Слушатели глядели на неё с благоговением и молчали. Переводя дыхание, Лизи выждала несколько секунд томительной тишины, затем отвела руку в сторону и просила всех собравшихся поприветствовать виновника торжества. Толпа покрылась аплодисментами, и в проёме дальней двери показалась фигура художника.
«Художник – от слова «худо», - вспомнил Тима дедовскую присказку, с которой тот начинал любой разговор, касавшийся мазни по холсту». И это было действительно так. Выглядел «маэстро» действительно худо, а говоря прямо – хреново. Возраста он был неопределённого; на вид ему можно было дать и сорок, при условии, что он сильно пьющий, и шестьдесят восемь, если предположить, что он старый девственник. Черты лица его были простые, напрочь лишённые благородства, а впалые щёки покрывала седоватая щетина. Мужчина сильно сутулился, руки его болтались, как на поломанных шарнирах, а колени немного тряслись. Зато пиджак блистал убранством, и даже такому дилетанту как Тима было очевидно, что шит он на заказ и очень дорог. Венчало всю эту несуразность другое недоразумение – лихо закрученный на дряблой (судя по лицу) шее аляповатый шарфик. Куда же без него, творческой-то интеллигенции?!
Тима был удивлён, и решил этого не скрывать.
- Мой дед всегда говорил, что жизнь на Западе до добра не доведёт, - чрезвычайно тихо, как ему показалось, заметил он, нашёптывая Павле на ушко. – А помирать один хрен на Родину тянет.
Павла только ухмыльнулась в ответ, но ничего не ответила. Зато кто-то несильно толкнул его в бок, несколько прижался, и столь же тихо, как бы угрожающе, сказал:
- Вы зря принесли сюда своё невежество.
Тима недоумённо покосился влево, на прижавшегося к нему субъекта, отвернулся, и снова обратился к Павле:
- Это что такое?
- Гена-Одуванчик, - пожала плечами Павла.
- Гена – это серьёзно, - будто сам себе сказал Тима, опять повернулся влево и резко дунул Гене в лицо. – Сдуйся.
«Одуванчик» поморщился и на полшага отступил. Тима больше не смотрел на него, но слышал, что рядом зашушукались, и это шушуканье начинало давить. Он чисто физически ощущал, как накаляется атмосфера на левом фланге. Присутствие Павлы его ободряло, настраивая на игривый и чуть грубоватый лад, но героем он себя видел, и ему вдруг очень сильно захотелось оказаться оттуда подальше. Что делать дальше, как себя вести – непонятно. Ища поддержки и одобрения, он приобнял Павлу, вопросительно мотнул подбородком. Она кивнула. Тима приободрился, но ответов на вопросы в её благосклонном утверждении не нашёл, и решил действовать в прежнем нахальном ключе.
Когда пустопорожняя болтовня Лизи и «худого» закончилась, люди разбрелись кто куда. Граждане с самыми надменными лицами тёрлись возле художника, с самыми глупыми – возле его картин. Рядом с Лизи образовался кружок из дам в изысканных платьях. Красавиц среди них не было, но все они, заподозренные Тимой в лесбиянстве, всё же привлекали его внимание. «Деловые», как и на улице, кучковались по интересам и что-то обсуждали. И только несколько неприкаянных одиноких душ бродили по залу, ни с кем в разговоры не вступая и рядом с картинами не задерживаясь, и тем самым создавали хоть какое-то подобие движения.
Ситуация несколько изменилась, когда внесли игристое. Народ зашевелился, забурлил. В галерее стало шумно. Лизи куда-то исчезла. Дамы в изысканных платьях растворились в толпе. У Тимы пересохло в горле, и он тоже захотел пропустить бокальчик, но Павла его остановила, пояснив:
- Они пьют ужасную кислятину, - поморщилась она, - кажется, испанскую. Ужасная дешёвка, но Лизи от неё в восторге, её это пойло заводит.
- Это всё прекрасно, - ответил Тима, но не удержался и спросил прямо, - но мне-то что дальше делать?
- Поиздевайся над ними немного, надави интеллектом, и сделай умное лицо, наконец! А теперь расходимся.
