Приставив к шее, чуть ниже затылка, что-то острое и холодное, один из мучителей впервые подал голос, пообещав жизнь в обмен на тишину, молчание и покорность. Всхлипывая, она часто-часто затрясла головой. Задрался подол длинного лёгкого летнего платья. Спущенные до середины бёдер трусики впивались в кожу. Оставалось только ждать.
Их было трое.
Первый был уже готов и приступил к делу сразу. Здоровый парень, крепкий и высокий, с накачанными руками, он оказался также здоров и другими участками тела. Ей было больно. Сжав зубы и скуля, она не чувствовала ничего, кроме этого. Онемели прижатые руки, прошёл звон удара в ушах, и только его резкое отрывистое сопение и глупые смешки остальных наполняли вечернюю тишину. Но здоровяк быстро «закончился», кончив прямо в неё. Согнав того что был слева, он занял его место, но не стал наступать ей на руку, а наоборот, сам сел на скамеечку рядом, а её ладонь положил на орудие преступления. Он что-то говорил, но она не могла и не хотела понимать, что и кому: мерзкая, большая, мягкая, тёплая и влажная субстанция в руке вызывала такое отвращение, что на какое-то время она даже отвлеклась от происходящего сзади.
А второй тем временем оказался более деловитым, и к процессу подошёл не спеша, с чувством и расстановкой. Он долго водил ладонями по её телу, через ткань платья целовал спину, а войдя в неё, не преминул пустить вход и пару пальцев. Он проникал глубоко, двигаясь медленно и плавно, иногда надолго останавливаясь и звонко шлёпая её по заднице.
Мимо, буквально в десяти шагах, по усыпанной крупными камнями дорожке, прошуршали колёса запоздалого велосипедиста.
Чувства потихоньку возвращались к ней. Мыслей не было. Вернулось ощущение времени, и ужас происходящего затягивался. Она попыталась посмотреть на сидящего слева первого, но тот схватил за волосы и с силой задрал её голову кверху. В сгустившемся сумраке перед глазами встали развешенные на кресте и стоящие под ним маленькие иконки. Скорбные лица святых, своими печальными, преисполненными покорности и всепрощения глазами смотрели на неё и будто говорили: «Бог терпел и нам велел…». Она зажмурилась. Оставалось только терпеть.
Но Бог за терпение не вознаградил. Она поняла это, когда в дело вступил третий. Пыхтя и матерясь, он долго возился со своей «вялостью», а потом, оправдываясь перед подельниками, обошёл её спереди и, заслонив святые лики, приказал: «Рот открой, сука! И глаза…». Она покорно открыла. То, что она увидела и почувствовала, заставило её забыть все прошедшие мерзости. Перед глазами в дурацкой полуприсевшей позе стоял субтильный парнишка. Между его кривых ног, в гуще растительности болталось нечто маленькое и сморщенное. Сказав - «Укусишь – убью!» - он поднёс это к её лицу, провёл по губам. От запаха пота и чего-то ещё её почти стошнило. Это «почти» на какой-то миг показалось спасением. Но чуда не произошло. Так он довёл дело до логического завершения. У него долго ничего не получалось. Но, кончая, он успел попасть ей и в рот и, размазывая остатки, на лицо. Тут её действительно вырвало.
Её руки и голову отпустили. Она обмякла, обвиснув на скамейке. Парни поспешно ретировались.
Чуть оклемавшись, в полузабытьи она добрела до воды. Умылась. Неожиданно сообразив, что проглотила какую-то часть этой мерзости, напилась из реки и, не имея привычки совать два пальца в рот, вызывая рвоту, сильно надавила чуть выше межключичной впадинки. Долго сотрясалась в судорогах. Опустевший, едва не вывернувшийся наизнанку желудок не желал останавливаться…
…Такую картину рисовало моё воображение, когда Миша короткими, но очень ёмкими и точными фразами описывал произошедшее. Описать его вид, когда он произносил эти слова, я не смогу даже письменно. Да и не хочу, точно так же, как не хочу знать и то, что он чувствовал, когда ему об этом рассказывала она.
