- Отчего? - завороженно повторил за Беатой Брюль.
- Чтобы подозрение от себя отвесть! - убежденно ответила Беата.
- Так в чем же подозревать его, коли князь уехал?
- Это он для отводу глаз уехал, - пояснила камеристка, - а нынче же тайком вернулся. И свидание с госпожой у них назначено. Прямо вот тут, в этом самом месте.
- И что же? - непонятливо переспросил медикус.
Беата подступила поближе к Брюлю, заговорила тише:
- Пускай госпожа с Соколинским свидятся. Ты тут схоронись и присмотри за ними, и послушай, что говорить станут. Тогда уж точно узнаем, как они столковались. И они оба у нас в руках будут! Не князь, так сьер Томаш наградит, коли преступные покушения на его особу и честь ему раскроем.
Брюль покачал головой:
- Граф столь вспыльчив и скор на расправу... Страшусь я его гнева!
- У тебя невеликий выбор, милый мэтр, - с издевкой отвечала Беата - Не ты погубишь князя, так князь изничтожит тебя.
- А как же леди Элдфорд? Граф обойдется с ней жестоко!
- Что тебе за дело до нее? Если она так глупа, что бегает на свидания под носом у супруга, так и поделом ей! - ядовитое злорадство сочилось из слов камеристки. - Ну же, ты уразумел, что нужно действовать скоро? Мне пора идти, госпожа станет искать меня, она уж весь день как на иголках, все ждет своего князя. Спрячься хорошенько и жди. И слушай внимательно, после же все мне расскажешь!
Отдав наставления медикусу, камеристка ловко прошмыгнула между кадок с пальмами, едва не задев юбками Соколинского, благоразумно укрывшегося за кустом индийского жасмина.
Соколинский едва сдержался, чтобы тут же не объявиться и не придушить мерзавку.
— Ах ты, песья кровь, — прошептал он, — ну уж будет тебе! Дай срок...
Но выждал время и, удостоверясь, что горничная не вернется, уже не скрываясь, пошел прямо к тому месту, где в кустах схоронился лекарь.
Как ни сильно был разгневан Соколинский, но тщетные попытки Брюля сложиться пополам, стать меньше, а еще лучше зарыться в кадку у пальмовых корней, рассмешили его.
— А что, господин лекарь, не трав ли целебных ты тут ищешь? Или ритуалы темные творишь, так за это тебя в петлю, иль на костер!
Хенрик видел, что Брюль мечется между надеждой, что разговор его с Беатой не был услышан и страхом, что коварные замыслы раскрыты. Склонясь ко второму, пополз на коленях к князю, причитая:
— Помилуй, господин мой всемилостивый, ведь не своей волей! Она, все она меня подучила, соблазнила разум мечтаниями!
— С того ты и мне, значит, и зелье подсунул? - грозно вопросил Соколинский.
Лекарь вовсе затрясся:
— Все ее, Беаты наущениями злодейскими! Разве желал я зла графу? Благодетель он мой, как можно!
При упоминани об Элдфорде бессильная ярость вновь захлестнула князя.
— О графе и графине, ты мне, песий сын, правды не сказал! — и ухватив Брюля за ворот камзола, рванул его к себе, на ноги поставил и в самое ухо прошептал: — Жить хочешь — о том что видел меня здесь, молчи! Обо всем, что Беата замысливает докладывать будешь, о каждом шаге, каждом слове ее. А с ней делай вид, что заодно. И не вздумай и нашим и вашим играть, вызнаю — живьем шкуру спущу!
Медикус заскулил. Хенрик отбросил Брюля, тот снова повалился к ногам Соколинского, чуть не сапоги его целуя.
— Все исполню...все, что твоя светлость повелеть изволит...
— Помни же, собака, жизнь твоя вот где, — Хенрик раскрыл ладонь перед носом лекаря, да и сжал в кулак крепко. — Прочь с глаз моих!
Брюль отполз в сторону, поднялся, шатаясь потрусил к выходу, а переступя порог, опрометью бросился прочь.
Выходит, гнездо змеиное прямо у Кати под боком, будто мало ей горя, еще и эти поганцы, камеристка - Мессалина деревенская! Ну, уж теперь он из виду ее не выпустит.
Соколинский вздохнул глубоко, смиряя сердце.
