В храме, похоже, давно и сторож не жил, тем более не велись службы. Краска слезла с него, и дерево крыши и стен было то серым, то почти черным. Пятна мха на ступенях: много лет сюда не ступал человек. Источник, когда-то бивший неподалеку, иссяк, охранявшая его статуя – каменный горный барс – тоже весь зарос мхом и лишайником. Тоской веяло от этого места.
А Нээле вспомнила другие развалины, потом и рассказ госпожи Акэйин всплыл в памяти. Это всего лишь храм, подумала она, поспешно оставляя на камне возле лестницы нехитрое приношение – пшеничные зерна.
Показалось, что боль в руке слегка стихла. Может, и вправду когда-то было святое место. Может, и до сих пор… Хотя нередко в разрушенных храмах селится всякая нечисть – ведь, если Небеса позволили такое запустение, что-то послужило тому причиной, и часто это вина людей…
Девушки из труппы бродили поодаль, рассматривая некогда изысканную резьбу на колоннах и входной двери; зайти внутрь храма никто не отважился. Сэйэ, видимо, вспомнив слова Акэйин про амулет, вытащила его из-за ворота, сжала в ладони, и заявила, что ничего не чувствует. Похоже, пережитый испуг окончательно отпустил ее, и вещица вновь перестала казаться значимой.
Кто поговорил с ней, сама глава труппы или подруга, Нээле не узнала, но, когда уже сели в повозку, Сэйэ неохотно протянула ей амулет.
- Надоело просыпаться ночами от криков, - сказала она. – Отдашь, когда все это закончится.
С чего бы подобная доброта, рассказала Юмиэ: мол, госпожа Акэйин, замечающая все, углядела, за какой такой амулет схватилась Сэйэ во время оползня, и опознала в нем один из тех, что изготовили и освятили монахи горы Огай. Вырезан он был из ветви древнего, давно спиленного врагами монастырского кедра, в который когда-то вселилась душа святого настоятеля.
Пополудни небо вновь начали затягивать тучи, стало казаться, что уже сумерки; когда повозки вкатились в очередной лесок, из-за деревьев стало еще темнее. Через лес ехали долго и медленно, по едва различимой среди опавших листьев тропе. То одна, то другая из актрис выходили размять ноги, раз уж скорость повозок была черепашья. Порой спотыкались о корни; изредка в чаще раздавался зловещий хохот совы. Тогда женщины шептали молитвы и хватались за обереги.
Вскоре дождь пошел, несильный – шелестел по листве, и чудилось, будто со всех сторон переговаривается кто-то, негромко.
- Утром были высокие облака, завтра ясный день ждет, - сказала Юмиэ, никогда не терявшая присутствия духа.
- Скоро встанем - до завтрашнего рассвета, - проговорила хозяйка труппы. Нээле посмотрела на небо, темно-серое, едва различимое за сплетением нависших ветвей. Усталость навалилась на плечи, и стал бить озноб – вечерняя сырость давала о себе знать. Акэйин посмотрела на нее и произнесла:
- Теперь уже близко. Видишь вон ту вершину, похожую на волчью голову? Вот за ней озеро. Увидим Трех дочерей…
Нээле успела узнать легенду, как мужа и жену временно разлучила судьба, и две дочери росли с матерью, а третья, приемная – с отцом. И вот они встретились…
Вода озера и днем была темной, в цвет вечернего неба. И на диво спокойной: казалось, на огромной глади и рыба не плеснет хвостом.
— Летом тут царство зелени и птиц, но сейчас — глушь, — рассказывала Акэйин. — Зато лошадок-хэвен начали когда-то разводить именно здесь… они скачут по камням не хуже диких коз.
Нээле бросала взгляд на покорных коняг, тащивших повозку.
- Э, нет… не все, что низкое и лохматое – хэвен, - смеялась хозяйка.
Озеро почти целиком покрывало долину; от его берегов уступами поднимались горные отроги, за которыми виднелись скальные хребты Юсен. Где-то там высилась одна из древнейших крепостей Хинаи, держащая самый северный проход в провинцию – и в страну.
