Эти глаза видеть надо, как меняются они, когда жена после телефонного разговора передаёт трубку малолетней дочери. Когда мы виделись с ним в последний раз, она пошла в первый класс. Теперь, стало быть, уже в третьем. Значит, ей девять лет, и она начинает терять ту прелесть, которой обладают маленькие девочки. Но это взгляд со стороны. Отцы же смотрят на дочерей влюблёнными глазами до тех пор, пока не появляются действительно опасные ухажёры - лет так до четырнадцати.
Я представлял, как он, разговаривая со мной, сидит перед монитором за большим столом, заваленным пачками бумаг. Почему-то, думалось мне, у него обязательно должен быть отдельный кабинет. По коридорам издательства должны носиться сотрудники, а самонадеянные авторы просто обязаны обивать пороги, сжимая потными ладошками распечатки своих нетленок в ожидании встречи с редактором.
Так или иначе, но в разговоре он был весел, утверждал, что не надо лишних слов, и чтобы я приезжал незамедлительно. Я обещал привезти ему подарок. Странно, но узнав от соседки по даче о новом месте его службы, я как-то совсем не подумал о том, что кто-то из его коллег должен был прочесть хотя бы синопсис моего «Реквиема…», причём не один раз. Он-то уж точно не читал, иначе обязательно ответил бы, узнав фамилию и стиль письма. Поэтому, закончив разговор, я достал из кармана флэшку и зашёл в соседнее с литературкой фотоателье, где можно было распечатать документы.
Сидевший за компьютером возле огромного принтера человек с увлечением обрабатывал фотографию молоденькой девушки. Хотя, судя по нахальному взгляду, уже не девушки. Тут ведь как: девочка – это ребёнок, девушка – это когда физически сформировавшееся тело с цельным ещё естеством, а когда его, естество, протыкают, получается женщина. Так что тут уж, как говорится, без проверки не разберёшься. Отметив этот факт, я обратился к увлечённому человеку. Человек был приветлив, но, как мне показалось, не очень рад моему появлению. Он охотно взялся выполнять мою просьбу, благо принтер выполнял всю работу за него, но сильно удивился, увидев объём текста. Видимо, печать двести страниц сразу ему ещё не доводилось.
Принтер радушия не излучал. Бодро приступив к работе, он скоро скис, нагрелся и начал очень неохотно плеваться листами. Деваться в небольшом помещении было некуда. Стоя вполоборота к человеку, я искоса поглядывал на его работу. Бледноватая «не девушка» постепенно приобретала обозначенную Жигаловым розоватость, очерченные скулы и чуть заострённый подбородок. Наблюдая за её преображением, я трепал животрепещущую мысль. Вот интересно: у меня никогда не было девушки (в правильном понимании этого слова), и у тех с кем я об этом говорил – тоже не было. Отсюда вопрос: кто эти негодяи, у которых их было как минимум по две, и специально ли они за ними охотились?
Когда всё было кончено, я вновь очутился на улице. Нежно удерживая весьма увесистую и ещё теплую пачку бумаги, направился к светофору, с намерением перейти улицу и в ближайшем магазине канцелярии купить папку. Но делать этого не пришлось.
На углу Московской и Оранжерейной раздавали газеты. Девчонка-распространитель в жёлтой жилетке улыбнулась мне и протянула экземпляр.
- А дайте два, - попросил я.
- Больше одной не положено, - ответила она и пожала плечами.
- А я друзьям покажу. Они рады будут. Мы, между прочим, все на прошлых выборах за вашего кандидата голосовали.
Девчонка мне явно не поверила, но вторую газетку протянула. Я хотел было спросить, до которого часа она работает, но передумал.
Это была очередная либерально-пропагандистская макулатура. Чей увесистый портрет занимал четверть первой полосы, я вникать не стал. Гладковыбритая обрюзгшая харя депутата в сером костюме доверия и так не внушала, ещё и взгляд у него был надменный. «Всё для людей!», - как бы призывал его гордый торжественный вид, а глаза добавляли: «Говна нам не жалко».
