Мастер, к которому определили Лиани, был средних лет, смешливый, со следами ожогов на лице – вина давнего пожара. Хоть и пострадал от огня, сторониться его не начал. Значит, и так бывает. Звали его Шу.
Работу свою он любил, так же, как и поворчать на оружие соседей-рухэй: по мнению кузнеца, те не умели делать ровную кромку, да и клинки их были неважными, часто ломались.
- Берут подлостью и числом, - утверждал Шу. – Подлость у них в самой натуре, даже тропы предпочитают кривые.
- Но в горах сложно найти прямую дорогу, - возражал Лиани. Оружейник был непреклонен:
- Проложили бы, если б хотели! Вон, у нас как стараются.
Сам он делал наконечники копий-камэта и дротиков.
- Они должны быть прочными, прочнее, чем стрелы, - говорил он. – Стрела улетела, может, и не найдешь, а копье всегда при тебе.
Наконечники эти походили на лист вишни. Лиани раньше никогда не думал об этом, а тут осознал, и порой представлял себе дерево с жесткими серыми листьями. Жаль, нет таких на свете.
Сам он занимался подготовкой угля – как раз дело для новичка. Разбивал уголь на ровные кусочки, для нужной температуры в горне. А еще отчищал готовые изделия от окалины. Предыдущий помощник Шу занялся более сложной работой, к другому мастеру перешел. Хотя жили все рядом. Мастерские – несколько дворов, по виду работ. А внутри одного двора с десяток-другой мастеров, каждый при своем месте. Даже семейные отлучались нечасто: платили тут хорошо.
Вот и весь мир, несколько сотен шагов. Но куда свободней, чем за решеткой, и слухи доходят быстро.
Шу благоволил новичку-помощнику, хоть и считал слегка чудаком.
- Руки у тебя ловкие, - говорил он. – А голова чем-то не тем занята. Женщинами, никак? Ты парень пригожий, тут у тебя все будет ладно. Только смотри, осторожней - они нашего брата ловко вокруг пальца обводят.
- Ты женат, дядюшка Шу?
- Да уж почитай лет пятнадцать… Только я все больше тут, а она хозяйством занята.
- А дети есть у тебя?
- Как же, сынок и дочка, - он, широко улыбнувшись, звонко ударил по железной пластине. - Я хочу сына учить своему ремеслу, а он уперся – лошадей, говорит, люблю не могу. Ну, еще вырастет, поумнеет.
Вскоре Лиани уже все знал про его семью. Порой трудно было удержаться от встречного рассказа о своих близких, и самой малостью все-таки поделился. О том, как рос, а о том, как дом покинул, уже не отважился.
- А у тебя-таки нет никого на примете? – однажды спросил кузнец. – Ты, главное, хорошую девушку найди, добрую, работящую. А там пусть не особо красива будет. Эх, был я моложе, как-то в нашем селении остановилась одна городская, вся в алом, как птица диковинная. Видел, как выходила она из носилок, а потом слышал, как играет на ахи. До сих пор ее помню. Всегда думал – от безделья богатые бесятся, про женскую красоту стихи пишут. И луну полную затмевает, и еще всякое такое. Тогда-то и понял. Бывают же такие красавицы, и кому-то же ведь они достаются… Из деревень самых-то пригожих увозят. Ну, зато мне в другом с женой повезло, - заключил он, и рассмеялся, вновь зазвенел молоток о железо.
Лиани, слыша эти слова, улыбался. Лицо Лайэнэ встало перед глазами. Он, как Шу, раньше не видел подобных. И где бы мог? В селениях, где нес службу, и небольших городках девушки хорошенькими бывали, но чтобы говорить и двигаться как гостья из Страны Облаков мало одной красоты и даже изысканных одежд.
Лайэнэ казалась живой драгоценностью, странно было думать, что кому-то можно посещать ее дом, говорить с ней, слушать песни и музыку, прикасаться. Что до него самого, он был счастлив уже от того, что она останется в памяти. Но через этот прекрасный облик проступало другое лицо, и улыбка сходила с губ, и накатывала удушливая тоска. Чем его так зацепила растерянная, смелая, беззащитная девушка?
