- А ты где пропадала? - Перевела разговор Ольга Петровна. - Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься.
- Перфектно! - Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. - Мне как раз урок требуется.
Хотя, почему, чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…
Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила:
- Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?
- Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда - она всегда выплывает.
- Ну-ну.
Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», - подумала я, но мысль не озвучила.
В сумерках Ляля, наконец, сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.
Заходил Бесник - посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.
- Армия твоих поклонников растет! - шутливо провозгласила Ляля. - А где же основной претендент на твою руку и сердце?
О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив:
- Мамаев тебе уже кольцо подарил?
- Какое кольцо? - облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность.
- Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?
- Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? - осторожно спросила я.
- Я в этом не уверена.
- Точно.
- Он на тебя по-особенному смотрит.
- Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры…
- Не хочешь говорить, не надо, - обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.
Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее, или нет. А теперь-то время неудачное.
- А где у нас самописец починить можно? - спросила я на тему нейтральную.
- Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.
Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.
Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен.
- Добрый вечер, - поздоровалась я.
- Ночь уже скоро, - ответствовал гнум. - Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?
Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:
- Помоги, мил человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает.
На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой.
- Баш на баш, коллежский асессор.
- Чего надо? - я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.
- У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.
Я степенно кивнула.
- Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, - продолжил Гирштейн-младший. - Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…
- Ну, - подогнала я докладчика.
- Только вот оформлением акциз мне велено заняться.
- Так и я в поборах не сильна.
- Глаз у тебя вострый, - с отвращением проговорил гнум. - Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.
- А ты сможешь?
- Мастерство не пропьешь! - сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. - Гнумская матерь мне в помощь.
Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше - за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.
- Углядела? - спросил гнум с раздражением.
- Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.
Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, меха, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.
- Любопытствуешь? – Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.
- Забавно, у тебя тут оказывается и не пауки вовсе, а жуки.
- Это еще почему?
- Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть, - я помахала в воздухе формочкой и замерла.
А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.
Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, схватила карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня ого-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.
- Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, - сказал вернувшийся на свое место гнум. - Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…
Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!
Что это нам дает? Да почти ничего.
Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:
- Принимай работу.
Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!
- Твоя очередь, - Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.
Я не чинилась:
- Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.
- А надо по какому?
- По телефонному! - я подняла вверх указательный палец. - Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные. Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?
Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.
- Модернизация налицо, - торжественно закончила я. - И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.
Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:
- Баш на баш?
- У тебя есть, что мне предложить?
- Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, - он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, - страховидлу видал.
Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.
- Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.
- Для кого?
Для эстляндского неклюдского барона.
- Чародейскую печать?
- В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась... «Печать отвержения». Точно!
- А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.
- Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, - плоский ноготь заскользил по рисунку. - Очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…
- Хелицеры, - рассеянно поправила я.
Значит, неклюды? Надо будет допросить Бесника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.
- Эстляндия - это же далеко очень?
Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.
- А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад, небось, подмастерьем еще был.
- Талантливым подмастерьем! - обиделся Гирштейн-младший. - А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.
Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, коие свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.
- Держи, коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.
На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней площадке.
- Такое вообще на мизинце носить положено, - сообщил гнум, - но у тебя пальчики тонкие.
Пока я пыталась сообразить, что вообще происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.
- В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.
И я пошла домой. «Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», - подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.
Время было не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской слободки на набережную — к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам — а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафе-шантана, там за углом будет пекаренка, где, если мне повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать, прощальный.
Я свернула и нос к носу столкнулась с некоей барышней, которую с перепугу приняла невесть за что. Поэтому, сразу встав в боевую стойку, попыталась той барышне врезать посильнее. К нашему обоюдному счастью, удар пришелся вскользь, и кулак мой, прошуршав оборками пелеринки, никакого ущерба не произвел.
- Сыскарка! - воскликнула барышня и энергично сплюнула на мостовую.
