Брюль извлек из кармана и продемонстрировал маленький пузырек.
- Подай мне это, - приказал князь.
Брюль колебался. Он вручал судьбу в руки Соколинского, однако уже было слишком поздно поворачивать назад. С поклоном он вложил в ладонь князя настойку аконита и отступил, с ужасом ожидая, не кликнет ли тот стражу.
Соколинский глянул на безобидный пузырек, что лежал в ладони. Кто бы сказал, что это смерть... Немного больше капель, чем надо и...
- Теперь ступай. Не нужно тебе появляться у больного. Тогда и подозрения на тебе не будет. А с этим... - Хенрик сжал пузырек в руке, - с этим я сам решу...
Брюль хотел было возразить, но взгляд, которым остановил его князь был так выразителен, что медикус поклонился, и пятясь покинул покои Соколинского.
- Conclamatum est, всё погибло, - пробормотал он, вытирая дрожащей рукой лоб и озираясь по сторонам.
- Я не желаю больше пить эту гадость, женщина! Убери от меня своё пойло, пусть лучше принесут добрую чарку старки!
Лорд Элдфорд оттолкнул серебряный кубок, что подала знахарка, и напиток, пахнущий медом и липой выплеснулся прямо ему на грудь. Питьё оказалось горячим, и не сдержав возгласа гнева, сьер Томас вскочил на ноги, отбросив одеяло и напрочь позабыв про сломанную ногу. Да ведь она и не болела с тех по как он очнулся, видно не так сильно повредил.
- Неуклюжая баба! Да ты нарочно, что ли?
Стоящая перед ним знахарка даже не дрогнула. Любой из замковой челяди уже в три погибели бы согнулся от ужаса перед графским гневом. А эта еще и улыбается, отвечает спокойно:
- Рановато вскочил, господин. Как бы не упасть.
Граф вдруг ощутил, как подгибаются колени, тяжело рухнул на мягкий левантийский ковер. Перед носом оказался подол знахаркиного темно-зеленого платья, но сама она и не подумала нагнуться и помочь лорду.
- Как же тебе старку пить, сьер Томаш, ежели ты и так на ногах не стоишь? Да и речи твои будто не с трезвого ума. А уж про то, что натворил ты, и вовсе молчу.
-Что я натворил? Да кто ты такая, рассуждать так дерзко! - граф силился подняться, но твердая повязка на ноге не давала.
Он пробовал и так и сяк, наконец, уцепился за стул и неуклюже встал. Мокрая от медового питья рубаха прилипла к телу.
- Ну, что стоишь, - повысил голос Элдфорд. Говорил он отрывисто, сердито, раздражало его спокойствие Люции. - Помоги лечь, найди сухую камизу. Где Брюль? - все это Томаш высказал, стоя на одном месте.
До ложа было три шага, но граф и один сделать боялся, чтобы опять не потерять равновесие. Он протянул к Люции руку, само собой знахарка должна была поддержать его и проводить.
Однако та смотрела на него, ничем не пытаясь помочь, будто и не лорд перед ней, а пьянчужка с соседней улицы.
- Господина лекаря ты, сьер Томаш, сам прогнал, не помнишь разве? Да и прочую челядь разогнать изволил. И правильно сделал, думать тебе никто не помешает. А подумать есть об чем. Да ты иди, иди, не бойся. Не упадешь, особенно ежели лаяться снова не станешь. Сейчас сухое подам.
Чистое белье, принесенное служанками, лежало на обитой красным сукном лавке в изножье графской постели. Сьер Томас с неприятным ощущением, что происходит нечто за гранью его разумения, смотрел как женщина берет из стопки льняную рубаху.
Осторожно сделал шаг, другой, третий - ноги не подвели.
- Как зовут тебя? - спросил он, усевшись на кровати и стягивая через голову мокрую камизу. - Я не видал еще тебя в замке.
- Пани Люцией в Вышнемясте кличут, - ответила женщина, подавая ему чистое. - А раньше тут меня и не бывало. Да и сейчас идти не хотела, ежели бы не Марыся да Пётр, так и не пошла бы. Им спасибо скажи. Лежал бы, пока кровь совсем не выстыла. А уж чем бы ты потом стал, даже я не скажу.