Повязка на волосы, шире, чем привык носить на службе, только макушку открытой и оставляет. Рукава закатаны выше локтя. Вьются вокруг огненные жуки, собирают пыльцу с оранжевых гибких цветов.
Он полюбил кузню, огонь, взлетающие искры, жар, стук и звон. Не чувствовал себя взаперти, жадно смотрел и слушал, благо, мастер попался разговорчивый и учить был готов.
Лиани вроде бы не стерегли; похоже, мастеров не предупредили, что новичок не должен покидать этого двора. Верно, мог бы заходить в гости к соседям, а то и вовсе уйти за ворота оружеен. Правда, обратно бы не пустили – пропуска ему никто не выдал. Хватились бы его где-то через полсуток; Шу уж точно озадачился бы вопросом, где молодой помощник. Но уходить некуда и незачем. Напротив, тут бы остаться…
Почти ни с кем, кроме наставника, не общался, даже на отдыхе, и в невысоком узком доме для сна. Так, приветствия, то передай, это, хороший сегодня день, и не более. Улыбки своей опасался, она помимо слов говорила; после нее угрюмым одиночкой странно было себя показывать. Пытались заговорить, конечно; он держался слегка в стороне, только с мастером Шу и сошелся.
С чужими виделся, когда привозили бруски железа: помогал приносить в кузню, да забирать готовые наконечники. И с женщинами, когда обед приносили. Кузнец порой уходил к приятелям в соседние дворы, Лиани оставался.
— Странный ты, — говорил тот. — Хороший ведь парень, и молчуном тебя никак не назвать, а сторонишься их, будто чего боишься.
Лиани не мог объяснить, что трудно возвращаться в мир живых, когда отпустили ненадолго. Вот к Шу привязался всем сердцем, это, может, и зря, но тут уж ничего не поделать.
Работали с вечера до утра: в теплые дни иначе было никак, а потом оставалась привычка. Лиани мастер уже доверял предварительную полировку.
- Если останешься, я тебя многому научу…
- Я хотел бы остаться.
- Как-то ты не так это говоришь, - Шу подошел, руку на плечо положил. – Вижу, что дело ты полюбил, а все же что-то мешает. Знаешь, доискиваться не буду, - добавил, ощутив напряжение юноши. Хлопнул его по плечу и отошел, потянул из груды очередной брусок.
Спуститься – всего пять ступенек; нечасто святилища расположены так, внизу, обычно их поднимают над землей. Но это – старинное, говорят, его создали пришлые люди, как привыкли на родине…
Лампа в руке чуть развеивает густой сумрак. Другая рука берет кедровую палочку с подставки, зажигает, закрепляет в выемке у алтаря. Тонкий и терпкий аромат разливается. Запах кедровой смолы совсем иное, чем запахи кузницы; там работа и жизнь, тут покой и умиротворение, и безвременье.
Сюда порой приходили работники оружейных дворов — развеять тревогу после тяжелого сна, или попросить об удаче при ковке очередного клинка. Нечасто заглядывали; почерневшая статуэтка отшельника-Хоу, покровителя кузнецов, изготовлена была на чужой манер, это не всем нравилось. А снаружи, за оружейнями, был еще один храм, кузнецы предпочитали его.
Но Лиани предпочитал не выходить и туда, и немало времени проводил здесь, среди нескольких темных колонн, в стенах, украшенных резчиками много десятилетий назад и впитавших запах смолистых курений. Опускался на жадеитовую плиту перед алтарем и подолгу смотрел в никуда, думая то о доме, то о службе, то о девушке, из-за которой все это перечеркнул.
Вспоминал и тех, кто помог ему – красавицу с руками, гибкими, как степная трава, и главу городской стражи – он, напротив, казался прямым, несгибаемым, словно древко копья.
Только о болотной нежити думать не выходило, стены не хотели таких мыслей, изгоняли из головы.
Раньше он любил закаты, любил смотреть, как гаснет небо, но перед тем расцвечивается разными красками. Закаты принадлежали ему, когда был свободен от службы. Нередко предпочитал их застолью с друзьями. А тут на закате начиналась горячая пора, и некогда было смотреть на небо.
