— Ну я, чего хочешь? Велел же не тревожить меня.
— Прости, пан Соколинский, это Сташек из Вышняместа, в замке служу у молодого графа, письмо тебе привез.
— От Элдфорда младшего? — с удивлением спросил Хенрик. Он поднялся, протер глаза.
Из-за двери меж тем отвечали:
— Нет, не от пана Рычарда, от матушки его, пани Катаржины. В собственные руки тебе велено передать.
Письмо от неё! Хенрик вскочил, распахнул дверь, посторонился пропуская Сташека.
— Войди.
Слуга повиновался и с поклоном передал Хенрику свернутый на манер грамоты лист, перевязанный шелковой лентой и скрепленный...Соколинский узнал! Скрепленный тем самым аграфом с птичкой, что еще в дни юности подарил он Кате в день, когда наряжают Майское дерево. В тот вечер плясали они у майского шеста и Хенрик в первый раз поцеловал Катю. И глаз она не опустила, и подарок его с улыбкой приняла, хранить обещала. А потом, как сватов заслал, тут и рухнули надежды.
А теперь...
Хенрик осторожно развернул послание, узнал тонкий изящный почерк Катаржины, после неудачного сватовства она писала ему, умоляя не совершать никаких безумств, отступиться, уехать... Послушался, думал время утолит горячность сердца, избудет любовь. Так нет же! Только сильнее разгоралась она в разлуке. Ради Кати горы бы свернул, чтобы только быть с ней. И согнул, усмирил неласковую судьбу, добился ее милостей. И богатства, и почета, да только рухнули мечты. Стала его Катя леди Элдфорд, убрала косы девичьи под чепец.
Что ж она пишет? Задрожали руки князя, как прочел.
" Дорогой друг,
Весть о твоем отъезде опечалила меня. Быть может, здесь нанесена была тебе некая обида, и ты уехал с тяжелым сердцем? Это было бы ужасно и несправедливо после всего явленного тобой благородства и помощи, оказанной тобой!
Но как мне умолить тебя не продолжать ныне твой путь? Те обстоятельства, о которых мы говорили, причиняют мне ужасные страдания. Я не смею надеяться на утешение в моей скорби, но мне не у кого просить совета кроме тебя. Прошу, поверни коня и будь нынче вечером в тот же час в том же месте, где мы говорили вчера наедине.
Ты мой единственный друг в целом свете, и если бы обеты не закрывали мои уста, я открыла бы тебе сердце и ты бы увидел, что никто и никогда не занимал там того места, что было отдано тебе еще тогда, когда мы оба были детьми.
Молю Пресвятую Деву сохранить тебя в здравии и благополучии" .
Глазам не мог поверить, три раза перечел. И тут же в дверь кинулся, закричал:
— Хозяин! Коня мне, живее!
Князь не желая думать ни о чем, кроме предстоящей встречи с Катаржиной, коней не жалел, скакал без роздыху, и оказались они со Сташеком перед твердыней Фолмброка гораздо раньше назначенного срока, едва еще начинало смеркаться.
В суматохе, вызванной странным недугом графа, никто и не заметил, как Сташек и князь взошли на мост и двинулись дальше под арку, через барбакан и по двору до конюшен. Оба были в серых дорожных плащах, спешились, лошадей держали в поводу, могли сойти и за посыльных, и за конюхов, прислуги у графа Элдфорда было много.
Справа при конюшне, у самой замковой стены, лепился домик, не то сеновал, не то летнее жилье для садовника, сюда-то и провел Соколинского Сташек.
— Прости, князь, что не хоромы, но надежно, до срока никто не раскроет, что в Формблок ты вернулся. Пани Катаржина так наказала, чтобы схоронился, а как настанет время, то я за тобой приду. Пока же запру снаружи, не гневайся...
Слуга поклонился и хотел идти, но Соколинский задержал его.
— Постой, спросить тебя хочу, кой о чем.
Хенрик в душе колебался достойно ли будет заговаривать о подобном со слугой, да не стерпел. К тому же не сомневался — дворня о господах все знает. Сташек выжидательно смотрел в глаза князю, взгляд у парня открытый. И как ни поворачивай, втянут Сташек в тайное предприятие, знает о грядущем ночном свидании, так что повязаны они.
