Бабы – праздник. Праздник безумия. Любовь такой – танец в горящем доме. Полюбить такую – быть в том доме пожарным. Они – те, которые «в себе» - тупик развития. Для семейной жизни не предназначены. Вымереть должны. Но они множатся.
МОЯ тоже немного «в себе». Но не рыжая. Зато ножки у неё однозначно лучше. Я даже представляю, как слизывал бы с них солёные капли, сиди она на берегу и блаженствуй…
Я зову её по имени. Ноль реакции. Я зову громче. Ещё громче. Я почти кричу. Но она будто не слышит, просто встаёт и уходит. Правда, недалеко. Присоединяется к шатенкам. Меня радость разбирает, что Ира – МОЯ – самая высокая из них. А как она прогибается, когда в прыжке по мячику лупит…
Наигравшись в мяч, она присоединяется к картёжницам. Побеждает раз за разом, судя по их кислеющим мордашкам. Улыбается. Уходит…
Садится рядом с рыженькой. Они смеются. О чём-то болтают…
Я хочу встать и подойти к ней, присесть рядом, обнять. Но не могу – я будто прикован к шезлонгу, и тело моё мне не принадлежит. И… я снова слышу эти далёкие звуки, привычные и неприятные, тревожные, противные, предвещающие ещё один день без неё…
Звуки клаксонов под раскрытым окном. Левые рука и нога свисли с кровати и затекли, онемели; я, как червяк-инвалид, подрыгался, перевернувшись на спину, втащил безвольные конечности на кровать, и прерывисто засопел: от духоты, натуги, остатков удаляющегося сновидения и бессильной злобы на его несбыточность. Немного полежав, встал.
Как всегда, утро выдалось солнечным и жарким. Выпив чаю, в полном утреннем отупении я вышел на балкон и закурил. Сентябрьское солнце ещё не утратило своей силы и раскалило ржавые, давно не крашеные перилла до такой степени, что держаться за них было невозможно; стоять на месте не шевелясь тоже было трудно – старый потрескавшийся коричневый кафель жёг ступни, и я, почти приплясывая, переминался с ноги на ногу. Людей на улице не было, зато во множестве мчались и гудели автомобили. По въевшейся привычке докурив до фильтра, я загасил бычок о периллу и бросил его в стоявший на подставке цветочный горшок; некогда наполовину наполненный сухой землёй, с моим появлением его свободная часть быстро доверху забилась окурками.
Вернувшись в комнату, я плюхнулся в кресло. Кондиционер уже успел достаточно охладить помещение, и ко мне понемногу начала возвращаться способность думать. А думал я по-прежнему о ней, об Ирке - теперь она была уже не царицей снов, а вполне себе осязаемой особой женского пола. Я был уверен, что Астан найдёт её сегодня же, и этим вечером, впервые за почти год пребывания здесь, я буду действительно счастлив, почти влюблён, в почти прекрасную, почти незнакомку. Но вечера ещё надо было дождаться, а стрелки часов настойчиво указывали на то, что через полтора часа я должен быть в «брехаловке».
Посидев ещё немного, я собрался и пошёл на рынок. Это увеличивало мой путь до точки рандеву почти вдвое, но привычкам я изменять не привык, утренним – тем более.
На рынке меня уже хорошо знали; за зиму, когда туристов нет, русский парень не может не примелькаться. Тем более что я довольно быстро выбрал себе продавцов-любимчиков. Вероятно, что события последнего вечера отражались на моём лице, потому что первая встретившаяся на моём пути лавочница, торговка сигаретами, косенькая тётка Нинель, сказала:
- А, Павлик, сынок, сегодня хороший день.
- Отчего же? – ответил я. – Жара меня опять убивает.
- Ты смотришь вдаль, будто думаешь о ком-то. А если мысли о человеке не отпускают, значит, ты ему нужен.
- Вы правы, может оно действительно так. К тому же, я вчера земляков встретил, соседей, в одном доме жили, - решил я поделиться радостью и, чуть помедлив, добавил, - на Родине. Сейчас вот снова встречаюсь с ними.
