- Давно гриппуешь?
- Ты как уехал, так вечером и прихватило.
«Ну, думаю, великолепно – более суток лежит-помирает, и всё молчком».
- Почему сразу не позвонила? Я бы вернулся, ты ж, поди, даже не ела ничего.
- Я, - говорит, - чай с малиной пила, а тебя беспокоить не хотела, я же знаю, как для тебя раскопки важны.
Ну не дура ли? Зато я теперь знаю, что в доме малиновое варенье есть. Причём, оказывается, уже давно…
Но особенно я люблю те моменты, когда она улыбается. Она вообще долго ко мне настороженно относилась, поэтому я отлично помню, как в первый раз рассмешил её до слёз, рассказав историю об университетском медосмотре.
Я тогда в кабинет захожу, а там хирург – бабка старая, смотрит мне в глаза и говорит:
- Снимайте штаны.
Я снял. Она:
- Не паясничайте - трусы тоже!
Я спустил. Она смотрит и выдаёт:
- Так вы же у меня сегодня уже были!
А я стою перед ней и думаю: «Интересно, а ей кошмары по ночам не снятся, коли уж она мужчин не по лицам узнаёт?»
Она же меня спрашивает:
- Точно, были?
- А вы что же думаете, - отвечаю я, - что я сюда хожу писюн демонстрировать?
Она внимательно смотрит на «него», и говорит:
- М-да, похвастать действительно нечем…
Профессиональный цинизм против юношеской дерзости – счёт 1:0.
Такая вот простецкая история, опасная для меня, незамысловатая и чуть пошлая, как вся моя жизнь. Но как она смеялась, это надо было видеть – так смеются только в компании и только над собственными шутками.
Так и живём – я над собой смеюсь, она - надо мной…
Это мой друг. Мы давно знакомы – ещё с детского сада. И в школе вместе учились. А после долго не виделись – он служил.
Государство сделало из него настоящего Терминатора. Или Рэмбо. Ничем, кроме своей безграничной харизмы ранее не выдающийся, он возмужал. И это ещё слабо сказано, и дело тут не в возрасте. Ни худой, ни толстый, самый обыкновенный, он стал поджарым, я бы даже сказал, что сухим и жилистым, как вобла. Короче, единый сгусток мышц. У него всегда были здоровенные «клещи», но теперь это стало особенно заметно – думаю, что два кулачных удара покроют всю лицевую площадь супостатской головы. Хотя, в голову он учил меня бить по-другому, но об этом после.
Он знает много иностранных языков, как европейских, так и чуркистанских. Изумительно ругается по-немецки, и пудрит девкам мозги по-французски.
Он убивал людей. У него голубые глаза.
Он стороны света определяет по звёздам, время по солнцу, а мразей по лицам и словам приветствия.
Однажды он полюбил. Однажды изменил.
Он пропитан алкоголем и тестостероном – могучий и волосатый, как горилла, он слишком часто пьян.
Имя ему – Игорь Михайлович Х.
Х – это первая буква фамилии, которая не подлежит огласке по причине того, что её носитель дал в жизни несколько подписок о неразглашении. Что самое удивительное, он до сих пор помнит срок их действия.
Ныне он знатный арабист – стратег, исследователь, консультант…
Возникает законный вопрос: что объединяет такого человека с книжным червём и писакой-неудачником, как я? Ответ прост – взгляды на жизнь.
Мы отлично сознаём, что этот мир прекрасен, а также то, что только человеки делают его хуже. Мы презираем общество с его моралями, поведением и жизненными приоритетами. Из гордой самоуверенности, мы стараемся доказать, что ничего не стоят жалкие современные людишки с их не менее жалкими ценностями. Плюём на чужое мнение и живём так, как хотим, боясь самим себе признаться в том, что делаем это вынужденно. Мы никогда этого не хотели – мы верили в идеалы, стремились к ним, защищали их от нападок. Но и двое в поле не войны, а партизаны-сепаратисты.