— Скажи мне что знаешь, без утайки и будешь награжден достойно. А коли не знаешь ничего, просто забудь, о чем сейчас спрошу тебя. И за это награду получишь. Ведомо ли тебе о графе с графинею, как промеж себя живут, все ли ладно? В согласии?
Прямой вопрос Соколинского слугу не смутил, Сташек отвечал охотно.
— Что греха таить, ясновельможный пан, хоть и много доброго для людей граф Томаш делает, а любим мы пани Катаржину, и жалеем ее. Говорят, своей волей замуж шла, только теперь живет, как подневольная, будто крест несет. Обижает граф жену и словом и...
— И? Говори, что же!?— нетерпеливо приказал князь
— Известно что... Как уедет в Виндобону, так от веселых девиц не вылезает, а как вернется, то того же от жены требует. А графиня наша... не такая она, не дозволяет. — Сташек ступил ближе на шаг и наклонился, произнес тихо, будто кто услышать мог: — Так он, говорят, бьет ее, да мучает. Потом подарки дарит. Горничная ее кухарке сказывала, кухарка повару, а тот при мне обмолвился за сливовицей. Для того и лекаря в замке держат, чтобы наружу не вышло. Мэтр Брюль про эти дела всё знает, ты бы у него спросил...
Соколинский кивнул хмуро, задумчиво. Значит, не врал лекарь.
— Прикажешь идти?
— Нет, постой еще... Теперь другое, о старшем сыне графа скажи мне. Что знаешь?
Сташек неожиданно отшатнулся и даже рот зажал ладонью, головой замотал.
— Что же ты? Я сказал — награжу. — Хенрик достал из-за широкого пояса кошель. — Вот смотри, тут серебра сколько ты в жизни не видал. Говори.
— Нет, нет! Не можно... — невнятно повторял слуга.
— Отчего же?
— ОНА услышит. Тут и языка, и жизни лишишься. Старая Иза, прачка, сказала — и в рве утопла.
— Кто услышит? Что сказала? — не отступал Соколинский.
— Позволь идти, князь, не можно мне говорить! Боюсь!
Хенрик понял, что ни подкупом, ни строгостью правды он не добьется и зашел с другой стороны.
— Рассуди здраво, Сташек, живет замок, да и вся округа под страхом. Я помочь хочу. Но как же мне сделать это, не зная всей правды? Слово даю и под пыткой не скажу откуда узнал, имени твоего не назову. А коли удастся дело — век за тебя люди молиться станут. Говори, почему так боятся в Фолмброке старшего сына Элдфорда?
— Да как же не бояться, ясновельможный пан? Когда мать его водяная нечисть!
— Что же? Ведь она умерла. Граф вдовым второй раз женился.
— Может и умерла.Только в гробу ее никто не видал! А как была тут хозяйкой, Иза сказывала, все по ней с ума сходили, от графа до последнего поваренка. И конюхи, и скотники, и гарнизон, и деревенские. А она смеялась только, да плясала, страсть как плясать любила. А паныч еще в колыбели водяными змеями игрался, а ежели ему не по нраву придется нянька, так укусит и от того укуса все почернеет, и черноту ту уже не свести ничем, так с отметиной ведьмовской на всю жизнь и останешься.
Это показалось Хенрику россказнями, каким не стоит и верить. Хенрик помнил Робера еще подростком, когда тот в первый раз в Фолмброк возвратился, граф Элдфорд в Виндобону мальчика привозил. И хорош же тот был! Статный, лицом светел, глаза голубые, волосы русые, манеры рыцарские. Никто без улыбки на него и посмотреть не мог, всем был люб юный Элдфорд. Какой ведьмак? Околесицу Сташек нес со страху. Тёмен здесь народ, может и правы святые отцы, что осуждают, да проповедников шлют. Катаржина пасынка боится, но страхи ее о другом, за Рысека она тревожится.
— А что же сын графский? Отчего в Орден его отдали? — навел разговор на то, что прежде всего занимало его, Соколинский.