Не о том сейчас хотел думать, не об интригах Беатиных, а о Катаржине, о своей любви к ней, о том, что скажет.
Стоял, прислушивался. Только шорохи ночные.Что там Сташек у входа подумал, когда сначала Беата из оранжереи выскочила, за ней и Брюль? Но шума снаружи не было, условного сигнала тоже, значит понял и не выказал себя Сташек, смышленый парень, вот кого к Катаржине в охрану надо.
Что ж нейдет? Душа в нетерпении изнывает, сил нет. Жарко здесь, томно, аромат цветочный голову туманит... Правда или чудится - шаги легкие по дорожке, дверь скрипнула... Она!
Едва дождавшись заветного часа, леди Кэтрин вдруг утеряла все свое мужество и, уже одетая в шубку, бессильно опустилась на скамью, широко открытыми глазами смотрела перед собой и не видела ничего, только сердце пойманной птицей билось в груди.
Сейчас идти к нему... к Хенрику... а как увидят, да донесут? Страшилась мужа, гнева его черного. Хоть и не любит, однако ж ревностью изводит. Будь он в силе, как прежде - ни за что не решилась бы. Но пока прикован к постели, а значит, не явится нежданно, не застанет их.
Катаржина стиснула ладони, так что стало больно от колец.
Пресвятая Дева все видит. Как она старалась быть хорошей женой, как радела о чести Элдфордов. И ныне порочить ее не станет. Поговорит лишь с Хенриком, успокоит, и расстанется. Сама себя убеждала, а только и думала о том, чтобы снова голос ласковый его услышать, прижаться к груди, и чтобы шептал ей, обнимая крепко: "Катя"...
Волнение так сжигало ее, что опомнилась Катаржина уже у дверей оранжереи, а как дошла туда и не помнила.
Толкнула дверь - не заперто. Осторожно вошла, притворила за собою и пошла по дорожкам, не решаясь даже звать. Все чудилось ей - сейчас выскочат Томашевы слуги, схватят ее. Потому вскрикнула, не удержалась, увидев как навстречу ей из зеленых зарослей выходит Соколинский.
— Катя!
Назвал ее по имени, как давно не называл, когда забыв о дозволенном и запретном, упала на грудь к нему, прижалась.
Подняла лицо, а глаза в полумраке блестят, губы имя его шепчут. И ни о чем уж более не думая, обжег он их поцелуем, всю страсть и нежность вложил в него. Почувствовал, как ослабела она в его руках и вся стала в его воле. Но не затем пришел Хенрик, чтобы порочить Катаржину, искушать, дать на растерзание запоздалым сожалениям. Знал, что если допустит сейчас то, чего до боли, до слез желает страстно, то век она не простит себя. Думами изведет. Разве того хотел достичь, новых страданий для любимой? Нет! Еще мгновение только...отвечают ее губы.
Обнял Хенрик теснее, зашептал:
- Люблю тебя, больше жизни люблю, краля моя желанная. Дозволь еще поцеловать...не обиду чинить пришел! Но нет больше терпенья моего. Все дни без тебя, а о тебе лишь думал.
— Обо мне! Скажи еще...я ведь не знала, страшилась — обижен ты, забыл, другую нашел.
Катаржина касалась его лица, пальцы в волосы запускала, улыбалась сквозь слезы. Что ей было до целого мира, когда Хенрик обнимал! Под его руками и завязки сорочки распустились, затрепетала Катя, когда горячие губы Соколинского проложили путь от подбородка, по шее, до груди. Ни один мужчина не целовал ее так, никому бы не позволила, стыдилась. А ему — сей же час, здесь среди цветов и трав чужой земли, среди роз, что зимой распустились отдалась бы!
Но вот со стоном отстранился он, объятия разомкнул, даже на шаг отступил, взял Катаржину за руки, поднял их, лицо в нежных ладонях спрятал, да и тут же совсем отпустил.
— Нет, не можно так, друг мой сердечный, не посмею позорить тебя! Честью будем мы вместе! Слово мое крепко, верь, Катя, теперь никому не отдам. Моей станешь, но так, что смело сможем людям в глаза смотреть. И перед миром, и перед Богом чисты.
— Как возможно, что говоришь ты, Хенрик, ведь я мужняя жена. Не бывать нам вместе! — заплакала Катаржина.