- Шансоньетка! - плевать я не стала, не так, знаете ли, воспитаны. - Жозефина и история коварного обольщения. Матрена Ивановна Величкина. Какими судьбами в наших трущобах?
Девушка окинула внимательным взглядом мое платье, скривилась, высокомерно поправила на плечах пелерину:
- Работаю я здесь, - тряхнув смоляными кудрями, она протянула руку в сторону кафе-шантана.
- Давно?
- Три дня как, - она как-то погрустнела, высокомерие свое подсдула.
- А Клотильда с Элеонорой, - я покопалась в памяти, чтоб выудить оттуда имена остальных ее товарок, - тоже с тобой?
- Они-то как раз в театр служить пристроились. Меня-то не взяли, представь, а рыжуху с коровой белобрысой — с распростертыми объятиями.
Перфектно! А как же дружба женская нерушимая? Мы вместе до конца? Или всех троих, или ни одну?
Я про это вслух, конечно, не спрашивала. И так все было понятно.
- Там брюнеток избыток, - будто кого-то оправдывая, продолжила Жозефина, - в кордебалете-то.
- Волосы перекрасить предлагали?
Она вздохнула:
- Я там такой тарарам подняла, когда отказ получила, такую мерихлюндию устроила…
- Поскандалила, значит?
Я испытывала к девушке некоторое сочувствие, хотя и не должна была, памятуя хамское отношение ко мне ее и ее подруженек.
- А чего на службу опаздываешь? Представление-то уже в разгаре.
- После антракта мой выход, - Жозефина пошуршала чем-то под оборками, я заметила выглядывающий из складок ткани бумажный пакет. Значит, не одна я свежей выпечкой поужинать мечтаю. А еще значит, что булочная еще открыта. Я стала спешно прощаться, в животе урчало, да и не было у нас общих тем для разговора с этой случайно знакомицей.
- Ты, это, в гости заходи, - неожиданно предложила она. - Вот завтра после полудня, к примеру. Вижу, жизнь тебя потрепать успела, так я помочь могу.
Я приподняла вопросительно брови. Что она имеет в виду? Мое платье?
- Прокатили-то тебя со службой? - В голосе шансоньетки звучало искреннее участие.
Я уж открыла рот, чтоб возразить и про карьеру свою блистательную поведать, но передумала. Жозефина работает там, где произошло второе убийство. В понедельник, между прочим, произошло, а сегодня только среда, но вечерним представлениям кафе-шантана это нисколько не мешает. Жизнь продолжается? Только я сейчас не о всеобщем падении нравов подумала, а о прекрасной возможности лично место преступления осмотреть. Поэтому я потупилась, пробормотала некий нейтрально-жалостливый ответ и заверила собеседницу, что в гости явлюсь с превеликим удовольствием.
- Если умеешь что-нибудь руками делать, тебя примут, - сообщила мне та. - У нас и в костюмерной работники требуются, и в буфете. Только совсем уж рано не приходи, я почивать буду.
После полудня? Перфектно. У меня как раз будет пауза, для обеда предназначенная. И я, пообещав, что приду, и поблагодарив Жозефину, отправилась сначала в булочную, потом домой.
По пути мне все казалось, что за мной кто-то следит, затылок почесывался, будто кто-то вперил в него злобный взгляд, по спине бегали мурашки, и еще, когда я резко оборачивалась, чтоб увидеть преследователя, краешком глаза успевала заметить какую-то тень.
Посему, добравшись до вывески меблированных комнат «Гортензия», я испытала изрядное облегчение. Тетя Луша меня ждала, в моей комнате, между прочим, за накрытым к ужину столом, с пыхтящим самоваром и самым недовольным выражением лица из всех возможных. Так что перед сном кроме обильной трапезы я получила еще и прилагающуюся к ней взбучку, рефреном которой звучала фраза: «Порядочная чиновница дома должна ночевать, а не невесть где, даже и в лазарете, даже и с проломленной головой, даже и на задании пострадав, шляться».
Я ощутила себя почти как дома - матушка моя тоже любила меня перед сном пожурить.