Тима не понял, зачем им расходиться, но держать её не стал. Проводив Павлу взглядом, он увидел, как она заговорила с каким-то рыжим боровом. До блеска выбритый мужичок с двумя подбородками активно тряс щеками и жестикулировал, размахивая давно опустевшим бокалом. В смокинге он был просто смешон. Тима ещё немного посмотрел на них, хмыкнул, отвернулся и побрёл к стене, на которой болталась самая большая картина. По пути он всё же подхватил бокал; стоя перед картиной, немного пригубил и, убедившись, что пить «это» действительно невозможно, как бы сам себе сказал вслух:
- М-да…
Рядом возникла невеликого роста девчушка. Глаза у неё были большие и грустные, а лицо усыпано веснушками. Она встала рядом, скрестив руки, как стоящий в «стенке» футболист, и неожиданно хриплявым голосом задумчиво, с придыханием произнесла:
- А по-моему это великолепно…
Тима посмотрел на свой бокал, затем на картину.
- Экспрессии не хватает, - ответил он, - и слишком много жёлтого.
- А фиолетовая собака под кустом? – удивилась девчонка. - Разве это не гениально?
- Гениально, конечно, - усмехнулся Тима, - а главное – жизненно. Я, например, тоже однажды видел фиолетового пса. Правда, он уже вздулся, а шерсть выпала.
- Он был болен?
- Он был мёртв. С трупами такое бывает.
Произнеся громкое «фу-у-у», рыжая сморщилась, резко повернулась и ушла прочь. Посмотрев ей вслед, Тима расплылся в улыбке и машинально глотнул ещё, сморщился сам и проследовал к другой картине.
На очередном полотне зияла огромная пропасть, но была она почему-то зелёной. На краю пропасти топтались оранжевые люди. Лиц у людей не было, зато были руки, длинные и узловатые, и они этими корявками размахивали, не то возмущаясь, не то кого-то приветствуя. Тела у людей тоже были странные: плоские, геометрические – треугольники и параллелограммы. А из бездны на них смотрели два фиолетовых глаза. В какой-то момент Тима задумался, почему мысленно обозвал эти фигурки людьми, но тут же оборвал эту мысль, сраженный иной догадкой. Поскольку возле этой картины никого не было, и никто к нему так и не подошёл, он сместился левее и догадку свою подтвердил. На другом полотне рваным отверстием обозначилось фиолетовое солнце, а на соседнем – фиолетовый кактус. Вспомнив, что в психологии фиолетовый цвет считается цветом депрессии, Тима вспомнил свои фиолетовые обои и понял, что их придётся заменить. Он мимолётно взгрустнул. Нет, этот цвет ему нравился, и плевать он хотел на психологов, но ясно стало, что после сегодняшней встречи с «удивительным и гениальным», спокойно относиться к этому он уже не сможет. «Конечно, обои будут переклеены, - подумал он, - и мы выберем их вместе!».
Бродить возле писаной дурноты и приставать к больным людям Тима больше не хотел. Сжимая пальцами ножку бокала, он постоял на месте, повертел головой. По угловатому залу бродили угловатые люди, вспученные дрожжами собственного самомнения. Ещё раз брезгливо осмотрев их всех, Тима выбрал себе новую жертву.
Жертва стояла возле декоративной колонны. Молодой парнишка со всклоченной бородёнкой на одутловатом лице что-то записывал карандашом в маленьком блокнотике, при этом губы его беззвучно шевелились, а глаза застыли в одной точке. Тима подошёл к нему и представился.
- Иннокентий, - ответил парнишка.
- Чудесное шампанское, - заметил Тима, подняв бокал. - Почему не пьёте?
- Не пью, - морщась, помотал головой парнишка. – Не люблю алкоголь и алкоголиков.
- Тогда вы, вероятно, выбрали не то место для досуга, Иннокентий, - ответил Тима, обводя бокалом окружающих.
- И всё же не люблю, - повторил парнишка.
- Я тоже не люблю, - сказал Тима, снова отпил из бокала и философски заметил, - но что поделать? Я ведь тоже не алкоголик. Я новатор-экспериментатор.