Без подробностей, конечно, но о том, что я беженец, здесь знали, казалось, уже все. Женщины, немолодые особенно, независимо от национальности, всегда и везде отличаются особенной степенью сочувствия.
- Это хорошо. Одному быть плохо, вдали от дома – особенно. Не задерживайся тогда, спеши к ним. До завтра.
- До завтра, - кивнув, ответил я, расплатился за пачку «Ахтамар» и направился вглубь рынка.
Торговец фруктами Ашот тоже встретил меня как-то чрезмерно радушно.
- Вай, Паша-джан, - сказал он, - вижу, ты сегодня счастлив. Уж не собираешься ли уезжать?
- Пока что нет, - ответил я. – Земляков встретил, вот и радуюсь.
- Вай-вай-вай, - запричитал Ашот, - рад за тебя, дорогой - земляки это всегда хорошо. Вот, возьми и для них, - он протянул мне пакет, доложив туда ещё два персика. – Так и скажи – от Ашота.
- Непременно, дАрАгой, - отшутился я, и пошёл дальше.
Протискиваясь сквозь этот кишащий муравейник, как обычно, не обращая внимания на завлекающие окрики продавцов, я представлял себе добрые, но от чего-то очень грустные глаза бабы Риммы, и готовился выслушать невероятное количество пожеланий. Общение с ней было для меня настоящей отдушиной; кроме того, невзирая на смуглую морщинистую кожу, от абхазок и армянок её отличал странный акцент и чистая речь, и я считал, что она русская, или полукровка, в чём тоже не было ничего необычного, но спросить об этом не решался. Она же в свою очередь всегда интересовалась моей жизнью и особенно здоровьем, постоянно спрашивая, почему я такой бледный: «Уж не болен ли чем?». Я всегда отшучивался словами Есенина: «Потому что я с севера, что ли». В отличие от тётки Нинель и Ашота, к беседе с ней я был готов. Подошёл, поздоровался, и сразу сказал:
- Большая радость у меня – земляки приехали. Поэтому сегодня десять штук возьму - угощать буду.
Баба Римма торговала не только аджинжухом, но и пастилой, сушёной хурмой, аджикой, красным «нечто», пахнущим барбарисками, что она упорно именовала коньяком, и ещё всякой всячиной. Она же научила меня основным премудростям ценообразования чурчхелы (орехи на верёвочке обмакнутые во фруктовый сироп). Во-первых, орехи – грецкий или фундук. Фундук дороже, даже если не целый, а половинками. Во-вторых, сироп, или как я его называю – соус. Фрукт, из которого отжали сок, значения не имеет, тут уж кто чем богат. А вот чем его загустили, это важно: пшеничная мука дешевле, кукурузная – дороже. В-третьих, больше орехов – меньше соуса. В-четвёртых, «аппетит» продавца. В целом же чурчхела-аджинжух у неё была не самая лучшая, в отличие от «аппетита», даже с якобы скидкой для меня. И всё же, несмотря на всю невыгодность данной сделки, я каждый день упрямо приходил именно к ней. Почему – загадка, ведь глядя на пенсионеров мне всегда было больше жаль дедушек.
Так один из них, суровый и молчаливый сухой старикан продавал самую «правильную» на рынке чурчхелу по тридцать пять рублей, в то время как самая дешёвая стоила тридцать, а я покупал у бабы Риммы по сорок. Но он появлялся на рынке не каждый день, и сидел со своей маленькой картонной коробочкой в самом оживлённом, но не хорошем месте – в проходе между овощными рядами и крытым павильоном, где люди маршировали толпами, и, казалось, не замечали сгорбленную фигуру в выцветшей кепке и потертом пиджаке. Он всегда сидел на древнем раскладном стульчике, смотрел перед собой вниз, и никогда не зазывал покупателей, чем противоречил всем правилам местной гастрономической торговли. При этом я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь покупал его качественнейшую продукцию. Поэтому каждый раз, встречая его, я «изменял» бабе Римме, брал у неё бутылку «барбариски», а на обратном пути поддерживал честного производителя. Но в тот день деда на месте не было.