— Сына еще до смерти графини к рыцарям определили, на излечение вроде. Сначала в ближнее командорство, только добра не вышло, река разлилась по весне, стену подмыла, обвал случился, многие рыцари погибли. Только ее... ЕЕ это ворожбы дело, — глаза Сташека чуть из орбит не вылезли от страха, но остановиться он уже не мог, говорил все быстрее. — Тогда граф взял сына да и увез, сказал, что в Виндобону, а сам на корабль взошел и в Святую Землю отправился, в паломничество. А вернулся уже один, маленького ведьмака там оставил, мудрецам левантийским, ученым людям. Должно быть, нашли они способ паныча излечить, а может и нет. Великий Магистр его за сына, говорят, держит, властью облек. А может и Магистра ОНА обморочила? Не видели ее в гробу!
- Так боятся в Фолмброке прежней графини?
Сташек часто закивал, заговорил быстро:
- Как графиня помирала, буря такая началась, ветер выл, что зверь дикий, деревья к земле пригибались, река из берегов вышла. В башню замковую молния ударила, пожар случился, так и вышло, что сгинула Крина, а в башню никого не допустили. Священника не было, отходную по графине не читали...
Испуганное ржанье прервало Сташека, на конюшне всполошились лошади. Они метались, визжали и били копытами в стены.
— Охрани нас Хольда, — Сташек побледнел, закрестился, — она только и поможет, спасет нас от Крининого отродья.
—Да чего ж тебе бояться, ведь старший сын графа Томаша, Робер, новый Великий Магистр Ордена в Северных землях, — рассудительно пытался успокоить слугу Соколинский.
Суеверность местных поселян ему была хорошо известна. Как и то, что Хольдой называли иначе Лесную Деву, и втайне этой древней богине до сих пор молились крестьянки.
Но Сташек покачал головой, прошептал:
— Как знать, сейчас он там, а как нагрянет? Не сдобровать нам, ясный пан, не сдобровать...
Сташек ушел, обещал принести еды и питья.
Князь остался один, размышляя над тем, что услышал, вспоминая иные слухи, что доходили до него ранее. Значит, не верят люди в то, что первая жена Элдфорда умерла.
И выходит, не по закону взял в жены Катаржину Томаш! Двоеженцем стал, и все их нерушимые обеты - обман. Значит, свободна Катя? Хоть сейчас бери и увози от постылого мужа!
Он вскочил, заходил по сараю, отбрасывая ногой с дороги пустые корзины.
Только как доказать? Привести живую Крину в замок?
И что ж, Катаржина станет свободна, только позор ей этот как принять? Сына любимого не наследником Фолмброка, а бастардом увидеть? Да переживет ли она это?
Поговорить с ней обо всем надо, как рассудит, так он и сделает. А согласится с ним уйти — одного часа не оставит ее в Формблоке, что ей делать тут, если Томаш обманом взял, да в церкви перед богом солгал, клятвопреступник. Тогда и разговор другой, судить его будут церковным судом. Жизни не лишат, не прошлые времена, но и без наказания не оставят. Что же Сташек не идет? Стемнело уже...
Вот и он, с замком возится.
Но хоть и уверен был Хенрик, что это Сташек, а все же в темный угол отступил, замер, нельзя было сейчас объявить себя, покой Катаржины от этого зависел, а для самого Хенрика, быть может, всей жизни счастье!
— Князь, это я, — услышал Соколинский и вздохнул с облегчением.
— Сташек, что долго так? Все ли ладно?
— Да, ясный пан, все как нельзя лучше, дождемся первых петухов и пойдем.
Хенрик не в силах был ждать дольше.
— Нет, сейчас пойдем, не медля. Что, если графиня уже там?
— Не придет она раньше, лучше тут обождать.
— Не спорь со мной, я лучше знаю! — властно прервал возражения Соколинский и Сташек повиновался тотчас.
— Когда так — идем, провожу тебя да сам посторожу, коль будет беспокойство — знак подам, птицей ночной крикну, тут уж ты не мешкай.
С тем и пошли. Как раз, словно пособничая им, и луна в облаке скрылась. Сташек вслепую до оранжереи князя довел коротким путем, дверь растворил, сам у входа остался.