Спустившись на полквартала вниз по Оранжерейной, я присел на лавочку автобусной остановки и принялся заворачивать свою рукопись в плотный либералистический конверт таким образом, чтобы отожравшаяся мордашка слуги народа пришлась прямо на титульный лист. Конверт получился хороший, крепкий, но задумка не удалась, и депутатское лицо оказалось переломлено пополам. «Очень символично, - подумал я, похлопал по конверту, встал и пошёл дальше, в сторону вокзала».
Народу в электричке было немного. Проезжая мимо остановки «21-ый километр» я вспомнил детство, те времена, когда там стоял самолёт. Кажется, это был какой-то старый ИЛ. Вспомнилась старая шутка: «Интересно, о чём думает летящий в самолёте человек, если на службе он расшифровывает записи чёрных ящиков?».
Тринадцать минут я ехал спокойно, но в Купчино напротив подсели двое. Они были молоды и громко разговаривали. Кроссовки, спортивные штаны с тремя полосочками и натянутые по самые брови шапочки сами за себя говорили об их нравственном уровне и умственных способностях. По опыту общения с людьми, могу заметить следующее: собеседник в любой шапке – тупица, конкретно в ушанке – придурок, в кепке – недоумок, в гандонке – быдло. А что есть быдло? Быдло – это не мысли, образ жизни и лицо. Быдло – это состояние души, гнилой и неприкаянной. Шапка - вообще хороший показатель личности. Не носите люди шапку, если вы не в лесу и не на морозе. По крайней мере, снимайте ей в помещении, коим, несомненно, является и вагон электропоезда. Терпеть их оставалось недолго – ещё семнадцать минут. В том, что они поедут до Витебского вокзала, я не сомневался.
На вокзале, у турникетов, как всегда образовалась давка, и мне пришлось чуть обождать, пока рассосутся оголтелые. Вдыхая загадочный аромат крытой платформы, я плёлся медленно, вспоминая, когда последний раз был здесь.
Это было ранним утром, в последних числах декабря 2012 года. Тогда мы с Игоряном опоздали на псковский поезд и решили снова поехать в Новгород, как годом ранее. На новгородский поезд мы тоже опоздали, и отправились на Витебский вокзал сдавать псковские билеты. Нам было по двадцать три года, и мы не хотели терять времени даром, поэтому не поехали обратно домой, а пошли в пышечную на Сенной. А после отправились куда глаза глядят, и они привели нас к Исаакиевскому собору. Было воскресенье. Над крышами домов брезжил плохо различимый в свете городских огней рассвет. Мы решили осмотреть нутро собора, а затем подняться под купол полюбоваться городом. Но при входе, пока ознакамливались с прейскурантом, нас перехватил охранник. Выскочив непонятно откуда, он размахивал руками и тараторил:
- Ну что же вы опаздываете. Давайте быстрее. Служба уже идёт. Давайте, давайте, быстрее, давайте.
Попасть в собор бесплатно было приятно, рублей пятьсот сэкономили всё ж. Внутри сгрудились верующие, преимущественно пенсионеры, преимущественно женского пола. Их было не так уж много, и, встав в последнем ряду, мы оказались в самом центре зала. Стоящий за аналоем батюшка в золотой епитрахили читал молитвы (или что они там читают во время воскресных служб?) таким низким голосом, что ни слова было не понятно. Справа от него, вполоборота к нам, в окружении охраны, стоял новоявленный губернатор Петербурга. Он приковал наши взгляды. С такого расстояния лицо его было плохо различимо, но мы видели, как шевелились его пышные седые усы – он непрестанно что-то повторял за церковнослужителем. Это длилось довольно долго. В какой-то момент батюшка замолчал, и все верующие упали на колени и стукнулись лбами в пол. Что характерно, сам батюшка и губернатор с охраной остались стоять. Мы последовали их примеру, чем заслужили неодобрительные взгляды бодигардов. Вскоре служба кончилась, и губернатора увели. Нам тоже всё это надоело, и мы пошли… в мечеть…
…«Что ж, - подумал я, - давно это было, дружище, давно. И запах этот был задолго до нас, и останется таким же после».