- Какая радость, Павлик, - растроганно глядя на меня вечно слезливыми глазами, сказала баба Римма. – Они хорошие люди, достойные?
- Очень, - сказал я. – Мне даже кажется, что они рады нашей встрече больше, чем я.
- Значит, всё у тебя наладится. Держись за них, хороших людей сейчас очень мало.
- Знаю. Но, боюсь, помочь мне они ничем не смогут – они добрые, а сила в злых.
- Ой, что ты говоришь такое, - заволновалась она, - ты очень сильно ошибаешься. У зла силы нет, в нём одно коварство и жестокость.
- В России это одно и то же, - ответил я, и поспешил откланяться, чтобы не расстраивать старушку. – До завтра, баба Римма, спешу я, они меня уже должно быть ждут…
Если на рыке я был своим, то в «брехаловке» демонстративно делали вид, будто меня не замечают. Оно и правильно. Да и контингент там собирался иной – одни мужчины, местные, и те сплошь пенсионеры. Был среди них и народный артист, и доцент кафедры неведомых наук, строители, моряки, был даже искусствовед. Это я знал из их хвастовства перед одинокими приезжими пожилыми, и не очень, дамами, заскочившими «на огонёк». И все они воевали. Больше двадцати лет прошло с тех пор, а память всё жива, не зажили ещё кровоточащие раны, и тема войны там запретна – она коснулась каждого, она вошла во все дома, она у каждого отняла кого-то близкого. Поэтому разговоры там всегда ведутся на тему вечного или насущного, и чаще всего это футбол, политика и размышлизмы о светлом будущем. Иногда – осуждение современной молодёжи за её инфантильность, бездеятельность, стремление уехать в Россию, а то и вовсе присоединиться к ней в качестве автономии. Короче, за всю эту пустую болтовню кофейня «У Акопа» и получила своё пренебрежительное название – «брехаловка».
Как и все приезжие, впервые я припёрся туда прочитав об этом легендарном заведении, возведённом в статус местной достопримечательности, в туристическом путеводителе. Кроме того легенда возникновения кофейни была не лишена свойственного местному колориту пафоса и помпезности, но при этом была пропитана тревожной атмосферой боевых действий. К моменту моего появления сам Акоп уже умер, конечно, но кофе на песке по-прежнему готовил упитанный армянин. Может быть, его родственник. Не знаю. Кофе оказался действительно хорош – не шикарен, но на вкус необычный, крепкий и ароматный, и по немыслимой для России цене – двадцать пять рублей. Тут же можно было купить воду, мороженое, сигареты и… всё. Видимо, к кофе и душевному разговору по местным обычаям ничего более не полагается.
Молодёжь туда тоже захаживала, но взяв кофе непременно уходила и занимала скамейки на набережной. С наступлением туристического сезона всё чаще там начинали мелькать красные обгоревшие лица «наших», и все они тоже были, как правило, немолоды, и шли туда, как мне кажется, по причине всё той же «легендарности». Единственное в чём я абсолютно не сомневаюсь – мозг усреднённого россиянина, особенно молодого, ещё недостаточно развит до понимания и принятия факта полезности потребления горячих напитков на жаре. Ну, тупые, ничего уж тут не поделаешь.
Так вот, в первую весну и я туда зачастил. Заряжаясь кофеином и никотином, насыщаясь влагой, и охлаждая воспалённый разум мороженым, попутно остужая тело морским бризом, я заканчивал «Реквием». Конечно, меня заметили. Сначала просто наблюдали за мной. После, присмотревшись, даже пытались заговорить, полагая, что я работаю, и очень интересуясь над чем именно. Но диалог как-то не завязался с самого начала. С женщинами в возрасте я легко нахожу общий язык, с пожилыми мужчинами – не очень. Потом ко мне просто привыкли и перестали обращать внимание, а я, приходя, из вежливости, просто здоровался со всеми разом и занимал свободный столик подальше от общего галдежа. А как зовут толстого армянина, я узнать так и не удосужился…
***
Помню, как они немножечко сломали мой мир.