В оранжерее, в теплом полумраке наполненном ароматом цветов сердце у Хенрика зашлось при мысли, что сейчас увидит он Катю, сможет говорить с ней наедине! За руку возьмет, губами прильнет к нежной ладони. Дрожь нетерпения прошла по телу. И не сразу понял князь, что не один он тут. Но то не Катаржина пришла раньше назначенного времени. Соколинский услышал приглушенные голоса — мужской и женский. А мужской узнал! Лекарь, что злоумышлял против графа, мэтр Брюль. И кто же это с ним?
Князь сделал несколько осторожных бесшумных шагов. Сквозь застекленные стены в оранжерею снаружи проникали отблески света факелов, освещали дорожку. Этого было довольно, чтобы разглядеть Брюля и женщину, что говорила с ним. Беата, горничная графини. Что ж она делает здесь, может, пришла Хенрика предупредить, а лекарь помешал? Нет, не похоже... Неужели и Брюль с Беатой здесь свидание друг другу назначили? О чем же говорят? Соколинский, держась в тени шпалеры с розами, подобрался еще ближе, сам оставаясь невидим для странной парочки.
Темнело. Леди Элдфорд покинула опочивальню супруга, убедившись, что граф уснул - александрийский бальзам, подаренный князем Соколинским, и в самом деле оказывал на его светлость чудесное действие. Употребив чарку после обеда, граф сделался мирно сонлив и вскоре уснул. Графиня распорядилась плотно закрыть ставни, опустить завесы на окнах, чтобы ничто не тревожило сон сьера Томаса.
Теперь она стояла у окна своих покоев и в нетерпении притопывая ножкой, ждала, когда наступит час назначенной ею встречи. Беата уже шепнула, что Хенрик в замке, и от этой вести сердце беспокойно ныло, тревожно и сладко делалось на душе.
Какой она видится Хенрику, если на устах его признания, а в глазах пламя? По-прежнему ли она хороша?
Не желая вызывать излишних вопросов, графиня не наряжалась. Простое домашнее платье из малиновой шерсти с меховой отделкой по глубоко вырезанной горловине и рукавам охватывало стройный стан леди Элдфорд, открывая тонкую батистовую сорочку, присборенную у шеи атласными завязками. Из украшений оставила она только серьги да пару колец, из тех, что носила еще в девичестве.
Скоро, совсем скоро увидит она Хенрика... Куда же подевалась Беата? Верно, следит, чтоб никто не побеспокоил госпожу. Но что же так невыносимо медленно тянется время? Она перебрала все свои притирания и благовония. Но не стала использовать - в душном, пропитанном цветочными ароматами воздухе оранжереи все эти ухищрения не нужны. Да и в самом деле, они ведь просто поговорят! Просто поговорят...
Сцена, представшая взору князя, оказалась весьма неожиданной. Медикус, совершенно утративший самообладание, воздевал руки к стеклянному потолку оранжереи и патетически восклицал:
- Est modus in rebus, всему есть мера, любезная Беата! Не ты ли предложила мне этот план? Внушила мысль о почестях, какими наградит нас графиня, овдовев? Плела мне сказки про соколиные перья и золотые монеты? А теперь меня же и обвиняешь! O miram memoriam tuam! Удивительна твоя память! Имя тебе - коварство!
Нимало не смущенная этими речами камеристка возмущенно вздернула носик:
- Не пугай меня своею латынью, мэтр Брюль! Ты много знаешь умных слов, а на деле оказался глуп, как осел! С чего ты отдал отраву князю, не обговорив заранее условий? Ежели ты такой глупец, так погибай в одиночку! Ты коварно соблазнил меня, чтоб выведать про мою госпожу и сделать своею соучастницей. Однако же я не такова - про яд я знать не знала, и в руках не держала. Вот так и скажу, и мне поверят.
Узкое лицо лекаря перекосилось в гримасе отчаяния:
- Да ты исчадие порока, порождение адской бездны!
Беата уперла руки в тощие бока:
- Чем поносить меня, лучше бы выдумал, как исправить дело! Видишь сам - граф живехонек, хоть снадобье, подаренное князем, и употребляет с превеликим удовольствием. Стало быть, отравы Соколинский сьеру Томасу не дал. Отчего же он промедлил? Отчего уехал ночью?