- А что со мной было...не помню...охота...Ричард! Где сын мой?
- Спокуй, сьер Томаш, в безопасности твое дитя, дома он. Да и ты теперь от злых чар огражден. День-другой полежишь - ходить будешь тверже, конечно кости не срастутся в одночасье, но холода того страшного уж не будет. А амулет твой я забрала.
Томас только теперь понял чего ему не хватало. Когда скинул рубаху не смог привычно нащупать на груди ладанку, без нее - беда!
- Верни немедля! Ты сама не знаешь, что творишь.
Он хотел прогнать эту женщину. Но не смел, будто не деревенская знахарка была перед ним, а высокородная леди... Или более того.
Люция покачала головой:
- Не знаю, что творю? А ты, когда над водяницей решил зло учинить, хорошо знал, что делаешь? Думаешь, тот бездельник, который тебе сюда марида впихнул, головой думал? Так у него ночной горшок вместо головы, и я бы эту поганую посудину в куски расколотила!
Да в самом деле, человек ли эта знахарка? Красота в ней такая странная, не понять - молодая женщина, или в летах. Взгляд пристальный, черты спокойные, а губы скорбно сложены. И руки на груди скрестила. Видел он в Святой Земле такие изваяния у храмовников. Древнее, чем христианские святыни, из прежних божеств.
- Стало быть, ты про Крину знаешь, - исподлобья глядя на Люцию, сказал граф.
Не привык он, чтоб его осуждали, кто бы то ни был. Но зато с ней можно говорить напрямик о том, про что никому не скажешь.
- Да уж знаю, - подтвердила она, убирая в сторону его мокрую рубаху.
- Тогда понять должна, что не от хорошей жизни вымолил я амулет у левантийского мага, или кто он там, бес запечный его знает! А сколько золотых отсыпал! Да не в деньгах дело... Если бы мог я иначе с ней договориться...так ведь не простит! Сына я у нее забрал.
Граф надел камизу, оправил, поудобнее переместил больную ногу. Молчал, то ли с мыслями собирался, то ли сожалел об откровенности, а может ответа Люции ждал, понять хотел союзник ли она. Но знахарка молчала.
-Она хоть и водяница, а выжгла мне сердце, хуже костров святонских. Не могу забыть ее...
Люция резко обернулась, глаза ее гневно блеснули:
- Я над твоими печалями слёзы лить не стану, не жалоби. Ты всю округу, считай, обездолил. Расплодилось мелкой водяной нечисти без Крининого доброго глаза, сколько детишек утащили в омут играючи, сколько коров напоили горькой водой! Да и не навечно та темница, что ты Крине устроил, подумай, ведь выйдет она озлобленная на род людской, что творить станет? А с сыном как поступишь? Он ведь её дитя, и однажды обретёт ту силу, что ты у него отобрал. Впрочем, теперь уж тебе время думать, как ОН с тобой поступит, простит ли.
- Что ты несешь? Он не знает ничего, и даст Бог, знать не будет!
- Да разве шило в мешке утаишь? Вся округа про то знает, кто его мать!
- Не твое это дело! - взвился от таких наглых речей граф. Уж кто бы она не была, эта Люция, однако ж он в своем доме, и терпеть такое не станет!
- Да уж верно, не мое, - вдруг согласилась она. - Я свое дело сделала, ледяной холод от тебя отогнала, а дальше уж тебе самому со своими грехами разбираться. Только не думай, что отвечать за них на том свете придется. Они тебя в земной жизни найдут.
- Какие такие мои грехи? - он раздражался все сильнее, и будь у него что под рукой тяжелое - непременно бы швырнул в знахарку. - Разве ты исповедник, чтобы я тебе в них каялся?
- Да и покаяться бы, только не передо мной. Перед женой повиниться. Что ж ты мучаешь ее, греховодник?
- Убирайся! - взревел граф. - Чтоб духу твоего тут не было!
- Уйду, уйду, не останусь, - усмехнулась Люция и пошла к столу, стала складывать в сундучок флакончики и ступки, пучки трав.
- И оберег мой верни!