И снова обнял он ее, но уже без страсти, с нежностью. Повел к скамье, усадил, сам рядом сел, все из рук не выпуская. Радовался тихо доверию, тому, что льнет к нему Катаржина, что не ошибся он в ответном ее чувстве.
Так сидели друг к другу склонившись, позабыв о чем говорить хотели. Первым Хенрик очнулся.
— Скажи мне, душа моя, зачем назад звала так спешно? Сташек все твердил, что позабыл я в Формброке важное. Да что я и забыл тут? Разве сердце свое, что много лет назад тебе отдал!
Хенрик снова принялся целовать ее руки.
Катаржина с трудом могла говорить, вся жизнь ее прежняя подернулась сейчас туманом, только они двое в целом свете и были, и боль в груди от того, что столько лет потеряно, и страх - все кончится, а как жить дальше, потеряв надежду быть с любимым?
— Зачем звала? Сказать, чтобы не думал ты, что сердилась на признанья, ничего нет для меня дороже тех слов, что давно уж сказал ты, а вчера повторил. Думала осерчал, с обидой ускакал...сама не знаю зачем звала, ведь нет надежды, ненаглядный мой! Поправится граф - нельзя нам будет встретиться. Прознает, выследит, я и теперь соглядатаев опасаюсь.
Она было прижалась теснее, но встрепенулась, продолжала:
— Ах, что же я! Вспомнила, зачем звала. Рысек приходил ко мне, в ту ночь как ты ускакал, рощу он ходил заповедную, где камни из земли растут. И странное рассказывал. То ли привиделось, или правда было — женщины там молились и...была среди них одна... Странная мысль зашла мне от слов его. Не Крина ли это?
Катаржина пальцы к губам прижала, огляделась, перекрестилась.
—Всякое о ней говорят, а я не знаю ничего. Тебя просить хотела, чтобы ты разведал больше. Не спокойно мне за Рысека. Элдфорд правды не скажет. Если Крина жива...
Катаржина не договорила, они с Хенриком одновременно посмотрели друг на друга.
— Ведь и я к тебе за этим шел. Сташек порассказал мне о ней, да о Робере Элдфорде, старшем сыне Томаша. Кичится сыном Томаш, а в Фолмброк его не зовет...
— Да... И Рысек любит Робера, — грустно подтвердила Катаржина, — только боюсь я его приезда! Верно, злая я мачеха, что везде дурное вижу.
— Ты, Катя, рядом, перед собой ничего не видишь! Счастье, что я сегодня тут оказался, и Пресветлая Дева помогла мне раскрыть, кто противу тебя злое замышляет.
- Против меня злое? - Катаржина испуганно смотрела на Хенрика. - Кто же это, скажи!
- Камеристка твоя, Беата, с лекарем Брюлем, что о здоровье твоем столь осведомлен, — голос Хенрика предательски дрогнул.
Катаржина закрыла лицо ладонями.
— Боже, стыд какой! Хенрик! Неужто ты от Брюля узнал...
— Хуже, Катя, от Сташека, как с расспросами к нему приступил.
— Ах, позор...позор... люди обо мне такое говорят... В монастырь впору укрыться, да о прощении Бога молить.
— Тебе-то за что прощение вымаливать!? — вскричал Хенрик. — Мог бы если, то сам бы с графом о том дело имел, в честном бою. Изрубил бы его! За то, что смеет он тебе обиды чинить.
— Он муж мой, я в его власти. Нет у нас и малой надежды...
— А ведь Брюль его отравить хотел, ко мне приходил с этим.
— Мэтр Брюль?! Поверить не могу...он же лекарь!
— Говорил разное, что жизнь с Томашем для тебя страдания горькие, и станет еще хуже, а после яд предложил. Я у медикуса отраву отнял, чтоб не натворил чего в помрачении ума. И...признаться...ведь был готов! За все обиды, что ты претерпела, не дрогнув, взял бы грех на душу! Но ты про монастырь сказала...да и без этого, не смог бы скрыть от тебя, как бы жить с этим стали? Не простила бы ты, Катя, ни себя, ни меня...
— Не простила.
— Вот и не смог я. Так при мне яд и остался. А Беата, мерзавка, решила, что я потому спешно замок покинул, чтобы подозрение от себя отвести, а теперь вернулся тайно, да с тобой ради темных замыслов встречаюсь. И графу о том хочет доложить.