Святилище, хоть и крохотное, приносило покой; и все же по-настоящему долго находиться тут он бы не смог. К жизни тянуло, к оранжевому жару углей, снопам искр, ветру, обдувающему лицо при выходе из кузни…
Тело скучало по тренировкам, и он пытался не потерять форму – как мог занимался, хоть частично, и украдкой. Но скрыться от мастера было нельзя.
- Вот чего еще тебе не хватает. Поди, и на лошади хорошо ездишь?
- Более-менее. Скачки вряд ли выиграю, - ответил Лиани с улыбкой, и будто чей-то ехидный голосок услыхал: ну да, одни-то уже проиграл, когда уводил от оврага.
В этот вечер закат был нежным, как полоса туши, размытая водой. На крохотной площадке за кузней Лиани заканчивал тренировку. Дротик вылетел из-за спины и вонзился в цель – заранее поставленную деревяшку. Юноша не сдержал улыбки: так он раньше не мог. Но пора за работу…
До слуха донеслись возбужденные голоса, Лиани поспешил к ним, во двор. Замер, когда разобрал имя Аори Нара.
Так и стоял бы, прислоняясь рукой к шершавой стене, но пересилил себя, двинулся к остальным, также, как они поклонился прибывшему.
Пожилой человек был очень похож на Рииши. Узколицый такой же, резкий в движениях, только волосы почти седые. И прихрамывает. Он смерил Лиани изучающим взглядом, тягучим, как смола. Потом заговорил о чем-то с его наставником. Шу кивал, оглядываясь на подручного, отвечал. Потом старший Нара скрылся в одной из кузниц, а вскоре покинул двор.
Лиани сам не заметил, как оказался в святилище вместо того, чтобы приняться за работу.
«Идти надо… мастер ждет…» - думал он, но не мог сдвинуться с места.
Шу сам его отыскал.
- Ты чего тут запрятался, за дело пора браться. Господин Нара спрашивал, как ты справляешься, - весело заявил он еще со ступеней. – Я сказал – хорошо. Он раньше-то часто наведывался, теперь пореже его видим, дай ему Сущий здоровья. Смотрю потом – ты как провалился.
Прервался чуть не на полуслове:
- На тебе лица нет. Молчать будешь, или расскажешь?
Лиани только головой покачал.
- Ну, смотри. Поднимайся, как выдохнешь. Работы у нас много.
В Столице в эти дни шли дожди, стучали по черепичным и деревянным пластинчатым крышам. Каналы до краев заполняла вода, но разлив городу не грозил, водоотведение устроено было с умом.
Придворные оделись во все оттенки дымного и сизо-голубого, словно и без того все не выглядело поблекшим. Женщины сменили веера на зонтики.
Общее настроение было довольно унылым, в лучшем случае созерцательным. Разве что господин военный министр Яната ночами мерил шагами свои покои, досадуя на то, что приходится медлить. Ему также пришлось проглотить смерть гонца в Хинаи, – жаль, что письмо, которое тот вез, не было заверено печатью повелителя! Министр, разумеется, при каждом удобном случае намекал на своеволие Дома Таэна.
Но Солнечный пока не спешил сделать выбор. Пошатнувшееся здоровье совпало с бунтами на востоке, да вдобавок с нежданной влюбленностью в третью дочь одного из придворных историков. Шестнадцатилетняя девушка, помимо редкостной красоты, была весьма умна и писала дивные стихи, и будущее ее могло ждать самое разное, от великолепного до никакого. Благословенная тоже пока еще не решила, устранить девушку (может, вместе с отцом), выслать или приблизить к себе.
Поэтому проблемы далекого севера пока стояли не остро. Министр финансов господин Тома, рискуя, взял на себя труд и уведомил бывшего подопечного, предупредив – у вас есть немного времени, сумеете обернуть расклад в свою пользу, все еще может сложиться, а не сумеете…
Кэраи, получив это письмо, хотел направиться к брату, но передумал. Довольно уже, разногласия налицо, и управляться придется в одиночку. А сейчас Тагари и вовсе не способен что-то обдумать и предпринять. Это и хорошо, лучше его бездеятельность.
