После того случая с собаками, повлиявшим на её предрасположенность ко мне, я вообще часто чувствовал себя рядом с ней героем.
Русские, россияне, да и многие другие народности сильно опасаются кавказцев, и откровенно побаиваются их, столкнувшись с неприкрытой дерзостью поведения. А зря – они такие же люди, как и все. Нет, вру – получше многих. Но чтобы не ставить в неловкое положение её мужа, я с болью и сожалением сам отстранился от неё и, всучив ей пакет, шагнул к тоже уже вставшему Володьке, пожал протянутую руку, притянул его к себе и крепко обнял.
Они взяли себе ещё по одному кофе с мороженым, а я сразу два. Мы уселись за стол. Я прекрасно понимал, чем была вызвана их радость, и столь же отчётливо сознавал, что больше всего рад Златке, а Володька был придатком – по-советски говоря, дали «в нагрузку». И всё же он заговорил первым, а она лишь стыдливо стреляла глазками, то по мне, то в чашку с кофе. Мы долго болтали обо всякой ерунде. Я снова слушал про их счастливую семейную жизнь и карьерные успехи, что, впрочем, тоже ерунда, но от обнимашек с женщиной я совсем размяк и развесил уши. Когда первый порыв говорливости иссяк, и повисла пауза, Вовка спросил:
- Ну а так, в целом, как ты здесь?
- Не дом родной, конечно, но ничего, живу. Книжку вот написал. Деньги, правда, заканчиваются. Рассчитывал получить гонорар и сразу домой отчалить, а там будь что будет, может, про меня и забыли вовсе, но мой «Реквием одной осени» никому не нужен. Теперь сижу и не знаю, что делать. Вернуться можно и с пустым карманом, конечно, но как-то боязно. Не готов я, в общем.
- Так ты что же, ничего не знаешь? – возбуждённо спросила Златка.
- О чём? – недоумевал я, чувствуя в животе смесь страха с предвкушением плотских утех.
- О том, что у нас там произошло.
- Когда? – тупо спросил я.
- Да как ты уехал, так и началось, да такое, что прямо жуть!
- Да, завертелось так завертелось, - многозначительно вставил Володя. – По новостям-то не прошло, само собой, но по городу слухи поползли.
- Ну что вы еврея за шкурку тянете, - не выдержал я, - конкретнее говорите.
- Ну так я и говорю, - сказал Володька, но Златка его перебила.
- Ой, да в самом деле, не умеешь рассказывать, так помолчи. Сначала девчонку нашли, в доме заброшенном, на Павловском шоссе, за ноги подвешенную, истерзанную и с горлом перерезанным. Потом следователя прокурорского прямо средь бела дня машина сбила на Леонтьевской, и, как говорят, водитель выскочил, закинул тело в багажник и увёз. Машину ту нашли быстро, возле асфальтового завода брошенную, а следователь пропал. Зимой чурок рыночных порезали, целую семью. А после ещё один мент пропал, то ли капитан, то ли майор. Только этого нашли – по весне в Кузьминке всплыл, у кладбища. После этого всё как-то затихло и забылось быстро. Теперь вот в новостях только и делают, что трещат о прокурорской проверке какой-то, по факту многочисленных продаж объектов исторического и культурного наследия. Разбираются мол, почему старые деревянные дома горели, и кто на их месте новые копии строил, и для кого, и сколько это стоит.
Не в силах сразу переварить услышанное, я спросил:
- Так-так-так-так, стоп! Вы что этим сказать хотите?
Кестнеры переглянулись.
- Ну как – что? – ответил Володька. – Ты ведь, уезжая, сам говорил, что опасаешься и ментов и прокурорских. Так им теперь не до тебя, мы думаем. Мы вообще давно хотели сообщить об этом, но ты не сказал куда уезжаешь, контактов никаких не оставил, из соцсетей исчез.