По склонам ущелий росли гигантские ели – пики, пронзающие небо. Три реки, «дочери», стекали в озеро с севера, и путницы еще не видели их. Зато наблюдали причудливые нагромождения каменных глыб - работу ветра, а может каких-то небесных исполинов. Валуны то стволы деревьев напоминали, то фигуры людей и животных.
- Где-то среди них окаменевшие солдаты-захватчики, - говорила Акэйин, покинувшая эти места в давнем детстве. – Давно это было, еще до того, как крепость построили…
Хоть было еще довольно времени, девушка с ужасом думала, что же будет когда подойдет конец месяца, а с ним и Дни мертвых, сооно торани. Амулет, сперва принесший успокоение, перед темным временем оказался бессилен, и кошмары начались снова. Вышивальщица почти совсем перестала спать.
Актрисы, вконец испуганные ее снами и криками, оставили Нээле в крохотной деревушке на горном склоне, совсем близко от крепости Трех дочерей – ее массивные стены хорошо было видно на другой стороне ущелья, а порой ветер доносил звуки гонга и ревущие голоса труб.
Старосте деревни отдали табличку-пропуск Нээле, позволявший ей ехать в крепость, и посетовали на болезнь девушки. Тот скосился неодобрительно: знаем мы ваши болезни, небось прибавления ждет.
Мы доложим в крепости, что ты здесь, скажем, что больна; если понадобится, тебя заберут, сказала Акэйин.
Нээле сомневалась, что за ней кто-то вернется. Скорее, пришлют гонца с наказом никуда ей отсюда не выезжать. Да и на чем бы? Пешком, да под зиму…
А так – по закону они не преступницы, их не наказывали, просто выслали подальше от Осорэи.
- Ты уж прости, - говорила хозяйка труппы. – Знаю, каково это – одной под зиму остаться. Но иначе беду навлечешь на всех нас, как недавно всех же спасла. Не похоже, чтобы это были простые кошмары. К тебе, видно, привязалось какое-то зло. Может, чье-то проклятие, может, неприкаянная душа. Если вдруг не успеем в крепость до темных дней… Нет, не могу рисковать всеми. Ничего, ты сильная и Заступница хранит тебя – справишься. Там, за перевалом, по слухам стоит монастырь, если совсем тяжко будет, помогут. Может, еще увидимся… Даст Сущий – весной разрешат обратно, и тебя позволят забрать.
Деньги в этой глуши мало что значили, но теплых вещей и припасов для Нээле собрали. Не слишком-то хотели много давать, но хозяйка прикрикнула на них.
- Молитесь, чтоб с вами такого не сталось!
Повозки направились дальше по размытой дождями, каменистой дороге.
Нээле поселили в холодной бедной хижине у женщины по имени Иммэ. Сперва показалось – той далеко за сорок; потом, присмотревшись, девушка поняла, что хозяйке на добрый десяток лет меньше. Сюда она попала вместе с мужем, впавшим в немилость чиновником. Он вскоре умер, а ей некуда было идти..
Нищета состарила ее и озлобила; но в глубине глаз Иммэ все-таки отображалась радость: можно будет поговорить с городской, а не деревенскими. И ночные крики соседки ее не испугали – заваривала для Нээле хмеля и какой-то серой коры, а когда девушке зелье не помогло, пила его сама и спала без просыпа.
А ведь когда-то Иммэ явно была красива, той надменной холодной красотой, которая бросает вызов времени. Но не время даже – нищета и безысходность оказались сильнее.
Со временем Нээле узнала, что Иммэ подтачивало долгие годы: мужу она была неверна, и надеялась, что этот некий ее покровитель заберет женщину отсюда – уж после смерти мужа точно заберет, устроит в крепости. Но она оказалась прочно забыта.
- Уж и не знаю, что там, на Небесах, за благодатные земли такие, если почти все жившие туда попадают, - говорила она вечерами, когда обе женщины жались к чахлому огню. – Люди ведь сама знаешь какие. То свиньи, то сволочи… да и просто равнодушных мерзавцев полно. В Нижнем доме хоть не лицемерят. А еще лучше призраком бродить на свободе до скончания времен, или отдать душу Забирающим – тут уж сразу все кончено. Но только где взять их… Вот ты – неужто еще на что-то надеешься?