— Боже мой! Я ведь с нею, как с родной, ничего не скрывала, думала - верная душа рядом! - Катаржина расплакалась.- Теперь уж наверное - нет надежды , нельзя нам видеться, навлекать беду!
— Как нет!
Соколинский не мог усидеть, поднялся, стал ходить по дорожке взад-вперед.
— Тише, Хенрик, прошу! Услышат.
— Не бойся, Катя, Сташек у входа на дозоре стоит, знак подаст, если что неладно пойдет. Так слушай меня, — Хенрик снова сел, приобнял Катаржину за плечи, — а что, если россказни эти про водяную нечисть брехня, а то, что жива Крина — правда? Может, укрывает ее граф Томаш? Или взаперти держит, с него станется. Тогда по всему выходит, что брак ваш незаконный, силы не имеет и свободна ты!
— Зачем же ему Крину взаперти держать? Ведь против всех законов это!
— Бог весть? Или из мести, или иные резоны, граф человек не простой, тебе ли не знать.
— А Рысек! Сама думала о том! Что ж тогда, Робер всему наследник и титул ему, и земли?
— Выходит так.
— Господь не допустит, нет, нет... Рысек мальчик гордый, горячий, что с ним станется, ежели это наружу выйдет?
Катаржина заломила руки. И раньше подозревал Соколинский, а теперь воочию удостоверился, что нет ничего для нее дороже сына. Опечалился, опустил глаза, замолчал...
Катаржина любящим сердцем поняла, заговорила ласково:
- Тебя всю жизнь люблю и сына, нет у меня больше ничего, а если отнять эту любовь - и меня не будет. Каждую ночь молилась, и часто думала над ним маленьким - такого сыночка родила бы тебе. и любил бы мой Хенрик его больше жизни...
Слезы полились из ее глаз, Соколинский прижал ее груди, утешая, прошептал, а голос прерывался:
- Любил бы...больше жизни...как тебя люблю, мечтал и я, что Бог даст нам деток...
Так, обнявшись, оба плакали они, шептали друг другу горько и нежно о сожалениях, о мечтах, что не умерли в их сердцах в долгой разлуке.
Время прошло незаметно, и очнулись оба лишь услыхав, как хрипло кричат петухи.
- Пора тебе, - встревожилась Катражина, - после третьих петухов и светать начнет...
— Да, пора, — Хенрик поднялся, а Катаржина сидела, горестно голову склонив.
Тогда он встал перед ней на колени, словно в храме и заговорил горячо, убежденно:
— Что бы ни было - одно знаю, будем мы вместе! Скажи только, что любишь! Скажи, чтобы слова твои я в сердце сохранил!
- Люблю, Хенрик, - отвечала ему Катаржина, не стыдясь. - Ежели могла бы быть твоей - не было бы для меня большего счастья на свете!
— А когда так, ни Томаш мне не страшен, ни силы нездешние. — Он поднялся, и Катаржина поднялась, встала рядом.— Послушай, краля моя, далеко я не поеду, поселюсь тайно в соседней деревне, или на мельнице, или еще где. Дам тебе знать, через Сташека связь держать будем. И не успокоюсь, пока все не разведаю! Позволь же еще поцелую тебя...
И не дожидаясь ответа, приник к ее губам. Снова горячо забурлила кровь, когда ответили ее губы, когда прильнула доверчиво, мягкая и нежная, к его сильному телу. Он застонал, погружая пальцы в ее распущенные волосы, лаская шею, не имея сил оторваться, забывая обо всем...
Снаружи послышался условный сигнал, это Сташек предупреждал их .
— Катя...как уйти от тебя? - хрипло пробормотал Хенрик, глядя на нее затуманенными страстью глазами.
— Ступай же, ступай, любимый мой, береги себя и дай мне знать... ждать буду, Катаржина говорила так, а сама все не могла отпустить, покрывала частыми поцелуями лицо Хенрика.
Сташек вновь подал голос, ночной птицей кликнул.
— Прости, краля моя, свет мой! Пора...иди прежде ты... Беаты опасайся, но виду, не подавай. А Брюль у меня во власти, но и с ним осторожна будь, труслив он и глуп, от таких беды много.
Хенрик отпустил Катаржину, укутал в шубку, повел к двери.
- Иди, иди! И помни - Хенрик уже не оставит тебя... никогда!