Они действительно были последними, с кем я простился на родной земле. Им я действительно рассказал больше, чем кому бы то ни было, не считая Игоряна. «Но как они, чёрт возьми, догадались? - подумал я. - Или не догадались, а точно знают?». Сомнений в том, что убиенные и пропавший – мои враги, не оставалось. Оставалось лишь решить, когда возвращаться, и возвращаться ли вообще.
- Это всё очень интересно, - сказал я, – но со мной вряд ли как-то связано. А вы сколько здесь ещё пробудете?
- Мы уезжаем завтра утром, в семь, – сказала Златка. – Ты с нами не хочешь?
- Хочу, но не могу, к сожалению. Есть у меня здесь ещё одно дело.
- У тебя всегда дела, - будто с сожалением и упрёком, ответила она, - только никогда ничего не выходит, и всегда из-за них неприятности…
- Это стиль такой, чтобы жизнь слаще морковки не казалась, - подмигнул ей я. – Не переживайте: здесь – не у нас, тут своих не бросают, и мне есть на кого положиться.
- Слушай, - сказал Володька, - а может, тебе дома помочь чем, к приезду подготовить чего?
Я задумался. Информации было много, взаимоисключающих мыслей – ещё больше. А на улице жара. Мозг разжижел. Воображение во все размышлизмы вставляло Ирку как главный компонент. Я долго думал и курил, допивая вторую чашку остывшего кофе. Не выносивший табачного дыма Володька развернулся и чуть отсел, пояснив, будто солнце прямо в глаз светит. Златка, подперев челюсть ладошкой, безотрывно смотрела на меня. Наконец, я выдал:
- Пока всё не очень ясно, вам лучше забыть про меня, отстраниться. Но сначала скажите: не помните ли в деле о старых домах фамилий Синицкая и Щербачёва?
- Нет, - в один голос заявили Кестнеры, - не помним.
У меня отлегло.
- Но запомните, и если проясниться что, то сообщите…
Я оставил им данные для связи. Мы посидели ещё немного; снова пили кофе, ели персики с аджинжухом, попытались поговорить ни о чём и обо всём – получалось плохо, субтропический воздух налету пропитывался новостями, ностальгией и тяжестью моих мыслей и планов, и вскоре мы разошлись.
Это было прямо напротив «Рицы». Они взяли курс на норд-ост, к гостинице, а я вниз по набережной, до улицы Акиртава. Казалось, я давно истребил в себе привычку оборачиваться, но в тот раз не выдержал. Растрогался расставанием. Обернулся. К счастью, они тоже посмотрели мне вслед. Я остановился, и поднял вверх правую руку с растопыренными пальцами:
- Ребята! До встречи на Родине! – крикнул я, и махнул рукой. – До скорой встречи!..
Пальцы безвольно опущенной руки напряглись, ладонь сжалась в кулак, и я тихо, почти шёпотом, добавил: «Наверное, до скорой…». Они помахали мне в ответ. От горечи, я чуть не дал слезу. Лихо, по-солдатски, развернулся с пятки на носок и быстрыми шагами направился прочь. По тёмной стороне, мне предстояло пройти до Акиртавы, на круговом, взяв вправо, в районе турбазы, пройти ещё немного по Кодорсому шоссе, а затем, у частного дома, свернуть на дикий пляж. А может и не дикий – все они в Апсны не очень-то цивилизованные. Там, на гальке, между двух разрушенных войной неизвестных мне своими названиями и предназначением бетонных конструкций, меня ждал он. Ну, не меня, конечно, а может и не ждал вовсе, но я точно знал, что он опять сидит там в позе лотоса, медитирует, и сквозь мутную призму несовершенства видит жизнь такой, какой она должна была быть, если бы в мире не было понятия несвоевременности.
Йога – так я буду называть этого человека, потому что он практикует йогу и не желает разглашения своего имени. Не уверен, но кажется, что причиной тому неблагозвучная еврейская фамилия (а по лицу и не скажешь).