Припарковался я внутри двора. Обойдя дом, подхожу к парадной. На лавочке перед входом сидит Вовка, обнимает спортивную сумку и жуёт банан.
- Чего сидим, - спрашиваю, - кого ждём?
- Я с тренировки, ключей нет, а Златка в магазин убежала. Вот жду.
- Нечего сидеть, пойдём, у меня подождёшь.
- Не, она уже обратно бежит, - говорит он, достаёт из сумки второй банан и протягивает мне. – Хочешь?
- Спасибо, воздержусь, - отвечаю я.
- Да не переживай, - отвечает Вовка, - я мыл!
Это сейчас кажется если не нормальным, то обычным, а тогда у меня случился культурный шок.
- Не понял, - говорю, - что мыл? Руки?
- При чём тут руки? Банан…
- Зачем?
- Да не знаю. Моя моет, и я привык…
Ещё в юности мне стало ясно, что женщине голова нужна не для того чтобы думать, а чтобы выдумывать, но такого удара мой разум не ожидал. «Как так? Для чего? – думал я, присев рядом с Вовкой и смотря на зажатый в его руке эквадорский плод. Впервые я видел мытый банан, и он не умещался в моём сознании. – Какова высшая цель сего сакрального рукоблудия?».
Немногим позже я узнал о странном и невиданном Златкином способе поедания этого фрукта. Надкусив кончик, она снимала кожуру целиком, и только после этого, отделив мякоть, грызла её по кусочкам. Иногда не грызла, а отламывала кусочки второй рукой. Но это зависело от настроения, или ещё от чего – бабу разве поймёшь? На вопрос «Зачем?», вразумительно ответа я так и не получил.
Кстати, когда-то и я надкусывал кожуру, пока не подсмотрел, как чистят банан обезьяны. Они спускают её по мере поедания, надломив хвостик (ту часть, которой он, если можно так сказать, крепится к грозди). Оказывается и у приматов может кое-чему научиться хомосапиенс.
Ещё позже я неоднократно задумывался об усложнении жизни и прожитых годах. А зачем я столько лет мыл дыни и арбузы? Почему лимоны с апельсинами мыл, а мандарины – нет? А покупные яблоки? Ведь в детстве яблоко сбитое палкой с дерева и подобранное на земле всегда (ну, ладно, каюсь – не всегда) вытирал об одежду, при том ещё неизвестно, была ли одежда чище…
Результатом подобных рассуждений стал отказ от утюга, стирка носков в душевой во время мытья и огромная обувница в прихожей. К фруктам, конечно, всё это отношения не имеет. Зато! Не пользуюсь утюгом – не ношу рубашек, отучился гладить джинсы и купил простыни «жатки». Одни носки можно до дыр занашивать без смены, не нужно иметь их десять пар, только стирай их каждый день, принимая душ, да и проблемы с парностью не стало. Отпала необходимость сезонную обувь раскладывать по коробкам, да и сами коробки стали не нужны и перестали занимать место.
Это всё, на что хватило фантазии и новаторства. Но жить стало проще.
«Мой мир больше никогда не будет прежним! – думал я». Думал… пока не женился. Мир действительно изменился. Только вот в лучшую ли сторону? Теперь я часто думаю об этом.
Был и другой случай. Я тогда уже в рекламе работал.
Володьку в командировку на Урал отправили. Как хороший приятель и внимательный сосед, я его недельного отсутствия не заметил. У Златки водительских прав нет – она машины боится (бывают и такие девчонки – считаю, что их парням жутко повезло). Я утром, с сигареткой в зубах, вокруг машины приплясываю. Выходит Златка и говорит:
- Ой, привет. Ты меня до метро не подбросишь?
Я подбросил её сразу до работы – на свою, естественно, опоздав. В знак благодарности, зная о скудности моего холостяцкого рациона, она пригласила меня вечером к себе. Так и сказала: «Заходи вечером к нам, я специально для тебя индюшку запеку». Это пышное «к нам» меня покоробило сильно, эго возмутилось, но желудок-коллаборационист протест отклонил, и я согласился.