Ещё через несколько минут я пересёк Загородный проспект, и знакомым маршрутом, дворами, двинулся к Мойке, по Гороховой на Садовую, по ней - до Невского, а там уж до встречи с командором оставалось рукой подать.
Дойдя до издательского дома, название которого упоминать боюсь, я передумал туда заходить. Всем мешая, топтался у входа. Не знаю почему, - от высокомерия, наверное, - сжимая подмышкой конверт с рукописью, я вдруг почувствовал себя жалким и ничтожным просителем, вялым и бесхребетным, предательски заискивающим оборванцем. Хотелось конверт выкинуть, но рука не поднималась. Я снова позвонил Андрюхе и попросил его выйти. Время было как раз обеденное, а я с утра ничего так толком и не ел.
Встретившись, мы переместились в пельменную.
- Неважно выглядишь, - сказал командор.
- Что поделать, - усмехнулся я, - человек измучен нарзаном, и не надо ему об этом напоминать.
- Ну, тогда рассказывай, где пропадал.
- Да чего там рассказывать. Покидала жизнь. Сначала зарабатывал знаниями, потом в говно влетел с разбегу, затем побежал дальше. Бедствовал на чужбине, питаясь иллюзиями. Книжку вот написал, - я подвинул ему лежащий на столе конверт. – А потом завертелось, как в кино: старые знакомые, новая любовь, возвращение. Друга потерял. Теперь с тобой сижу, жду, когда пельмени принесут.
Кондратьев совсем не изменился. Сложив руки и облокотившись на стол, он пристально разглядывал меня. Его припухлые губы застыли в растянутой ухмылке. Волосы, как и годы назад, зачёсаны, прикрывая плешку. Добрые глаза не моргали и смотрели доверчиво и неравнодушно.
- О плохом, я так понимаю, рассказывать ты не хочешь. Но позже ведь не стерпишь и всё равно проболтаешься по частям. Я ж тебя знаю. И, сдаётся мне, ты не изменился. Только выглядеть стал хуже, - рассмеялся он.
- Нет, я теперь другой. Но для старых знакомых постараюсь остаться прежним - задумчивым и пьяным. Слышал, тебя из-за меня попёрли.
- Да там не только в тебе дело было. Курс нашего движения изменился в принципе. Я был не согласен, но кто со мной стал бы считаться? Да и никто из наших не поддержал, как понимаешь. Все приняли сторону более высокого руководства, и только Зарецкая держалась на нейтралке.
- Знаешь о ней что-нибудь? – спросил я, не скрывая своего волнения. Судьба Машки меня действительно заботила. Единственный светлый человечек всё ж, не считая нас, конечно.
- Почти ничего, - вздохнул командор. – Слышал, что ушла. Похоже, Минаков, паскуда, не добился своего. А она по тебе горевала. Ты же ушёл не прощаясь. Мне кажется, она была в тебя влюблена.
- Тебе всегда кажется, что в меня кто-то влюблён, и всегда они из-за этого страдают и лишаются работы. Мы сеем зло, ты не находишь?
- Я стараюсь не думать об этом. По крайней мере, совесть не мучает. Мы всё-таки за правду бились, а это кое-чего стоит.
- Чужих страданий это стоит. А мне, знаешь ли, часто хочется спросить людей: суки, где ваша правда блядская, шалашовки? А спросить-то и некого. Я за последний год вообще ни с кем практически не разговаривал. А ты где так загорел?
- Да опять в Израиль с семьёй ездил. Жена задолбала уже, каждый год одно и то же: поедем, поедем, поедем. Ноет и ноет, сил уже нет бороться. А ты?
- А я в горах. А знаешь, какая между нами разница?