Одно Небо знает, как старший повел бы себя, узнай он о том, что младший за его спиной сперва вбивал клин между ним и дружественными семьями, а теперь старается сблизиться с самыми верными людьми из военных. Не об измене речь, упаси Сущий. О том лишь, чтобы остудили, ежели что, эту буйную голову. Не поддержали стремления взяться за оружие, ежели таковое прозвучит. Постепенно внушал им мысль, что верность Солнечному превыше верности Дому Таэна.
Тяжко это было, сам себя ненавидел. А делать-то что, старый мир рушится, и либо в новом найдется место, либо погребет под обломками.
Кусты выше человеческого роста щетинились по обеим сторонам дороги. Из сплетения веток выглядывал не то острый валун, не то столб с полустертой временем красной полосой на боку. Неприветливым место казалось, хотя торчит себе и торчит серый камень….
- Смертная память, - сказала Акэйин, заметив, куда девушка смотрит. – Еще больше таких в верховьях реки Золотой. Знак… Когда-то рухэй вырезали тут целую деревню.
- А мы едем на север. К границам, – одними губами сказала Нээле.
Госпожа труппы не стала утешать ее, мол, «тихо сейчас, давно тихо»…
С каждым днем холодало, осень, мягкая в срединных землях, тут являла суровый нрав. Ладно дождей больше не было, хоть земля еще не просохла. Дул холодный сухой ветер, от него то и дело тянуло кашлять. Спать приходилось уже только в повозках, а там было тесно. Волков и впрямь стало больше, а может, одна стая бежала по их следам, ночами заливаясь на разные голоса. Возчики спали по очереди, чтоб, если что, отразить нападение. Актрисы приуныли, а порой поминали недобрым словом бывшего покровителя – и тут же спешили поклониться и сотворить знак, отводящий беду. Но через день-другой снова не могли удержаться.
Сколько бы ни ехали, голубоватые горы впереди оставались неизменными, словно дорога текла назад, приноравливаясь к скорости, с какой трусили лошади и катились повозки. В одном из последних крупных селений им пришлось задержаться. Заболели сразу две кобылы – воспалились копыта, а денег не хватило бы и на покупку одной. Лечение дорого обошлось, но было удачным.
- Эх вы, коняшки, - говорила Акэйин, поглаживая рыжие мохнатые шеи. – Старенькие… Умирать вам скоро, а вы путешественниками заделались.
Наконец небесный купол повернулся к следующему месяцу – холодному, неприветливому в этих краях – месяцу Дикого гуся, Шамэ.
Нээле начали сниться кошмары. Она видела мертвого волка – заиндевевший, неясно было, где седая шерсть, а где иней, - он выл и грыз корни, сжимающие его тело. А в другую ночь волк, уже свободный, большими прыжками летел над стылой землей, не разбирая дороги, белы, слепы были его глаза, но зубы искали ее сердце. Иногда волка и вовсе не было, но рушилась тропа под ногами, а в небо взмывали бессчетные стаи угольно-черных птиц.
Если бы не милая Юмиэ, спавшая рядом с Нээле, было бы много хуже. Она всегда утешала вышивальщицу, когда та просыпалась в ужасе, с бьющимся сердцем. Но, увы, не только крики Нээле, но даже утешительный шепот раздражал остальных женщин и девушек.
А еще по-прежнему болела рука, которую давным-давно поранила нежить. Порой вспухала красная полоса, но потом проходила.
Я просто больна, думала девушка. У меня мало сил, вот и возвращаются страхи…
Но с каждым днем она теряла надежду.
Между тем тяжелее стало всей труппе. Наводнение сказалось на народе – им больше не радовались даже в благополучных деревнях.
Актрисы оставляли пожертвования на всех придорожных алтарях, разрываемые двойственными чувствами – припасов мало, но так важна поддержка добрых сил в пути…
В один из дней Юмиэ углядела за деревьями маленький заброшенный храм. Направились и туда, прихватив зерна пшеницы и просо – все, что могли принести в дар.