- Перфектно! - Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. - Мне как раз урок требуется.
Хотя, почему, чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…
Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего скупого отчета, затем спросила:
- Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?
- Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда - она всегда выплывает.
- Ну-ну.
Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом, обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», - подумала я, но мысль не озвучила.
В сумерках Ляля, наконец, сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.
Заходил Бесник - посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.
- Армия твоих поклонников растет! - шутливо провозгласила Ляля. - А где же основной претендент на твою руку и сердце?
О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив:
- Мамаев тебе уже кольцо подарил?
- Какое кольцо? - облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность.
- Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?
- Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? - осторожно спросила я.
- Я в этом не уверена.
- Точно.
- Он на тебя по-особенному смотрит.
- Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры…
- Не хочешь говорить, не надо, - обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.
Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее, или нет. А теперь-то время неудачное.
- А где у нас самописец починить можно? - спросила я на тему нейтральную.
- Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.
Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.
Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен.
- Добрый вечер, - поздоровалась я.
- Ночь уже скоро, - ответствовал гнум. - Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?
Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:
- Помоги, мил человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает.
На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой.
- Баш на баш, коллежский асессор.
- Чего надо? - я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.
- У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.
Я степенно кивнула.
- Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, - продолжил Гирштейн-младший. - Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…
- Ну, - подогнала я докладчика.
- Только вот оформлением акциз мне велено заняться.
- Так и я в поборах не сильна.
- Глаз у тебя вострый, - с отвращением проговорил гнум. - Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.
- А ты сможешь?
- Мастерство не пропьешь! - сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. - Гнумская матерь мне в помощь.
Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше - за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.
- Углядела? - спросил гнум с раздражением.
- Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.
Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, меха, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.
- Любопытствуешь? – Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.
- Забавно, у тебя тут оказывается и не пауки вовсе, а жуки.
- Это еще почему?
- Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть, - я помахала в воздухе формочкой и замерла.
А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.
Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, схватила карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня ого-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.
- Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, - сказал вернувшийся на свое место гнум. - Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…
Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!
Что это нам дает? Да почти ничего.
Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:
- Принимай работу.
Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!
- Твоя очередь, - Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.
Я не чинилась:
- Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.
- А надо по какому?
- По телефонному! - я подняла вверх указательный палец. - Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные. Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?
Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.
- Модернизация налицо, - торжественно закончила я. - И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.
Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:
- Баш на баш?
- У тебя есть, что мне предложить?
- Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, - он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, - страховидлу видал.
Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.
- Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.
- Для кого?
Для эстляндского неклюдского барона.
- Чародейскую печать?
- В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась... «Печать отвержения». Точно!
- А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.
- Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, - плоский ноготь заскользил по рисунку. - Очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…
- Хелицеры, - рассеянно поправила я.
Значит, неклюды? Надо будет допросить Бесника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.
- Эстляндия - это же далеко очень?
Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.
- А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад, небось, подмастерьем еще был.
- Талантливым подмастерьем! - обиделся Гирштейн-младший. - А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.
Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, коие свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.
- Держи, коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.
На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней площадке.
- Такое вообще на мизинце носить положено, - сообщил гнум, - но у тебя пальчики тонкие.
Пока я пыталась сообразить, что вообще происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.
- В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.
И я пошла домой. «Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», - подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.
Время было не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской слободки на набережную — к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам — а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафе-шантана, там за углом будет пекаренка, где, если мне повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать, прощальный.
Я свернула и нос к носу столкнулась с некоей барышней, которую с перепугу приняла невесть за что. Поэтому, сразу встав в боевую стойку, попыталась той барышне врезать посильнее. К нашему обоюдному счастью, удар пришелся вскользь, и кулак мой, прошуршав оборками пелеринки, никакого ущерба не произвел.
- Сыскарка! - воскликнула барышня и энергично сплюнула на мостовую.
- Шансоньетка! - плевать я не стала, не так, знаете ли, воспитаны. - Жозефина и история коварного обольщения. Матрена Ивановна Величкина. Какими судьбами в наших трущобах?