- Ну? – спросил командор, довольно сощурившись. Я сразу понял, что он ничего не забыл и предвкушает антисемитскую шутку, которые ему всегда почему-то нравились.
- В горах красиво, а в Израиле – евреи. Вот и вся разница.
- Красиво сказал, я запомню. Здесь, - он побарабанил толстым пальцем по конверту, - тоже шутки юмора?
- Здесь, - я также постучал по рукописи, - три четверти моего пути в никуда, того самого, о котором я рассказывать не хочу.
- Значит, уже проболтался. Я знал, - командор наставительно потряс в воздухе тем же пальцем, и повторил, - знал!
Нам принесли обед: две небольшие полукруглые миски, доверху набитые криво залепленными полуфабрикатами, будто это ручная работа первокурсников кулинарного техникума; два капустных салата, хлеб, две чашки и чайник, из которого на ниточке болтался ярлычок «Принцесса Нури». При появлении официантки мы неловко умолкли, а когда она ушла, я спросил:
- Прежде чем перейти к главному, ты мне скажи: какова вероятность того, что вот это издадут?
- Редкий ты тип, Паша, скромный, но амбициозный. Если по правде, то всё зависит от редактора. Иначе откуда столько шлака на книжных прилавках взялось бы? Я не говорю, что все мои коллеги – дураки. Нет, ни в коем случае. Но в нашем обществе связи решают всё. А рецепт простого успеха знаешь в чём?
- В чём? – спросил я, заранее уверенный в ответе.
- Шокирующие откровения, насилие и секс. И побольше секса, самого грязного, развратного, извращённого, с унижениями. У тебя это есть?
- У меня этого нет, но в моей книжке – есть. Но ты ведь не опустишься до продвижения «простого успеха»?
- Могу, если ты сочтёшь это допустимым, - ответил командор и перестал улыбаться. - Начинающим авторам гонорары мизерные полагаются. Но я по роже вижу, что деньги тебе нужны.
- Деньги, деньги. Они у нас скоро будут. Я затем и вернулся. Только теперь, когда у меня есть любимая девушка, мне нужны ещё и проверенные люди, и ты первый из них, на кого я могу положиться. Я ведь могу?
Андрюха посмотрел на пельмени. Они быстро остывали, пар от них уже не шёл, и лежащая сверху сметана начинала приобретать несъедобный вид. Он ткнул вилкой в крайнюю пельмешку, отправил её в рот и принялся задумчиво жевать, лениво поглядывая на меня. В такие минуты люди выглядят забавно, если только не собираются ткнуть тебя той же вилкой в глаз. Я этого точно знать не могу, но Игорян так говорил.
А командор думал, решительно и напряжённо. Прежде я не раз наблюдал его в такой ситуации, и спецом потащил в общепит. Ему предстояло решиться неизвестно на что. И он думал. Решался. Взвешивал все «за» и «против». Но я не сомневался, что если он духом не состарился, то на любую мою авантюру подпишется. Я же никогда его не подводил… не считая увольнения. Кроме того, он был единственным, в кого я по-настоящему верил, и без кого всё предприятие не имело шансов на успех.
Но он не решился. Я видел это по его глазам. Но он не сказал «нет».
- Излагай, - произнёс он и съел ещё одну пельмешку.
- Есть маза накрутить хвосты бывшим коллегам.
- Против Москвы не сдюжим, ты же знаешь.
- Другие настали времена, Андрюха. В этот раз Москва на нашей стороне, вернее - её деньги. А нам предстоит битва интеллектов, победит в которой наглость и дерзкий расчёт. Исходные позиции войск таковы…
Делать было нечего. Отконвоировав командора обратно в издательство, я решил прогуляться по городу который никогда не любил. Немного пройдя по Невскому, зашёл в Дом книги. Зашёл не просто так. Вот уже несколько недель, как я ничего не читал, а в таком состоянии, как известно, любые буквенные помои в радость. Странно только, что это состояние напало неожиданно, вдруг, исподтишка.