Работу свою он любил, так же, как и поворчать на оружие соседей-рухэй: по мнению кузнеца, те не умели делать ровную кромку, да и клинки их были неважными, часто ломались.
- Берут подлостью и числом, - утверждал Шу. – Подлость у них в самой натуре, даже тропы предпочитают кривые.
- Но в горах сложно найти прямую дорогу, - возражал Лиани. Оружейник был непреклонен:
- Проложили бы, если б хотели! Вон, у нас как стараются.
Сам он делал наконечники копий-камэта и дротиков.
- Они должны быть прочными, прочнее, чем стрелы, - говорил он. – Стрела улетела, может, и не найдешь, а копье всегда при тебе.
Наконечники эти походили на лист вишни. Лиани раньше никогда не думал об этом, а тут осознал, и порой представлял себе дерево с жесткими серыми листьями. Жаль, нет таких на свете.
Сам он занимался подготовкой угля – как раз дело для новичка. Разбивал уголь на ровные кусочки, для нужной температуры в горне. А еще отчищал готовые изделия от окалины. Предыдущий помощник Шу занялся более сложной работой, к другому мастеру перешел. Хотя жили все рядом. Мастерские – несколько дворов, по виду работ. А внутри одного двора с десяток-другой мастеров, каждый при своем месте. Даже семейные отлучались нечасто: платили тут хорошо.
Вот и весь мир, несколько сотен шагов. Но куда свободней, чем за решеткой, и слухи доходят быстро.
Шу благоволил новичку-помощнику, хоть и считал слегка чудаком.
- Руки у тебя ловкие, - говорил он. – А голова чем-то не тем занята. Женщинами, никак? Ты парень пригожий, тут у тебя все будет ладно. Только смотри, осторожней - они нашего брата ловко вокруг пальца обводят.
- Ты женат, дядюшка Шу?
- Да уж почитай лет пятнадцать… Только я все больше тут, а она хозяйством занята.
- А дети есть у тебя?
- Как же, сынок и дочка, - он, широко улыбнувшись, звонко ударил по железной пластине. - Я хочу сына учить своему ремеслу, а он уперся – лошадей, говорит, люблю не могу. Ну, еще вырастет, поумнеет.
Вскоре Лиани уже все знал про его семью. Порой трудно было удержаться от встречного рассказа о своих близких, и самой малостью все-таки поделился. О том, как рос, а о том, как дом покинул, уже не отважился.
- А у тебя-таки нет никого на примете? – однажды спросил кузнец. – Ты, главное, хорошую девушку найди, добрую, работящую. А там пусть не особо красива будет. Эх, был я моложе, как-то в нашем селении остановилась одна городская, вся в алом, как птица диковинная. Видел, как выходила она из носилок, а потом слышал, как играет на ахи. До сих пор ее помню. Всегда думал – от безделья богатые бесятся, про женскую красоту стихи пишут. И луну полную затмевает, и еще всякое такое. Тогда-то и понял. Бывают же такие красавицы, и кому-то же ведь они достаются… Из деревень самых-то пригожих увозят. Ну, зато мне в другом с женой повезло, - заключил он, и рассмеялся, вновь зазвенел молоток о железо.
Лиани, слыша эти слова, улыбался. Лицо Лайэнэ встало перед глазами. Он, как Шу, раньше не видел подобных. И где бы мог? В селениях, где нес службу, и небольших городках девушки хорошенькими бывали, но чтобы говорить и двигаться как гостья из Страны Облаков мало одной красоты и даже изысканных одежд.
Лайэнэ казалась живой драгоценностью, странно было думать, что кому-то можно посещать ее дом, говорить с ней, слушать песни и музыку, прикасаться. Что до него самого, он был счастлив уже от того, что она останется в памяти. Но через этот прекрасный облик проступало другое лицо, и улыбка сходила с губ, и накатывала удушливая тоска. Чем его так зацепила растерянная, смелая, беззащитная девушка?