- Я стараюсь. Меня учили, что важнее всего жить по совести, и тогда, если судьба будет к тебе благосклонна…
- Какая там еще верность! Умение чуять выгоду да везение, вот что решает.
Такие разговоры тяготили девушку. А Иммэ порой казалась ведьмой: не то живой человек, не то пепельная тень, из-под власти которой было не вырваться. Поскрипывает пол под ее ногами, шуршат тяжелые тусклые юбки. По дому бредет тоска…
С деревенскими было легче, но боялась близко сходиться, может, и в самом деле она всем несчастье приносит?
Постоянно голодная, мучимая кошмарами, девушка, и без того начинавшая терять надежду, почти совсем ее лишилась. Умереть бы скорее – а что еще остается? Мысли о том, что ее ведет судьба к чему-то важному, посещали все реже. Гулким и долгим было эхо в горах, но и в нем не звучало голосов Неба. Нээле в молитвах твердила, что не ждет награды, лишь мечтает исполнить предназначение пусть ценой своей жизни и даже посмертия, только все чаще казалось – и нечего исполнять.
Потемневшая от времени беседки со статуей святого покровителя – и девушка рядом, голова склонена, груботканое темное покрывало на волосах.
- Что ж ты каждый день тут стоишь, дочка? – старик, опираясь на палку, подошел ближе. – Скучаешь по своим?
- По кому?
- Ну, барышни из театра. Видел я их, когда тебя привезли. А ты на актрис не похожа…
- Я у них шила, дядюшка.
- Ну, все одно – без них тебе трудно. Иммэ-то соседка с характером. А в деревне жалеют тебя. Если что, говори, поможем. Что ж, бывай здорова, да не простынь — тут ветра-то суровые…
Он похромал дальше, Нээле осталась, как всегда оставалась — до сумерек.
Приближались дни сооно торани, дни мертвых.
— Запасемся хворостом — нельзя выходить, — говорила Иммэ. — Это в городах все нипочем, а тут и голодные духи, и осэи-незримые, и бесприютные тени умерших.
Нээле ежилась, вспоминая деревенское кладбище — тут покойных не сжигали, а зарывали в землю, как в ряде северных мест. Может, поэтому бродят? И в горах гибнут люди, остаются непогребенными…
В отсыревшей юбке с заледеневшими краями она лазила по склонам, тяжко было ломать неподатливые ветви. Но лучше уж изодрать руки в кровь, чем выйти из дома в темные дни.
И еще один страх камнем лежал на сердце: если и впрямь какое-то зло подле нее, и она навлечет беду на деревню?
За окном падали белые крупицы. Еще не снег, уже не дождь. Тают ли они, коснувшись земли? Он не мог встать, посмотреть. И себя ощущал такой же крупицей – не то человек, не то одно имя его.
С тех пор, как не стало единственного, кому он был нужен… Да нужен ли? Или тот выполнял свой долг, оберегая наследника первого Дома? Ведь ему, Тайрену, многие врали. Кроме отца – тот не любил, и не скрывал этого.
Он думал, что по ошибке родился в лучшей семье Хинаи. Должен был, верно, появиться на свет в хижине бедняка, и умереть в первый год. А может, там бы он был здоров, потому что занимал свое место. Тут его выходили, но он не нужен, он низачем, завис меж землей и небом. Если удастся сейчас умереть, сможет переродиться…
Перед сооно торани ветер дул с севера, нес имена мертвых, которыми те звались при жизни, которые нельзя произносить в эти дни. Нес имена, снежную поземку, срывал сухие листья и гнал перед собой.
Тайрену слабел, болезнь словно старалась побыстрее завладеть тем, до чего не могла дотянуться все эти годы. А Тагари к мальчику по-прежнему подходил редко, но город не покидал, и жил известиями о здоровье ребенка. Мало что делал, зато пил больше, чем стоило бы. Чувство вины разрасталось в нем так же, как болезнь в Тайрену.