В магазине было тесно и людно, как всегда. Побродив по первому этажу, поняв, что я всё забыл, и вконец уяснив, что самостоятельно с навигацией мне не справится, я обратился за помощью к консультанту.
Я представлял, как он, разговаривая со мной, сидит перед монитором за большим столом, заваленным пачками бумаг. Почему-то, думалось мне, у него обязательно должен быть отдельный кабинет. По коридорам издательства должны носиться сотрудники, а самонадеянные авторы просто обязаны обивать пороги, сжимая потными ладошками распечатки своих нетленок в ожидании встречи с редактором.
Так или иначе, но в разговоре он был весел, утверждал, что не надо лишних слов, и чтобы я приезжал незамедлительно. Я обещал привезти ему подарок. Странно, но узнав от соседки по даче о новом месте его службы, я как-то совсем не подумал о том, что кто-то из его коллег должен был прочесть хотя бы синопсис моего «Реквиема…», причём не один раз. Он-то уж точно не читал, иначе обязательно ответил бы, узнав фамилию и стиль письма. Поэтому, закончив разговор, я достал из кармана флэшку и зашёл в соседнее с литературкой фотоателье, где можно было распечатать документы.
Сидевший за компьютером возле огромного принтера человек с увлечением обрабатывал фотографию молоденькой девушки. Хотя, судя по нахальному взгляду, уже не девушки. Тут ведь как: девочка – это ребёнок, девушка – это когда физически сформировавшееся тело с цельным ещё естеством, а когда его, естество, протыкают, получается женщина. Так что тут уж, как говорится, без проверки не разберёшься. Отметив этот факт, я обратился к увлечённому человеку. Человек был приветлив, но, как мне показалось, не очень рад моему появлению. Он охотно взялся выполнять мою просьбу, благо принтер выполнял всю работу за него, но сильно удивился, увидев объём текста. Видимо, печать двести страниц сразу ему ещё не доводилось.
Принтер радушия не излучал. Бодро приступив к работе, он скоро скис, нагрелся и начал очень неохотно плеваться листами. Деваться в небольшом помещении было некуда. Стоя вполоборота к человеку, я искоса поглядывал на его работу. Бледноватая «не девушка» постепенно приобретала обозначенную Жигаловым розоватость, очерченные скулы и чуть заострённый подбородок. Наблюдая за её преображением, я трепал животрепещущую мысль. Вот интересно: у меня никогда не было девушки (в правильном понимании этого слова), и у тех с кем я об этом говорил – тоже не было. Отсюда вопрос: кто эти негодяи, у которых их было как минимум по две, и специально ли они за ними охотились?
Когда всё было кончено, я вновь очутился на улице. Нежно удерживая весьма увесистую и ещё теплую пачку бумаги, направился к светофору, с намерением перейти улицу и в ближайшем магазине канцелярии купить папку. Но делать этого не пришлось.
На углу Московской и Оранжерейной раздавали газеты. Девчонка-распространитель в жёлтой жилетке улыбнулась мне и протянула экземпляр.
- А дайте два, - попросил я.
- Больше одной не положено, - ответила она и пожала плечами.
- А я друзьям покажу. Они рады будут. Мы, между прочим, все на прошлых выборах за вашего кандидата голосовали.
Девчонка мне явно не поверила, но вторую газетку протянула. Я хотел было спросить, до которого часа она работает, но передумал.
Это была очередная либерально-пропагандистская макулатура. Чей увесистый портрет занимал четверть первой полосы, я вникать не стал. Гладковыбритая обрюзгшая харя депутата в сером костюме доверия и так не внушала, ещё и взгляд у него был надменный. «Всё для людей!», - как бы призывал его гордый торжественный вид, а глаза добавляли: «Говна нам не жалко».