— Прости, пан Соколинский, это Сташек из Вышняместа, в замке служу у молодого графа, письмо тебе привез.
— От Элдфорда младшего? — с удивлением спросил Хенрик. Он поднялся, протер глаза.
Из-за двери меж тем отвечали:
— Нет, не от пана Рычарда, от матушки его, пани Катаржины. В собственные руки тебе велено передать.
Письмо от неё! Хенрик вскочил, распахнул дверь, посторонился пропуская Сташека.
— Войди.
Слуга повиновался и с поклоном передал Хенрику свернутый на манер грамоты лист, перевязанный шелковой лентой и скрепленный...Соколинский узнал! Скрепленный тем самым аграфом с птичкой, что еще в дни юности подарил он Кате в день, когда наряжают Майское дерево. В тот вечер плясали они у майского шеста и Хенрик в первый раз поцеловал Катю. И глаз она не опустила, и подарок его с улыбкой приняла, хранить обещала. А потом, как сватов заслал, тут и рухнули надежды.
А теперь...
Хенрик осторожно развернул послание, узнал тонкий изящный почерк Катаржины, после неудачного сватовства она писала ему, умоляя не совершать никаких безумств, отступиться, уехать... Послушался, думал время утолит горячность сердца, избудет любовь. Так нет же! Только сильнее разгоралась она в разлуке. Ради Кати горы бы свернул, чтобы только быть с ней. И согнул, усмирил неласковую судьбу, добился ее милостей. И богатства, и почета, да только рухнули мечты. Стала его Катя леди Элдфорд, убрала косы девичьи под чепец.
Что ж она пишет? Задрожали руки князя, как прочел.
" Дорогой друг,
Весть о твоем отъезде опечалила меня. Быть может, здесь нанесена была тебе некая обида, и ты уехал с тяжелым сердцем? Это было бы ужасно и несправедливо после всего явленного тобой благородства и помощи, оказанной тобой!
Но как мне умолить тебя не продолжать ныне твой путь? Те обстоятельства, о которых мы говорили, причиняют мне ужасные страдания. Я не смею надеяться на утешение в моей скорби, но мне не у кого просить совета кроме тебя. Прошу, поверни коня и будь нынче вечером в тот же час в том же месте, где мы говорили вчера наедине.
Ты мой единственный друг в целом свете, и если бы обеты не закрывали мои уста, я открыла бы тебе сердце и ты бы увидел, что никто и никогда не занимал там того места, что было отдано тебе еще тогда, когда мы оба были детьми.
Молю Пресвятую Деву сохранить тебя в здравии и благополучии" .
Глазам не мог поверить, три раза перечел. И тут же в дверь кинулся, закричал:
— Хозяин! Коня мне, живее!
Князь не желая думать ни о чем, кроме предстоящей встречи с Катаржиной, коней не жалел, скакал без роздыху, и оказались они со Сташеком перед твердыней Фолмброка гораздо раньше назначенного срока, едва еще начинало смеркаться.
В суматохе, вызванной странным недугом графа, никто и не заметил, как Сташек и князь взошли на мост и двинулись дальше под арку, через барбакан и по двору до конюшен. Оба были в серых дорожных плащах, спешились, лошадей держали в поводу, могли сойти и за посыльных, и за конюхов, прислуги у графа Элдфорда было много.
Справа при конюшне, у самой замковой стены, лепился домик, не то сеновал, не то летнее жилье для садовника, сюда-то и провел Соколинского Сташек.
— Прости, князь, что не хоромы, но надежно, до срока никто не раскроет, что в Формблок ты вернулся. Пани Катаржина так наказала, чтобы схоронился, а как настанет время, то я за тобой приду. Пока же запру снаружи, не гневайся...
Слуга поклонился и хотел идти, но Соколинский задержал его.
— Постой, спросить тебя хочу, кой о чем.
Хенрик в душе колебался достойно ли будет заговаривать о подобном со слугой, да не стерпел. К тому же не сомневался — дворня о господах все знает. Сташек выжидательно смотрел в глаза князю, взгляд у парня открытый. И как ни поворачивай, втянут Сташек в тайное предприятие, знает о грядущем ночном свидании, так что повязаны они.