- В смысле? – удивился Иннокентий.
- Я художник и поэт.
- Так вы тоже пишете?
- Пишу! – гордо ответил Тима и почтительно склонил голову. – Но без алкоголя у меня ничего не получается. А лучше всего, конечно, кокаин и женщины.
Воодушевившийся было, Иннокентий сник.
- Ну да, ну да, - промямли он, - всегда эти женщины…
Смекнув, что по бабской части у Кеши явные проблемы, Тима решил на него надавить.
- А что же, против кокаина вы ничего не имеете?
Иннокентий брезгливо отмахнулся, но Тима его добил.
- Вы что, гей? – доверительно прошептал он, склонившись к Кешиному уху.
Иннокентий вспыхнул и отпрянул на шаг назад, визгливо заявив:
- Вы что себе позволяете?!
Казалось, что его услышали все. В зале стало заметно тише. Все смотрели на них. Тима стоял, как ни в чём не бывало, готовясь, что Кеша вот-вот набросится на него с кулаками, но тот стоял и лишь шумно дышал. На звуки скандала тут же явилась Лизи. Щебеча на ходу, она быстро всех успокоила, заявив, что искусство должно сближать людей, а не порождать ссоры, и призвав собравшихся переместиться в другой зал, в котором их заждался уже сам мастер. Народ снова зашушукался, но повиновался. Видно было, что авторитет Лизи здесь непререкаем. Люди потянулись в следующий зал, а Лизи придержала Тиму за локоть, и, дождавшись, когда все уйдут, томным голосом спросила:
- Что же вы скандальничаете, Тимофей. Это так на вас не похоже…
Такой тон едва не рассмешил Тиму: ему всегда представлялось, что именно так должны говорить немолодые женщины, совращающие малолеток.
- Ни в коем случае, Лизи, - поспешил заверить её Тима, - я скандалов не люблю. Наоборот, я искал сближения, как вы и говорили, а этот странный тип вдруг начал повышать голос!
- Вы искали сближения? – прыснула Лизи. – С ним?!
- А что такого? – не понял насмешки Тима.
- Он же из этих, - понизив голос, сказала Лизи, руками и лицом изображая кое-что неприличное.
- Так я его об этом и спросил, а он – орать!
- У них так не принято, - заметила Лизи, положив руку Тиме на плечо.
- Ну и ладно. Помните, как сказал поэт: «Хотели как лучше, а получилось как всегда»?
- Вообще-то, это не поэт сказал.
- Ну какая разница? У одного поэта действительно морда была чёрная, у другого – только по фамилии, хоть он и не поэт вовсе.
После секундного размышления, Лизи произнесла изменившимся голосом:
- Странный у вас юмор, Тимофей, странный.
- Это да, - подтвердил Тима. – Иногда, знаете ли-с, хочется людей убивать, особенно таких склочных. Иногда – убить и съесть. Всё от настроения зависит.
Лизи улыбнулась.
- Кажется, я начинаю вас понимать, Тимофей, - сказала она. Но, судя по лицу, соврала. – Мне нравится в мужчинах нестандартное мышление.
- Мне то же нравятся люди, - подбавил сарказма Тима. – Особенно женщины. Особенно простые. Они же меня раздражают. Простота хуже воровства – лучше и не скажешь.
Лизи точно ничего не поняла. Но обиделась, пожала плечами, хмыкнула и ушла. Женщина…
Смотря в след её удаляющейся полноватой фигуре, Тима остался в зале один. «А гонору-то сколько было, - подумал он. – Есть дворянки, есть дворняжки. Третьего не дано». Повздыхав и потоптавшись, он посмотрел на заломы своих ботинок, на окружающие картины. Взболтнув остатки шампанского, поставил бокал на подоконник и нехотя прошёл в следующий зал. Ему не нравилась роль, которую он играл. Ему не нравились эти люди. Больше всего в этот момент он желал оказаться где-нибудь далеко отсюда, например, в Лейпясуо. И чтобы было влажное сентябрьское утро, и солнце вставало над болотом, и чтобы Павла была рядом. Осматривая толпу, Тима всюду натыкался на косые взгляды, недоумевающие и брезгливые, но не придавал им значения, будто и не замечал вовсе. Зрительно встретившись с ним, люди спешили отвернуться, а он всё смотрел и смотрел, ища Павлу, и нигде её не находил.