Потом, конечно, было и заявление в милицию, и унизительные экспертизы, и бесконечные слёзы. Но Миша оказался настоящим Мужиком (да-да, именно так – с большой буквы), и просто любящим и верным человеком. Была, правда, по его признанию, некая брезгливость, особенно к поцелуям. Да и она его, как мужчину, долго к себе не подпускала. Но Миша ждал, давил в себе все недостойные чувства, заново выковывал её доверие и расположение. И таки добился результата.
Результата прямо противоположного – она вернулась к жизни и отдалилась от него. А он её оставить уже не мог. Он находил для неё тысячи причин и оправданий, во всём винил себя, свою навязчивость, думал, что ей нужно больше времени и одиночества. Короче, он начал за ней следить. И реальность оказалась смелее и жёстче самых невероятных предположений.
Время шло. Сначала всё было более-менее нормально – она часто и бесцельно бродила по городу. Затем, видимо осмелев, стала ходить в парки, где подолгу сидела на скамейках и курила. Да-да, она начала курить, что породило в Мише новую волну тревоги. В художественном центре она не появлялась. Её странички в социальных сетях наполнялись грубыми, циничными и очень пошлыми картинками. Ещё какое-то время спустя она начала посещать бары и клубы, чего ранее за ней никогда не водилось, и что до предела осложнило слежку. Финал этих злоключений был очевиден – покидать места развлечений она стала не одна. Мало того, Ксюша всё чаще уходила оттуда с двумя-тремя новыми знакомыми сразу.
Тихий интеллигентный Миша был в растерянности и смятении духа. Он был расстроен. Потерялся. И не знал, что предпринять. А вот не менее обеспокоенные и более решительные Ксюшины родители знали, и начали таскать её по врачам. Очередным ударом стал вердикт венеролога – ВИЧ – и последующая попытка её самоубийства. Приговор психиатра добил – острое психическое отклонение на фоне сексуального помешательства, какой-то там синдром, и что-то ещё такое, что не только не выговорить, но и не запомнить. Результат – дурка. На неопределённый срок.
Она всегда была девочкой характерной, вот и в дурдоме не успокоилась. Её закололи лекарствами. Отказали почки. Потребовалась пересадка. Отец настаивал на том, чтобы от него взяли «ещё кусочек». Мать тоже была готова отдать частичку себя. С трудом, но Миша убедил её родителей, что донором должен стать именно он…
…Когда он показывал послеоперационный шрам, то, вопреки воспитанию, слова и мысли у меня крутились и срывались только матерные. А после я долго думал об одном – смог бы я поступить так же? Не уверен. Вот Игорян, наверное, смог бы. Впрочем, по данному вопросу я не был уверен даже в нём.
А Мишкина Ксюша (фамилию не разглашаю по понятным соображениям), оказалась моей одноклассницей, моей первой любовью, той самой девочкой, с золотистыми прядями волос и зелёными глазами, за которой я носил портфель. Когда-то я отказал ей в прогулке, отказал в танце, отказал в поцелуе. Это она во втором классе отбила меня у Кати Щербачёвой. Это из-за неё в третьем классе я узнал, что такое ревность. Это она в пятом вернула мои чувства Кате, которая ушла в шестом, и я на шестнадцать лет забыл о ней и продолжил любить Ксюшу, которая ушла после девятого. Но я не забывал её до тех пор, пока в двадцать семь снова не встретил Катю и не пересмотрел свои взгляды на понятие первой любви.
Теперь лучше было не вспоминать про обеих.
А встреча с Мишей так и закончилась ничем. Поговорили, излили душу, так сказать. Конечно, напились. Зачем встретились – забыли. Он уехал домой, а я дошёл пешком, хоть и не помню как.
Найти Андрюху Кондратьева оказалось сложнее. Номер его телефона не обслуживался.