МОЯ тоже немного «в себе». Но не рыжая. Зато ножки у неё однозначно лучше. Я даже представляю, как слизывал бы с них солёные капли, сиди она на берегу и блаженствуй…
Я зову её по имени. Ноль реакции. Я зову громче. Ещё громче. Я почти кричу. Но она будто не слышит, просто встаёт и уходит. Правда, недалеко. Присоединяется к шатенкам. Меня радость разбирает, что Ира – МОЯ – самая высокая из них. А как она прогибается, когда в прыжке по мячику лупит…
Наигравшись в мяч, она присоединяется к картёжницам. Побеждает раз за разом, судя по их кислеющим мордашкам. Улыбается. Уходит…
Садится рядом с рыженькой. Они смеются. О чём-то болтают…
Я хочу встать и подойти к ней, присесть рядом, обнять. Но не могу – я будто прикован к шезлонгу, и тело моё мне не принадлежит. И… я снова слышу эти далёкие звуки, привычные и неприятные, тревожные, противные, предвещающие ещё один день без неё…
Звуки клаксонов под раскрытым окном. Левые рука и нога свисли с кровати и затекли, онемели; я, как червяк-инвалид, подрыгался, перевернувшись на спину, втащил безвольные конечности на кровать, и прерывисто засопел: от духоты, натуги, остатков удаляющегося сновидения и бессильной злобы на его несбыточность. Немного полежав, встал.
Как всегда, утро выдалось солнечным и жарким. Выпив чаю, в полном утреннем отупении я вышел на балкон и закурил. Сентябрьское солнце ещё не утратило своей силы и раскалило ржавые, давно не крашеные перилла до такой степени, что держаться за них было невозможно; стоять на месте не шевелясь тоже было трудно – старый потрескавшийся коричневый кафель жёг ступни, и я, почти приплясывая, переминался с ноги на ногу. Людей на улице не было, зато во множестве мчались и гудели автомобили. По въевшейся привычке докурив до фильтра, я загасил бычок о периллу и бросил его в стоявший на подставке цветочный горшок; некогда наполовину наполненный сухой землёй, с моим появлением его свободная часть быстро доверху забилась окурками.
Вернувшись в комнату, я плюхнулся в кресло. Кондиционер уже успел достаточно охладить помещение, и ко мне понемногу начала возвращаться способность думать. А думал я по-прежнему о ней, об Ирке - теперь она была уже не царицей снов, а вполне себе осязаемой особой женского пола. Я был уверен, что Астан найдёт её сегодня же, и этим вечером, впервые за почти год пребывания здесь, я буду действительно счастлив, почти влюблён, в почти прекрасную, почти незнакомку. Но вечера ещё надо было дождаться, а стрелки часов настойчиво указывали на то, что через полтора часа я должен быть в «брехаловке».
Посидев ещё немного, я собрался и пошёл на рынок. Это увеличивало мой путь до точки рандеву почти вдвое, но привычкам я изменять не привык, утренним – тем более.
На рынке меня уже хорошо знали; за зиму, когда туристов нет, русский парень не может не примелькаться. Тем более что я довольно быстро выбрал себе продавцов-любимчиков. Вероятно, что события последнего вечера отражались на моём лице, потому что первая встретившаяся на моём пути лавочница, торговка сигаретами, косенькая тётка Нинель, сказала:
- А, Павлик, сынок, сегодня хороший день.
- Отчего же? – ответил я. – Жара меня опять убивает.
- Ты смотришь вдаль, будто думаешь о ком-то. А если мысли о человеке не отпускают, значит, ты ему нужен.
- Вы правы, может оно действительно так. К тому же, я вчера земляков встретил, соседей, в одном доме жили, - решил я поделиться радостью и, чуть помедлив, добавил, - на Родине. Сейчас вот снова встречаюсь с ними.