- Чтобы подозрение от себя отвесть! - убежденно ответила Беата.
- Так в чем же подозревать его, коли князь уехал?
- Это он для отводу глаз уехал, - пояснила камеристка, - а нынче же тайком вернулся. И свидание с госпожой у них назначено. Прямо вот тут, в этом самом месте.
- И что же? - непонятливо переспросил медикус.
Беата подступила поближе к Брюлю, заговорила тише:
- Пускай госпожа с Соколинским свидятся. Ты тут схоронись и присмотри за ними, и послушай, что говорить станут. Тогда уж точно узнаем, как они столковались. И они оба у нас в руках будут! Не князь, так сьер Томаш наградит, коли преступные покушения на его особу и честь ему раскроем.
Брюль покачал головой:
- Граф столь вспыльчив и скор на расправу... Страшусь я его гнева!
- У тебя невеликий выбор, милый мэтр, - с издевкой отвечала Беата - Не ты погубишь князя, так князь изничтожит тебя.
- А как же леди Элдфорд? Граф обойдется с ней жестоко!
- Что тебе за дело до нее? Если она так глупа, что бегает на свидания под носом у супруга, так и поделом ей! - ядовитое злорадство сочилось из слов камеристки. - Ну же, ты уразумел, что нужно действовать скоро? Мне пора идти, госпожа станет искать меня, она уж весь день как на иголках, все ждет своего князя. Спрячься хорошенько и жди. И слушай внимательно, после же все мне расскажешь!
Отдав наставления медикусу, камеристка ловко прошмыгнула между кадок с пальмами, едва не задев юбками Соколинского, благоразумно укрывшегося за кустом индийского жасмина.
Соколинский едва сдержался, чтобы тут же не объявиться и не придушить мерзавку.
— Ах ты, песья кровь, — прошептал он, — ну уж будет тебе! Дай срок...
Но выждал время и, удостоверясь, что горничная не вернется, уже не скрываясь, пошел прямо к тому месту, где в кустах схоронился лекарь.
Как ни сильно был разгневан Соколинский, но тщетные попытки Брюля сложиться пополам, стать меньше, а еще лучше зарыться в кадку у пальмовых корней, рассмешили его.
— А что, господин лекарь, не трав ли целебных ты тут ищешь? Или ритуалы темные творишь, так за это тебя в петлю, иль на костер!
Хенрик видел, что Брюль мечется между надеждой, что разговор его с Беатой не был услышан и страхом, что коварные замыслы раскрыты. Склонясь ко второму, пополз на коленях к князю, причитая:
— Помилуй, господин мой всемилостивый, ведь не своей волей! Она, все она меня подучила, соблазнила разум мечтаниями!
— С того ты и мне, значит, и зелье подсунул? - грозно вопросил Соколинский.
Лекарь вовсе затрясся:
— Все ее, Беаты наущениями злодейскими! Разве желал я зла графу? Благодетель он мой, как можно!
При упоминани об Элдфорде бессильная ярость вновь захлестнула князя.
— О графе и графине, ты мне, песий сын, правды не сказал! — и ухватив Брюля за ворот камзола, рванул его к себе, на ноги поставил и в самое ухо прошептал: — Жить хочешь — о том что видел меня здесь, молчи! Обо всем, что Беата замысливает докладывать будешь, о каждом шаге, каждом слове ее. А с ней делай вид, что заодно. И не вздумай и нашим и вашим играть, вызнаю — живьем шкуру спущу!
Медикус заскулил. Хенрик отбросил Брюля, тот снова повалился к ногам Соколинского, чуть не сапоги его целуя.
— Все исполню...все, что твоя светлость повелеть изволит...
— Помни же, собака, жизнь твоя вот где, — Хенрик раскрыл ладонь перед носом лекаря, да и сжал в кулак крепко. — Прочь с глаз моих!
Брюль отполз в сторону, поднялся, шатаясь потрусил к выходу, а переступя порог, опрометью бросился прочь.
Выходит, гнездо змеиное прямо у Кати под боком, будто мало ей горя, еще и эти поганцы, камеристка - Мессалина деревенская! Ну, уж теперь он из виду ее не выпустит.
Соколинский вздохнул глубоко, смиряя сердце.
Не о том сейчас хотел думать, не об интригах Беатиных, а о Катаржине, о своей любви к ней, о том, что скажет.