- Он тебе уже не нужен. Марид больше не станет тебя слушать. Если выпустишь еще раз - вырвется на волю и пожжет всю округу. Да еще бед натворит. Пусть у меня полежит, так вернее.
В дверь коротко стукнули три раза, и вслед за тем в покои проскользнула худенькая девчушка-подросток. Неловко поклонилась графу, вопросительно глянула на знахарку, уже собравшую свой сундучок.
- Ты еще кто? - раздражение и гнев сьера Томаса уже плескали через край.
Девочка испуганно сжалась и спряталась за спину Люции.
- Марыся это, ученица моя. Одевайся, Марыся, мы идем домой.
- Так ночь ведь, - робко возразила девочка.
- Это ничего, разглядим как-нибудь дорогу. Кто знает, куда идти, тот и в ночи путь найдет. А кто в собственной душе света найти не может, тот и в ясный день заплутает в трех соснах, - ответила знахарка, закутывая девочку в большой платок.
Сьер Томаш ощутил в сердце ледяной укол давешнего холода и сдержался, не кликнул людей, чтоб выкинули из Фолмброка эту ведьму. Уж слишком много знает, и видать, сильна, раз победила силу водяницы.
Однако же граф вздохнул с облегчением, когда Люция, наконец, вышла из его покоев, уводя за собой ученицу.
Откинувшись на подушки, лорд Элдфорд пытался понять что ему делать теперь. Его взгляд бездумно блуждал вокруг. В наступившей тишине потрескивали дрова в камине. Пламя плясало и на двух горящих факелах, закрепленных в кольцах на стене по обе стороны от двери, да жаровни мерцали красными углями. Все здесь было ему знакомо, еще с давних времен, когда отроком он унаследовал Фолмброк и обставил для себя эти покои.
Между окон стол, цельный дубовый, искусно сработанный - четыре массивные ножки в виде львиных лап и хорошо выструганная, отполированная столешница. У стола кресло с высокой спинкой и подлокотниками, тоже дубовое, изукрашеное львиными мордами и лапами, да еще длинный шкаф со множеством ящиков и ящичков - делал один мастер. Большой шкаф со множеством ящиков занимал треть стены, за ним обычная скамья. Вот и все убранство, никаких поставцов с посудой, гобеленов и сундуков.
А на столе чертежи и большой фолиант. Обычно граф его на виду не держал.
Были там записаны долги, которых граф никогда бы не стал востребовать. Писал для порядка, а сам для себя знал - нечего взять со старой Петры, или с погорельца Яна, с больных и немощных, с одиноких и тех, кто по весне постадал от наводнения .
Много было на землях Элдфорда тех, кто преодолев страх, перед крутым нравом графа, решился просить милости. И ведь отказа не было. Граф так рассуждал - чем давать попам, которые и без того пользуются десятиной, или строить новые церкви, лучше людям дать, пусть думают в долг, так им просить легче. Вот такая она будет - его индульгенция. С этой книгой придет он к Господу, да и скажет - грешен, много зла творил, но делал и добро. Вот оно все здесь, в душе, не в книге, тут и читай, Господи...
Хотел бы Томаш, чтобы и Ричард, младший сын его, продолжал радеть о благоденствии поместья не с мечом в руке, тесня соседей и преумножая владения, а о людях, что на землях живут и трудом своим их украшают.
Только ветер у парня в голове. И права же Катаржина - виноват сам Томаш, избаловал. Но как быть? Если острым шипом в сердце сидела боль о старшем сыне Робере. С отроческих лет оторванном от дома и отданном рыцарям Храма. Как бы восполняя то, что не дал старшему, вдвойне одаривал младшего. А ведь равно любил Элдфорд сыновей, каждому хотел бы...эх, да что говорить! Права знахарка. Однажды узнает Робер правду, спросит тогда по справедливости за мать и не будет пощады тем, кто сгубил ее.
Что станется тогда с Ричардом? А с Катаржиной? Может, и не было меж ними любви, но сына она родила, не пресекся род, за то почитал жену граф Элдфорд и не желал для нее такой доли, как монастырь, или того страшнее - замковый подвал. Кто же знает, каков теперь стал Робер?
