Обоз встал. А куда деваться-то! Спереди – завал, сзади – ватага. Но один мужчина, по имени Якир, поднял камень и пошел гвоздить супостатов. Вот этот камень.
Действительно, неподалеку в траве лежал удлиненный валун, отдаленно напоминавший дубину, но Дан сомневался, что кому-то под силу перевернуть его, не то, что поднять. Ну, разве только втроем и с помощью рычагов.
- И давно это было? – спросил он.
- А кто ж его знает! – озадачился Оль. – В какую-то из войн. У нас все время война. Не одна, так другая.
Он наклонился и повозил пятерней по стволу.
- Надо погладить – тогда дойдешь до большака без приключений. Прости друг, - обратился он к камню, показывая пустые ладони, - у самого в кармане – вошь на аркане! По-хорошему и камень одарить следует, - объяснил спутникам.
Дан коснулся отполированного множеством рук дерева.
Тери снисходительно наблюдала за попытками непосвященных угодить неведомым силам.
Дан пошарил по карманам своих добротных синих штанов и нащупал кругляшку. Поглядел: монетка, но чудная! Белая, а не полана, маленькая, а не полполанка, и вместо понятных дерева и дракона, на ней выбит всадник, тычущий копьем в ящера. Тонкой работы вещица, но если дар камню и вправду сулит безопасность, то, ради такого дела ее не жаль. Дан положил монетку на камень.
- Эй, - вскинулся и аж застонал Оль, - что ж ты творишь, убогий! Мы ж на эту деньгу поесть могли! Ай, да она вовсе немтырская! Ай, убил, без ножа зарезал! Ах ты, дурной! У камня забирать нельзя – счастья не будет! Ай, беда какая! Ты хоть прежде, чем делать – у меня спрашивай. Еще монеты у тебя есть?
Дан порылся в карманах, нащупал тонкую и гладкую карточку, но говорить про нее Олю не стал - покачал головой.
Краем глаза он заметил, что Тери украдкой гладит волшебный ствол. Вот вам и великая колдунья!
Они пошли дальше.
Оль страдал и причитал на все лады. Чтоб унять его, Дан принялся врать, что в немтырском краю некоторые люди забираются высоко-высоко в горы, надевают специальную одежду с перепонками между руками и ногами, как у белки-полетухи, бросаются в пропасть – так и летят. Глаза у Оля заблестели, и он успокоился. Тертый жизнью, судя по всему, парень, готов был, как маленький, верить любой байке.
На краю дороги росло деревце, сплошь обвязанное жгутами из сухой травы.
- Лесной родник. - Оль кивнул на чуть заметную стежку в траве.
- Ты здесь бывал?
- Именно тут - нет, но родники так всегда помечают.
Он сорвал пучок травяных метелок, ловко закрутил и пристроил на ветку.
- Тоже волшебство?
- Не, обычай.
Они пошли гуськом сквозь буйный кустарник, спустились к ручейку, заросшему болотными травами, перешли по камням. На поляне лежал большой камень, плоский, как стол. Возле него устроено углубление, выложенное камешками-голышами из ручья, даже с покушениями на узор. Углубление было полно воды, до того чистой, что Дан ее сперва не увидел. Водяное сердечко билось в глубине.
Вода стекала по деревянному желобу из этого углубления во второе, ниже по склону, сделанное уже не так любовно, а оттуда блестящей ленточкой убегала в ручей.
Оль стянул башмаки и, кряхтя, не то от боли, не то от удовольствия, принялся ходить по ручью. Тери тоже размотала свои тряпки. Узкие ступни ее были в красных полосках и потертостях. Дан понял, что дорога далась ему легче всех, благодаря «немтырским» ботинкам. Хорошо, что Олю они не в пору, а то ловкач их как-нибудь выманил бы.
Он напился из горстей воды, которая, в самом деле, была очень вкусна, или показалась такой после перехода.
- Пожрать бы еще! – развалившись на траве, сказал Оль.
- Вроде у ручья мяушка растет.
- Не, то дикая – ее не едят. Горчит. Да и то, траву мусолить – только голод дразнить. Слышь, Тери, ты ж, вроде, колдунья? Может, жратвы сотворишь?
Та только зыркнула на парня и отвернулась.
- А, не умеешь! Так и знал, что никакая ты не колдунья. Подумаешь, в Запечатанном доме жила! Любая ведьма сейчас бы всю поляну блюдами уставила – лежали бы мы себе, сыто-пьяные, поплевывали бы, да отдувались.
- И были бы через эту еду ко мне навеки привязаны.