В зале снова пили шампанское. Настроение собравшихся изменилось, другой стала и общая атмосфера. Картин здесь было гораздо меньше, а освещение более тусклое, почти интимное. Всё больше народу окружало художника. Люди задавали ему вопросы, брали автографы. Художник смеялся, оскалив идеально ровные, неродные, наверное, зубы. Поклонницы вторили ему, кокетливо прикрывая рты изнеженными ладошками. А Тиму одолевало омерзение.
Он занял позицию в углу, у двух картин, к которым никто почему-то не подходил. В сравнении с остальными полотнами, эти два были неприлично маленькими, зато реалистичными. Тиму привлекло то, что висело слева. На холсте был изображён большой серый камень, чуть скошенный с одной стороны и сильно щербатый. На камне сидел чёрный ворон, а поодаль, вероятно в низинке, темнели верхушки елей, и всё это великолепие синело в мутном свете высокой луны. Этот пейзаж показался Тиме незнакомым и злым, но напомнил совершенно иное место, открытое и светлое. Он живо представил себе всё то же Лейпясуо, всё то же болото, и огромный валун, возле которого уже много лет лежат два неразорвавшихся снаряда: один танковый, другой – артиллерийский. Вспомнив, как он копал мощный цветной сигнал, как сильно вдарил лопатой по танковой бронебойной болванке, как в трясущихся руках нёс её к тому камню, Тима вдруг улыбнулся. И тут же подумал, что ни за что на свете не стал бы заниматься этим, будь с ним рядом ОНА, но от этого не стал меньше хотеть оказаться там вместе с ней. Время шло, а он всё стоял в углу и смотрел. Сила искусства, вкупе с воспоминаниями и мечтами, вдруг потрясла его.
Растолкав недотёп и дам в нарядах, он протиснулся к автору, протянул ему руку, и уверенно заявил:
- Я в восхищении! То, что вы делаете – гениально!
Пожимая сухую сморщенную ладошку, вялую и костлявую, как урюк, Тима ощущал невиданную прежде силу собственного превосходства. И эта сила его стыдила. Он был силён и молод, деланно нагл, вёл себя наигранно вызывающе, в то время как перед ним стоял мужчина первой стадии старости, неожиданно смущённый, хлипкий интеллигент. Тима отпустил его руку и сообщил, уже тише и доверительнее:
- Честно признаться, я совершенно ничего не понимаю в живописи, а здесь человек вообще случайный, что совершенно не делает мне чести, но я хотел бы приобрести вон ту картину, - и он двумя сложенными пальцами указал в угол, - ту, с вороном.
Лицо художника застыло в замысловатой гримасе. Спустя мгновение он одумался и начал блеять что-то о том, что очень рад и польщён, и что ему весьма импонируют открытость людей и признание его заслуг. Он хотел добавить что-то ещё, но вмешалась Лизи.
- А вы не так просты, как кажетесь, Тимофей, - понизив голос, произнесла она, - и ваш нетривиальный выбор явственно говорит о том, что здесь вы совсем не случайно.
- Прекратите, - отрезал Тима, - я лесть не люблю. Просто скажите, сколько стоит та картина.
Тима понял, что повёл себя несолидно: заявив о намерении купить, спрашивать о цене было поздно. Так же поздно было отступать. Заметив его замешательство, Лизи поспешила перехватить инициативу, и для переговоров пригласила пройти в свой кабинет.
Кабинет поражал богатым убранством. Стол из массива, на нём дорогущий ноутбук и бронзовые фигурки. В бронзе Тима понимал ещё меньше, чем в живописи, но был уверен, что фигурки очень старые. В углу, слева от стола, антикварный книжный шкаф, высокий и тёмный, с резными дверцами и хитрой фактуры стёклами. Бордовый ковёр на полу. Картины на стенах. Но портил всё только кожаный диванчик, стоящий справа от входа. От дивана веяло знакомой пошлостью.