Спустившись на полквартала вниз по Оранжерейной, я присел на лавочку автобусной остановки и принялся заворачивать свою рукопись в плотный либералистический конверт таким образом, чтобы отожравшаяся мордашка слуги народа пришлась прямо на титульный лист. Конверт получился хороший, крепкий, но задумка не удалась, и депутатское лицо оказалось переломлено пополам. «Очень символично, - подумал я, похлопал по конверту, встал и пошёл дальше, в сторону вокзала».
Народу в электричке было немного. Проезжая мимо остановки «21-ый километр» я вспомнил детство, те времена, когда там стоял самолёт. Кажется, это был какой-то старый ИЛ. Вспомнилась старая шутка: «Интересно, о чём думает летящий в самолёте человек, если на службе он расшифровывает записи чёрных ящиков?».
Тринадцать минут я ехал спокойно, но в Купчино напротив подсели двое. Они были молоды и громко разговаривали. Кроссовки, спортивные штаны с тремя полосочками и натянутые по самые брови шапочки сами за себя говорили об их нравственном уровне и умственных способностях. По опыту общения с людьми, могу заметить следующее: собеседник в любой шапке – тупица, конкретно в ушанке – придурок, в кепке – недоумок, в гандонке – быдло. А что есть быдло? Быдло – это не мысли, образ жизни и лицо. Быдло – это состояние души, гнилой и неприкаянной. Шапка - вообще хороший показатель личности. Не носите люди шапку, если вы не в лесу и не на морозе. По крайней мере, снимайте ей в помещении, коим, несомненно, является и вагон электропоезда. Терпеть их оставалось недолго – ещё семнадцать минут. В том, что они поедут до Витебского вокзала, я не сомневался.
На вокзале, у турникетов, как всегда образовалась давка, и мне пришлось чуть обождать, пока рассосутся оголтелые. Вдыхая загадочный аромат крытой платформы, я плёлся медленно, вспоминая, когда последний раз был здесь.
Это было ранним утром, в последних числах декабря 2012 года. Тогда мы с Игоряном опоздали на псковский поезд и решили снова поехать в Новгород, как годом ранее. На новгородский поезд мы тоже опоздали, и отправились на Витебский вокзал сдавать псковские билеты. Нам было по двадцать три года, и мы не хотели терять времени даром, поэтому не поехали обратно домой, а пошли в пышечную на Сенной. А после отправились куда глаза глядят, и они привели нас к Исаакиевскому собору. Было воскресенье. Над крышами домов брезжил плохо различимый в свете городских огней рассвет. Мы решили осмотреть нутро собора, а затем подняться под купол полюбоваться городом. Но при входе, пока ознакамливались с прейскурантом, нас перехватил охранник. Выскочив непонятно откуда, он размахивал руками и тараторил:
- Ну что же вы опаздываете. Давайте быстрее. Служба уже идёт. Давайте, давайте, быстрее, давайте.
Попасть в собор бесплатно было приятно, рублей пятьсот сэкономили всё ж. Внутри сгрудились верующие, преимущественно пенсионеры, преимущественно женского пола. Их было не так уж много, и, встав в последнем ряду, мы оказались в самом центре зала. Стоящий за аналоем батюшка в золотой епитрахили читал молитвы (или что они там читают во время воскресных служб?) таким низким голосом, что ни слова было не понятно. Справа от него, вполоборота к нам, в окружении охраны, стоял новоявленный губернатор Петербурга. Он приковал наши взгляды. С такого расстояния лицо его было плохо различимо, но мы видели, как шевелились его пышные седые усы – он непрестанно что-то повторял за церковнослужителем. Это длилось довольно долго. В какой-то момент батюшка замолчал, и все верующие упали на колени и стукнулись лбами в пол. Что характерно, сам батюшка и губернатор с охраной остались стоять. Мы последовали их примеру, чем заслужили неодобрительные взгляды бодигардов. Вскоре служба кончилась, и губернатора увели. Нам тоже всё это надоело, и мы пошли… в мечеть…
…«Что ж, - подумал я, - давно это было, дружище, давно. И запах этот был задолго до нас, и останется таким же после».