Стадные двуногие животные всё сломали, опорочили, разграбили. Где, скажите нам, такие понятия, как честь и совесть? Куда девалась дружба? За сколько проданы любовь и верность?
Мы ненавидим сами себя. Мы тоже оказались не так сильны, как думали. Верность своей любви мы тоже продали. Сами. Добровольно. И даже не за деньги. Продали, но не предали. Ведь измена не в «концах», она в головах. Впрочем, оправдание слабое. Потому и пили…
…Пили и развратничали.
А началось это давно. Нам было по двадцать четыре года. Я - начинающий газетчик, уже уставший от крушения творческих надежд и планов и пресытившийся враньём и дутой важностью местных событий. Он - боевой офицер, лейтенант запаса, и до поры не рассказывал, почему бросил службу. На данный вопрос отвечал просто – надоело. Ну, что поделать, надоело, так надоело. Теоритически, я понять его мог.
Мой отец тоже военным был и ушёл из армии в звании майора. Про службу отец ничего плохого никогда не рассказывал, только раз объяснил мне истину про срочников и контрактников. «Понимаешь, - сказал отец, - они тупые. На срочку загребают тех, кто по ущербности и скудоумию природному, от военкома сбежать не смог. Исключение – деревенщина. Для этих армия часто оказывается шансом – кто-то в городе по гражданке закрепляется, иные на сверхсрок идут. А контрактники ещё хуже – те не только тупы, но и ленивы. В мирной жизни делать ничего не хотят и не умеют, учиться тоже не желают. А в армии им, как у Христа за пазухой – тут живёшь, спишь, жрёшь, срёшь, одевают бесплатно, и думать не надо - тут есть, кому за тебя думать, на крайняк - в уставе всё написано».
Мне было больше интересно, где он служил и кем. Игорян отвечал также просто – ДШБ. Я по глазам видел, что он недоговаривает. Он видел, что я не верю. У меня появлялись догадки. Всё было отлично, все всё понимали. Мои догадки он в письме с фронта подтвердит, через четыре года…
Он появился неожиданно, и со свойственным ему специфическим юмором.
Я тогда ещё с мамой жил. Однажды утром, в мой выходной среди недели, разбудив меня, зазвонил городской телефон. Мама сняла трубку, позвала меня.
- Да, - сказал я сонным голосом, с досадой ожидая какой-нибудь редакционной поганки.
- Привет, - как ни в чём не бывало, ответил он. – У меня проблема…
- Здорово! Как ты? Откуда… - раскудахтался, было, я, не в силах сдержать непонятной радости от его появления, но он прервал.
- Это после. Я тут выйти из дому собрался, а этажом выше голоса на площадке. Я вышел, значит, а они вдруг вниз побежали. Я обратно заскочил. А они теперь возле моей двери трутся. Трое. Думаю, ворваться хотели... и хотят…
- Жди, - сказал я, - пять минут. Держись до моего прихода!
Уж не знаю, откуда во мне вдруг столько решительности проснулось. Я натянул толстовку с капюшоном, джинсы, сунул за пояс охотничий нож и пачку сигарет в карман.
- Ты куда так ломанулся? – удивлённо спросила мама.
- К Игоряну воры лезут…
- Только я прошу тебя, давай без эксцессов, - как-то буднично, словно я каждый день с ножом из дому выбегаю, ответила она.
Если бы на моём месте был отец, то я бы её понял – он кого угодно мог в бараний рог скрутить. Но от себя я и сам такой дерзкой и решительной прыти не ожидал. Её же спокойствие для меня и по сей день загадка…
Игорян жил недалеко – один квартал по диагонали. Я шёл и курил, на ходу прикидывая варианты в той же парадной не остаться с собственным ножом в организме. Мыслей было много, а толку от них мало. Что делать, я решительно не представлял.