Познакомились мы здесь же, на пляже, на окраине Сухума. Это было за три недели до встречи с Кестнерами. В тот день, как и всегда, я стремился удалиться подальше от людей, но сил хватило дойти только до туда (в последующие дни силы были, но было просто лень – так и привык). А он сидел там, подогнув под себя ноги и положив руки на колени. Его затылок окаймлял венчик тёмных с проседью волос, а левое плечо чуть выше лопатки было украшено аккуратным, почти круглым, шрамом, белое пятно которого резко контрастировало с тёмной от загара, цвета верхней корки «Столичного» хлеба, кожей.
Рядом с ним никого не было, и я решил расположиться неподалёку. В неудобной для любого европейца своей непривычностью позе, с абсолютно прямой спиной, он сидел и не моргающим взглядом смотрел на горизонт, не замечая, казалось, ничего вокруг, даже моего появления. Раздевшись и немного пожарившись на солнце, я искупнулся, снова подпёкся, опять окунулся в солёную воду и, вернувшись и усевшись на подстеленное полотенце, выгнув спину колесом, как и положено старому сколеознику, закурил.
Не успел я выкурить и половину сигареты, как шум прибоя наполнился его мягким бархатистым голосом:
- Вас, наверное, мучают боли в спине? – спросил он.
- Бывает, - чуть растерявшись от неожиданности, ответил я, - но, как правило, только зимой.
- Это потому что вы неправильно сидите, и живёте, должно быть, на севере.
- А я думал, что это оттого, что я вообще неправильно живу. Впрочем, вы правы – родился, вырос и до недавнего времени проживал я действительно далеко отсюда.
- Петербуржец?
- Почти – Царскосёл. Это так заметно?
- Это не столь заметно, насколько слышно, - ответил он, всё так же, не смотря в мою сторону. – Вы говорите медленно, недоверчиво, с самоиронией, и как по написанному, будто читаете вслух, соблюдая знаки препинания. Несколько театрально, конечно, но культурный стиль не скроешь.
- Это точно, - вздохнув, сказал я, уже прекрасно понимая, что нарвался на земляка. – Да только где она, эта хвалёная культура? Кругом торгаши, ворьё, понты и зависть. Искусство умерло – одни музеи только и остались. Образование обесценилось, став доступным всем, хоть и за деньги. А в головах-то по-прежнему ветер свищет, окончательно вынося остатки приличий и здравого смысла. Институт семьи и брака и тот умудрились загубить – жениться стало просто модным. А вы, стало быть, тоже из «наших»?
- Это так заметно? – передразнил он.
- Это не столь заметно и слышно, сколь понятно. Я не Шерлок Холмс, но без труда могу заметить, что у вас филологическое образование, что вы не коренной петербуржец, а, скорее всего, во втором поколении, а также то, что здесь вы не впервой и не просто так – значит, с этими местами что-то связывает. Угадал?
Тут он впервые посмотрел на меня.
- Да, только образование закончить не удалось.
- Отчего же? – спросил я.
- Война…
Не знаю, как охарактеризовать ту интонацию, с которой он произнёс это слово, но услышав его, образ собеседника показался мне в новом свете.
Когда началась война, он воспринял это спокойно. Ну с чего бы вдруг переживать и волноваться за другую страну, за чужой и чуждый, далёкий горный народ?
Он слышал, что со всех концов бывшего союза тянутся туда неравнодушные. Видел, слышал и читал, как презрительно СМИ называли их наёмниками. Прекрасно понимал, кто составляет контингент этих «наёмников», и не собирался пополнять их ряды: интеллигенту с дворянскими корнями, окончившему три курса филфака - ему не было места среди ПТУ-шников, романтиков и кадровых военных.
Однако всё изменилось, и место нашлось, когда в сентябре не вернулась в университет Мара – однокурсница, в июле, после сессии, уехавшая к родителям в Ткуарчал. Они не были друзьями и близко не общались. Он вообще знал о ней крайне мало. Он был тайно в неё влюблён.