Стоял, прислушивался. Только шорохи ночные.Что там Сташек у входа подумал, когда сначала Беата из оранжереи выскочила, за ней и Брюль? Но шума снаружи не было, условного сигнала тоже, значит понял и не выказал себя Сташек, смышленый парень, вот кого к Катаржине в охрану надо.
Что ж нейдет? Душа в нетерпении изнывает, сил нет. Жарко здесь, томно, аромат цветочный голову туманит... Правда или чудится - шаги легкие по дорожке, дверь скрипнула... Она!
Едва дождавшись заветного часа, леди Кэтрин вдруг утеряла все свое мужество и, уже одетая в шубку, бессильно опустилась на скамью, широко открытыми глазами смотрела перед собой и не видела ничего, только сердце пойманной птицей билось в груди.
Сейчас идти к нему... к Хенрику... а как увидят, да донесут? Страшилась мужа, гнева его черного. Хоть и не любит, однако ж ревностью изводит. Будь он в силе, как прежде - ни за что не решилась бы. Но пока прикован к постели, а значит, не явится нежданно, не застанет их.
Катаржина стиснула ладони, так что стало больно от колец.
Пресвятая Дева все видит. Как она старалась быть хорошей женой, как радела о чести Элдфордов. И ныне порочить ее не станет. Поговорит лишь с Хенриком, успокоит, и расстанется. Сама себя убеждала, а только и думала о том, чтобы снова голос ласковый его услышать, прижаться к груди, и чтобы шептал ей, обнимая крепко: "Катя"...
Волнение так сжигало ее, что опомнилась Катаржина уже у дверей оранжереи, а как дошла туда и не помнила.
Толкнула дверь - не заперто. Осторожно вошла, притворила за собою и пошла по дорожкам, не решаясь даже звать. Все чудилось ей - сейчас выскочат Томашевы слуги, схватят ее. Потому вскрикнула, не удержалась, увидев как навстречу ей из зеленых зарослей выходит Соколинский.
— Катя!
Назвал ее по имени, как давно не называл, когда забыв о дозволенном и запретном, упала на грудь к нему, прижалась.
Подняла лицо, а глаза в полумраке блестят, губы имя его шепчут. И ни о чем уж более не думая, обжег он их поцелуем, всю страсть и нежность вложил в него. Почувствовал, как ослабела она в его руках и вся стала в его воле. Но не затем пришел Хенрик, чтобы порочить Катаржину, искушать, дать на растерзание запоздалым сожалениям. Знал, что если допустит сейчас то, чего до боли, до слез желает страстно, то век она не простит себя. Думами изведет. Разве того хотел достичь, новых страданий для любимой? Нет! Еще мгновение только...отвечают ее губы.
Обнял Хенрик теснее, зашептал:
- Люблю тебя, больше жизни люблю, краля моя желанная. Дозволь еще поцеловать...не обиду чинить пришел! Но нет больше терпенья моего. Все дни без тебя, а о тебе лишь думал.
— Обо мне! Скажи еще...я ведь не знала, страшилась — обижен ты, забыл, другую нашел.
Катаржина касалась его лица, пальцы в волосы запускала, улыбалась сквозь слезы. Что ей было до целого мира, когда Хенрик обнимал! Под его руками и завязки сорочки распустились, затрепетала Катя, когда горячие губы Соколинского проложили путь от подбородка, по шее, до груди. Ни один мужчина не целовал ее так, никому бы не позволила, стыдилась. А ему — сей же час, здесь среди цветов и трав чужой земли, среди роз, что зимой распустились отдалась бы!
Но вот со стоном отстранился он, объятия разомкнул, даже на шаг отступил, взял Катаржину за руки, поднял их, лицо в нежных ладонях спрятал, да и тут же совсем отпустил.
— Нет, не можно так, друг мой сердечный, не посмею позорить тебя! Честью будем мы вместе! Слово мое крепко, верь, Катя, теперь никому не отдам. Моей станешь, но так, что смело сможем людям в глаза смотреть. И перед миром, и перед Богом чисты.
— Как возможно, что говоришь ты, Хенрик, ведь я мужняя жена. Не бывать нам вместе! — заплакала Катаржина.