Сначала я позвонил в некогда родную контору, где незнакомый и не очень приятный женский голос поведал мне, что такого сотрудника у них нет и никогда не было. Меня это не удивило – девочки в секретарской всегда менялись как перчатки. Редко какая из них задерживалась дольше квартала, и причин тому было две: они либо сразу отказывались от непристойных предложений начальников всех рангов, либо соглашались, но и в этом случае вылетали как пробки, быстро приедаясь неразборчивым в связях женатым мужчинам. Чему-чему, а свободе нравов «Creative Art Studio» позавидовали бы даже хиппи.
Тогда я попросил этот голос соединить меня с отделом кадров.
- Отдел кадров, добрый день, - мягким тенором раздалось в трубке. Это была Филипповна, самая старая, и по возрасту и по стажу, сотрудница конторы.
- Здравствуйте, - ответил я, говоря через носовой платок. Необходимо было оставаться инкогнито. – Некогда у вас работал Андрей Кондратьев, и я бы хотел узнать, когда он уволился.
- Давно, - голос Филипповны был невозмутим, - почти два года назад.
- А не осталось ли у вас каких-нибудь его контактов?
- Простите, но мы подобную информацию не разглашаем.
Я знал, что за судьбой бывших сотрудников контора наблюдала, небезосновательно опасаясь их перехода к конкурентам, со всеми вытекающими, и поэтому настоял:
- Ну, может, хоть адрес домашний подскажете? Поймите, я приехал издалека и разыскиваю старого друга. Вы мне очень поможете.
- Простите, но я вам уже всё сказала.
- Да-да, понимаю. До свидания, - ответил я, повесил трубку и выругался вслух, парой фраз покрыв Филипповну, всех остальных женщин, контору, город, страну, правительство и то паскудное время, в которое приходится жить.
Немного погодя, когда схлынул гнев, я вооружился стаканом и снова позвонил в секретариат. Глухим и далёким голосом, отражённым стаканом, я попросил соединить меня с отделом внешней рекламы.
- Минутку, соединяю, - ответила не затраханная пока что секретарша, и в трубке раздались длинные гудки.
Я надеялся попасть на Машу Зарецкую, но ответил мужчина (если, конечно, мужчины таким голосом разговаривают).
- Зарецкая на месте, друг? – спросил я, уже без стакана.
- Кто? – удивился мой пидарастический собеседник.
«Понятно», - подумал я и, ничего не ответив, отключился.
Дело было плохо. На меня накатило позабытое уже чувство вины. Выходило, что Андрюха ушёл, причём, вероятно, не по собственной воле, и сразу после ухода моего. Зарецкую, видимо, тоже достали, надавив на гордость. И виной тому – я.
Но не было времени предаваться самобичеванию, надо было что-то предпринять. Не зная места Андрюхиного проживания, я решил поехать к нему на дачу, там-то я бывал разок. Это было разумное решение. Хоть и будний день, а всё ж таки дачный сезон близился к своему завершению, и какие-нибудь соседи-пенсионеры обязаны были быть на месте.
От Пушкина до Форносово на электричке ехать полчаса. Перед Павловском и сразу после, поезд тащился медленно. За окном мелькали знакомые виды. Вот проплыла лесополоса Нижнего парка. Однажды мы бухали там интеллигентной компанией, и самый нестойкий товарищ был столь воодушевлён, что поведал нам сакральную тайну, заявив: «Нижний парк – самый высокий парк. Самый, я бы сказал, высокодуховный». Вот мост, на котором я как-то чуть не подрался с велосипедистами. А тут уже и труба недостроенной ТЭЦ, залезть на которую – дело чести любого малолетнего местного недоумка. Рядом, в загоне, гуляют лошади. Или кони. Из окна электрички точно не разглядеть. А затем закончилась узловая, поезд вышел на прямую и начал набирать ход.