Кэраи видел, что вины он переживает две, но про одну старается позабыть. И чем больше старается, тем становится хуже. Тот, погибший, будто корнями пророс в его мысли и ощущения, а сейчас эти корни тянули в землю. Только сейчас Кэраи запоздало понял, насколько велико влияние Энори на брата, было – и остается. И какое счастье, что тот делал и требовал меньше, чем мог бы, при таком-то раскладе.
Что до Тайрену, в доме постоянно дежурили лекари, они перепробовали уже все, что могли. Уже и к высшим силам обращались неустанно. Постепенно целебные травы, амулеты и свитки с заклинаниями заполнили весь дом, а в доме гостил приглашенный из Храмовой долины монах.
Кэраи тяжело было находиться в этих стенах, хотя он наведывался туда ежедневно. А в дни сооно торани пришлось остаться за хозяина – присутствие брата неотложно понадобилось в Срединной крепости, у оружейников. Долг пересилил, и генерал уехал, надеясь, что скоро вернется.
И без того в дни мертвых тяжело на душе, а в доме, где ребенка то ли пытаются вылечить, то ли прощаются с ним…
…Таблички с именами предков размещены на лакированной деревянной подставке. Ароматические палочки горят перед ними. Сегодня всю ночь будут теплиться огоньки. Сам зажигает, меняет, когда прогорят; это не поручают слугам. Но думал Кэраи не о предках: о том, что делать, если лечение будет напрасным. У основной ветви Дома Таэна есть дальние родственники; если у Тагари и Кэраи наследников не появится, род не прервется, но… лишь по названию, не по сути. Захочет ли брат снова взять жену? И ему самому в самом деле пора, жаль, в Доме Нара нет невесты…
Одернул сам себя – негоже в дни мертвых загадывать о таких вещах.
Когда очередные палочки догорели, заглянул к племяннику, мальчик спал. В углу монах в коричневом запашном балахоне бормотал какую-то молитву. В другом сидела нянька. Одуряющее пахло ароматными смолами.
- Открой окно, - шепотом велел Кэраи. Та затрясла головой:
- Нельзя, господин. Не сегодня.
- Тут же нечем дышать.
- Это целебный воздух, а снаружи придет зло. Завтра будет можно открыть, как минует тяжелое время…
Кэраи спорить не стал. Направился в конюшню, проведать свою лошадь Славу. Позавчера, когда приехал на ней, она была весела и здорова, а намедни приболела, словно дыхание тяжких дней коснулось ее тоже.
Снаружи, несмотря на холод, казалось сказочно хорошо. Хрустят подмерзшие лужицы, земля белесая из-за инея. Две сосны у конюшни, сплетаются ветками, а в них подрагивает половинка луны. Дойдя до входа, стоял, вдыхая ночной воздух – уже не осенний, еще не зимний: дни сооно торани сами по себе в календаре, не принадлежат миру живых. Вошел только, когда встретивший слуга – он тоже оставался у двери - начал заметно ежиться и стучать зубами.
Внутри было тепло и спокойно. Любимица Кэраи выглядела уже лучше, должна скоро поправиться. Он погладил шелковистую морду, проведал своего коня Рубина, направился к другим денникам. Кони у брата были отменные, если по здешним вкусам считать. Лучшего – черного злого жеребца по имени Гром не было тут, брат уехал на нем…
Эх, Тагари, что же нам теперь делать. Выйдет ли снова стать заодно?
Потянуло морозом, будто прямо в стене распахнули дверь.
Слава внезапно заржала, будто испугавшись чего. Ей ответили прочие лошади. Кэраи оглянулся – никого, конюхи остались снаружи. А животные заметались, забили копытами в перегородки денников, мужчина подумал, что сейчас они разнесут тут все.
- Да тише вы! Что случилось? – воскликнул он, обращаясь не то к лошадям, не то к себе самому. Вернулся к Славе, зашел, попробовал успокоить, но это не удалось. Кобылица забилась в угол и смотрела в ту сторону, где был выход.
Холодно как...