Подходя к его дому, издали увидел – стоит старый «шестисотый», а рядом амбал крутится. «Ну, всё, - подумал я, - попал, уже на подходе ждут. Через дверь разговор телефонный подслушали, наверное, и подготовились». Зашвырнув окурок в сочную июньскую траву, моя рука сама шмыгнула под кофту, расстёгивая хлястик ножен…
Но амбал спокойно пропустил меня мимо, даже глазом не повёл. Тут мои нервы не выдержали – я почувствовал, как стучит заливаемое адреналином сердце, слабость в ногах, и вернувшийся контроль над рукой.
До парадной оставалось метров двадцать. Что-то внутри отсчитывало явно замедлившиеся шаги. Лучи тёплого солнца как росу испаряли остатки самоуверенной решимости. Страху нагоняли каркающие и пикирующие над головой вороны, защищавшие выпавшего из гнезда птенца. Очевидной становилась простая вещь - если даже я зайду в парадную, то нож с собой захватил абсолютно зря. И тем не менее, преодолев последние метры сомнений, я поднёс дрожащий палец к кнопкам домофона. И тут…
…Вольготной походкой, улыбаясь и щурясь, чуть не сбив меня резко распахнутой дверью, на улицу вышел он.
На лице Игоряна тёмная, темнее волос, почти чёрная, густая щетина. Она удивительным образом его красит, – когда мы виделись последний раз, тогда только усы раз в неделю брили, – и делает похожим на итальянца. Его ехидная полуулыбка уголками губ, вводит меня в смущение, и я не знаю что сказать. А он говорит по-простому:
- Вот так встреча… Ну, здорово, что ли?..
Только очень далёкий от этого жестокого мира человек думает, что рукопашный бой это то, когда дерутся руками. Удивительно, но таких немало. На самом же деле в ход идут и ноги, и голова, и даже плечи, а особняком стоит применение всевозможных подручных средств: от пробегающей мимо кошки, до оттягивающей карман мелочи.
У Игоряна комплекс наставника – он любит учить и поучать. Но я не завидовал его навыкам. Но восхищался ими. Стандартно, по вечерам, трижды в неделю мы встречались и шли в Нижний парк, где на небольшой полянке, плотными кустами отгороженной от посторонних взглядов, у нас была оборудована тренировочная площадка.
Ствол старой берёзы, в обхват толщиной, обмотан каким-то тряпьём. На нижнем её суку, толстом и корявом, подвешен мешок, а точнее три – один в другом, набитый смесью песка с опилками. Чуть в стороне, за неимением иных деревьев, П-образная конструкция, проще говоря – перекладина на двух столбах, к которой подвешены разные мелкие предметы. Позже рядом с ней появились ещё три столба, стоящих равносторонним треугольником, если смотреть на них сверху.
Наша тренировка начиналась всегда стандартно: после разминки, по сто ударов каждой ногой по стволу. Это вам не «Кровавый спорт» с Ван Даммом - били не голенью, а подъёмом стопы, по-каратистски. Чего, казалось бы, проще, чем дерево пинать? Ан нет, сердце из груди рвётся и ноги болят. А после, перерывчик – пульс и дыхание в норму приводили. Затем Игорян брал «лапу» - длинный шест с тряпичным набалдашником на конце – тыкал ей в меня, и командовал: «Бей!». С невообразимой скоростью «лапа» выписывала восьмёрки, то пролетая перед моим носом, то увязая в ногах. Я старался попасть, но получалось плохо – не успевал, и «лапа» била меня чаще, чем я её.
- Твоя главная ошибка в том, что ты следишь за движениями противника, пытаешься угадать, догнать, - говорил Игорян. – Ты просто теряешь время, которого у тебя нет. Играешь по правилам. Поэтому проигрываешь. А с врагом надо идти на сближение. Резко, как кобра, выстреливаешь вперёд и бьёшь – пусть коряво, но сильно, и лучше по месту.
- По какому? – глупо спросил я.
- По самому уязвимому в конкретной ситуации. Принцип прост – кулаком в корпус, основанием ладони, - он провёл пальцем по тому месту, где ладонь переходит в запястье, и сделал характерное, имитирующее удар, движение, - в голову. Накоротке также хорошо пойдут удары ребром ладони и локтем. Цель прежняя – голова.