— Скажи мне что знаешь, без утайки и будешь награжден достойно. А коли не знаешь ничего, просто забудь, о чем сейчас спрошу тебя. И за это награду получишь. Ведомо ли тебе о графе с графинею, как промеж себя живут, все ли ладно? В согласии?
Прямой вопрос Соколинского слугу не смутил, Сташек отвечал охотно.
— Что греха таить, ясновельможный пан, хоть и много доброго для людей граф Томаш делает, а любим мы пани Катаржину, и жалеем ее. Говорят, своей волей замуж шла, только теперь живет, как подневольная, будто крест несет. Обижает граф жену и словом и...
— И? Говори, что же!?— нетерпеливо приказал князь
— Известно что... Как уедет в Виндобону, так от веселых девиц не вылезает, а как вернется, то того же от жены требует. А графиня наша... не такая она, не дозволяет. — Сташек ступил ближе на шаг и наклонился, произнес тихо, будто кто услышать мог: — Так он, говорят, бьет ее, да мучает. Потом подарки дарит. Горничная ее кухарке сказывала, кухарка повару, а тот при мне обмолвился за сливовицей. Для того и лекаря в замке держат, чтобы наружу не вышло. Мэтр Брюль про эти дела всё знает, ты бы у него спросил...
Соколинский кивнул хмуро, задумчиво. Значит, не врал лекарь.
— Прикажешь идти?
— Нет, постой еще... Теперь другое, о старшем сыне графа скажи мне. Что знаешь?
Сташек неожиданно отшатнулся и даже рот зажал ладонью, головой замотал.
— Что же ты? Я сказал — награжу. — Хенрик достал из-за широкого пояса кошель. — Вот смотри, тут серебра сколько ты в жизни не видал. Говори.
— Нет, нет! Не можно... — невнятно повторял слуга.
— Отчего же?
— ОНА услышит. Тут и языка, и жизни лишишься. Старая Иза, прачка, сказала — и в рве утопла.
— Кто услышит? Что сказала? — не отступал Соколинский.
— Позволь идти, князь, не можно мне говорить! Боюсь!
Хенрик понял, что ни подкупом, ни строгостью правды он не добьется и зашел с другой стороны.
— Рассуди здраво, Сташек, живет замок, да и вся округа под страхом. Я помочь хочу. Но как же мне сделать это, не зная всей правды? Слово даю и под пыткой не скажу откуда узнал, имени твоего не назову. А коли удастся дело — век за тебя люди молиться станут. Говори, почему так боятся в Фолмброке старшего сына Элдфорда?
— Да как же не бояться, ясновельможный пан? Когда мать его водяная нечисть!
— Что же? Ведь она умерла. Граф вдовым второй раз женился.
— Может и умерла.Только в гробу ее никто не видал! А как была тут хозяйкой, Иза сказывала, все по ней с ума сходили, от графа до последнего поваренка. И конюхи, и скотники, и гарнизон, и деревенские. А она смеялась только, да плясала, страсть как плясать любила. А паныч еще в колыбели водяными змеями игрался, а ежели ему не по нраву придется нянька, так укусит и от того укуса все почернеет, и черноту ту уже не свести ничем, так с отметиной ведьмовской на всю жизнь и останешься.
Это показалось Хенрику россказнями, каким не стоит и верить. Хенрик помнил Робера еще подростком, когда тот в первый раз в Фолмброк возвратился, граф Элдфорд в Виндобону мальчика привозил. И хорош же тот был! Статный, лицом светел, глаза голубые, волосы русые, манеры рыцарские. Никто без улыбки на него и посмотреть не мог, всем был люб юный Элдфорд. Какой ведьмак? Околесицу Сташек нес со страху. Тёмен здесь народ, может и правы святые отцы, что осуждают, да проповедников шлют. Катаржина пасынка боится, но страхи ее о другом, за Рысека она тревожится.
— А что же сын графский? Отчего в Орден его отдали? — навел разговор на то, что прежде всего занимало его, Соколинский.