Кэраи вышел, закрыв засов денника. Прошел по коридору, глядя на лошадей. Те перестали шарахаться и стояли, дрожа, иногда всхрапывали. Столь испуганными животных никогда раньше не видел.
А Нээле вспомнила другие развалины, потом и рассказ госпожи Акэйин всплыл в памяти. Это всего лишь храм, подумала она, поспешно оставляя на камне возле лестницы нехитрое приношение – пшеничные зерна.
Показалось, что боль в руке слегка стихла. Может, и вправду когда-то было святое место. Может, и до сих пор… Хотя нередко в разрушенных храмах селится всякая нечисть – ведь, если Небеса позволили такое запустение, что-то послужило тому причиной, и часто это вина людей…
Девушки из труппы бродили поодаль, рассматривая некогда изысканную резьбу на колоннах и входной двери; зайти внутрь храма никто не отважился. Сэйэ, видимо, вспомнив слова Акэйин про амулет, вытащила его из-за ворота, сжала в ладони, и заявила, что ничего не чувствует. Похоже, пережитый испуг окончательно отпустил ее, и вещица вновь перестала казаться значимой.
Кто поговорил с ней, сама глава труппы или подруга, Нээле не узнала, но, когда уже сели в повозку, Сэйэ неохотно протянула ей амулет.
- Надоело просыпаться ночами от криков, - сказала она. – Отдашь, когда все это закончится.
С чего бы подобная доброта, рассказала Юмиэ: мол, госпожа Акэйин, замечающая все, углядела, за какой такой амулет схватилась Сэйэ во время оползня, и опознала в нем один из тех, что изготовили и освятили монахи горы Огай. Вырезан он был из ветви древнего, давно спиленного врагами монастырского кедра, в который когда-то вселилась душа святого настоятеля.
Пополудни небо вновь начали затягивать тучи, стало казаться, что уже сумерки; когда повозки вкатились в очередной лесок, из-за деревьев стало еще темнее. Через лес ехали долго и медленно, по едва различимой среди опавших листьев тропе. То одна, то другая из актрис выходили размять ноги, раз уж скорость повозок была черепашья. Порой спотыкались о корни; изредка в чаще раздавался зловещий хохот совы. Тогда женщины шептали молитвы и хватались за обереги.
Вскоре дождь пошел, несильный – шелестел по листве, и чудилось, будто со всех сторон переговаривается кто-то, негромко.
- Утром были высокие облака, завтра ясный день ждет, - сказала Юмиэ, никогда не терявшая присутствия духа.
- Скоро встанем - до завтрашнего рассвета, - проговорила хозяйка труппы. Нээле посмотрела на небо, темно-серое, едва различимое за сплетением нависших ветвей. Усталость навалилась на плечи, и стал бить озноб – вечерняя сырость давала о себе знать. Акэйин посмотрела на нее и произнесла:
- Теперь уже близко. Видишь вон ту вершину, похожую на волчью голову? Вот за ней озеро. Увидим Трех дочерей…
Нээле успела узнать легенду, как мужа и жену временно разлучила судьба, и две дочери росли с матерью, а третья, приемная – с отцом. И вот они встретились…
Вода озера и днем была темной, в цвет вечернего неба. И на диво спокойной: казалось, на огромной глади и рыба не плеснет хвостом.
— Летом тут царство зелени и птиц, но сейчас — глушь, — рассказывала Акэйин. — Зато лошадок-хэвен начали когда-то разводить именно здесь… они скачут по камням не хуже диких коз.
Нээле бросала взгляд на покорных коняг, тащивших повозку.
- Э, нет… не все, что низкое и лохматое – хэвен, - смеялась хозяйка.
Озеро почти целиком покрывало долину; от его берегов уступами поднимались горные отроги, за которыми виднелись скальные хребты Юсен. Где-то там высилась одна из древнейших крепостей Хинаи, держащая самый северный проход в провинцию – и в страну.
По склонам ущелий росли гигантские ели – пики, пронзающие небо. Три реки, «дочери», стекали в озеро с севера, и путницы еще не видели их. Зато наблюдали причудливые нагромождения каменных глыб - работу ветра, а может каких-то небесных исполинов. Валуны то стволы деревьев напоминали, то фигуры людей и животных.