«Художник – от слова «худо», - вспомнил Тима дедовскую присказку, с которой тот начинал любой разговор, касавшийся мазни по холсту». И это было действительно так. Выглядел «маэстро» действительно худо, а говоря прямо – хреново. Возраста он был неопределённого; на вид ему можно было дать и сорок, при условии, что он сильно пьющий, и шестьдесят восемь, если предположить, что он старый девственник. Черты лица его были простые, напрочь лишённые благородства, а впалые щёки покрывала седоватая щетина. Мужчина сильно сутулился, руки его болтались, как на поломанных шарнирах, а колени немного тряслись. Зато пиджак блистал убранством, и даже такому дилетанту как Тима было очевидно, что шит он на заказ и очень дорог. Венчало всю эту несуразность другое недоразумение – лихо закрученный на дряблой (судя по лицу) шее аляповатый шарфик. Куда же без него, творческой-то интеллигенции?!
Тима был удивлён, и решил этого не скрывать.
- Мой дед всегда говорил, что жизнь на Западе до добра не доведёт, - чрезвычайно тихо, как ему показалось, заметил он, нашёптывая Павле на ушко. – А помирать один хрен на Родину тянет.
Павла только ухмыльнулась в ответ, но ничего не ответила. Зато кто-то несильно толкнул его в бок, несколько прижался, и столь же тихо, как бы угрожающе, сказал:
- Вы зря принесли сюда своё невежество.
Тима недоумённо покосился влево, на прижавшегося к нему субъекта, отвернулся, и снова обратился к Павле:
- Это что такое?
- Гена-Одуванчик, - пожала плечами Павла.
- Гена – это серьёзно, - будто сам себе сказал Тима, опять повернулся влево и резко дунул Гене в лицо. – Сдуйся.
«Одуванчик» поморщился и на полшага отступил. Тима больше не смотрел на него, но слышал, что рядом зашушукались, и это шушуканье начинало давить. Он чисто физически ощущал, как накаляется атмосфера на левом фланге. Присутствие Павлы его ободряло, настраивая на игривый и чуть грубоватый лад, но героем он себя видел, и ему вдруг очень сильно захотелось оказаться оттуда подальше. Что делать дальше, как себя вести – непонятно. Ища поддержки и одобрения, он приобнял Павлу, вопросительно мотнул подбородком. Она кивнула. Тима приободрился, но ответов на вопросы в её благосклонном утверждении не нашёл, и решил действовать в прежнем нахальном ключе.
Когда пустопорожняя болтовня Лизи и «худого» закончилась, люди разбрелись кто куда. Граждане с самыми надменными лицами тёрлись возле художника, с самыми глупыми – возле его картин. Рядом с Лизи образовался кружок из дам в изысканных платьях. Красавиц среди них не было, но все они, заподозренные Тимой в лесбиянстве, всё же привлекали его внимание. «Деловые», как и на улице, кучковались по интересам и что-то обсуждали. И только несколько неприкаянных одиноких душ бродили по залу, ни с кем в разговоры не вступая и рядом с картинами не задерживаясь, и тем самым создавали хоть какое-то подобие движения.
Ситуация несколько изменилась, когда внесли игристое. Народ зашевелился, забурлил. В галерее стало шумно. Лизи куда-то исчезла. Дамы в изысканных платьях растворились в толпе. У Тимы пересохло в горле, и он тоже захотел пропустить бокальчик, но Павла его остановила, пояснив:
- Они пьют ужасную кислятину, - поморщилась она, - кажется, испанскую. Ужасная дешёвка, но Лизи от неё в восторге, её это пойло заводит.
- Это всё прекрасно, - ответил Тима, но не удержался и спросил прямо, - но мне-то что дальше делать?
- Поиздевайся над ними немного, надави интеллектом, и сделай умное лицо, наконец! А теперь расходимся.