От этих мыслей перехватило горло, сжалось болезненно в груди. Захотелось пить, на лбу проступила испарина. Где эта ведунья оставила свое питье? И слуги все куда-то запропастились! Граф закричал, призывая челядь. Никто не шел. Тогда взъярился, слез с ложа, прохромал к столу, нашел глечик с отваром, выпил жадно, обливаясь.
В темном оконном стекле мелькнуло его отражение. Что-то в нем показалось неправильным, лишним. На глаза попалась овальная бронзовая пластинка - привезенное им когда-то из Святой Земли древнее зеркало, помутневшее от времени, окруженное вязью непонятных символов и знаков.
Граф поднес его к лицу, взглянул на свое отражение, и комната закружилась перед глазами: прямо из середины лба выходил, закручиваясь спиралью, длинный острый рог!
Ричард проснулся резко, как от толчка. Сел на ложе, рассеянно провел ладонями по лицу, пытаясь вспомнить, отчего он вдруг заснул не раздеваясь. А! Марыся! И знахаркино питье. Видно, усыпила его. Чтоб под ногами не мешался и лишнего не болтал, о том и предупреждение ему передала.
Да что ж это, в самом деле, его все несмышленышем считают!
В комнате было темно, масло в светльнике выгорело, только в камине тлело огромное полено, бросая красноватый отсвет на пол и стены.
Знакомые предметы в этом свете казались пугающе чужими, непонятными. Сердце тревожно защемило, и будто в уши нашептывал кто - он слышал слабый зов, неясный, настойчивый.
Юный Элдфорд отбросил меховое одеяло, спустился с ложа, прошел к окну, погладил трубу перспициллума. Факелы на аллеях вокруг замка уже догорали, едва вспыхивая и чадя. Свежевыпавший снег светился сам по себе, бросал на небо белесый отсвет, и все казалось странным, будто мир переменился, повернулся, как потайная дверь на шарнирах, открылся ненадолго неизвестной, пугающей и манящей стороной.
На белом хорошо были видны две темные фигурки. Они уходили прочь от замка, вот вышли за кованные ворота сада и стали подниматься вверх по склону холма.
Кто бы это мог быть в такую пору, ночью? Одна фигурка повыше, другая маленькая, и судя по одежде - женщины. Неужели...Люция уводит Марысю ночью из замка? Эта знахарка совсем сумасшедшая?
Ричард сдернул кожаный чехол, навел зрительную трубу и приник к окуляру, нетерпеливо покрутил фокусировку. Вот! Размытое изображение стало четким, он увидел их близко - Марысю, закутанную в серый платок и Люцию в короткой шубке, с сундучком в руке. Судя по тому, как женщина то и дело перехватывала сундучок, ноша была довольно тяжелой. Отчего же они ушли ночью, да еще и с поклажей в руках? Утром отвезли бы их в Вышнемясто, разве что... Неужели знахарка не вылечила отца?! Сердце Ричарда Элдфорда болезненно сжалось, мысли заметались, теперь он смотрел в трубу и почти не отдавал себе отчета в том, что видит. Люция остановилась, поставила сундучок на снег, обернулась и стала что-то говорить Марысе. А потом...
Ричард не понял, то ли он сморгнул, то ли снег внезапно взметнулся позёмкой, только обе они исчезли! Вот только что стояли у невысокого каменного столба, и вдруг - никого! Чистый белый снег и только... Он выпрямился, распахнул окно, пытаясь увидеть хоть что-то там, на холме. Ему почудилось какое-то движение и он снова приник к окуляру. Лисица? Рыжая красавица настороженно смотрела на замок, и юноше вдруг показалось - она смотрит прямо на него. Дрогнул пушистый хвост, зверек прянул в сторону и Рысек заметил рядом еще одну лису. Серебристый силуэт, как тогда, летом, а он, дурак, еще усомнился в том, что видит! Вот же она, призрачная лиса играет с настоящей, они носятся и прыгают, припадают на передние лапки и смешно задирают хвосты. Он смотрел на них как завороженный, а лисы, играя, поднялись к самой вершине холма, перевалили за него и скрылись из виду. Рысек был уверен, что рыжая лиса напоследок посмотрела в его окно! Будто в глаза ему заглянула, и слабый зов, тревоживший его с момента пробуждения, зазвучал еще сильнее.