О бедственном положении некогда прекрасного городка, никоим образом не походившего на шахтёрский в классическом понимании это слова, а ныне блокадного Ткуарчала, или, как называли его грузины – Ткварчели, СМИ молчали. Он узнал об этом случайно, подслушав на рынке разговор неизвестной национальности кавказцев, и сразу решил ехать туда. Слухи и сплетни о подобных вояжах уже бродили в университетских стенах – героические и безумно романтизированные, но только теперь он воспринял их всерьёз, и уже через две недели, взяв академический отпуск, в составе отряда Басаева был в Апсны.
Приходилось тяжело. Сначала неделю на перекладных, из-за практически отсутствующих денег, добирался на Северный Кавказ. Оттуда, уже вместе с отрядом конфедератов, на машинах и автобусах до жутких на вид, пугающих своей неприступностью перевалов, через которые двое суток шли пешком, страдая от недостатка провизии и воды. Но переход дался легче, чем ожидалось: была идея, цель и поддержка бородатых людей, вида не менее грозного, чем впервые увиденные горы. А главное – дали оружие. Взыграла мужская гордость, и ничто и никогда так приятно не тянуло плечо, как четыре килограмма смертоносного железа на брезентовом ремне. Потом, уже в Новом Афоне, выяснилось, как повезло, что ему достался старый, видавший виды АК, когда за складную короткую «семьдесят четвёрку» убили Сашу Бардодыма, молодого поэта, читавшего у ночного костра на перевале свои стихи…
После боёв за Гудауту и Новый Афон, возмужав в сражениях, открывших в нём немыслимую прежде отвагу и удаль, он понял, куда действительно попал. Куда, а главное – с кем. Чеченцы, составлявшие большую часть отряда, оказались бандитами, самыми настоящими головорезами в прямом смысле этого слова. Они были жестоки и беспощадны: перед убийством пытали пленных, грабили и калечили местное население, насиловали женщин, и оскорбляли, унижали и убивали вступившихся за них мужчин. При этом они ещё и враждовали между собой, то деля добычу, а то и вовсе без видимого повода. Тем не менее, это не помешало Шамилю получить звание Героя Абхазии.
И после всего этого кошмара, когда стало окончательно ясно, что в сторону заветного Ткуарчала они не пойдут, он решил отделиться: борьба за народную независимость в рядах конфедератов была пропуском и лучшим рекомендательным письмом куда угодно, в любые соединения и подразделения находящиеся на подконтрольных территориях. Но за Гумистой, ставшей линией Сухумского фронта, где шли непрерывные бои, была территория вражеская, и пройти по чужой земле сотню километров до потерявшегося в горах городка одинокому вооружённому путнику возможным не представлялось. Сомнения, страх и ощущение собственной ничтожности на фоне разыгравшейся бури боевых действий, поселились в его сердце. Впервые он ощутил тяжесть и щемление в груди, и жуткое месиво из тревог и переживаний в голове. Из-за неё, конечно же, из-за Мары. Представлялись страшные блокадные картины родного Ленинграда, со всеми ужасами голода, трупами на улицах и постоянным страхом смерти.
Подбадривали только фантазийные планы одиночного геройства, вселявшие веру, силу и надежду в спасение любимой…
Гумиста – река бешеная, десятками топившая людей, унося их последние крики. Она делила людей на своих и чужих, а жизнь – на «до» и «после». Прочно закрепившиеся на её правом берегу абхазы тоже были в ярости. Бои ни на день не смолкали, рейды даже самых маленьких групп не обходились без потерь, а потеснить грузин всё никак не удавалось. Людей, чьи фамилии оканчивались на -дзе и –швилли, несмотря на потери, не убывало. Мало того, их было больше, они были лучше вооружены и экипированы, их поддерживали танки, артиллерия и авиация. Во всём испытывавшие нужду абхазы держались на силе духа, честном слове и российской поддержке, но всего этого было мало, и даже случавшиеся наступательные успехи носили краткосрочный характер – с занятых позиций их выбивали и, неся потери, они откатывались назад, вновь теряя людей в диком шипящем потоке. Пыл предыдущих стремительных побед угасал.