На подъезде к тридцать четвёртому километру в вагон зашёл торгаш. Он продавал всепогодную чудо-спичку, заправляемую любым горючим веществом, якобы используемую всеми спецназами мира, и уж точно необходимую каждому рыболову, охотнику, садоводу, грибнику и всем остальным, кто много времени проводит на открытом воздухе. Он бубнил в микрофон заученные до тошноты слова. Из подвешенного на шее плохого динамика его голос звучал хрипло и гнусаво. Я много лет не ездил в поездах пригородного сообщения, и отчего-то был уверен, что данный вид бизнеса вымер. Но людей ехало мало, спичкой никто не заинтересовался, и торгаш ушёл ни с чем, чтобы снова тошнить, но уже в другом вагоне.
На тридцать шестом километре не вышел, кажется, никто. Я с грустью посмотрел вправо, туда, где в поле уходила кривая дорога. Через полтора километра там будет плотина, запрудившая речку Чёрная. Пацанами мы часто гоняли туда, чтобы покупаться в красно-коричневой болотной воде, попечь картошку в углях, и вообще скрыться подальше с глаз цивилизации, уехав далеко-далеко, как нам тогда казалось, от дома. Летом, в самую жару, там чудесно: целое море слепней и ещё каких-то жёлто-полосатых кровососущих тварей, на пыльной дороге загорают шершавые жабы, удачный ветер приносит запах конского навоза с не далеко расположенной фермы. Красота!..
На платформе «40-ой километр» из вагона вывалились почти все. Там много садоводств по обе стороны железнодорожного полотна. Многие живут в них круглый год. Есть магазины, детские площадки, и даже полиция приедет оперативно, если будет очень надо, а «надо» случается в этом краю регулярно.
А после дорога сильно изгибается, и поэтому до конечной поезд снова полз медленно. После трёхминутного простоя на станции «Форносово», машинист дал протяжный гудок, и электричка отправилась в обратный путь, а я в ту же минуту зашёл в пристанционный магазинчик со звучным именем «Елена», чтобы купить сигарет и пару флаконов дагестанского разлива.
Справа от входа, у холодильника с пивом, стояли двое местных ханыг. Один сложил ладони лодочкой, удерживая весьма внушительную горсть мелочи, а другой, помоложе и поподдатей, ковырялся в ней заскорузлым пальцем, доставал нужные монетки и старательно отсчитывал нужную сумму. Обычное явление для сельмага, и я не придал ему никакого значения. За прилавком маячила толстая женщина, с приятным густо накрашенным лицом. Лед сорока на вид, в синем халате, туго подпоясанном, с мягкими руками и огромными грудями, она приветливо посмотрела на меня. Не исключаю, что это и была та самая загадочная Елена. Я улыбнулся ей в ответ, поздоровался и спросил пачку «Camel» и две бутылки приличного коньяку.
- «Кэмела» нет, - сказала она, - есть «Парламент».
- Нет, это сено оставим людям в погонах, они его любят. Тогда, давайте «Винстон».
- Из коньяка могу предложить «Бастион», «Наполеон», «Багратион».
- Нет, - ответил я, - что-то выдержанных напитков перехотелось. Дайте лучше «Русский стандарт». Два.
Она выкатила на прилавок два пузыря. В этот момент позади меня упала и звонко ударилась о кафельный пол монета. Женщина посмотрела в ту сторону, мне через плечо, а я спокойно отсчитал деньги и положил их на лоток. Распихав покупки по карманам, я распрощался с толстухой, искренне надеясь никогда больше её не увидеть, вышел из магазина и закурил. Ханыги вышли следом и очень вежливо попросили сигаретку.
- Да, конечно, - сказал я и протянул раскрытую пачку.
- А можно две, если не жалко?
В ответ я лишь пожал плечами. Тот, что держал монеты, взял ещё одну штуку, и ещё более витиевато поблагодарил. Я кивнул и направился к переезду, который за прошедшее время так и не удосужились починить. Рельсы торчали из асфальта едва ли не в полную высоту, а по их краям были такие щели, что попади туда ботинок, можно и ногу подвернуть. Сущий ад для автомобилистов.