Тима не понял, зачем им расходиться, но держать её не стал. Проводив Павлу взглядом, он увидел, как она заговорила с каким-то рыжим боровом. До блеска выбритый мужичок с двумя подбородками активно тряс щеками и жестикулировал, размахивая давно опустевшим бокалом. В смокинге он был просто смешон. Тима ещё немного посмотрел на них, хмыкнул, отвернулся и побрёл к стене, на которой болталась самая большая картина. По пути он всё же подхватил бокал; стоя перед картиной, немного пригубил и, убедившись, что пить «это» действительно невозможно, как бы сам себе сказал вслух:
- М-да…
Рядом возникла невеликого роста девчушка. Глаза у неё были большие и грустные, а лицо усыпано веснушками. Она встала рядом, скрестив руки, как стоящий в «стенке» футболист, и неожиданно хриплявым голосом задумчиво, с придыханием произнесла:
- А по-моему это великолепно…
Тима посмотрел на свой бокал, затем на картину.
- Экспрессии не хватает, - ответил он, - и слишком много жёлтого.
- А фиолетовая собака под кустом? – удивилась девчонка. - Разве это не гениально?
- Гениально, конечно, - усмехнулся Тима, - а главное – жизненно. Я, например, тоже однажды видел фиолетового пса. Правда, он уже вздулся, а шерсть выпала.
- Он был болен?
- Он был мёртв. С трупами такое бывает.
Произнеся громкое «фу-у-у», рыжая сморщилась, резко повернулась и ушла прочь. Посмотрев ей вслед, Тима расплылся в улыбке и машинально глотнул ещё, сморщился сам и проследовал к другой картине.
На очередном полотне зияла огромная пропасть, но была она почему-то зелёной. На краю пропасти топтались оранжевые люди. Лиц у людей не было, зато были руки, длинные и узловатые, и они этими корявками размахивали, не то возмущаясь, не то кого-то приветствуя. Тела у людей тоже были странные: плоские, геометрические – треугольники и параллелограммы. А из бездны на них смотрели два фиолетовых глаза. В какой-то момент Тима задумался, почему мысленно обозвал эти фигурки людьми, но тут же оборвал эту мысль, сраженный иной догадкой. Поскольку возле этой картины никого не было, и никто к нему так и не подошёл, он сместился левее и догадку свою подтвердил. На другом полотне рваным отверстием обозначилось фиолетовое солнце, а на соседнем – фиолетовый кактус. Вспомнив, что в психологии фиолетовый цвет считается цветом депрессии, Тима вспомнил свои фиолетовые обои и понял, что их придётся заменить. Он мимолётно взгрустнул. Нет, этот цвет ему нравился, и плевать он хотел на психологов, но ясно стало, что после сегодняшней встречи с «удивительным и гениальным», спокойно относиться к этому он уже не сможет. «Конечно, обои будут переклеены, - подумал он, - и мы выберем их вместе!».
Бродить возле писаной дурноты и приставать к больным людям Тима больше не хотел. Сжимая пальцами ножку бокала, он постоял на месте, повертел головой. По угловатому залу бродили угловатые люди, вспученные дрожжами собственного самомнения. Ещё раз брезгливо осмотрев их всех, Тима выбрал себе новую жертву.
Жертва стояла возле декоративной колонны. Молодой парнишка со всклоченной бородёнкой на одутловатом лице что-то записывал карандашом в маленьком блокнотике, при этом губы его беззвучно шевелились, а глаза застыли в одной точке. Тима подошёл к нему и представился.
- Иннокентий, - ответил парнишка.
- Чудесное шампанское, - заметил Тима, подняв бокал. - Почему не пьёте?
- Не пью, - морщась, помотал головой парнишка. – Не люблю алкоголь и алкоголиков.
- Тогда вы, вероятно, выбрали не то место для досуга, Иннокентий, - ответил Тима, обводя бокалом окружающих.
- И всё же не люблю, - повторил парнишка.
- Я тоже не люблю, - сказал Тима, снова отпил из бокала и философски заметил, - но что поделать? Я ведь тоже не алкоголик. Я новатор-экспериментатор.
- В смысле? – удивился Иннокентий.
- Я художник и поэт.