Русские, россияне, да и многие другие народности сильно опасаются кавказцев, и откровенно побаиваются их, столкнувшись с неприкрытой дерзостью поведения. А зря – они такие же люди, как и все. Нет, вру – получше многих. Но чтобы не ставить в неловкое положение её мужа, я с болью и сожалением сам отстранился от неё и, всучив ей пакет, шагнул к тоже уже вставшему Володьке, пожал протянутую руку, притянул его к себе и крепко обнял.
Они взяли себе ещё по одному кофе с мороженым, а я сразу два. Мы уселись за стол. Я прекрасно понимал, чем была вызвана их радость, и столь же отчётливо сознавал, что больше всего рад Златке, а Володька был придатком – по-советски говоря, дали «в нагрузку». И всё же он заговорил первым, а она лишь стыдливо стреляла глазками, то по мне, то в чашку с кофе. Мы долго болтали обо всякой ерунде. Я снова слушал про их счастливую семейную жизнь и карьерные успехи, что, впрочем, тоже ерунда, но от обнимашек с женщиной я совсем размяк и развесил уши. Когда первый порыв говорливости иссяк, и повисла пауза, Вовка спросил:
- Ну а так, в целом, как ты здесь?
- Не дом родной, конечно, но ничего, живу. Книжку вот написал. Деньги, правда, заканчиваются. Рассчитывал получить гонорар и сразу домой отчалить, а там будь что будет, может, про меня и забыли вовсе, но мой «Реквием одной осени» никому не нужен. Теперь сижу и не знаю, что делать. Вернуться можно и с пустым карманом, конечно, но как-то боязно. Не готов я, в общем.
- Так ты что же, ничего не знаешь? – возбуждённо спросила Златка.
- О чём? – недоумевал я, чувствуя в животе смесь страха с предвкушением плотских утех.
- О том, что у нас там произошло.
- Когда? – тупо спросил я.
- Да как ты уехал, так и началось, да такое, что прямо жуть!
- Да, завертелось так завертелось, - многозначительно вставил Володя. – По новостям-то не прошло, само собой, но по городу слухи поползли.
- Ну что вы еврея за шкурку тянете, - не выдержал я, - конкретнее говорите.
- Ну так я и говорю, - сказал Володька, но Златка его перебила.
- Ой, да в самом деле, не умеешь рассказывать, так помолчи. Сначала девчонку нашли, в доме заброшенном, на Павловском шоссе, за ноги подвешенную, истерзанную и с горлом перерезанным. Потом следователя прокурорского прямо средь бела дня машина сбила на Леонтьевской, и, как говорят, водитель выскочил, закинул тело в багажник и увёз. Машину ту нашли быстро, возле асфальтового завода брошенную, а следователь пропал. Зимой чурок рыночных порезали, целую семью. А после ещё один мент пропал, то ли капитан, то ли майор. Только этого нашли – по весне в Кузьминке всплыл, у кладбища. После этого всё как-то затихло и забылось быстро. Теперь вот в новостях только и делают, что трещат о прокурорской проверке какой-то, по факту многочисленных продаж объектов исторического и культурного наследия. Разбираются мол, почему старые деревянные дома горели, и кто на их месте новые копии строил, и для кого, и сколько это стоит.
Не в силах сразу переварить услышанное, я спросил:
- Так-так-так-так, стоп! Вы что этим сказать хотите?
Кестнеры переглянулись.
- Ну как – что? – ответил Володька. – Ты ведь, уезжая, сам говорил, что опасаешься и ментов и прокурорских. Так им теперь не до тебя, мы думаем. Мы вообще давно хотели сообщить об этом, но ты не сказал куда уезжаешь, контактов никаких не оставил, из соцсетей исчез.