По левой стороне дороги я шёл в сторону поворота к Форносовской колонии.
Их было трое.
Первый был уже готов и приступил к делу сразу. Здоровый парень, крепкий и высокий, с накачанными руками, он оказался также здоров и другими участками тела. Ей было больно. Сжав зубы и скуля, она не чувствовала ничего, кроме этого. Онемели прижатые руки, прошёл звон удара в ушах, и только его резкое отрывистое сопение и глупые смешки остальных наполняли вечернюю тишину. Но здоровяк быстро «закончился», кончив прямо в неё. Согнав того что был слева, он занял его место, но не стал наступать ей на руку, а наоборот, сам сел на скамеечку рядом, а её ладонь положил на орудие преступления. Он что-то говорил, но она не могла и не хотела понимать, что и кому: мерзкая, большая, мягкая, тёплая и влажная субстанция в руке вызывала такое отвращение, что на какое-то время она даже отвлеклась от происходящего сзади.
А второй тем временем оказался более деловитым, и к процессу подошёл не спеша, с чувством и расстановкой. Он долго водил ладонями по её телу, через ткань платья целовал спину, а войдя в неё, не преминул пустить вход и пару пальцев. Он проникал глубоко, двигаясь медленно и плавно, иногда надолго останавливаясь и звонко шлёпая её по заднице.
Мимо, буквально в десяти шагах, по усыпанной крупными камнями дорожке, прошуршали колёса запоздалого велосипедиста.
Чувства потихоньку возвращались к ней. Мыслей не было. Вернулось ощущение времени, и ужас происходящего затягивался. Она попыталась посмотреть на сидящего слева первого, но тот схватил за волосы и с силой задрал её голову кверху. В сгустившемся сумраке перед глазами встали развешенные на кресте и стоящие под ним маленькие иконки. Скорбные лица святых, своими печальными, преисполненными покорности и всепрощения глазами смотрели на неё и будто говорили: «Бог терпел и нам велел…». Она зажмурилась. Оставалось только терпеть.
Но Бог за терпение не вознаградил. Она поняла это, когда в дело вступил третий. Пыхтя и матерясь, он долго возился со своей «вялостью», а потом, оправдываясь перед подельниками, обошёл её спереди и, заслонив святые лики, приказал: «Рот открой, сука! И глаза…». Она покорно открыла. То, что она увидела и почувствовала, заставило её забыть все прошедшие мерзости. Перед глазами в дурацкой полуприсевшей позе стоял субтильный парнишка. Между его кривых ног, в гуще растительности болталось нечто маленькое и сморщенное. Сказав - «Укусишь – убью!» - он поднёс это к её лицу, провёл по губам. От запаха пота и чего-то ещё её почти стошнило. Это «почти» на какой-то миг показалось спасением. Но чуда не произошло. Так он довёл дело до логического завершения. У него долго ничего не получалось. Но, кончая, он успел попасть ей и в рот и, размазывая остатки, на лицо. Тут её действительно вырвало.
Её руки и голову отпустили. Она обмякла, обвиснув на скамейке. Парни поспешно ретировались.
Чуть оклемавшись, в полузабытьи она добрела до воды. Умылась. Неожиданно сообразив, что проглотила какую-то часть этой мерзости, напилась из реки и, не имея привычки совать два пальца в рот, вызывая рвоту, сильно надавила чуть выше межключичной впадинки. Долго сотрясалась в судорогах. Опустевший, едва не вывернувшийся наизнанку желудок не желал останавливаться…
…Такую картину рисовало моё воображение, когда Миша короткими, но очень ёмкими и точными фразами описывал произошедшее. Описать его вид, когда он произносил эти слова, я не смогу даже письменно. Да и не хочу, точно так же, как не хочу знать и то, что он чувствовал, когда ему об этом рассказывала она.