И снова обнял он ее, но уже без страсти, с нежностью. Повел к скамье, усадил, сам рядом сел, все из рук не выпуская. Радовался тихо доверию, тому, что льнет к нему Катаржина, что не ошибся он в ответном ее чувстве.
Так сидели друг к другу склонившись, позабыв о чем говорить хотели. Первым Хенрик очнулся.
— Скажи мне, душа моя, зачем назад звала так спешно? Сташек все твердил, что позабыл я в Формброке важное. Да что я и забыл тут? Разве сердце свое, что много лет назад тебе отдал!
Хенрик снова принялся целовать ее руки.
Катаржина с трудом могла говорить, вся жизнь ее прежняя подернулась сейчас туманом, только они двое в целом свете и были, и боль в груди от того, что столько лет потеряно, и страх - все кончится, а как жить дальше, потеряв надежду быть с любимым?
— Зачем звала? Сказать, чтобы не думал ты, что сердилась на признанья, ничего нет для меня дороже тех слов, что давно уж сказал ты, а вчера повторил. Думала осерчал, с обидой ускакал...сама не знаю зачем звала, ведь нет надежды, ненаглядный мой! Поправится граф - нельзя нам будет встретиться. Прознает, выследит, я и теперь соглядатаев опасаюсь.
Она было прижалась теснее, но встрепенулась, продолжала:
— Ах, что же я! Вспомнила, зачем звала. Рысек приходил ко мне, в ту ночь как ты ускакал, рощу он ходил заповедную, где камни из земли растут. И странное рассказывал. То ли привиделось, или правда было — женщины там молились и...была среди них одна... Странная мысль зашла мне от слов его. Не Крина ли это?
Катаржина пальцы к губам прижала, огляделась, перекрестилась.
—Всякое о ней говорят, а я не знаю ничего. Тебя просить хотела, чтобы ты разведал больше. Не спокойно мне за Рысека. Элдфорд правды не скажет. Если Крина жива...
Катаржина не договорила, они с Хенриком одновременно посмотрели друг на друга.
— Ведь и я к тебе за этим шел. Сташек порассказал мне о ней, да о Робере Элдфорде, старшем сыне Томаша. Кичится сыном Томаш, а в Фолмброк его не зовет...
— Да... И Рысек любит Робера, — грустно подтвердила Катаржина, — только боюсь я его приезда! Верно, злая я мачеха, что везде дурное вижу.
— Ты, Катя, рядом, перед собой ничего не видишь! Счастье, что я сегодня тут оказался, и Пресветлая Дева помогла мне раскрыть, кто противу тебя злое замышляет.
- Против меня злое? - Катаржина испуганно смотрела на Хенрика. - Кто же это, скажи!
- Камеристка твоя, Беата, с лекарем Брюлем, что о здоровье твоем столь осведомлен, — голос Хенрика предательски дрогнул.
Катаржина закрыла лицо ладонями.
— Боже, стыд какой! Хенрик! Неужто ты от Брюля узнал...
— Хуже, Катя, от Сташека, как с расспросами к нему приступил.
— Ах, позор...позор... люди обо мне такое говорят... В монастырь впору укрыться, да о прощении Бога молить.
— Тебе-то за что прощение вымаливать!? — вскричал Хенрик. — Мог бы если, то сам бы с графом о том дело имел, в честном бою. Изрубил бы его! За то, что смеет он тебе обиды чинить.
— Он муж мой, я в его власти. Нет у нас и малой надежды...
— А ведь Брюль его отравить хотел, ко мне приходил с этим.
— Мэтр Брюль?! Поверить не могу...он же лекарь!
— Говорил разное, что жизнь с Томашем для тебя страдания горькие, и станет еще хуже, а после яд предложил. Я у медикуса отраву отнял, чтоб не натворил чего в помрачении ума. И...признаться...ведь был готов! За все обиды, что ты претерпела, не дрогнув, взял бы грех на душу! Но ты про монастырь сказала...да и без этого, не смог бы скрыть от тебя, как бы жить с этим стали? Не простила бы ты, Катя, ни себя, ни меня...
— Не простила.
— Вот и не смог я. Так при мне яд и остался. А Беата, мерзавка, решила, что я потому спешно замок покинул, чтобы подозрение от себя отвести, а теперь вернулся тайно, да с тобой ради темных замыслов встречаюсь. И графу о том хочет доложить.