Они действительно были последними, с кем я простился на родной земле. Им я действительно рассказал больше, чем кому бы то ни было, не считая Игоряна. «Но как они, чёрт возьми, догадались? - подумал я. - Или не догадались, а точно знают?». Сомнений в том, что убиенные и пропавший – мои враги, не оставалось. Оставалось лишь решить, когда возвращаться, и возвращаться ли вообще.
- Это всё очень интересно, - сказал я, – но со мной вряд ли как-то связано. А вы сколько здесь ещё пробудете?
- Мы уезжаем завтра утром, в семь, – сказала Златка. – Ты с нами не хочешь?
- Хочу, но не могу, к сожалению. Есть у меня здесь ещё одно дело.
- У тебя всегда дела, - будто с сожалением и упрёком, ответила она, - только никогда ничего не выходит, и всегда из-за них неприятности…
- Это стиль такой, чтобы жизнь слаще морковки не казалась, - подмигнул ей я. – Не переживайте: здесь – не у нас, тут своих не бросают, и мне есть на кого положиться.
- Слушай, - сказал Володька, - а может, тебе дома помочь чем, к приезду подготовить чего?
Я задумался. Информации было много, взаимоисключающих мыслей – ещё больше. А на улице жара. Мозг разжижел. Воображение во все размышлизмы вставляло Ирку как главный компонент. Я долго думал и курил, допивая вторую чашку остывшего кофе. Не выносивший табачного дыма Володька развернулся и чуть отсел, пояснив, будто солнце прямо в глаз светит. Златка, подперев челюсть ладошкой, безотрывно смотрела на меня. Наконец, я выдал:
- Пока всё не очень ясно, вам лучше забыть про меня, отстраниться. Но сначала скажите: не помните ли в деле о старых домах фамилий Синицкая и Щербачёва?
- Нет, - в один голос заявили Кестнеры, - не помним.
У меня отлегло.
- Но запомните, и если проясниться что, то сообщите…
Я оставил им данные для связи. Мы посидели ещё немного; снова пили кофе, ели персики с аджинжухом, попытались поговорить ни о чём и обо всём – получалось плохо, субтропический воздух налету пропитывался новостями, ностальгией и тяжестью моих мыслей и планов, и вскоре мы разошлись.
Это было прямо напротив «Рицы». Они взяли курс на норд-ост, к гостинице, а я вниз по набережной, до улицы Акиртава. Казалось, я давно истребил в себе привычку оборачиваться, но в тот раз не выдержал. Растрогался расставанием. Обернулся. К счастью, они тоже посмотрели мне вслед. Я остановился, и поднял вверх правую руку с растопыренными пальцами:
- Ребята! До встречи на Родине! – крикнул я, и махнул рукой. – До скорой встречи!..
Пальцы безвольно опущенной руки напряглись, ладонь сжалась в кулак, и я тихо, почти шёпотом, добавил: «Наверное, до скорой…». Они помахали мне в ответ. От горечи, я чуть не дал слезу. Лихо, по-солдатски, развернулся с пятки на носок и быстрыми шагами направился прочь. По тёмной стороне, мне предстояло пройти до Акиртавы, на круговом, взяв вправо, в районе турбазы, пройти ещё немного по Кодорсому шоссе, а затем, у частного дома, свернуть на дикий пляж. А может и не дикий – все они в Апсны не очень-то цивилизованные. Там, на гальке, между двух разрушенных войной неизвестных мне своими названиями и предназначением бетонных конструкций, меня ждал он. Ну, не меня, конечно, а может и не ждал вовсе, но я точно знал, что он опять сидит там в позе лотоса, медитирует, и сквозь мутную призму несовершенства видит жизнь такой, какой она должна была быть, если бы в мире не было понятия несвоевременности.
***
Йога – так я буду называть этого человека, потому что он практикует йогу и не желает разглашения своего имени. Не уверен, но кажется, что причиной тому неблагозвучная еврейская фамилия (а по лицу и не скажешь).