Рекомендованные удары я отрабатывал на мешке. Кожа на костяшках пальцев между тренировками не успевала заживать, отчего всегда была чуть содранная и красная. После нескольких десятков ударов раны снова открывались, и становилось больно. Мой организм боли сопротивлялся, что естественно, и сила ударов с каждым разом всё падала, что оказывалось заметным со стороны и нешуточно злило Игоряна.
- Не так! Всё не так! – рычал он, отталкивая меня в сторону, и лично приступал к избиению. – Быстрее! Сильнее! Боли нет!!! Страха нет!!! Жалости к себе нет, нет, нет!!!
Под его молниеносными ударами мешок не раскачивался и не вращался вокруг оси, как у меня - он просто раз за разом содрогался, будто бился в конвульсиях. Обычно это заканчивалось тем, что из мешка начинало сыпаться содержимое, или в очередной раз обрывалась стропа и «тушка» с глухим шлепком падала на вусмерть утоптанную землю. А после Игорян говорил:
- Вот так надо! А ты танцуешь, как боксёр на ринге. Будешь так же на улице отплясывать – получишь по жбану, и привет! А главное запомни: к боли нельзя привыкнуть, но её можно научиться терпеть. Сломаешь себя – сломаешь кого угодно. И никакой жалости, ни к кому! Или ты, или тебя – по-другому не бывает. И принцип всегда один – не убить, так покалечить. Жизнь – не спорт, и в бою правил нет…
…Время шло. Когда мой сенсей счёл мои стандартные удары удовлетворительными, он открыл для меня новые горизонты творчества, поставив в очередь на отработку удары локтем, ребром ладони и головой. Именно в такой последовательности: сам он предпочитал два последних, я же безобразнейшим образом влюбился в локоть. Может быть, я не самый способный ученик, но поверьте, что трудно не уверовать в собственную силу, когда твои удары ломают добротный кондовый инвентарь и наставник не скрывает самодовольной улыбки. Бывало, что мы по три-четыре раза за тренировку пересыпали и перевязывали мешок. Я неоднократно предлагал сделать живучий чехол из брезента или дерматина, но Игорян всегда отказывался, гораздо позже признавшись, что если бы тот не рвался, то я бы не поверил в себя.
При этом мы активно использовали перекладину, на которой болтались бутылки, консервные банки, и деревянный круг. Игорян наставлял:
- Использовать можно абсолютно всё. Например, мелочь из кармана можно бросить в лицо одному и в тот же момент атаковать второго. Можно носить с собой стопку смотанных скотчем двух-пятирублёвок, или шарик железный, или «Зиппо», в крайнем случае, если не жалко, даже часы на браслете сгодятся и телефон – на расстоянии до трёх метров можно бросать весьма точно и сильно. В морду зарядишь – считай, что противника нет.
Я тренировал меткость маленькими камушками. Тренировал долго и усердно, с матами и отвратными результатами. Дело шло плохо. Игорян, пятирублёвой монетой с трёх метров разбивавший пивную бутылку, злил.
- И не забывай про ключи, - говорил он. - Длинный ключ, зажатый между средним и указательным пальцами, или в кулаке, при этом торчащий снизу – очень опасная штука. Цели те же, что при работе пальцами и открытой ладонью – глаза, шея, висок.
С тех пор нашему мешку совсем поплохело.
Особенно буйные картины рисовало моё писательское воображение, когда он рассказывал про столовые принадлежности и прочие элементы сервировки. Так, за последние годы обойдя все окрестные заведения, а в некоторых и подебоширив, я никогда не задумывался о том, что вилки могут летать и втыкаться не хуже ножей, или, например, что можно кинуть в человека стаканом, пепельницей и даже тарелкой, которую надо бросать вертикально; всегда знал про «розочку», но никогда и в мыслях не было попробовать её сделать; а уж о том, что поваленного противника можно «связать» стулом или задушить скатертью, я и подумать не мог.
Короче, понятие о богатстве стола обрело в моём сознании совсем иной смысл.