- Так вы тоже пишете?
- Пишу! – гордо ответил Тима и почтительно склонил голову. – Но без алкоголя у меня ничего не получается. А лучше всего, конечно, кокаин и женщины.
Воодушевившийся было, Иннокентий сник.
- Ну да, ну да, - промямли он, - всегда эти женщины…
Смекнув, что по бабской части у Кеши явные проблемы, Тима решил на него надавить.
- А что же, против кокаина вы ничего не имеете?
Иннокентий брезгливо отмахнулся, но Тима его добил.
- Вы что, гей? – доверительно прошептал он, склонившись к Кешиному уху.
Иннокентий вспыхнул и отпрянул на шаг назад, визгливо заявив:
- Вы что себе позволяете?!
Казалось, что его услышали все. В зале стало заметно тише. Все смотрели на них. Тима стоял, как ни в чём не бывало, готовясь, что Кеша вот-вот набросится на него с кулаками, но тот стоял и лишь шумно дышал. На звуки скандала тут же явилась Лизи. Щебеча на ходу, она быстро всех успокоила, заявив, что искусство должно сближать людей, а не порождать ссоры, и призвав собравшихся переместиться в другой зал, в котором их заждался уже сам мастер. Народ снова зашушукался, но повиновался. Видно было, что авторитет Лизи здесь непререкаем. Люди потянулись в следующий зал, а Лизи придержала Тиму за локоть, и, дождавшись, когда все уйдут, томным голосом спросила:
- Что же вы скандальничаете, Тимофей. Это так на вас не похоже…
Такой тон едва не рассмешил Тиму: ему всегда представлялось, что именно так должны говорить немолодые женщины, совращающие малолеток.
- Ни в коем случае, Лизи, - поспешил заверить её Тима, - я скандалов не люблю. Наоборот, я искал сближения, как вы и говорили, а этот странный тип вдруг начал повышать голос!
- Вы искали сближения? – прыснула Лизи. – С ним?!
- А что такого? – не понял насмешки Тима.
- Он же из этих, - понизив голос, сказала Лизи, руками и лицом изображая кое-что неприличное.
- Так я его об этом и спросил, а он – орать!
- У них так не принято, - заметила Лизи, положив руку Тиме на плечо.
- Ну и ладно. Помните, как сказал поэт: «Хотели как лучше, а получилось как всегда»?
- Вообще-то, это не поэт сказал.
- Ну какая разница? У одного поэта действительно морда была чёрная, у другого – только по фамилии, хоть он и не поэт вовсе.
После секундного размышления, Лизи произнесла изменившимся голосом:
- Странный у вас юмор, Тимофей, странный.
- Это да, - подтвердил Тима. – Иногда, знаете ли-с, хочется людей убивать, особенно таких склочных. Иногда – убить и съесть. Всё от настроения зависит.
Лизи улыбнулась.
- Кажется, я начинаю вас понимать, Тимофей, - сказала она. Но, судя по лицу, соврала. – Мне нравится в мужчинах нестандартное мышление.
- Мне то же нравятся люди, - подбавил сарказма Тима. – Особенно женщины. Особенно простые. Они же меня раздражают. Простота хуже воровства – лучше и не скажешь.
Лизи точно ничего не поняла. Но обиделась, пожала плечами, хмыкнула и ушла. Женщина…
Смотря в след её удаляющейся полноватой фигуре, Тима остался в зале один. «А гонору-то сколько было, - подумал он. – Есть дворянки, есть дворняжки. Третьего не дано». Повздыхав и потоптавшись, он посмотрел на заломы своих ботинок, на окружающие картины. Взболтнув остатки шампанского, поставил бокал на подоконник и нехотя прошёл в следующий зал. Ему не нравилась роль, которую он играл. Ему не нравились эти люди. Больше всего в этот момент он желал оказаться где-нибудь далеко отсюда, например, в Лейпясуо. И чтобы было влажное сентябрьское утро, и солнце вставало над болотом, и чтобы Павла была рядом. Осматривая толпу, Тима всюду натыкался на косые взгляды, недоумевающие и брезгливые, но не придавал им значения, будто и не замечал вовсе. Зрительно встретившись с ним, люди спешили отвернуться, а он всё смотрел и смотрел, ища Павлу, и нигде её не находил.