Без подробностей, конечно, но о том, что я беженец, здесь знали, казалось, уже все. Женщины, немолодые особенно, независимо от национальности, всегда и везде отличаются особенной степенью сочувствия.
- Это хорошо. Одному быть плохо, вдали от дома – особенно. Не задерживайся тогда, спеши к ним. До завтра.
- До завтра, - кивнув, ответил я, расплатился за пачку «Ахтамар» и направился вглубь рынка.
Торговец фруктами Ашот тоже встретил меня как-то чрезмерно радушно.
- Вай, Паша-джан, - сказал он, - вижу, ты сегодня счастлив. Уж не собираешься ли уезжать?
- Пока что нет, - ответил я. – Земляков встретил, вот и радуюсь.
- Вай-вай-вай, - запричитал Ашот, - рад за тебя, дорогой - земляки это всегда хорошо. Вот, возьми и для них, - он протянул мне пакет, доложив туда ещё два персика. – Так и скажи – от Ашота.
- Непременно, дАрАгой, - отшутился я, и пошёл дальше.
Протискиваясь сквозь этот кишащий муравейник, как обычно, не обращая внимания на завлекающие окрики продавцов, я представлял себе добрые, но от чего-то очень грустные глаза бабы Риммы, и готовился выслушать невероятное количество пожеланий. Общение с ней было для меня настоящей отдушиной; кроме того, невзирая на смуглую морщинистую кожу, от абхазок и армянок её отличал странный акцент и чистая речь, и я считал, что она русская, или полукровка, в чём тоже не было ничего необычного, но спросить об этом не решался. Она же в свою очередь всегда интересовалась моей жизнью и особенно здоровьем, постоянно спрашивая, почему я такой бледный: «Уж не болен ли чем?». Я всегда отшучивался словами Есенина: «Потому что я с севера, что ли». В отличие от тётки Нинель и Ашота, к беседе с ней я был готов. Подошёл, поздоровался, и сразу сказал:
- Большая радость у меня – земляки приехали. Поэтому сегодня десять штук возьму - угощать буду.
Баба Римма торговала не только аджинжухом, но и пастилой, сушёной хурмой, аджикой, красным «нечто», пахнущим барбарисками, что она упорно именовала коньяком, и ещё всякой всячиной. Она же научила меня основным премудростям ценообразования чурчхелы (орехи на верёвочке обмакнутые во фруктовый сироп). Во-первых, орехи – грецкий или фундук. Фундук дороже, даже если не целый, а половинками. Во-вторых, сироп, или как я его называю – соус. Фрукт, из которого отжали сок, значения не имеет, тут уж кто чем богат. А вот чем его загустили, это важно: пшеничная мука дешевле, кукурузная – дороже. В-третьих, больше орехов – меньше соуса. В-четвёртых, «аппетит» продавца. В целом же чурчхела-аджинжух у неё была не самая лучшая, в отличие от «аппетита», даже с якобы скидкой для меня. И всё же, несмотря на всю невыгодность данной сделки, я каждый день упрямо приходил именно к ней. Почему – загадка, ведь глядя на пенсионеров мне всегда было больше жаль дедушек.
Так один из них, суровый и молчаливый сухой старикан продавал самую «правильную» на рынке чурчхелу по тридцать пять рублей, в то время как самая дешёвая стоила тридцать, а я покупал у бабы Риммы по сорок. Но он появлялся на рынке не каждый день, и сидел со своей маленькой картонной коробочкой в самом оживлённом, но не хорошем месте – в проходе между овощными рядами и крытым павильоном, где люди маршировали толпами, и, казалось, не замечали сгорбленную фигуру в выцветшей кепке и потертом пиджаке. Он всегда сидел на древнем раскладном стульчике, смотрел перед собой вниз, и никогда не зазывал покупателей, чем противоречил всем правилам местной гастрономической торговли. При этом я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь покупал его качественнейшую продукцию. Поэтому каждый раз, встречая его, я «изменял» бабе Римме, брал у неё бутылку «барбариски», а на обратном пути поддерживал честного производителя. Но в тот день деда на месте не было.