- Ты как уехал, так вечером и прихватило.
«Ну, думаю, великолепно – более суток лежит-помирает, и всё молчком».
- Почему сразу не позвонила? Я бы вернулся, ты ж, поди, даже не ела ничего.
- Я, - говорит, - чай с малиной пила, а тебя беспокоить не хотела, я же знаю, как для тебя раскопки важны.
Ну не дура ли? Зато я теперь знаю, что в доме малиновое варенье есть. Причём, оказывается, уже давно…
Но особенно я люблю те моменты, когда она улыбается. Она вообще долго ко мне настороженно относилась, поэтому я отлично помню, как в первый раз рассмешил её до слёз, рассказав историю об университетском медосмотре.
Я тогда в кабинет захожу, а там хирург – бабка старая, смотрит мне в глаза и говорит:
- Снимайте штаны.
Я снял. Она:
- Не паясничайте - трусы тоже!
Я спустил. Она смотрит и выдаёт:
- Так вы же у меня сегодня уже были!
А я стою перед ней и думаю: «Интересно, а ей кошмары по ночам не снятся, коли уж она мужчин не по лицам узнаёт?»
Она же меня спрашивает:
- Точно, были?
- А вы что же думаете, - отвечаю я, - что я сюда хожу писюн демонстрировать?
Она внимательно смотрит на «него», и говорит:
- М-да, похвастать действительно нечем…
Профессиональный цинизм против юношеской дерзости – счёт 1:0.
Такая вот простецкая история, опасная для меня, незамысловатая и чуть пошлая, как вся моя жизнь. Но как она смеялась, это надо было видеть – так смеются только в компании и только над собственными шутками.
Так и живём – я над собой смеюсь, она - надо мной…
Часть 1
***
Это мой друг. Мы давно знакомы – ещё с детского сада. И в школе вместе учились. А после долго не виделись – он служил.
Государство сделало из него настоящего Терминатора. Или Рэмбо. Ничем, кроме своей безграничной харизмы ранее не выдающийся, он возмужал. И это ещё слабо сказано, и дело тут не в возрасте. Ни худой, ни толстый, самый обыкновенный, он стал поджарым, я бы даже сказал, что сухим и жилистым, как вобла. Короче, единый сгусток мышц. У него всегда были здоровенные «клещи», но теперь это стало особенно заметно – думаю, что два кулачных удара покроют всю лицевую площадь супостатской головы. Хотя, в голову он учил меня бить по-другому, но об этом после.
Он знает много иностранных языков, как европейских, так и чуркистанских. Изумительно ругается по-немецки, и пудрит девкам мозги по-французски.
Он убивал людей. У него голубые глаза.
Он стороны света определяет по звёздам, время по солнцу, а мразей по лицам и словам приветствия.
Однажды он полюбил. Однажды изменил.
Он пропитан алкоголем и тестостероном – могучий и волосатый, как горилла, он слишком часто пьян.
Имя ему – Игорь Михайлович Х.
Х – это первая буква фамилии, которая не подлежит огласке по причине того, что её носитель дал в жизни несколько подписок о неразглашении. Что самое удивительное, он до сих пор помнит срок их действия.
Ныне он знатный арабист – стратег, исследователь, консультант…
Возникает законный вопрос: что объединяет такого человека с книжным червём и писакой-неудачником, как я? Ответ прост – взгляды на жизнь.
Мы отлично сознаём, что этот мир прекрасен, а также то, что только человеки делают его хуже. Мы презираем общество с его моралями, поведением и жизненными приоритетами. Из гордой самоуверенности, мы стараемся доказать, что ничего не стоят жалкие современные людишки с их не менее жалкими ценностями. Плюём на чужое мнение и живём так, как хотим, боясь самим себе признаться в том, что делаем это вынужденно. Мы никогда этого не хотели – мы верили в идеалы, стремились к ним, защищали их от нападок. Но и двое в поле не войны, а партизаны-сепаратисты.