- Подай мне это, - приказал князь.
Брюль колебался. Он вручал судьбу в руки Соколинского, однако уже было слишком поздно поворачивать назад. С поклоном он вложил в ладонь князя настойку аконита и отступил, с ужасом ожидая, не кликнет ли тот стражу.
Соколинский глянул на безобидный пузырек, что лежал в ладони. Кто бы сказал, что это смерть... Немного больше капель, чем надо и...
- Теперь ступай. Не нужно тебе появляться у больного. Тогда и подозрения на тебе не будет. А с этим... - Хенрик сжал пузырек в руке, - с этим я сам решу...
Брюль хотел было возразить, но взгляд, которым остановил его князь был так выразителен, что медикус поклонился, и пятясь покинул покои Соколинского.
- Conclamatum est, всё погибло, - пробормотал он, вытирая дрожащей рукой лоб и озираясь по сторонам.
Глава 7 Ничто не остаётся безнаказанным
- Я не желаю больше пить эту гадость, женщина! Убери от меня своё пойло, пусть лучше принесут добрую чарку старки!
Лорд Элдфорд оттолкнул серебряный кубок, что подала знахарка, и напиток, пахнущий медом и липой выплеснулся прямо ему на грудь. Питьё оказалось горячим, и не сдержав возгласа гнева, сьер Томас вскочил на ноги, отбросив одеяло и напрочь позабыв про сломанную ногу. Да ведь она и не болела с тех по как он очнулся, видно не так сильно повредил.
- Неуклюжая баба! Да ты нарочно, что ли?
Стоящая перед ним знахарка даже не дрогнула. Любой из замковой челяди уже в три погибели бы согнулся от ужаса перед графским гневом. А эта еще и улыбается, отвечает спокойно:
- Рановато вскочил, господин. Как бы не упасть.
Граф вдруг ощутил, как подгибаются колени, тяжело рухнул на мягкий левантийский ковер. Перед носом оказался подол знахаркиного темно-зеленого платья, но сама она и не подумала нагнуться и помочь лорду.
- Как же тебе старку пить, сьер Томаш, ежели ты и так на ногах не стоишь? Да и речи твои будто не с трезвого ума. А уж про то, что натворил ты, и вовсе молчу.
-Что я натворил? Да кто ты такая, рассуждать так дерзко! - граф силился подняться, но твердая повязка на ноге не давала.
Он пробовал и так и сяк, наконец, уцепился за стул и неуклюже встал. Мокрая от медового питья рубаха прилипла к телу.
- Ну, что стоишь, - повысил голос Элдфорд. Говорил он отрывисто, сердито, раздражало его спокойствие Люции. - Помоги лечь, найди сухую камизу. Где Брюль? - все это Томаш высказал, стоя на одном месте.
До ложа было три шага, но граф и один сделать боялся, чтобы опять не потерять равновесие. Он протянул к Люции руку, само собой знахарка должна была поддержать его и проводить.
Однако та смотрела на него, ничем не пытаясь помочь, будто и не лорд перед ней, а пьянчужка с соседней улицы.
- Господина лекаря ты, сьер Томаш, сам прогнал, не помнишь разве? Да и прочую челядь разогнать изволил. И правильно сделал, думать тебе никто не помешает. А подумать есть об чем. Да ты иди, иди, не бойся. Не упадешь, особенно ежели лаяться снова не станешь. Сейчас сухое подам.
Чистое белье, принесенное служанками, лежало на обитой красным сукном лавке в изножье графской постели. Сьер Томас с неприятным ощущением, что происходит нечто за гранью его разумения, смотрел как женщина берет из стопки льняную рубаху.
Осторожно сделал шаг, другой, третий - ноги не подвели.
- Как зовут тебя? - спросил он, усевшись на кровати и стягивая через голову мокрую камизу. - Я не видал еще тебя в замке.
- Пани Люцией в Вышнемясте кличут, - ответила женщина, подавая ему чистое. - А раньше тут меня и не бывало. Да и сейчас идти не хотела, ежели бы не Марыся да Пётр, так и не пошла бы. Им спасибо скажи. Лежал бы, пока кровь совсем не выстыла. А уж чем бы ты потом стал, даже я не скажу.