В зале снова пили шампанское. Настроение собравшихся изменилось, другой стала и общая атмосфера. Картин здесь было гораздо меньше, а освещение более тусклое, почти интимное. Всё больше народу окружало художника. Люди задавали ему вопросы, брали автографы. Художник смеялся, оскалив идеально ровные, неродные, наверное, зубы. Поклонницы вторили ему, кокетливо прикрывая рты изнеженными ладошками. А Тиму одолевало омерзение.
Он занял позицию в углу, у двух картин, к которым никто почему-то не подходил. В сравнении с остальными полотнами, эти два были неприлично маленькими, зато реалистичными. Тиму привлекло то, что висело слева. На холсте был изображён большой серый камень, чуть скошенный с одной стороны и сильно щербатый. На камне сидел чёрный ворон, а поодаль, вероятно в низинке, темнели верхушки елей, и всё это великолепие синело в мутном свете высокой луны. Этот пейзаж показался Тиме незнакомым и злым, но напомнил совершенно иное место, открытое и светлое. Он живо представил себе всё то же Лейпясуо, всё то же болото, и огромный валун, возле которого уже много лет лежат два неразорвавшихся снаряда: один танковый, другой – артиллерийский. Вспомнив, как он копал мощный цветной сигнал, как сильно вдарил лопатой по танковой бронебойной болванке, как в трясущихся руках нёс её к тому камню, Тима вдруг улыбнулся. И тут же подумал, что ни за что на свете не стал бы заниматься этим, будь с ним рядом ОНА, но от этого не стал меньше хотеть оказаться там вместе с ней. Время шло, а он всё стоял в углу и смотрел. Сила искусства, вкупе с воспоминаниями и мечтами, вдруг потрясла его.
Растолкав недотёп и дам в нарядах, он протиснулся к автору, протянул ему руку, и уверенно заявил:
- Я в восхищении! То, что вы делаете – гениально!
Пожимая сухую сморщенную ладошку, вялую и костлявую, как урюк, Тима ощущал невиданную прежде силу собственного превосходства. И эта сила его стыдила. Он был силён и молод, деланно нагл, вёл себя наигранно вызывающе, в то время как перед ним стоял мужчина первой стадии старости, неожиданно смущённый, хлипкий интеллигент. Тима отпустил его руку и сообщил, уже тише и доверительнее:
- Честно признаться, я совершенно ничего не понимаю в живописи, а здесь человек вообще случайный, что совершенно не делает мне чести, но я хотел бы приобрести вон ту картину, - и он двумя сложенными пальцами указал в угол, - ту, с вороном.
Лицо художника застыло в замысловатой гримасе. Спустя мгновение он одумался и начал блеять что-то о том, что очень рад и польщён, и что ему весьма импонируют открытость людей и признание его заслуг. Он хотел добавить что-то ещё, но вмешалась Лизи.
- А вы не так просты, как кажетесь, Тимофей, - понизив голос, произнесла она, - и ваш нетривиальный выбор явственно говорит о том, что здесь вы совсем не случайно.
- Прекратите, - отрезал Тима, - я лесть не люблю. Просто скажите, сколько стоит та картина.
Тима понял, что повёл себя несолидно: заявив о намерении купить, спрашивать о цене было поздно. Так же поздно было отступать. Заметив его замешательство, Лизи поспешила перехватить инициативу, и для переговоров пригласила пройти в свой кабинет.
Кабинет поражал богатым убранством. Стол из массива, на нём дорогущий ноутбук и бронзовые фигурки. В бронзе Тима понимал ещё меньше, чем в живописи, но был уверен, что фигурки очень старые. В углу, слева от стола, антикварный книжный шкаф, высокий и тёмный, с резными дверцами и хитрой фактуры стёклами. Бордовый ковёр на полу. Картины на стенах. Но портил всё только кожаный диванчик, стоящий справа от входа. От дивана веяло знакомой пошлостью.