Стадные двуногие животные всё сломали, опорочили, разграбили. Где, скажите нам, такие понятия, как честь и совесть? Куда девалась дружба? За сколько проданы любовь и верность?
Мы ненавидим сами себя. Мы тоже оказались не так сильны, как думали. Верность своей любви мы тоже продали. Сами. Добровольно. И даже не за деньги. Продали, но не предали. Ведь измена не в «концах», она в головах. Впрочем, оправдание слабое. Потому и пили…
…Пили и развратничали.
А началось это давно. Нам было по двадцать четыре года. Я - начинающий газетчик, уже уставший от крушения творческих надежд и планов и пресытившийся враньём и дутой важностью местных событий. Он - боевой офицер, лейтенант запаса, и до поры не рассказывал, почему бросил службу. На данный вопрос отвечал просто – надоело. Ну, что поделать, надоело, так надоело. Теоритически, я понять его мог.
Мой отец тоже военным был и ушёл из армии в звании майора. Про службу отец ничего плохого никогда не рассказывал, только раз объяснил мне истину про срочников и контрактников. «Понимаешь, - сказал отец, - они тупые. На срочку загребают тех, кто по ущербности и скудоумию природному, от военкома сбежать не смог. Исключение – деревенщина. Для этих армия часто оказывается шансом – кто-то в городе по гражданке закрепляется, иные на сверхсрок идут. А контрактники ещё хуже – те не только тупы, но и ленивы. В мирной жизни делать ничего не хотят и не умеют, учиться тоже не желают. А в армии им, как у Христа за пазухой – тут живёшь, спишь, жрёшь, срёшь, одевают бесплатно, и думать не надо - тут есть, кому за тебя думать, на крайняк - в уставе всё написано».
Мне было больше интересно, где он служил и кем. Игорян отвечал также просто – ДШБ. Я по глазам видел, что он недоговаривает. Он видел, что я не верю. У меня появлялись догадки. Всё было отлично, все всё понимали. Мои догадки он в письме с фронта подтвердит, через четыре года…
Он появился неожиданно, и со свойственным ему специфическим юмором.
Я тогда ещё с мамой жил. Однажды утром, в мой выходной среди недели, разбудив меня, зазвонил городской телефон. Мама сняла трубку, позвала меня.
- Да, - сказал я сонным голосом, с досадой ожидая какой-нибудь редакционной поганки.
- Привет, - как ни в чём не бывало, ответил он. – У меня проблема…
- Здорово! Как ты? Откуда… - раскудахтался, было, я, не в силах сдержать непонятной радости от его появления, но он прервал.
- Это после. Я тут выйти из дому собрался, а этажом выше голоса на площадке. Я вышел, значит, а они вдруг вниз побежали. Я обратно заскочил. А они теперь возле моей двери трутся. Трое. Думаю, ворваться хотели... и хотят…
- Жди, - сказал я, - пять минут. Держись до моего прихода!
Уж не знаю, откуда во мне вдруг столько решительности проснулось. Я натянул толстовку с капюшоном, джинсы, сунул за пояс охотничий нож и пачку сигарет в карман.
- Ты куда так ломанулся? – удивлённо спросила мама.
- К Игоряну воры лезут…
- Только я прошу тебя, давай без эксцессов, - как-то буднично, словно я каждый день с ножом из дому выбегаю, ответила она.
Если бы на моём месте был отец, то я бы её понял – он кого угодно мог в бараний рог скрутить. Но от себя я и сам такой дерзкой и решительной прыти не ожидал. Её же спокойствие для меня и по сей день загадка…
Игорян жил недалеко – один квартал по диагонали. Я шёл и курил, на ходу прикидывая варианты в той же парадной не остаться с собственным ножом в организме. Мыслей было много, а толку от них мало. Что делать, я решительно не представлял.