- А что со мной было...не помню...охота...Ричард! Где сын мой?
- Спокуй, сьер Томаш, в безопасности твое дитя, дома он. Да и ты теперь от злых чар огражден. День-другой полежишь - ходить будешь тверже, конечно кости не срастутся в одночасье, но холода того страшного уж не будет. А амулет твой я забрала.
Томас только теперь понял чего ему не хватало. Когда скинул рубаху не смог привычно нащупать на груди ладанку, без нее - беда!
- Верни немедля! Ты сама не знаешь, что творишь.
Он хотел прогнать эту женщину. Но не смел, будто не деревенская знахарка была перед ним, а высокородная леди... Или более того.
Люция покачала головой:
- Не знаю, что творю? А ты, когда над водяницей решил зло учинить, хорошо знал, что делаешь? Думаешь, тот бездельник, который тебе сюда марида впихнул, головой думал? Так у него ночной горшок вместо головы, и я бы эту поганую посудину в куски расколотила!
Да в самом деле, человек ли эта знахарка? Красота в ней такая странная, не понять - молодая женщина, или в летах. Взгляд пристальный, черты спокойные, а губы скорбно сложены. И руки на груди скрестила. Видел он в Святой Земле такие изваяния у храмовников. Древнее, чем христианские святыни, из прежних божеств.
- Стало быть, ты про Крину знаешь, - исподлобья глядя на Люцию, сказал граф.
Не привык он, чтоб его осуждали, кто бы то ни был. Но зато с ней можно говорить напрямик о том, про что никому не скажешь.
- Да уж знаю, - подтвердила она, убирая в сторону его мокрую рубаху.
- Тогда понять должна, что не от хорошей жизни вымолил я амулет у левантийского мага, или кто он там, бес запечный его знает! А сколько золотых отсыпал! Да не в деньгах дело... Если бы мог я иначе с ней договориться...так ведь не простит! Сына я у нее забрал.
Граф надел камизу, оправил, поудобнее переместил больную ногу. Молчал, то ли с мыслями собирался, то ли сожалел об откровенности, а может ответа Люции ждал, понять хотел союзник ли она. Но знахарка молчала.
-Она хоть и водяница, а выжгла мне сердце, хуже костров святонских. Не могу забыть ее...
Люция резко обернулась, глаза ее гневно блеснули:
- Я над твоими печалями слёзы лить не стану, не жалоби. Ты всю округу, считай, обездолил. Расплодилось мелкой водяной нечисти без Крининого доброго глаза, сколько детишек утащили в омут играючи, сколько коров напоили горькой водой! Да и не навечно та темница, что ты Крине устроил, подумай, ведь выйдет она озлобленная на род людской, что творить станет? А с сыном как поступишь? Он ведь её дитя, и однажды обретёт ту силу, что ты у него отобрал. Впрочем, теперь уж тебе время думать, как ОН с тобой поступит, простит ли.
- Что ты несешь? Он не знает ничего, и даст Бог, знать не будет!
- Да разве шило в мешке утаишь? Вся округа про то знает, кто его мать!
- Не твое это дело! - взвился от таких наглых речей граф. Уж кто бы она не была, эта Люция, однако ж он в своем доме, и терпеть такое не станет!
- Да уж верно, не мое, - вдруг согласилась она. - Я свое дело сделала, ледяной холод от тебя отогнала, а дальше уж тебе самому со своими грехами разбираться. Только не думай, что отвечать за них на том свете придется. Они тебя в земной жизни найдут.
- Какие такие мои грехи? - он раздражался все сильнее, и будь у него что под рукой тяжелое - непременно бы швырнул в знахарку. - Разве ты исповедник, чтобы я тебе в них каялся?
- Да и покаяться бы, только не передо мной. Перед женой повиниться. Что ж ты мучаешь ее, греховодник?
- Убирайся! - взревел граф. - Чтоб духу твоего тут не было!
- Уйду, уйду, не останусь, - усмехнулась Люция и пошла к столу, стала складывать в сундучок флакончики и ступки, пучки трав.
- И оберег мой верни!