- Где-то среди них окаменевшие солдаты-захватчики, - говорила Акэйин, покинувшая эти места в давнем детстве. – Давно это было, еще до того, как крепость построили…
Хоть было еще довольно времени, девушка с ужасом думала, что же будет когда подойдет конец месяца, а с ним и Дни мертвых, сооно торани. Амулет, сперва принесший успокоение, перед темным временем оказался бессилен, и кошмары начались снова. Вышивальщица почти совсем перестала спать.
Актрисы, вконец испуганные ее снами и криками, оставили Нээле в крохотной деревушке на горном склоне, совсем близко от крепости Трех дочерей – ее массивные стены хорошо было видно на другой стороне ущелья, а порой ветер доносил звуки гонга и ревущие голоса труб.
Старосте деревни отдали табличку-пропуск Нээле, позволявший ей ехать в крепость, и посетовали на болезнь девушки. Тот скосился неодобрительно: знаем мы ваши болезни, небось прибавления ждет.
Мы доложим в крепости, что ты здесь, скажем, что больна; если понадобится, тебя заберут, сказала Акэйин.
Нээле сомневалась, что за ней кто-то вернется. Скорее, пришлют гонца с наказом никуда ей отсюда не выезжать. Да и на чем бы? Пешком, да под зиму…
А так – по закону они не преступницы, их не наказывали, просто выслали подальше от Осорэи.
- Ты уж прости, - говорила хозяйка труппы. – Знаю, каково это – одной под зиму остаться. Но иначе беду навлечешь на всех нас, как недавно всех же спасла. Не похоже, чтобы это были простые кошмары. К тебе, видно, привязалось какое-то зло. Может, чье-то проклятие, может, неприкаянная душа. Если вдруг не успеем в крепость до темных дней… Нет, не могу рисковать всеми. Ничего, ты сильная и Заступница хранит тебя – справишься. Там, за перевалом, по слухам стоит монастырь, если совсем тяжко будет, помогут. Может, еще увидимся… Даст Сущий – весной разрешат обратно, и тебя позволят забрать.
Деньги в этой глуши мало что значили, но теплых вещей и припасов для Нээле собрали. Не слишком-то хотели много давать, но хозяйка прикрикнула на них.
- Молитесь, чтоб с вами такого не сталось!
Повозки направились дальше по размытой дождями, каменистой дороге.
Нээле поселили в холодной бедной хижине у женщины по имени Иммэ. Сперва показалось – той далеко за сорок; потом, присмотревшись, девушка поняла, что хозяйке на добрый десяток лет меньше. Сюда она попала вместе с мужем, впавшим в немилость чиновником. Он вскоре умер, а ей некуда было идти..
Нищета состарила ее и озлобила; но в глубине глаз Иммэ все-таки отображалась радость: можно будет поговорить с городской, а не деревенскими. И ночные крики соседки ее не испугали – заваривала для Нээле хмеля и какой-то серой коры, а когда девушке зелье не помогло, пила его сама и спала без просыпа.
А ведь когда-то Иммэ явно была красива, той надменной холодной красотой, которая бросает вызов времени. Но не время даже – нищета и безысходность оказались сильнее.
Со временем Нээле узнала, что Иммэ подтачивало долгие годы: мужу она была неверна, и надеялась, что этот некий ее покровитель заберет женщину отсюда – уж после смерти мужа точно заберет, устроит в крепости. Но она оказалась прочно забыта.
- Уж и не знаю, что там, на Небесах, за благодатные земли такие, если почти все жившие туда попадают, - говорила она вечерами, когда обе женщины жались к чахлому огню. – Люди ведь сама знаешь какие. То свиньи, то сволочи… да и просто равнодушных мерзавцев полно. В Нижнем доме хоть не лицемерят. А еще лучше призраком бродить на свободе до скончания времен, или отдать душу Забирающим – тут уж сразу все кончено. Но только где взять их… Вот ты – неужто еще на что-то надеешься?