Подходя к его дому, издали увидел – стоит старый «шестисотый», а рядом амбал крутится. «Ну, всё, - подумал я, - попал, уже на подходе ждут. Через дверь разговор телефонный подслушали, наверное, и подготовились». Зашвырнув окурок в сочную июньскую траву, моя рука сама шмыгнула под кофту, расстёгивая хлястик ножен…
Но амбал спокойно пропустил меня мимо, даже глазом не повёл. Тут мои нервы не выдержали – я почувствовал, как стучит заливаемое адреналином сердце, слабость в ногах, и вернувшийся контроль над рукой.
До парадной оставалось метров двадцать. Что-то внутри отсчитывало явно замедлившиеся шаги. Лучи тёплого солнца как росу испаряли остатки самоуверенной решимости. Страху нагоняли каркающие и пикирующие над головой вороны, защищавшие выпавшего из гнезда птенца. Очевидной становилась простая вещь - если даже я зайду в парадную, то нож с собой захватил абсолютно зря. И тем не менее, преодолев последние метры сомнений, я поднёс дрожащий палец к кнопкам домофона. И тут…
…Вольготной походкой, улыбаясь и щурясь, чуть не сбив меня резко распахнутой дверью, на улицу вышел он.
На лице Игоряна тёмная, темнее волос, почти чёрная, густая щетина. Она удивительным образом его красит, – когда мы виделись последний раз, тогда только усы раз в неделю брили, – и делает похожим на итальянца. Его ехидная полуулыбка уголками губ, вводит меня в смущение, и я не знаю что сказать. А он говорит по-простому:
- Вот так встреча… Ну, здорово, что ли?..
***
Только очень далёкий от этого жестокого мира человек думает, что рукопашный бой это то, когда дерутся руками. Удивительно, но таких немало. На самом же деле в ход идут и ноги, и голова, и даже плечи, а особняком стоит применение всевозможных подручных средств: от пробегающей мимо кошки, до оттягивающей карман мелочи.
У Игоряна комплекс наставника – он любит учить и поучать. Но я не завидовал его навыкам. Но восхищался ими. Стандартно, по вечерам, трижды в неделю мы встречались и шли в Нижний парк, где на небольшой полянке, плотными кустами отгороженной от посторонних взглядов, у нас была оборудована тренировочная площадка.
Ствол старой берёзы, в обхват толщиной, обмотан каким-то тряпьём. На нижнем её суку, толстом и корявом, подвешен мешок, а точнее три – один в другом, набитый смесью песка с опилками. Чуть в стороне, за неимением иных деревьев, П-образная конструкция, проще говоря – перекладина на двух столбах, к которой подвешены разные мелкие предметы. Позже рядом с ней появились ещё три столба, стоящих равносторонним треугольником, если смотреть на них сверху.
Наша тренировка начиналась всегда стандартно: после разминки, по сто ударов каждой ногой по стволу. Это вам не «Кровавый спорт» с Ван Даммом - били не голенью, а подъёмом стопы, по-каратистски. Чего, казалось бы, проще, чем дерево пинать? Ан нет, сердце из груди рвётся и ноги болят. А после, перерывчик – пульс и дыхание в норму приводили. Затем Игорян брал «лапу» - длинный шест с тряпичным набалдашником на конце – тыкал ей в меня, и командовал: «Бей!». С невообразимой скоростью «лапа» выписывала восьмёрки, то пролетая перед моим носом, то увязая в ногах. Я старался попасть, но получалось плохо – не успевал, и «лапа» била меня чаще, чем я её.
- Твоя главная ошибка в том, что ты следишь за движениями противника, пытаешься угадать, догнать, - говорил Игорян. – Ты просто теряешь время, которого у тебя нет. Играешь по правилам. Поэтому проигрываешь. А с врагом надо идти на сближение. Резко, как кобра, выстреливаешь вперёд и бьёшь – пусть коряво, но сильно, и лучше по месту.
- По какому? – глупо спросил я.
- По самому уязвимому в конкретной ситуации. Принцип прост – кулаком в корпус, основанием ладони, - он провёл пальцем по тому месту, где ладонь переходит в запястье, и сделал характерное, имитирующее удар, движение, - в голову. Накоротке также хорошо пойдут удары ребром ладони и локтем. Цель прежняя – голова.