Девушка окинула внимательным взглядом мое платье, скривилась, высокомерно поправила на плечах пелерину:
- Работаю я здесь, - тряхнув смоляными кудрями, она протянула руку в сторону кафе-шантана.
- Давно?
- Три дня как, - она как-то погрустнела, высокомерие свое подсдула.
- А Клотильда с Элеонорой, - я покопалась в памяти, чтоб выудить оттуда имена остальных ее товарок, - тоже с тобой?
- Они-то как раз в театр служить пристроились. Меня-то не взяли, представь, а рыжуху с коровой белобрысой — с распростертыми объятиями.
Перфектно! А как же дружба женская нерушимая? Мы вместе до конца? Или всех троих, или ни одну?
Я про это вслух, конечно, не спрашивала. И так все было понятно.
- Там брюнеток избыток, - будто кого-то оправдывая, продолжила Жозефина, - в кордебалете-то.
- Волосы перекрасить предлагали?
Она вздохнула:
- Я там такой тарарам подняла, когда отказ получила, такую мерихлюндию устроила…
- Поскандалила, значит?
Я испытывала к девушке некоторое сочувствие, хотя и не должна была, памятуя хамское отношение ко мне ее и ее подруженек.
- А чего на службу опаздываешь? Представление-то уже в разгаре.
- После антракта мой выход, - Жозефина пошуршала чем-то под оборками, я заметила выглядывающий из складок ткани бумажный пакет. Значит, не одна я свежей выпечкой поужинать мечтаю. А еще значит, что булочная еще открыта. Я стала спешно прощаться, в животе урчало, да и не было у нас общих тем для разговора с этой случайно знакомицей.
- Ты, это, в гости заходи, - неожиданно предложила она. - Вот завтра после полудня, к примеру. Вижу, жизнь тебя потрепать успела, так я помочь могу.
Я приподняла вопросительно брови. Что она имеет в виду? Мое платье?
- Прокатили-то тебя со службой? - В голосе шансоньетки звучало искреннее участие.
Я уж открыла рот, чтоб возразить и про карьеру свою блистательную поведать, но передумала. Жозефина работает там, где произошло второе убийство. В понедельник, между прочим, произошло, а сегодня только среда, но вечерним представлениям кафе-шантана это нисколько не мешает. Жизнь продолжается? Только я сейчас не о всеобщем падении нравов подумала, а о прекрасной возможности лично место преступления осмотреть. Поэтому я потупилась, пробормотала некий нейтрально-жалостливый ответ и заверила собеседницу, что в гости явлюсь с превеликим удовольствием.
- Если умеешь что-нибудь руками делать, тебя примут, - сообщила мне та. - У нас и в костюмерной работники требуются, и в буфете. Только совсем уж рано не приходи, я почивать буду.
После полудня? Перфектно. У меня как раз будет пауза, для обеда предназначенная. И я, пообещав, что приду, и поблагодарив Жозефину, отправилась сначала в булочную, потом домой.
По пути мне все казалось, что за мной кто-то следит, затылок почесывался, будто кто-то вперил в него злобный взгляд, по спине бегали мурашки, и еще, когда я резко оборачивалась, чтоб увидеть преследователя, краешком глаза успевала заметить какую-то тень.
Посему, добравшись до вывески меблированных комнат «Гортензия», я испытала изрядное облегчение. Тетя Луша меня ждала, в моей комнате, между прочим, за накрытым к ужину столом, с пыхтящим самоваром и самым недовольным выражением лица из всех возможных. Так что перед сном кроме обильной трапезы я получила еще и прилагающуюся к ней взбучку, рефреном которой звучала фраза: «Порядочная чиновница дома должна ночевать, а не невесть где, даже и в лазарете, даже и с проломленной головой, даже и на задании пострадав, шляться».
Я ощутила себя почти как дома - матушка моя тоже любила меня перед сном пожурить.