Потом, конечно, было и заявление в милицию, и унизительные экспертизы, и бесконечные слёзы. Но Миша оказался настоящим Мужиком (да-да, именно так – с большой буквы), и просто любящим и верным человеком. Была, правда, по его признанию, некая брезгливость, особенно к поцелуям. Да и она его, как мужчину, долго к себе не подпускала. Но Миша ждал, давил в себе все недостойные чувства, заново выковывал её доверие и расположение. И таки добился результата.
Результата прямо противоположного – она вернулась к жизни и отдалилась от него. А он её оставить уже не мог. Он находил для неё тысячи причин и оправданий, во всём винил себя, свою навязчивость, думал, что ей нужно больше времени и одиночества. Короче, он начал за ней следить. И реальность оказалась смелее и жёстче самых невероятных предположений.
Время шло. Сначала всё было более-менее нормально – она часто и бесцельно бродила по городу. Затем, видимо осмелев, стала ходить в парки, где подолгу сидела на скамейках и курила. Да-да, она начала курить, что породило в Мише новую волну тревоги. В художественном центре она не появлялась. Её странички в социальных сетях наполнялись грубыми, циничными и очень пошлыми картинками. Ещё какое-то время спустя она начала посещать бары и клубы, чего ранее за ней никогда не водилось, и что до предела осложнило слежку. Финал этих злоключений был очевиден – покидать места развлечений она стала не одна. Мало того, Ксюша всё чаще уходила оттуда с двумя-тремя новыми знакомыми сразу.
Тихий интеллигентный Миша был в растерянности и смятении духа. Он был расстроен. Потерялся. И не знал, что предпринять. А вот не менее обеспокоенные и более решительные Ксюшины родители знали, и начали таскать её по врачам. Очередным ударом стал вердикт венеролога – ВИЧ – и последующая попытка её самоубийства. Приговор психиатра добил – острое психическое отклонение на фоне сексуального помешательства, какой-то там синдром, и что-то ещё такое, что не только не выговорить, но и не запомнить. Результат – дурка. На неопределённый срок.
Она всегда была девочкой характерной, вот и в дурдоме не успокоилась. Её закололи лекарствами. Отказали почки. Потребовалась пересадка. Отец настаивал на том, чтобы от него взяли «ещё кусочек». Мать тоже была готова отдать частичку себя. С трудом, но Миша убедил её родителей, что донором должен стать именно он…
…Когда он показывал послеоперационный шрам, то, вопреки воспитанию, слова и мысли у меня крутились и срывались только матерные. А после я долго думал об одном – смог бы я поступить так же? Не уверен. Вот Игорян, наверное, смог бы. Впрочем, по данному вопросу я не был уверен даже в нём.
А Мишкина Ксюша (фамилию не разглашаю по понятным соображениям), оказалась моей одноклассницей, моей первой любовью, той самой девочкой, с золотистыми прядями волос и зелёными глазами, за которой я носил портфель. Когда-то я отказал ей в прогулке, отказал в танце, отказал в поцелуе. Это она во втором классе отбила меня у Кати Щербачёвой. Это из-за неё в третьем классе я узнал, что такое ревность. Это она в пятом вернула мои чувства Кате, которая ушла в шестом, и я на шестнадцать лет забыл о ней и продолжил любить Ксюшу, которая ушла после девятого. Но я не забывал её до тех пор, пока в двадцать семь снова не встретил Катю и не пересмотрел свои взгляды на понятие первой любви.
Теперь лучше было не вспоминать про обеих.
А встреча с Мишей так и закончилась ничем. Поговорили, излили душу, так сказать. Конечно, напились. Зачем встретились – забыли. Он уехал домой, а я дошёл пешком, хоть и не помню как.
***
Найти Андрюху Кондратьева оказалось сложнее. Номер его телефона не обслуживался.