- Я стараюсь. Меня учили, что важнее всего жить по совести, и тогда, если судьба будет к тебе благосклонна…
- Какая там еще верность! Умение чуять выгоду да везение, вот что решает.
Такие разговоры тяготили девушку. А Иммэ порой казалась ведьмой: не то живой человек, не то пепельная тень, из-под власти которой было не вырваться. Поскрипывает пол под ее ногами, шуршат тяжелые тусклые юбки. По дому бредет тоска…
С деревенскими было легче, но боялась близко сходиться, может, и в самом деле она всем несчастье приносит?
Постоянно голодная, мучимая кошмарами, девушка, и без того начинавшая терять надежду, почти совсем ее лишилась. Умереть бы скорее – а что еще остается? Мысли о том, что ее ведет судьба к чему-то важному, посещали все реже. Гулким и долгим было эхо в горах, но и в нем не звучало голосов Неба. Нээле в молитвах твердила, что не ждет награды, лишь мечтает исполнить предназначение пусть ценой своей жизни и даже посмертия, только все чаще казалось – и нечего исполнять.
Потемневшая от времени беседки со статуей святого покровителя – и девушка рядом, голова склонена, груботканое темное покрывало на волосах.
- Что ж ты каждый день тут стоишь, дочка? – старик, опираясь на палку, подошел ближе. – Скучаешь по своим?
- По кому?
- Ну, барышни из театра. Видел я их, когда тебя привезли. А ты на актрис не похожа…
- Я у них шила, дядюшка.
- Ну, все одно – без них тебе трудно. Иммэ-то соседка с характером. А в деревне жалеют тебя. Если что, говори, поможем. Что ж, бывай здорова, да не простынь — тут ветра-то суровые…
Он похромал дальше, Нээле осталась, как всегда оставалась — до сумерек.
Приближались дни сооно торани, дни мертвых.
— Запасемся хворостом — нельзя выходить, — говорила Иммэ. — Это в городах все нипочем, а тут и голодные духи, и осэи-незримые, и бесприютные тени умерших.
Нээле ежилась, вспоминая деревенское кладбище — тут покойных не сжигали, а зарывали в землю, как в ряде северных мест. Может, поэтому бродят? И в горах гибнут люди, остаются непогребенными…
В отсыревшей юбке с заледеневшими краями она лазила по склонам, тяжко было ломать неподатливые ветви. Но лучше уж изодрать руки в кровь, чем выйти из дома в темные дни.
И еще один страх камнем лежал на сердце: если и впрямь какое-то зло подле нее, и она навлечет беду на деревню?
Глава 10
За окном падали белые крупицы. Еще не снег, уже не дождь. Тают ли они, коснувшись земли? Он не мог встать, посмотреть. И себя ощущал такой же крупицей – не то человек, не то одно имя его.
С тех пор, как не стало единственного, кому он был нужен… Да нужен ли? Или тот выполнял свой долг, оберегая наследника первого Дома? Ведь ему, Тайрену, многие врали. Кроме отца – тот не любил, и не скрывал этого.
Он думал, что по ошибке родился в лучшей семье Хинаи. Должен был, верно, появиться на свет в хижине бедняка, и умереть в первый год. А может, там бы он был здоров, потому что занимал свое место. Тут его выходили, но он не нужен, он низачем, завис меж землей и небом. Если удастся сейчас умереть, сможет переродиться…
Перед сооно торани ветер дул с севера, нес имена мертвых, которыми те звались при жизни, которые нельзя произносить в эти дни. Нес имена, снежную поземку, срывал сухие листья и гнал перед собой.
Тайрену слабел, болезнь словно старалась побыстрее завладеть тем, до чего не могла дотянуться все эти годы. А Тагари к мальчику по-прежнему подходил редко, но город не покидал, и жил известиями о здоровье ребенка. Мало что делал, зато пил больше, чем стоило бы. Чувство вины разрасталось в нем так же, как болезнь в Тайрену.