Познакомились мы здесь же, на пляже, на окраине Сухума. Это было за три недели до встречи с Кестнерами. В тот день, как и всегда, я стремился удалиться подальше от людей, но сил хватило дойти только до туда (в последующие дни силы были, но было просто лень – так и привык). А он сидел там, подогнув под себя ноги и положив руки на колени. Его затылок окаймлял венчик тёмных с проседью волос, а левое плечо чуть выше лопатки было украшено аккуратным, почти круглым, шрамом, белое пятно которого резко контрастировало с тёмной от загара, цвета верхней корки «Столичного» хлеба, кожей.
Рядом с ним никого не было, и я решил расположиться неподалёку. В неудобной для любого европейца своей непривычностью позе, с абсолютно прямой спиной, он сидел и не моргающим взглядом смотрел на горизонт, не замечая, казалось, ничего вокруг, даже моего появления. Раздевшись и немного пожарившись на солнце, я искупнулся, снова подпёкся, опять окунулся в солёную воду и, вернувшись и усевшись на подстеленное полотенце, выгнув спину колесом, как и положено старому сколеознику, закурил.
Не успел я выкурить и половину сигареты, как шум прибоя наполнился его мягким бархатистым голосом:
- Вас, наверное, мучают боли в спине? – спросил он.
- Бывает, - чуть растерявшись от неожиданности, ответил я, - но, как правило, только зимой.
- Это потому что вы неправильно сидите, и живёте, должно быть, на севере.
- А я думал, что это оттого, что я вообще неправильно живу. Впрочем, вы правы – родился, вырос и до недавнего времени проживал я действительно далеко отсюда.
- Петербуржец?
- Почти – Царскосёл. Это так заметно?
- Это не столь заметно, насколько слышно, - ответил он, всё так же, не смотря в мою сторону. – Вы говорите медленно, недоверчиво, с самоиронией, и как по написанному, будто читаете вслух, соблюдая знаки препинания. Несколько театрально, конечно, но культурный стиль не скроешь.
- Это точно, - вздохнув, сказал я, уже прекрасно понимая, что нарвался на земляка. – Да только где она, эта хвалёная культура? Кругом торгаши, ворьё, понты и зависть. Искусство умерло – одни музеи только и остались. Образование обесценилось, став доступным всем, хоть и за деньги. А в головах-то по-прежнему ветер свищет, окончательно вынося остатки приличий и здравого смысла. Институт семьи и брака и тот умудрились загубить – жениться стало просто модным. А вы, стало быть, тоже из «наших»?
- Это так заметно? – передразнил он.
- Это не столь заметно и слышно, сколь понятно. Я не Шерлок Холмс, но без труда могу заметить, что у вас филологическое образование, что вы не коренной петербуржец, а, скорее всего, во втором поколении, а также то, что здесь вы не впервой и не просто так – значит, с этими местами что-то связывает. Угадал?
Тут он впервые посмотрел на меня.
- Да, только образование закончить не удалось.
- Отчего же? – спросил я.
- Война…
Не знаю, как охарактеризовать ту интонацию, с которой он произнёс это слово, но услышав его, образ собеседника показался мне в новом свете.
Когда началась война, он воспринял это спокойно. Ну с чего бы вдруг переживать и волноваться за другую страну, за чужой и чуждый, далёкий горный народ?
Он слышал, что со всех концов бывшего союза тянутся туда неравнодушные. Видел, слышал и читал, как презрительно СМИ называли их наёмниками. Прекрасно понимал, кто составляет контингент этих «наёмников», и не собирался пополнять их ряды: интеллигенту с дворянскими корнями, окончившему три курса филфака - ему не было места среди ПТУ-шников, романтиков и кадровых военных.
Однако всё изменилось, и место нашлось, когда в сентябре не вернулась в университет Мара – однокурсница, в июле, после сессии, уехавшая к родителям в Ткуарчал. Они не были друзьями и близко не общались. Он вообще знал о ней крайне мало. Он был тайно в неё влюблён.