- Какая радость, Павлик, - растроганно глядя на меня вечно слезливыми глазами, сказала баба Римма. – Они хорошие люди, достойные?
- Очень, - сказал я. – Мне даже кажется, что они рады нашей встрече больше, чем я.
- Значит, всё у тебя наладится. Держись за них, хороших людей сейчас очень мало.
- Знаю. Но, боюсь, помочь мне они ничем не смогут – они добрые, а сила в злых.
- Ой, что ты говоришь такое, - заволновалась она, - ты очень сильно ошибаешься. У зла силы нет, в нём одно коварство и жестокость.
- В России это одно и то же, - ответил я, и поспешил откланяться, чтобы не расстраивать старушку. – До завтра, баба Римма, спешу я, они меня уже должно быть ждут…
Если на рыке я был своим, то в «брехаловке» демонстративно делали вид, будто меня не замечают. Оно и правильно. Да и контингент там собирался иной – одни мужчины, местные, и те сплошь пенсионеры. Был среди них и народный артист, и доцент кафедры неведомых наук, строители, моряки, был даже искусствовед. Это я знал из их хвастовства перед одинокими приезжими пожилыми, и не очень, дамами, заскочившими «на огонёк». И все они воевали. Больше двадцати лет прошло с тех пор, а память всё жива, не зажили ещё кровоточащие раны, и тема войны там запретна – она коснулась каждого, она вошла во все дома, она у каждого отняла кого-то близкого. Поэтому разговоры там всегда ведутся на тему вечного или насущного, и чаще всего это футбол, политика и размышлизмы о светлом будущем. Иногда – осуждение современной молодёжи за её инфантильность, бездеятельность, стремление уехать в Россию, а то и вовсе присоединиться к ней в качестве автономии. Короче, за всю эту пустую болтовню кофейня «У Акопа» и получила своё пренебрежительное название – «брехаловка».
Как и все приезжие, впервые я припёрся туда прочитав об этом легендарном заведении, возведённом в статус местной достопримечательности, в туристическом путеводителе. Кроме того легенда возникновения кофейни была не лишена свойственного местному колориту пафоса и помпезности, но при этом была пропитана тревожной атмосферой боевых действий. К моменту моего появления сам Акоп уже умер, конечно, но кофе на песке по-прежнему готовил упитанный армянин. Может быть, его родственник. Не знаю. Кофе оказался действительно хорош – не шикарен, но на вкус необычный, крепкий и ароматный, и по немыслимой для России цене – двадцать пять рублей. Тут же можно было купить воду, мороженое, сигареты и… всё. Видимо, к кофе и душевному разговору по местным обычаям ничего более не полагается.
Молодёжь туда тоже захаживала, но взяв кофе непременно уходила и занимала скамейки на набережной. С наступлением туристического сезона всё чаще там начинали мелькать красные обгоревшие лица «наших», и все они тоже были, как правило, немолоды, и шли туда, как мне кажется, по причине всё той же «легендарности». Единственное в чём я абсолютно не сомневаюсь – мозг усреднённого россиянина, особенно молодого, ещё недостаточно развит до понимания и принятия факта полезности потребления горячих напитков на жаре. Ну, тупые, ничего уж тут не поделаешь.
Так вот, в первую весну и я туда зачастил. Заряжаясь кофеином и никотином, насыщаясь влагой, и охлаждая воспалённый разум мороженым, попутно остужая тело морским бризом, я заканчивал «Реквием». Конечно, меня заметили. Сначала просто наблюдали за мной. После, присмотревшись, даже пытались заговорить, полагая, что я работаю, и очень интересуясь над чем именно. Но диалог как-то не завязался с самого начала. С женщинами в возрасте я легко нахожу общий язык, с пожилыми мужчинами – не очень. Потом ко мне просто привыкли и перестали обращать внимание, а я, приходя, из вежливости, просто здоровался со всеми разом и занимал свободный столик подальше от общего галдежа. А как зовут толстого армянина, я узнать так и не удосужился…
***
Помню, как они немножечко сломали мой мир.