Ещё через несколько минут я пересёк Загородный проспект, и знакомым маршрутом, дворами, двинулся к Мойке, по Гороховой на Садовую, по ней - до Невского, а там уж до встречи с командором оставалось рукой подать.
Дойдя до издательского дома, название которого упоминать боюсь, я передумал туда заходить. Всем мешая, топтался у входа. Не знаю почему, - от высокомерия, наверное, - сжимая подмышкой конверт с рукописью, я вдруг почувствовал себя жалким и ничтожным просителем, вялым и бесхребетным, предательски заискивающим оборванцем. Хотелось конверт выкинуть, но рука не поднималась. Я снова позвонил Андрюхе и попросил его выйти. Время было как раз обеденное, а я с утра ничего так толком и не ел.
Встретившись, мы переместились в пельменную.
- Неважно выглядишь, - сказал командор.
- Что поделать, - усмехнулся я, - человек измучен нарзаном, и не надо ему об этом напоминать.
- Ну, тогда рассказывай, где пропадал.
- Да чего там рассказывать. Покидала жизнь. Сначала зарабатывал знаниями, потом в говно влетел с разбегу, затем побежал дальше. Бедствовал на чужбине, питаясь иллюзиями. Книжку вот написал, - я подвинул ему лежащий на столе конверт. – А потом завертелось, как в кино: старые знакомые, новая любовь, возвращение. Друга потерял. Теперь с тобой сижу, жду, когда пельмени принесут.
Кондратьев совсем не изменился. Сложив руки и облокотившись на стол, он пристально разглядывал меня. Его припухлые губы застыли в растянутой ухмылке. Волосы, как и годы назад, зачёсаны, прикрывая плешку. Добрые глаза не моргали и смотрели доверчиво и неравнодушно.
- О плохом, я так понимаю, рассказывать ты не хочешь. Но позже ведь не стерпишь и всё равно проболтаешься по частям. Я ж тебя знаю. И, сдаётся мне, ты не изменился. Только выглядеть стал хуже, - рассмеялся он.
- Нет, я теперь другой. Но для старых знакомых постараюсь остаться прежним - задумчивым и пьяным. Слышал, тебя из-за меня попёрли.
- Да там не только в тебе дело было. Курс нашего движения изменился в принципе. Я был не согласен, но кто со мной стал бы считаться? Да и никто из наших не поддержал, как понимаешь. Все приняли сторону более высокого руководства, и только Зарецкая держалась на нейтралке.
- Знаешь о ней что-нибудь? – спросил я, не скрывая своего волнения. Судьба Машки меня действительно заботила. Единственный светлый человечек всё ж, не считая нас, конечно.
- Почти ничего, - вздохнул командор. – Слышал, что ушла. Похоже, Минаков, паскуда, не добился своего. А она по тебе горевала. Ты же ушёл не прощаясь. Мне кажется, она была в тебя влюблена.
- Тебе всегда кажется, что в меня кто-то влюблён, и всегда они из-за этого страдают и лишаются работы. Мы сеем зло, ты не находишь?
- Я стараюсь не думать об этом. По крайней мере, совесть не мучает. Мы всё-таки за правду бились, а это кое-чего стоит.
- Чужих страданий это стоит. А мне, знаешь ли, часто хочется спросить людей: суки, где ваша правда блядская, шалашовки? А спросить-то и некого. Я за последний год вообще ни с кем практически не разговаривал. А ты где так загорел?
- Да опять в Израиль с семьёй ездил. Жена задолбала уже, каждый год одно и то же: поедем, поедем, поедем. Ноет и ноет, сил уже нет бороться. А ты?
- А я в горах. А знаешь, какая между нами разница?
- Ну? – спросил командор, довольно сощурившись. Я сразу понял, что он ничего не забыл и предвкушает антисемитскую шутку, которые ему всегда почему-то нравились.
- В горах красиво, а в Израиле – евреи. Вот и вся разница.