О бедственном положении некогда прекрасного городка, никоим образом не походившего на шахтёрский в классическом понимании это слова, а ныне блокадного Ткуарчала, или, как называли его грузины – Ткварчели, СМИ молчали. Он узнал об этом случайно, подслушав на рынке разговор неизвестной национальности кавказцев, и сразу решил ехать туда. Слухи и сплетни о подобных вояжах уже бродили в университетских стенах – героические и безумно романтизированные, но только теперь он воспринял их всерьёз, и уже через две недели, взяв академический отпуск, в составе отряда Басаева был в Апсны.
Приходилось тяжело. Сначала неделю на перекладных, из-за практически отсутствующих денег, добирался на Северный Кавказ. Оттуда, уже вместе с отрядом конфедератов, на машинах и автобусах до жутких на вид, пугающих своей неприступностью перевалов, через которые двое суток шли пешком, страдая от недостатка провизии и воды. Но переход дался легче, чем ожидалось: была идея, цель и поддержка бородатых людей, вида не менее грозного, чем впервые увиденные горы. А главное – дали оружие. Взыграла мужская гордость, и ничто и никогда так приятно не тянуло плечо, как четыре килограмма смертоносного железа на брезентовом ремне. Потом, уже в Новом Афоне, выяснилось, как повезло, что ему достался старый, видавший виды АК, когда за складную короткую «семьдесят четвёрку» убили Сашу Бардодыма, молодого поэта, читавшего у ночного костра на перевале свои стихи…
После боёв за Гудауту и Новый Афон, возмужав в сражениях, открывших в нём немыслимую прежде отвагу и удаль, он понял, куда действительно попал. Куда, а главное – с кем. Чеченцы, составлявшие большую часть отряда, оказались бандитами, самыми настоящими головорезами в прямом смысле этого слова. Они были жестоки и беспощадны: перед убийством пытали пленных, грабили и калечили местное население, насиловали женщин, и оскорбляли, унижали и убивали вступившихся за них мужчин. При этом они ещё и враждовали между собой, то деля добычу, а то и вовсе без видимого повода. Тем не менее, это не помешало Шамилю получить звание Героя Абхазии.
И после всего этого кошмара, когда стало окончательно ясно, что в сторону заветного Ткуарчала они не пойдут, он решил отделиться: борьба за народную независимость в рядах конфедератов была пропуском и лучшим рекомендательным письмом куда угодно, в любые соединения и подразделения находящиеся на подконтрольных территориях. Но за Гумистой, ставшей линией Сухумского фронта, где шли непрерывные бои, была территория вражеская, и пройти по чужой земле сотню километров до потерявшегося в горах городка одинокому вооружённому путнику возможным не представлялось. Сомнения, страх и ощущение собственной ничтожности на фоне разыгравшейся бури боевых действий, поселились в его сердце. Впервые он ощутил тяжесть и щемление в груди, и жуткое месиво из тревог и переживаний в голове. Из-за неё, конечно же, из-за Мары. Представлялись страшные блокадные картины родного Ленинграда, со всеми ужасами голода, трупами на улицах и постоянным страхом смерти.
Подбадривали только фантазийные планы одиночного геройства, вселявшие веру, силу и надежду в спасение любимой…
Гумиста – река бешеная, десятками топившая людей, унося их последние крики. Она делила людей на своих и чужих, а жизнь – на «до» и «после». Прочно закрепившиеся на её правом берегу абхазы тоже были в ярости. Бои ни на день не смолкали, рейды даже самых маленьких групп не обходились без потерь, а потеснить грузин всё никак не удавалось. Людей, чьи фамилии оканчивались на -дзе и –швилли, несмотря на потери, не убывало. Мало того, их было больше, они были лучше вооружены и экипированы, их поддерживали танки, артиллерия и авиация. Во всём испытывавшие нужду абхазы держались на силе духа, честном слове и российской поддержке, но всего этого было мало, и даже случавшиеся наступательные успехи носили краткосрочный характер – с занятых позиций их выбивали и, неся потери, они откатывались назад, вновь теряя людей в диком шипящем потоке. Пыл предыдущих стремительных побед угасал.