— Сына еще до смерти графини к рыцарям определили, на излечение вроде. Сначала в ближнее командорство, только добра не вышло, река разлилась по весне, стену подмыла, обвал случился, многие рыцари погибли. Только ее... ЕЕ это ворожбы дело, — глаза Сташека чуть из орбит не вылезли от страха, но остановиться он уже не мог, говорил все быстрее. — Тогда граф взял сына да и увез, сказал, что в Виндобону, а сам на корабль взошел и в Святую Землю отправился, в паломничество. А вернулся уже один, маленького ведьмака там оставил, мудрецам левантийским, ученым людям. Должно быть, нашли они способ паныча излечить, а может и нет. Великий Магистр его за сына, говорят, держит, властью облек. А может и Магистра ОНА обморочила? Не видели ее в гробу!
- Так боятся в Фолмброке прежней графини?
Сташек часто закивал, заговорил быстро:
- Как графиня помирала, буря такая началась, ветер выл, что зверь дикий, деревья к земле пригибались, река из берегов вышла. В башню замковую молния ударила, пожар случился, так и вышло, что сгинула Крина, а в башню никого не допустили. Священника не было, отходную по графине не читали...
Испуганное ржанье прервало Сташека, на конюшне всполошились лошади. Они метались, визжали и били копытами в стены.
— Охрани нас Хольда, — Сташек побледнел, закрестился, — она только и поможет, спасет нас от Крининого отродья.
—Да чего ж тебе бояться, ведь старший сын графа Томаша, Робер, новый Великий Магистр Ордена в Северных землях, — рассудительно пытался успокоить слугу Соколинский.
Суеверность местных поселян ему была хорошо известна. Как и то, что Хольдой называли иначе Лесную Деву, и втайне этой древней богине до сих пор молились крестьянки.
Но Сташек покачал головой, прошептал:
— Как знать, сейчас он там, а как нагрянет? Не сдобровать нам, ясный пан, не сдобровать...
Сташек ушел, обещал принести еды и питья.
Князь остался один, размышляя над тем, что услышал, вспоминая иные слухи, что доходили до него ранее. Значит, не верят люди в то, что первая жена Элдфорда умерла.
И выходит, не по закону взял в жены Катаржину Томаш! Двоеженцем стал, и все их нерушимые обеты - обман. Значит, свободна Катя? Хоть сейчас бери и увози от постылого мужа!
Он вскочил, заходил по сараю, отбрасывая ногой с дороги пустые корзины.
Только как доказать? Привести живую Крину в замок?
И что ж, Катаржина станет свободна, только позор ей этот как принять? Сына любимого не наследником Фолмброка, а бастардом увидеть? Да переживет ли она это?
Поговорить с ней обо всем надо, как рассудит, так он и сделает. А согласится с ним уйти — одного часа не оставит ее в Формблоке, что ей делать тут, если Томаш обманом взял, да в церкви перед богом солгал, клятвопреступник. Тогда и разговор другой, судить его будут церковным судом. Жизни не лишат, не прошлые времена, но и без наказания не оставят. Что же Сташек не идет? Стемнело уже...
Вот и он, с замком возится.
Но хоть и уверен был Хенрик, что это Сташек, а все же в темный угол отступил, замер, нельзя было сейчас объявить себя, покой Катаржины от этого зависел, а для самого Хенрика, быть может, всей жизни счастье!
— Князь, это я, — услышал Соколинский и вздохнул с облегчением.
— Сташек, что долго так? Все ли ладно?
— Да, ясный пан, все как нельзя лучше, дождемся первых петухов и пойдем.
Хенрик не в силах был ждать дольше.
— Нет, сейчас пойдем, не медля. Что, если графиня уже там?
— Не придет она раньше, лучше тут обождать.
— Не спорь со мной, я лучше знаю! — властно прервал возражения Соколинский и Сташек повиновался тотчас.
— Когда так — идем, провожу тебя да сам посторожу, коль будет беспокойство — знак подам, птицей ночной крикну, тут уж ты не мешкай.
С тем и пошли. Как раз, словно пособничая им, и луна в облаке скрылась. Сташек вслепую до оранжереи князя довел коротким путем, дверь растворил, сам у входа остался.