- Он тебе уже не нужен. Марид больше не станет тебя слушать. Если выпустишь еще раз - вырвется на волю и пожжет всю округу. Да еще бед натворит. Пусть у меня полежит, так вернее.
В дверь коротко стукнули три раза, и вслед за тем в покои проскользнула худенькая девчушка-подросток. Неловко поклонилась графу, вопросительно глянула на знахарку, уже собравшую свой сундучок.
- Ты еще кто? - раздражение и гнев сьера Томаса уже плескали через край.
Девочка испуганно сжалась и спряталась за спину Люции.
- Марыся это, ученица моя. Одевайся, Марыся, мы идем домой.
- Так ночь ведь, - робко возразила девочка.
- Это ничего, разглядим как-нибудь дорогу. Кто знает, куда идти, тот и в ночи путь найдет. А кто в собственной душе света найти не может, тот и в ясный день заплутает в трех соснах, - ответила знахарка, закутывая девочку в большой платок.
Сьер Томаш ощутил в сердце ледяной укол давешнего холода и сдержался, не кликнул людей, чтоб выкинули из Фолмброка эту ведьму. Уж слишком много знает, и видать, сильна, раз победила силу водяницы.
Однако же граф вздохнул с облегчением, когда Люция, наконец, вышла из его покоев, уводя за собой ученицу.
Откинувшись на подушки, лорд Элдфорд пытался понять что ему делать теперь. Его взгляд бездумно блуждал вокруг. В наступившей тишине потрескивали дрова в камине. Пламя плясало и на двух горящих факелах, закрепленных в кольцах на стене по обе стороны от двери, да жаровни мерцали красными углями. Все здесь было ему знакомо, еще с давних времен, когда отроком он унаследовал Фолмброк и обставил для себя эти покои.
Между окон стол, цельный дубовый, искусно сработанный - четыре массивные ножки в виде львиных лап и хорошо выструганная, отполированная столешница. У стола кресло с высокой спинкой и подлокотниками, тоже дубовое, изукрашеное львиными мордами и лапами, да еще длинный шкаф со множеством ящиков и ящичков - делал один мастер. Большой шкаф со множеством ящиков занимал треть стены, за ним обычная скамья. Вот и все убранство, никаких поставцов с посудой, гобеленов и сундуков.
А на столе чертежи и большой фолиант. Обычно граф его на виду не держал.
Были там записаны долги, которых граф никогда бы не стал востребовать. Писал для порядка, а сам для себя знал - нечего взять со старой Петры, или с погорельца Яна, с больных и немощных, с одиноких и тех, кто по весне постадал от наводнения .
Много было на землях Элдфорда тех, кто преодолев страх, перед крутым нравом графа, решился просить милости. И ведь отказа не было. Граф так рассуждал - чем давать попам, которые и без того пользуются десятиной, или строить новые церкви, лучше людям дать, пусть думают в долг, так им просить легче. Вот такая она будет - его индульгенция. С этой книгой придет он к Господу, да и скажет - грешен, много зла творил, но делал и добро. Вот оно все здесь, в душе, не в книге, тут и читай, Господи...
Хотел бы Томаш, чтобы и Ричард, младший сын его, продолжал радеть о благоденствии поместья не с мечом в руке, тесня соседей и преумножая владения, а о людях, что на землях живут и трудом своим их украшают.
Только ветер у парня в голове. И права же Катаржина - виноват сам Томаш, избаловал. Но как быть? Если острым шипом в сердце сидела боль о старшем сыне Робере. С отроческих лет оторванном от дома и отданном рыцарям Храма. Как бы восполняя то, что не дал старшему, вдвойне одаривал младшего. А ведь равно любил Элдфорд сыновей, каждому хотел бы...эх, да что говорить! Права знахарка. Однажды узнает Робер правду, спросит тогда по справедливости за мать и не будет пощады тем, кто сгубил ее.
Что станется тогда с Ричардом? А с Катаржиной? Может, и не было меж ними любви, но сына она родила, не пресекся род, за то почитал жену граф Элдфорд и не желал для нее такой доли, как монастырь, или того страшнее - замковый подвал. Кто же знает, каков теперь стал Робер?