Сначала я позвонил в некогда родную контору, где незнакомый и не очень приятный женский голос поведал мне, что такого сотрудника у них нет и никогда не было. Меня это не удивило – девочки в секретарской всегда менялись как перчатки. Редко какая из них задерживалась дольше квартала, и причин тому было две: они либо сразу отказывались от непристойных предложений начальников всех рангов, либо соглашались, но и в этом случае вылетали как пробки, быстро приедаясь неразборчивым в связях женатым мужчинам. Чему-чему, а свободе нравов «Creative Art Studio» позавидовали бы даже хиппи.
Тогда я попросил этот голос соединить меня с отделом кадров.
- Отдел кадров, добрый день, - мягким тенором раздалось в трубке. Это была Филипповна, самая старая, и по возрасту и по стажу, сотрудница конторы.
- Здравствуйте, - ответил я, говоря через носовой платок. Необходимо было оставаться инкогнито. – Некогда у вас работал Андрей Кондратьев, и я бы хотел узнать, когда он уволился.
- Давно, - голос Филипповны был невозмутим, - почти два года назад.
- А не осталось ли у вас каких-нибудь его контактов?
- Простите, но мы подобную информацию не разглашаем.
Я знал, что за судьбой бывших сотрудников контора наблюдала, небезосновательно опасаясь их перехода к конкурентам, со всеми вытекающими, и поэтому настоял:
- Ну, может, хоть адрес домашний подскажете? Поймите, я приехал издалека и разыскиваю старого друга. Вы мне очень поможете.
- Простите, но я вам уже всё сказала.
- Да-да, понимаю. До свидания, - ответил я, повесил трубку и выругался вслух, парой фраз покрыв Филипповну, всех остальных женщин, контору, город, страну, правительство и то паскудное время, в которое приходится жить.
Немного погодя, когда схлынул гнев, я вооружился стаканом и снова позвонил в секретариат. Глухим и далёким голосом, отражённым стаканом, я попросил соединить меня с отделом внешней рекламы.
- Минутку, соединяю, - ответила не затраханная пока что секретарша, и в трубке раздались длинные гудки.
Я надеялся попасть на Машу Зарецкую, но ответил мужчина (если, конечно, мужчины таким голосом разговаривают).
- Зарецкая на месте, друг? – спросил я, уже без стакана.
- Кто? – удивился мой пидарастический собеседник.
«Понятно», - подумал я и, ничего не ответив, отключился.
Дело было плохо. На меня накатило позабытое уже чувство вины. Выходило, что Андрюха ушёл, причём, вероятно, не по собственной воле, и сразу после ухода моего. Зарецкую, видимо, тоже достали, надавив на гордость. И виной тому – я.
Но не было времени предаваться самобичеванию, надо было что-то предпринять. Не зная места Андрюхиного проживания, я решил поехать к нему на дачу, там-то я бывал разок. Это было разумное решение. Хоть и будний день, а всё ж таки дачный сезон близился к своему завершению, и какие-нибудь соседи-пенсионеры обязаны были быть на месте.
От Пушкина до Форносово на электричке ехать полчаса. Перед Павловском и сразу после, поезд тащился медленно. За окном мелькали знакомые виды. Вот проплыла лесополоса Нижнего парка. Однажды мы бухали там интеллигентной компанией, и самый нестойкий товарищ был столь воодушевлён, что поведал нам сакральную тайну, заявив: «Нижний парк – самый высокий парк. Самый, я бы сказал, высокодуховный». Вот мост, на котором я как-то чуть не подрался с велосипедистами. А тут уже и труба недостроенной ТЭЦ, залезть на которую – дело чести любого малолетнего местного недоумка. Рядом, в загоне, гуляют лошади. Или кони. Из окна электрички точно не разглядеть. А затем закончилась узловая, поезд вышел на прямую и начал набирать ход.