Повязка на волосы, шире, чем привык носить на службе, только макушку открытой и оставляет. Рукава закатаны выше локтя. Вьются вокруг огненные жуки, собирают пыльцу с оранжевых гибких цветов.
Он полюбил кузню, огонь, взлетающие искры, жар, стук и звон. Не чувствовал себя взаперти, жадно смотрел и слушал, благо, мастер попался разговорчивый и учить был готов.
Лиани вроде бы не стерегли; похоже, мастеров не предупредили, что новичок не должен покидать этого двора. Верно, мог бы заходить в гости к соседям, а то и вовсе уйти за ворота оружеен. Правда, обратно бы не пустили – пропуска ему никто не выдал. Хватились бы его где-то через полсуток; Шу уж точно озадачился бы вопросом, где молодой помощник. Но уходить некуда и незачем. Напротив, тут бы остаться…
Почти ни с кем, кроме наставника, не общался, даже на отдыхе, и в невысоком узком доме для сна. Так, приветствия, то передай, это, хороший сегодня день, и не более. Улыбки своей опасался, она помимо слов говорила; после нее угрюмым одиночкой странно было себя показывать. Пытались заговорить, конечно; он держался слегка в стороне, только с мастером Шу и сошелся.
С чужими виделся, когда привозили бруски железа: помогал приносить в кузню, да забирать готовые наконечники. И с женщинами, когда обед приносили. Кузнец порой уходил к приятелям в соседние дворы, Лиани оставался.
— Странный ты, — говорил тот. — Хороший ведь парень, и молчуном тебя никак не назвать, а сторонишься их, будто чего боишься.
Лиани не мог объяснить, что трудно возвращаться в мир живых, когда отпустили ненадолго. Вот к Шу привязался всем сердцем, это, может, и зря, но тут уж ничего не поделать.
Работали с вечера до утра: в теплые дни иначе было никак, а потом оставалась привычка. Лиани мастер уже доверял предварительную полировку.
- Если останешься, я тебя многому научу…
- Я хотел бы остаться.
- Как-то ты не так это говоришь, - Шу подошел, руку на плечо положил. – Вижу, что дело ты полюбил, а все же что-то мешает. Знаешь, доискиваться не буду, - добавил, ощутив напряжение юноши. Хлопнул его по плечу и отошел, потянул из груды очередной брусок.
Спуститься – всего пять ступенек; нечасто святилища расположены так, внизу, обычно их поднимают над землей. Но это – старинное, говорят, его создали пришлые люди, как привыкли на родине…
Лампа в руке чуть развеивает густой сумрак. Другая рука берет кедровую палочку с подставки, зажигает, закрепляет в выемке у алтаря. Тонкий и терпкий аромат разливается. Запах кедровой смолы совсем иное, чем запахи кузницы; там работа и жизнь, тут покой и умиротворение, и безвременье.
Сюда порой приходили работники оружейных дворов — развеять тревогу после тяжелого сна, или попросить об удаче при ковке очередного клинка. Нечасто заглядывали; почерневшая статуэтка отшельника-Хоу, покровителя кузнецов, изготовлена была на чужой манер, это не всем нравилось. А снаружи, за оружейнями, был еще один храм, кузнецы предпочитали его.
Но Лиани предпочитал не выходить и туда, и немало времени проводил здесь, среди нескольких темных колонн, в стенах, украшенных резчиками много десятилетий назад и впитавших запах смолистых курений. Опускался на жадеитовую плиту перед алтарем и подолгу смотрел в никуда, думая то о доме, то о службе, то о девушке, из-за которой все это перечеркнул.
Вспоминал и тех, кто помог ему – красавицу с руками, гибкими, как степная трава, и главу городской стражи – он, напротив, казался прямым, несгибаемым, словно древко копья.
Только о болотной нежити думать не выходило, стены не хотели таких мыслей, изгоняли из головы.
Раньше он любил закаты, любил смотреть, как гаснет небо, но перед тем расцвечивается разными красками. Закаты принадлежали ему, когда был свободен от службы. Нередко предпочитал их застолью с друзьями. А тут на закате начиналась горячая пора, и некогда было смотреть на небо.
