, сынок!
Удар подкованного железкой ботинка вырубил счастливца, и он уже не слышал диалога Волонтёров Ольстера:
— Взял бы винтовку…
— Зачем, наркота его добьёт.
Они ушли.
Когда парень очнулся, девицы исчезли, а был только он, обрызганный кровью индийский гуру, да остывающий труп дружка-сокурсника по незаконченному университету.
— Алло, полиция… Приезжайте на Шеридан-корт.
— Кто говорит?
— Говорит Рон О'Брайн — хозяин дома.
3
Миссис О'Брайн не знала о чём говорить с сыном. Со времени отъезда её и Конора в Лондон прошло пять с половиной лет, и оставшийся Рон сразу выпал из их столичной жизни. Сначала они объясняли это нехваткой времени, заботами об устройстве на новом месте и профессиональном росте Конора. Потом они сочли обособленность сына явлением закономерным, совсем не трагичным, и убеждали себя, что «вот когда появятся внуки, тогда уж…»
В итоге, всё ограничивалось двумя или тремя ежегодными открытками с туристическими видами и банальными словами поздравлений, за весь срок одним письмом и парой телефонных разговоров, включая недавний об организации похорон отца.
Конор О'Брайн, сделавший успешную карьеру в полиции Большого Лондона, погиб в автокатастрофе, обкатывая новенький с иголочки Aston Martin DBS V8. Так случается часто: что любишь, от того и гибнешь. В завещании говорилось о желании покоиться на родине, в Северной Ирландии, что и произошло: мирно и незаметно, со значительным финансовым участием коллег из Скотланд-Ярда.
Вернувшись с кладбища, мать и сын сидели на кухне, нарушая неловкую тишину звяканьем чайных ложечек.
— А ты изменился. Повзрослел. Возмужал, — сказала вслух миссис О'Брайн, про себя давая иное определение сыну, воспринимая его как невозмутимого истукана со злыми глазами.
— Дом содержишь в хорошем состоянии. Вижу ремонт сделан, новая мебель… Молодец… Ты не женился?
— Нет.
— А девушка у тебя есть?
— Это не имеет значения.
— Ты прав… Но здесь… очень пусто… холодно… И женщина могла бы… Я же… — Миссис О'Брайн запуталась в словах, — Я привыкла к лондонской жизни. И отец…
Рон перебил:
— Ты хорошо выглядишь.
— Да? Спасибо… — Миссис О'Брайн поднялась из-за стола. — Мне, наверно, пора… Самолёт скоро.
— Я отвезу тебя в аэропорт.
— Не стоит. Лучше вызови такси.
В прихожей, помогая матери надеть весеннее пальто, на Рона вдруг накатило сентиментальное воспоминание о безудержном веселье, охватившем всех в тот вечер, когда отец рассказал о переезде. Тогда у них была семья, возможно, излишне либеральных взглядов, но семья — то, чего ему не хватает в недолгих случайных связях, и нельзя заменить идейной одержимостью последних лет.
Мать тоже прониклась душевной минутой: она крепко обняла сына, поцеловала, благословила.
— Мама…
— Всё хорошо, сыночек… И правда, хорошо… Я не смогу, но ты приезжай, обязательно приезжай.
— Приеду.
Миссис О'Брайн посмотрела в зеркало, подвела яркой помадой губы, поправила сбившиеся серьги.
Она уезжала без тяжести на сердце и без пылинки антрацита.
4
— ПризнАюсь, нынешнее положение дел вызывает у руководителей движения беспокойство. После прошлогоднего всплеска нашей активности, к сожалению, не лишенной непростительных ошибок в организации показательных акций, правительственные войска перехватили инициативу, и у части населения, на поддержку которой мы вправе рассчитывать, сформировалось отрицательное отношение к деятельности ПИРА. Мы вынуждены были пойти на перемирие. Но бездействовать в условиях провокаций лоялистов и допустить дальнейшее снижение популярности идей национально-освободительной борьбы мы не можем. Необходимы меры укрепления авторитета ПИРА и движения Шинн Фейн в целом.
Вам, Джеймс, поручена организация необычной акции. Ее цель — убедить общественность в способности Совета Армии принимать жесткие принципиальные решения в ответ на противодействие, с какой бы стороны баррикад оно не исходило. Надеюсь, Вы меня понимаете.
И последнее. Стало известно о готовящейся британскими войсками операции «Мотормэн» по восстановлению контроля в сочувствующих нам районах крупных городов. Возможно, Вам эта информация пригодиться.
И побольше инициативы, Джеймс!
5
31 июля 1972 года в квартире Рона О'Брайна раздался телефонный звонок.
Спящий Рон заворочался, не отрывая головы от подушки, стал шарить рукой по тумбочке в поисках наручных часов. Нашёл и поднёс циферблат к слипающимся глазам: зелёные фосфоресцирующие стрелки показывали пятый час утра.
Телефон не унимался.
— Дьявол тебя изобрёл! — выругался Рон. Ему пришлось поднять трубку.
— Слушаю.
— Это электрик?
Рон тревожно посмотрел на вторую половину кровати, тихо ответил:
— Да. Работы по монтажу и наладке.
— Прекрасно. Необходимо подключить три электросчётчика.
— Как это срочно?
— Немедленно. Возьмите всё необходимое и ждите на углу Леппер-стрит. За Вами придёт машина.
Когда через двадцать минут Рон подошел в указанное место, машина уже ждала. Из полуоткрытого окна водительской двери клубился сигаретный дымок. Рон наклонился к стеклу.
— Я — «Электрик»
— Надеюсь — хороший! Меня зовут Адам. Садись.
Автомобиль рванул с места, помчался по пустым улицам к выезду из города.
Рон поинтересовался:
— Что за спешка?
Водитель, не отрывая взгляда от дороги, закурил очередную сигарету, смял пустую пачку.
— Чёрт, последняя… Британцы начали «Мотормэн» здесь и в Дерри. Прочёсывают кварталы, метут чисто, и надо успеть выскочить из города.
— Я…
— Ты нужен. Принято решение сработать в Клоуди… Показательно и мощно: один «Форд Кортино» и два «Остина». Ребята из бригады Южного Дерри сообщили, что всё готово и ждут только нас.
— Из Южного Дерри? Странно, у них есть свой специалист… Зачем им я?
— Не знаю. Думаю нужен лучший.
Рон неопределённо хмыкнул, помолчал, затем спросил:
— Работаем с предупреждением?
— Да. Наша с тобой ответственность. Среди гражданских жертв быть не должно — это категорическое требование руководства политического крыла Шинн Фейн. И так уже вдоволь наподставлялись. Впрочем, часто мы сами виноваты, а лоялисты неплохо используют ситуацию.