— Боже мой! Я ведь с нею, как с родной, ничего не скрывала, думала - верная душа рядом! - Катаржина расплакалась.- Теперь уж наверное - нет надежды , нельзя нам видеться, навлекать беду!
— Как нет!
Соколинский не мог усидеть, поднялся, стал ходить по дорожке взад-вперед.
— Тише, Хенрик, прошу! Услышат.
— Не бойся, Катя, Сташек у входа на дозоре стоит, знак подаст, если что неладно пойдет. Так слушай меня, — Хенрик снова сел, приобнял Катаржину за плечи, — а что, если россказни эти про водяную нечисть брехня, а то, что жива Крина — правда? Может, укрывает ее граф Томаш? Или взаперти держит, с него станется. Тогда по всему выходит, что брак ваш незаконный, силы не имеет и свободна ты!
— Зачем же ему Крину взаперти держать? Ведь против всех законов это!
— Бог весть? Или из мести, или иные резоны, граф человек не простой, тебе ли не знать.
— А Рысек! Сама думала о том! Что ж тогда, Робер всему наследник и титул ему, и земли?
— Выходит так.
— Господь не допустит, нет, нет... Рысек мальчик гордый, горячий, что с ним станется, ежели это наружу выйдет?
Катаржина заломила руки. И раньше подозревал Соколинский, а теперь воочию удостоверился, что нет ничего для нее дороже сына. Опечалился, опустил глаза, замолчал...
Катаржина любящим сердцем поняла, заговорила ласково:
- Тебя всю жизнь люблю и сына, нет у меня больше ничего, а если отнять эту любовь - и меня не будет. Каждую ночь молилась, и часто думала над ним маленьким - такого сыночка родила бы тебе. и любил бы мой Хенрик его больше жизни...
Слезы полились из ее глаз, Соколинский прижал ее груди, утешая, прошептал, а голос прерывался:
- Любил бы...больше жизни...как тебя люблю, мечтал и я, что Бог даст нам деток...
Так, обнявшись, оба плакали они, шептали друг другу горько и нежно о сожалениях, о мечтах, что не умерли в их сердцах в долгой разлуке.
Время прошло незаметно, и очнулись оба лишь услыхав, как хрипло кричат петухи.
- Пора тебе, - встревожилась Катражина, - после третьих петухов и светать начнет...
— Да, пора, — Хенрик поднялся, а Катаржина сидела, горестно голову склонив.
Тогда он встал перед ней на колени, словно в храме и заговорил горячо, убежденно:
— Что бы ни было - одно знаю, будем мы вместе! Скажи только, что любишь! Скажи, чтобы слова твои я в сердце сохранил!
- Люблю, Хенрик, - отвечала ему Катаржина, не стыдясь. - Ежели могла бы быть твоей - не было бы для меня большего счастья на свете!
— А когда так, ни Томаш мне не страшен, ни силы нездешние. — Он поднялся, и Катаржина поднялась, встала рядом.— Послушай, краля моя, далеко я не поеду, поселюсь тайно в соседней деревне, или на мельнице, или еще где. Дам тебе знать, через Сташека связь держать будем. И не успокоюсь, пока все не разведаю! Позволь же еще поцелую тебя...
И не дожидаясь ответа, приник к ее губам. Снова горячо забурлила кровь, когда ответили ее губы, когда прильнула доверчиво, мягкая и нежная, к его сильному телу. Он застонал, погружая пальцы в ее распущенные волосы, лаская шею, не имея сил оторваться, забывая обо всем...
Снаружи послышался условный сигнал, это Сташек предупреждал их .
— Катя...как уйти от тебя? - хрипло пробормотал Хенрик, глядя на нее затуманенными страстью глазами.
— Ступай же, ступай, любимый мой, береги себя и дай мне знать... ждать буду, Катаржина говорила так, а сама все не могла отпустить, покрывала частыми поцелуями лицо Хенрика.
Сташек вновь подал голос, ночной птицей кликнул.
— Прости, краля моя, свет мой! Пора...иди прежде ты... Беаты опасайся, но виду, не подавай. А Брюль у меня во власти, но и с ним осторожна будь, труслив он и глуп, от таких беды много.
Хенрик отпустил Катаржину, укутал в шубку, повел к двери.
- Иди, иди! И помни - Хенрик уже не оставит тебя... никогда!