Святилище, хоть и крохотное, приносило покой; и все же по-настоящему долго находиться тут он бы не смог. К жизни тянуло, к оранжевому жару углей, снопам искр, ветру, обдувающему лицо при выходе из кузни…
Тело скучало по тренировкам, и он пытался не потерять форму – как мог занимался, хоть частично, и украдкой. Но скрыться от мастера было нельзя.
- Вот чего еще тебе не хватает. Поди, и на лошади хорошо ездишь?
- Более-менее. Скачки вряд ли выиграю, - ответил Лиани с улыбкой, и будто чей-то ехидный голосок услыхал: ну да, одни-то уже проиграл, когда уводил от оврага.
В этот вечер закат был нежным, как полоса туши, размытая водой. На крохотной площадке за кузней Лиани заканчивал тренировку. Дротик вылетел из-за спины и вонзился в цель – заранее поставленную деревяшку. Юноша не сдержал улыбки: так он раньше не мог. Но пора за работу…
До слуха донеслись возбужденные голоса, Лиани поспешил к ним, во двор. Замер, когда разобрал имя Аори Нара.
Так и стоял бы, прислоняясь рукой к шершавой стене, но пересилил себя, двинулся к остальным, также, как они поклонился прибывшему.
Пожилой человек был очень похож на Рииши. Узколицый такой же, резкий в движениях, только волосы почти седые. И прихрамывает. Он смерил Лиани изучающим взглядом, тягучим, как смола. Потом заговорил о чем-то с его наставником. Шу кивал, оглядываясь на подручного, отвечал. Потом старший Нара скрылся в одной из кузниц, а вскоре покинул двор.
Лиани сам не заметил, как оказался в святилище вместо того, чтобы приняться за работу.
«Идти надо… мастер ждет…» - думал он, но не мог сдвинуться с места.
Шу сам его отыскал.
- Ты чего тут запрятался, за дело пора браться. Господин Нара спрашивал, как ты справляешься, - весело заявил он еще со ступеней. – Я сказал – хорошо. Он раньше-то часто наведывался, теперь пореже его видим, дай ему Сущий здоровья. Смотрю потом – ты как провалился.
Прервался чуть не на полуслове:
- На тебе лица нет. Молчать будешь, или расскажешь?
Лиани только головой покачал.
- Ну, смотри. Поднимайся, как выдохнешь. Работы у нас много.
***
В Столице в эти дни шли дожди, стучали по черепичным и деревянным пластинчатым крышам. Каналы до краев заполняла вода, но разлив городу не грозил, водоотведение устроено было с умом.
Придворные оделись во все оттенки дымного и сизо-голубого, словно и без того все не выглядело поблекшим. Женщины сменили веера на зонтики.
Общее настроение было довольно унылым, в лучшем случае созерцательным. Разве что господин военный министр Яната ночами мерил шагами свои покои, досадуя на то, что приходится медлить. Ему также пришлось проглотить смерть гонца в Хинаи, – жаль, что письмо, которое тот вез, не было заверено печатью повелителя! Министр, разумеется, при каждом удобном случае намекал на своеволие Дома Таэна.
Но Солнечный пока не спешил сделать выбор. Пошатнувшееся здоровье совпало с бунтами на востоке, да вдобавок с нежданной влюбленностью в третью дочь одного из придворных историков. Шестнадцатилетняя девушка, помимо редкостной красоты, была весьма умна и писала дивные стихи, и будущее ее могло ждать самое разное, от великолепного до никакого. Благословенная тоже пока еще не решила, устранить девушку (может, вместе с отцом), выслать или приблизить к себе.
Поэтому проблемы далекого севера пока стояли не остро. Министр финансов господин Тома, рискуя, взял на себя труд и уведомил бывшего подопечного, предупредив – у вас есть немного времени, сумеете обернуть расклад в свою пользу, все еще может сложиться, а не сумеете…
Кэраи, получив это письмо, хотел направиться к брату, но передумал. Довольно уже, разногласия налицо, и управляться придется в одиночку. А сейчас Тагари и вовсе не способен что-то обдумать и предпринять. Это и хорошо, лучше его бездеятельность.