В оранжерее, в теплом полумраке наполненном ароматом цветов сердце у Хенрика зашлось при мысли, что сейчас увидит он Катю, сможет говорить с ней наедине! За руку возьмет, губами прильнет к нежной ладони. Дрожь нетерпения прошла по телу. И не сразу понял князь, что не один он тут. Но то не Катаржина пришла раньше назначенного времени. Соколинский услышал приглушенные голоса — мужской и женский. А мужской узнал! Лекарь, что злоумышлял против графа, мэтр Брюль. И кто же это с ним?
Князь сделал несколько осторожных бесшумных шагов. Сквозь застекленные стены в оранжерею снаружи проникали отблески света факелов, освещали дорожку. Этого было довольно, чтобы разглядеть Брюля и женщину, что говорила с ним. Беата, горничная графини. Что ж она делает здесь, может, пришла Хенрика предупредить, а лекарь помешал? Нет, не похоже... Неужели и Брюль с Беатой здесь свидание друг другу назначили? О чем же говорят? Соколинский, держась в тени шпалеры с розами, подобрался еще ближе, сам оставаясь невидим для странной парочки.
Темнело. Леди Элдфорд покинула опочивальню супруга, убедившись, что граф уснул - александрийский бальзам, подаренный князем Соколинским, и в самом деле оказывал на его светлость чудесное действие. Употребив чарку после обеда, граф сделался мирно сонлив и вскоре уснул. Графиня распорядилась плотно закрыть ставни, опустить завесы на окнах, чтобы ничто не тревожило сон сьера Томаса.
Теперь она стояла у окна своих покоев и в нетерпении притопывая ножкой, ждала, когда наступит час назначенной ею встречи. Беата уже шепнула, что Хенрик в замке, и от этой вести сердце беспокойно ныло, тревожно и сладко делалось на душе.
Какой она видится Хенрику, если на устах его признания, а в глазах пламя? По-прежнему ли она хороша?
Не желая вызывать излишних вопросов, графиня не наряжалась. Простое домашнее платье из малиновой шерсти с меховой отделкой по глубоко вырезанной горловине и рукавам охватывало стройный стан леди Элдфорд, открывая тонкую батистовую сорочку, присборенную у шеи атласными завязками. Из украшений оставила она только серьги да пару колец, из тех, что носила еще в девичестве.
Скоро, совсем скоро увидит она Хенрика... Куда же подевалась Беата? Верно, следит, чтоб никто не побеспокоил госпожу. Но что же так невыносимо медленно тянется время? Она перебрала все свои притирания и благовония. Но не стала использовать - в душном, пропитанном цветочными ароматами воздухе оранжереи все эти ухищрения не нужны. Да и в самом деле, они ведь просто поговорят! Просто поговорят...
Сцена, представшая взору князя, оказалась весьма неожиданной. Медикус, совершенно утративший самообладание, воздевал руки к стеклянному потолку оранжереи и патетически восклицал:
- Est modus in rebus, всему есть мера, любезная Беата! Не ты ли предложила мне этот план? Внушила мысль о почестях, какими наградит нас графиня, овдовев? Плела мне сказки про соколиные перья и золотые монеты? А теперь меня же и обвиняешь! O miram memoriam tuam! Удивительна твоя память! Имя тебе - коварство!
Нимало не смущенная этими речами камеристка возмущенно вздернула носик:
- Не пугай меня своею латынью, мэтр Брюль! Ты много знаешь умных слов, а на деле оказался глуп, как осел! С чего ты отдал отраву князю, не обговорив заранее условий? Ежели ты такой глупец, так погибай в одиночку! Ты коварно соблазнил меня, чтоб выведать про мою госпожу и сделать своею соучастницей. Однако же я не такова - про яд я знать не знала, и в руках не держала. Вот так и скажу, и мне поверят.
Узкое лицо лекаря перекосилось в гримасе отчаяния:
- Да ты исчадие порока, порождение адской бездны!
Беата уперла руки в тощие бока:
- Чем поносить меня, лучше бы выдумал, как исправить дело! Видишь сам - граф живехонек, хоть снадобье, подаренное князем, и употребляет с превеликим удовольствием. Стало быть, отравы Соколинский сьеру Томасу не дал. Отчего же он промедлил? Отчего уехал ночью?