Припарковался я внутри двора. Обойдя дом, подхожу к парадной. На лавочке перед входом сидит Вовка, обнимает спортивную сумку и жуёт банан.
- Чего сидим, - спрашиваю, - кого ждём?
- Я с тренировки, ключей нет, а Златка в магазин убежала. Вот жду.
- Нечего сидеть, пойдём, у меня подождёшь.
- Не, она уже обратно бежит, - говорит он, достаёт из сумки второй банан и протягивает мне. – Хочешь?
- Спасибо, воздержусь, - отвечаю я.
- Да не переживай, - отвечает Вовка, - я мыл!
Это сейчас кажется если не нормальным, то обычным, а тогда у меня случился культурный шок.
- Не понял, - говорю, - что мыл? Руки?
- При чём тут руки? Банан…
- Зачем?
- Да не знаю. Моя моет, и я привык…
Ещё в юности мне стало ясно, что женщине голова нужна не для того чтобы думать, а чтобы выдумывать, но такого удара мой разум не ожидал. «Как так? Для чего? – думал я, присев рядом с Вовкой и смотря на зажатый в его руке эквадорский плод. Впервые я видел мытый банан, и он не умещался в моём сознании. – Какова высшая цель сего сакрального рукоблудия?».
Немногим позже я узнал о странном и невиданном Златкином способе поедания этого фрукта. Надкусив кончик, она снимала кожуру целиком, и только после этого, отделив мякоть, грызла её по кусочкам. Иногда не грызла, а отламывала кусочки второй рукой. Но это зависело от настроения, или ещё от чего – бабу разве поймёшь? На вопрос «Зачем?», вразумительно ответа я так и не получил.
Кстати, когда-то и я надкусывал кожуру, пока не подсмотрел, как чистят банан обезьяны. Они спускают её по мере поедания, надломив хвостик (ту часть, которой он, если можно так сказать, крепится к грозди). Оказывается и у приматов может кое-чему научиться хомосапиенс.
Ещё позже я неоднократно задумывался об усложнении жизни и прожитых годах. А зачем я столько лет мыл дыни и арбузы? Почему лимоны с апельсинами мыл, а мандарины – нет? А покупные яблоки? Ведь в детстве яблоко сбитое палкой с дерева и подобранное на земле всегда (ну, ладно, каюсь – не всегда) вытирал об одежду, при том ещё неизвестно, была ли одежда чище…
Результатом подобных рассуждений стал отказ от утюга, стирка носков в душевой во время мытья и огромная обувница в прихожей. К фруктам, конечно, всё это отношения не имеет. Зато! Не пользуюсь утюгом – не ношу рубашек, отучился гладить джинсы и купил простыни «жатки». Одни носки можно до дыр занашивать без смены, не нужно иметь их десять пар, только стирай их каждый день, принимая душ, да и проблемы с парностью не стало. Отпала необходимость сезонную обувь раскладывать по коробкам, да и сами коробки стали не нужны и перестали занимать место.
Это всё, на что хватило фантазии и новаторства. Но жить стало проще.
«Мой мир больше никогда не будет прежним! – думал я». Думал… пока не женился. Мир действительно изменился. Только вот в лучшую ли сторону? Теперь я часто думаю об этом.
Был и другой случай. Я тогда уже в рекламе работал.
Володьку в командировку на Урал отправили. Как хороший приятель и внимательный сосед, я его недельного отсутствия не заметил. У Златки водительских прав нет – она машины боится (бывают и такие девчонки – считаю, что их парням жутко повезло). Я утром, с сигареткой в зубах, вокруг машины приплясываю. Выходит Златка и говорит:
- Ой, привет. Ты меня до метро не подбросишь?
Я подбросил её сразу до работы – на свою, естественно, опоздав. В знак благодарности, зная о скудности моего холостяцкого рациона, она пригласила меня вечером к себе. Так и сказала: «Заходи вечером к нам, я специально для тебя индюшку запеку». Это пышное «к нам» меня покоробило сильно, эго возмутилось, но желудок-коллаборационист протест отклонил, и я согласился.