Одно Небо знает, как старший повел бы себя, узнай он о том, что младший за его спиной сперва вбивал клин между ним и дружественными семьями, а теперь старается сблизиться с самыми верными людьми из военных. Не об измене речь, упаси Сущий. О том лишь, чтобы остудили, ежели что, эту буйную голову. Не поддержали стремления взяться за оружие, ежели таковое прозвучит. Постепенно внушал им мысль, что верность Солнечному превыше верности Дому Таэна.
Тяжко это было, сам себя ненавидел. А делать-то что, старый мир рушится, и либо в новом найдется место, либо погребет под обломками.
Глава 9
Кусты выше человеческого роста щетинились по обеим сторонам дороги. Из сплетения веток выглядывал не то острый валун, не то столб с полустертой временем красной полосой на боку. Неприветливым место казалось, хотя торчит себе и торчит серый камень….
- Смертная память, - сказала Акэйин, заметив, куда девушка смотрит. – Еще больше таких в верховьях реки Золотой. Знак… Когда-то рухэй вырезали тут целую деревню.
- А мы едем на север. К границам, – одними губами сказала Нээле.
Госпожа труппы не стала утешать ее, мол, «тихо сейчас, давно тихо»…
С каждым днем холодало, осень, мягкая в срединных землях, тут являла суровый нрав. Ладно дождей больше не было, хоть земля еще не просохла. Дул холодный сухой ветер, от него то и дело тянуло кашлять. Спать приходилось уже только в повозках, а там было тесно. Волков и впрямь стало больше, а может, одна стая бежала по их следам, ночами заливаясь на разные голоса. Возчики спали по очереди, чтоб, если что, отразить нападение. Актрисы приуныли, а порой поминали недобрым словом бывшего покровителя – и тут же спешили поклониться и сотворить знак, отводящий беду. Но через день-другой снова не могли удержаться.
Сколько бы ни ехали, голубоватые горы впереди оставались неизменными, словно дорога текла назад, приноравливаясь к скорости, с какой трусили лошади и катились повозки. В одном из последних крупных селений им пришлось задержаться. Заболели сразу две кобылы – воспалились копыта, а денег не хватило бы и на покупку одной. Лечение дорого обошлось, но было удачным.
- Эх вы, коняшки, - говорила Акэйин, поглаживая рыжие мохнатые шеи. – Старенькие… Умирать вам скоро, а вы путешественниками заделались.
Наконец небесный купол повернулся к следующему месяцу – холодному, неприветливому в этих краях – месяцу Дикого гуся, Шамэ.
Нээле начали сниться кошмары. Она видела мертвого волка – заиндевевший, неясно было, где седая шерсть, а где иней, - он выл и грыз корни, сжимающие его тело. А в другую ночь волк, уже свободный, большими прыжками летел над стылой землей, не разбирая дороги, белы, слепы были его глаза, но зубы искали ее сердце. Иногда волка и вовсе не было, но рушилась тропа под ногами, а в небо взмывали бессчетные стаи угольно-черных птиц.
Если бы не милая Юмиэ, спавшая рядом с Нээле, было бы много хуже. Она всегда утешала вышивальщицу, когда та просыпалась в ужасе, с бьющимся сердцем. Но, увы, не только крики Нээле, но даже утешительный шепот раздражал остальных женщин и девушек.
А еще по-прежнему болела рука, которую давным-давно поранила нежить. Порой вспухала красная полоса, но потом проходила.
Я просто больна, думала девушка. У меня мало сил, вот и возвращаются страхи…
Но с каждым днем она теряла надежду.
Между тем тяжелее стало всей труппе. Наводнение сказалось на народе – им больше не радовались даже в благополучных деревнях.
Актрисы оставляли пожертвования на всех придорожных алтарях, разрываемые двойственными чувствами – припасов мало, но так важна поддержка добрых сил в пути…
В один из дней Юмиэ углядела за деревьями маленький заброшенный храм. Направились и туда, прихватив зерна пшеницы и просо – все, что могли принести в дар.