- Красиво сказал, я запомню. Здесь, - он побарабанил толстым пальцем по конверту, - тоже шутки юмора?
- Здесь, - я также постучал по рукописи, - три четверти моего пути в никуда, того самого, о котором я рассказывать не хочу.
- Значит, уже проболтался. Я знал, - командор наставительно потряс в воздухе тем же пальцем, и повторил, - знал!
Нам принесли обед: две небольшие полукруглые миски, доверху набитые криво залепленными полуфабрикатами, будто это ручная работа первокурсников кулинарного техникума; два капустных салата, хлеб, две чашки и чайник, из которого на ниточке болтался ярлычок «Принцесса Нури». При появлении официантки мы неловко умолкли, а когда она ушла, я спросил:
- Прежде чем перейти к главному, ты мне скажи: какова вероятность того, что вот это издадут?
- Редкий ты тип, Паша, скромный, но амбициозный. Если по правде, то всё зависит от редактора. Иначе откуда столько шлака на книжных прилавках взялось бы? Я не говорю, что все мои коллеги – дураки. Нет, ни в коем случае. Но в нашем обществе связи решают всё. А рецепт простого успеха знаешь в чём?
- В чём? – спросил я, заранее уверенный в ответе.
- Шокирующие откровения, насилие и секс. И побольше секса, самого грязного, развратного, извращённого, с унижениями. У тебя это есть?
- У меня этого нет, но в моей книжке – есть. Но ты ведь не опустишься до продвижения «простого успеха»?
- Могу, если ты сочтёшь это допустимым, - ответил командор и перестал улыбаться. - Начинающим авторам гонорары мизерные полагаются. Но я по роже вижу, что деньги тебе нужны.
- Деньги, деньги. Они у нас скоро будут. Я затем и вернулся. Только теперь, когда у меня есть любимая девушка, мне нужны ещё и проверенные люди, и ты первый из них, на кого я могу положиться. Я ведь могу?
Андрюха посмотрел на пельмени. Они быстро остывали, пар от них уже не шёл, и лежащая сверху сметана начинала приобретать несъедобный вид. Он ткнул вилкой в крайнюю пельмешку, отправил её в рот и принялся задумчиво жевать, лениво поглядывая на меня. В такие минуты люди выглядят забавно, если только не собираются ткнуть тебя той же вилкой в глаз. Я этого точно знать не могу, но Игорян так говорил.
А командор думал, решительно и напряжённо. Прежде я не раз наблюдал его в такой ситуации, и спецом потащил в общепит. Ему предстояло решиться неизвестно на что. И он думал. Решался. Взвешивал все «за» и «против». Но я не сомневался, что если он духом не состарился, то на любую мою авантюру подпишется. Я же никогда его не подводил… не считая увольнения. Кроме того, он был единственным, в кого я по-настоящему верил, и без кого всё предприятие не имело шансов на успех.
Но он не решился. Я видел это по его глазам. Но он не сказал «нет».
- Излагай, - произнёс он и съел ещё одну пельмешку.
- Есть маза накрутить хвосты бывшим коллегам.
- Против Москвы не сдюжим, ты же знаешь.
- Другие настали времена, Андрюха. В этот раз Москва на нашей стороне, вернее - её деньги. А нам предстоит битва интеллектов, победит в которой наглость и дерзкий расчёт. Исходные позиции войск таковы…
***
Делать было нечего. Отконвоировав командора обратно в издательство, я решил прогуляться по городу который никогда не любил. Немного пройдя по Невскому, зашёл в Дом книги. Зашёл не просто так. Вот уже несколько недель, как я ничего не читал, а в таком состоянии, как известно, любые буквенные помои в радость. Странно только, что это состояние напало неожиданно, вдруг, исподтишка.
В магазине было тесно и людно, как всегда. Побродив по первому этажу, поняв, что я всё забыл, и вконец уяснив, что самостоятельно с навигацией мне не справится, я обратился за помощью к консультанту.