От этих мыслей перехватило горло, сжалось болезненно в груди. Захотелось пить, на лбу проступила испарина. Где эта ведунья оставила свое питье? И слуги все куда-то запропастились! Граф закричал, призывая челядь. Никто не шел. Тогда взъярился, слез с ложа, прохромал к столу, нашел глечик с отваром, выпил жадно, обливаясь.
В темном оконном стекле мелькнуло его отражение. Что-то в нем показалось неправильным, лишним. На глаза попалась овальная бронзовая пластинка - привезенное им когда-то из Святой Земли древнее зеркало, помутневшее от времени, окруженное вязью непонятных символов и знаков.
Граф поднес его к лицу, взглянул на свое отражение, и комната закружилась перед глазами: прямо из середины лба выходил, закручиваясь спиралью, длинный острый рог!
Ричард проснулся резко, как от толчка. Сел на ложе, рассеянно провел ладонями по лицу, пытаясь вспомнить, отчего он вдруг заснул не раздеваясь. А! Марыся! И знахаркино питье. Видно, усыпила его. Чтоб под ногами не мешался и лишнего не болтал, о том и предупреждение ему передала.
Да что ж это, в самом деле, его все несмышленышем считают!
В комнате было темно, масло в светльнике выгорело, только в камине тлело огромное полено, бросая красноватый отсвет на пол и стены.
Знакомые предметы в этом свете казались пугающе чужими, непонятными. Сердце тревожно защемило, и будто в уши нашептывал кто - он слышал слабый зов, неясный, настойчивый.
Юный Элдфорд отбросил меховое одеяло, спустился с ложа, прошел к окну, погладил трубу перспициллума. Факелы на аллеях вокруг замка уже догорали, едва вспыхивая и чадя. Свежевыпавший снег светился сам по себе, бросал на небо белесый отсвет, и все казалось странным, будто мир переменился, повернулся, как потайная дверь на шарнирах, открылся ненадолго неизвестной, пугающей и манящей стороной.
На белом хорошо были видны две темные фигурки. Они уходили прочь от замка, вот вышли за кованные ворота сада и стали подниматься вверх по склону холма.
Кто бы это мог быть в такую пору, ночью? Одна фигурка повыше, другая маленькая, и судя по одежде - женщины. Неужели...Люция уводит Марысю ночью из замка? Эта знахарка совсем сумасшедшая?
Ричард сдернул кожаный чехол, навел зрительную трубу и приник к окуляру, нетерпеливо покрутил фокусировку. Вот! Размытое изображение стало четким, он увидел их близко - Марысю, закутанную в серый платок и Люцию в короткой шубке, с сундучком в руке. Судя по тому, как женщина то и дело перехватывала сундучок, ноша была довольно тяжелой. Отчего же они ушли ночью, да еще и с поклажей в руках? Утром отвезли бы их в Вышнемясто, разве что... Неужели знахарка не вылечила отца?! Сердце Ричарда Элдфорда болезненно сжалось, мысли заметались, теперь он смотрел в трубу и почти не отдавал себе отчета в том, что видит. Люция остановилась, поставила сундучок на снег, обернулась и стала что-то говорить Марысе. А потом...
Ричард не понял, то ли он сморгнул, то ли снег внезапно взметнулся позёмкой, только обе они исчезли! Вот только что стояли у невысокого каменного столба, и вдруг - никого! Чистый белый снег и только... Он выпрямился, распахнул окно, пытаясь увидеть хоть что-то там, на холме. Ему почудилось какое-то движение и он снова приник к окуляру. Лисица? Рыжая красавица настороженно смотрела на замок, и юноше вдруг показалось - она смотрит прямо на него. Дрогнул пушистый хвост, зверек прянул в сторону и Рысек заметил рядом еще одну лису. Серебристый силуэт, как тогда, летом, а он, дурак, еще усомнился в том, что видит! Вот же она, призрачная лиса играет с настоящей, они носятся и прыгают, припадают на передние лапки и смешно задирают хвосты. Он смотрел на них как завороженный, а лисы, играя, поднялись к самой вершине холма, перевалили за него и скрылись из виду. Рысек был уверен, что рыжая лиса напоследок посмотрела в его окно! Будто в глаза ему заглянула, и слабый зов, тревоживший его с момента пробуждения, зазвучал еще сильнее.