Рекомендованные удары я отрабатывал на мешке. Кожа на костяшках пальцев между тренировками не успевала заживать, отчего всегда была чуть содранная и красная. После нескольких десятков ударов раны снова открывались, и становилось больно. Мой организм боли сопротивлялся, что естественно, и сила ударов с каждым разом всё падала, что оказывалось заметным со стороны и нешуточно злило Игоряна.
- Не так! Всё не так! – рычал он, отталкивая меня в сторону, и лично приступал к избиению. – Быстрее! Сильнее! Боли нет!!! Страха нет!!! Жалости к себе нет, нет, нет!!!
Под его молниеносными ударами мешок не раскачивался и не вращался вокруг оси, как у меня - он просто раз за разом содрогался, будто бился в конвульсиях. Обычно это заканчивалось тем, что из мешка начинало сыпаться содержимое, или в очередной раз обрывалась стропа и «тушка» с глухим шлепком падала на вусмерть утоптанную землю. А после Игорян говорил:
- Вот так надо! А ты танцуешь, как боксёр на ринге. Будешь так же на улице отплясывать – получишь по жбану, и привет! А главное запомни: к боли нельзя привыкнуть, но её можно научиться терпеть. Сломаешь себя – сломаешь кого угодно. И никакой жалости, ни к кому! Или ты, или тебя – по-другому не бывает. И принцип всегда один – не убить, так покалечить. Жизнь – не спорт, и в бою правил нет…
…Время шло. Когда мой сенсей счёл мои стандартные удары удовлетворительными, он открыл для меня новые горизонты творчества, поставив в очередь на отработку удары локтем, ребром ладони и головой. Именно в такой последовательности: сам он предпочитал два последних, я же безобразнейшим образом влюбился в локоть. Может быть, я не самый способный ученик, но поверьте, что трудно не уверовать в собственную силу, когда твои удары ломают добротный кондовый инвентарь и наставник не скрывает самодовольной улыбки. Бывало, что мы по три-четыре раза за тренировку пересыпали и перевязывали мешок. Я неоднократно предлагал сделать живучий чехол из брезента или дерматина, но Игорян всегда отказывался, гораздо позже признавшись, что если бы тот не рвался, то я бы не поверил в себя.
При этом мы активно использовали перекладину, на которой болтались бутылки, консервные банки, и деревянный круг. Игорян наставлял:
- Использовать можно абсолютно всё. Например, мелочь из кармана можно бросить в лицо одному и в тот же момент атаковать второго. Можно носить с собой стопку смотанных скотчем двух-пятирублёвок, или шарик железный, или «Зиппо», в крайнем случае, если не жалко, даже часы на браслете сгодятся и телефон – на расстоянии до трёх метров можно бросать весьма точно и сильно. В морду зарядишь – считай, что противника нет.
Я тренировал меткость маленькими камушками. Тренировал долго и усердно, с матами и отвратными результатами. Дело шло плохо. Игорян, пятирублёвой монетой с трёх метров разбивавший пивную бутылку, злил.
- И не забывай про ключи, - говорил он. - Длинный ключ, зажатый между средним и указательным пальцами, или в кулаке, при этом торчащий снизу – очень опасная штука. Цели те же, что при работе пальцами и открытой ладонью – глаза, шея, висок.
С тех пор нашему мешку совсем поплохело.
Особенно буйные картины рисовало моё писательское воображение, когда он рассказывал про столовые принадлежности и прочие элементы сервировки. Так, за последние годы обойдя все окрестные заведения, а в некоторых и подебоширив, я никогда не задумывался о том, что вилки могут летать и втыкаться не хуже ножей, или, например, что можно кинуть в человека стаканом, пепельницей и даже тарелкой, которую надо бросать вертикально; всегда знал про «розочку», но никогда и в мыслях не было попробовать её сделать; а уж о том, что поваленного противника можно «связать» стулом или задушить скатертью, я и подумать не мог.
Короче, понятие о богатстве стола обрело в моём сознании совсем иной смысл.