Кэраи видел, что вины он переживает две, но про одну старается позабыть. И чем больше старается, тем становится хуже. Тот, погибший, будто корнями пророс в его мысли и ощущения, а сейчас эти корни тянули в землю. Только сейчас Кэраи запоздало понял, насколько велико влияние Энори на брата, было – и остается. И какое счастье, что тот делал и требовал меньше, чем мог бы, при таком-то раскладе.
Что до Тайрену, в доме постоянно дежурили лекари, они перепробовали уже все, что могли. Уже и к высшим силам обращались неустанно. Постепенно целебные травы, амулеты и свитки с заклинаниями заполнили весь дом, а в доме гостил приглашенный из Храмовой долины монах.
Кэраи тяжело было находиться в этих стенах, хотя он наведывался туда ежедневно. А в дни сооно торани пришлось остаться за хозяина – присутствие брата неотложно понадобилось в Срединной крепости, у оружейников. Долг пересилил, и генерал уехал, надеясь, что скоро вернется.
И без того в дни мертвых тяжело на душе, а в доме, где ребенка то ли пытаются вылечить, то ли прощаются с ним…
…Таблички с именами предков размещены на лакированной деревянной подставке. Ароматические палочки горят перед ними. Сегодня всю ночь будут теплиться огоньки. Сам зажигает, меняет, когда прогорят; это не поручают слугам. Но думал Кэраи не о предках: о том, что делать, если лечение будет напрасным. У основной ветви Дома Таэна есть дальние родственники; если у Тагари и Кэраи наследников не появится, род не прервется, но… лишь по названию, не по сути. Захочет ли брат снова взять жену? И ему самому в самом деле пора, жаль, в Доме Нара нет невесты…
Одернул сам себя – негоже в дни мертвых загадывать о таких вещах.
Когда очередные палочки догорели, заглянул к племяннику, мальчик спал. В углу монах в коричневом запашном балахоне бормотал какую-то молитву. В другом сидела нянька. Одуряющее пахло ароматными смолами.
- Открой окно, - шепотом велел Кэраи. Та затрясла головой:
- Нельзя, господин. Не сегодня.
- Тут же нечем дышать.
- Это целебный воздух, а снаружи придет зло. Завтра будет можно открыть, как минует тяжелое время…
Кэраи спорить не стал. Направился в конюшню, проведать свою лошадь Славу. Позавчера, когда приехал на ней, она была весела и здорова, а намедни приболела, словно дыхание тяжких дней коснулось ее тоже.
Снаружи, несмотря на холод, казалось сказочно хорошо. Хрустят подмерзшие лужицы, земля белесая из-за инея. Две сосны у конюшни, сплетаются ветками, а в них подрагивает половинка луны. Дойдя до входа, стоял, вдыхая ночной воздух – уже не осенний, еще не зимний: дни сооно торани сами по себе в календаре, не принадлежат миру живых. Вошел только, когда встретивший слуга – он тоже оставался у двери - начал заметно ежиться и стучать зубами.
Внутри было тепло и спокойно. Любимица Кэраи выглядела уже лучше, должна скоро поправиться. Он погладил шелковистую морду, проведал своего коня Рубина, направился к другим денникам. Кони у брата были отменные, если по здешним вкусам считать. Лучшего – черного злого жеребца по имени Гром не было тут, брат уехал на нем…
Эх, Тагари, что же нам теперь делать. Выйдет ли снова стать заодно?
Потянуло морозом, будто прямо в стене распахнули дверь.
Слава внезапно заржала, будто испугавшись чего. Ей ответили прочие лошади. Кэраи оглянулся – никого, конюхи остались снаружи. А животные заметались, забили копытами в перегородки денников, мужчина подумал, что сейчас они разнесут тут все.
- Да тише вы! Что случилось? – воскликнул он, обращаясь не то к лошадям, не то к себе самому. Вернулся к Славе, зашел, попробовал успокоить, но это не удалось. Кобылица забилась в угол и смотрела в ту сторону, где был выход.
Холодно как...
Кэраи вышел, закрыв засов денника. Прошел по коридору, глядя на лошадей. Те перестали шарахаться и стояли, дрожа, иногда всхрапывали. Столь испуганными животных никогда раньше не видел.