На подъезде к тридцать четвёртому километру в вагон зашёл торгаш. Он продавал всепогодную чудо-спичку, заправляемую любым горючим веществом, якобы используемую всеми спецназами мира, и уж точно необходимую каждому рыболову, охотнику, садоводу, грибнику и всем остальным, кто много времени проводит на открытом воздухе. Он бубнил в микрофон заученные до тошноты слова. Из подвешенного на шее плохого динамика его голос звучал хрипло и гнусаво. Я много лет не ездил в поездах пригородного сообщения, и отчего-то был уверен, что данный вид бизнеса вымер. Но людей ехало мало, спичкой никто не заинтересовался, и торгаш ушёл ни с чем, чтобы снова тошнить, но уже в другом вагоне.
На тридцать шестом километре не вышел, кажется, никто. Я с грустью посмотрел вправо, туда, где в поле уходила кривая дорога. Через полтора километра там будет плотина, запрудившая речку Чёрная. Пацанами мы часто гоняли туда, чтобы покупаться в красно-коричневой болотной воде, попечь картошку в углях, и вообще скрыться подальше с глаз цивилизации, уехав далеко-далеко, как нам тогда казалось, от дома. Летом, в самую жару, там чудесно: целое море слепней и ещё каких-то жёлто-полосатых кровососущих тварей, на пыльной дороге загорают шершавые жабы, удачный ветер приносит запах конского навоза с не далеко расположенной фермы. Красота!..
На платформе «40-ой километр» из вагона вывалились почти все. Там много садоводств по обе стороны железнодорожного полотна. Многие живут в них круглый год. Есть магазины, детские площадки, и даже полиция приедет оперативно, если будет очень надо, а «надо» случается в этом краю регулярно.
А после дорога сильно изгибается, и поэтому до конечной поезд снова полз медленно. После трёхминутного простоя на станции «Форносово», машинист дал протяжный гудок, и электричка отправилась в обратный путь, а я в ту же минуту зашёл в пристанционный магазинчик со звучным именем «Елена», чтобы купить сигарет и пару флаконов дагестанского разлива.
Справа от входа, у холодильника с пивом, стояли двое местных ханыг. Один сложил ладони лодочкой, удерживая весьма внушительную горсть мелочи, а другой, помоложе и поподдатей, ковырялся в ней заскорузлым пальцем, доставал нужные монетки и старательно отсчитывал нужную сумму. Обычное явление для сельмага, и я не придал ему никакого значения. За прилавком маячила толстая женщина, с приятным густо накрашенным лицом. Лед сорока на вид, в синем халате, туго подпоясанном, с мягкими руками и огромными грудями, она приветливо посмотрела на меня. Не исключаю, что это и была та самая загадочная Елена. Я улыбнулся ей в ответ, поздоровался и спросил пачку «Camel» и две бутылки приличного коньяку.
- «Кэмела» нет, - сказала она, - есть «Парламент».
- Нет, это сено оставим людям в погонах, они его любят. Тогда, давайте «Винстон».
- Из коньяка могу предложить «Бастион», «Наполеон», «Багратион».
- Нет, - ответил я, - что-то выдержанных напитков перехотелось. Дайте лучше «Русский стандарт». Два.
Она выкатила на прилавок два пузыря. В этот момент позади меня упала и звонко ударилась о кафельный пол монета. Женщина посмотрела в ту сторону, мне через плечо, а я спокойно отсчитал деньги и положил их на лоток. Распихав покупки по карманам, я распрощался с толстухой, искренне надеясь никогда больше её не увидеть, вышел из магазина и закурил. Ханыги вышли следом и очень вежливо попросили сигаретку.
- Да, конечно, - сказал я и протянул раскрытую пачку.
- А можно две, если не жалко?
В ответ я лишь пожал плечами. Тот, что держал монеты, взял ещё одну штуку, и ещё более витиевато поблагодарил. Я кивнул и направился к переезду, который за прошедшее время так и не удосужились починить. Рельсы торчали из асфальта едва ли не в полную высоту, а по их краям были такие щели, что попади туда ботинок, можно и ногу подвернуть. Сущий ад для автомобилистов.
По левой стороне дороги я шёл в сторону поворота к Форносовской колонии.