Оль привстал и хлопнул себя пятерней по груди.
- Слушай, если ты хорошо еду творишь – буду твоим навеки!
Тери фыркнула.
- Нужен ты мне навеки!
Дан лежал на теплой земле, смотрел сквозь кроны в небо – облака плыли в прогалинах, и казалось, земля тихонько поворачивается - слушал перепалку своих спутников. Разуваться он не стал – боялся, вдруг Тери его башмаки приглянутся, а он девчонке отказать не сможет. Все было мирно и безмятежно – впервые, как он себя помнил. А помнил он себя уже полдня. Незаметно Дан задремал.
Его разбудил головокружительный запах. Пахло – ей-ей – только что вынутым из печи мясным пирогом! Парень сразу сел.
Оль уже принял стойку над плоским камнем и не отрывал глаз от ладоней Тери, ваяющих из воздуха что-то невидимое. Она выкрикнула явно завершающее слово, выпрямилась, держа на отлете руки, будто по-настоящему испачканные в муке, посмотрела с торжеством на Оля, но увидев его выражение, взглянула на камень – там лежал пирог размером с серебряную монету - полану. Но пах он, как гигант.
- И это все? – спросил Оль. – Ты что, издеваешься?
- Просто забыла указать размеры, - смущенно пробормотала девочка. – Счас поправлю.
Она снова склонилась над пирогом, забормотала, водя руками. Некоторое время ничего не происходило, потом камень начал расти, будто его надували, и поднялся выше путешественников.
Все задрали головы.
- Если и пирог вместе с ним вырос, то хорошо. Дан, подсади-ка! – И Оль, оттолкнувшись от ступеньки из ладоней Дана, взлетел на камень.
- Э, еле нашел. Такой же мелкий! Дайте руки – я вас втяну! Здесь славно! Слышь, колдовка, - сказал он, когда все поднялись, - не заморачивайся с размерами. Сотвори сотню таких меркузликов – и ладно.
- Может, у меня каждое колдовство день жизни отнимает…
Тери надулась. Она выглядела такой обиженной, будто в неудавшемся колдовстве были виноваты парни.
Она снова склонилась над несчастным пирожком и повторила пасы и бормотание. У Дана закружилась голова, ему показалось, что земля уходит из-под ног, но это снова рос камень. Пирог остался прежним.
- Крысиный хрен! – выругалась Тери, схватила пирожок и сунула себе в рот. Но тут же скривилась, как от несусветной мерзости, выплюнула свое творение, да так и замерла с открытым ртом. Внизу, у камня, задрав головы, стояли разбойники.
По утрам, едва горничные успевали одеть Екану, приходила безмолвная и непоколебимая, как скала, фрейлина, и пустыми коридорами вела ее в танцевальный зал. Там, на медовом паркете уже ждал Главный Мастер придворных танцев господин Гельдестон - изящный старик с безупречной осанкой и облаком седых волос, похожий на фарфорового пастушка. Наверное, в молодости он был неотразим, но и в преклонных годах - очарователен. Мастер обращался со своей ученицей, словно та была стеклянной куколкой. При фрейлине он церемонно обращался к ней «госпожа Екана», но наедине, с первого же урока перешел на уютное «деточка». Екана всегда радовалась встрече с ним.
- Начнем, деточка! – говорил учитель, когда провожатая удалялась. – Встали ровненько и – по-шли! Лун-се-лун! Хорошо! Соль-виль-кер! Тара-тара! А теперь – широкий полукруг, реверанс – и сначала! Пам-парам –пам-па!
Екане нравился галантный старик, нравилось двигаться в красивом платье внутри нарядного, как шкатулка, зальчика, нравились названия танцевальных движений.
- Это язык моей бедной прекрасной родины, - пояснил как-то, улыбаясь грустно и нежно, господин Гельдестон. - Лун-се-лун – означает «отражение лунного света», «Соль-виль-кер» - взлетающая волна, а «тара-тара» - просто мелкая рябь на воде. Поэтому, танцуя, вы словно создаете своими движениями прекрасный пейзаж, над которым светит луна – помните это, деточка, и следуйте за движениями души. Тара-тара, ну-ка, встали на цыпочки и – вперед крохотными шажочками – так дрожит вода на ветру – ах, как прелестно!
- А где ваша прекрасная родина? – улучив момент, спросила Екана, но господин Гельдестон лишь улыбнулся своей печальной прекрасной улыбкой и вздохнул легко, а Екана сочла невежливым расспрашивать.
- Вы слишком напряжены, деточка! Почему? Разве я такой страшный? - шутил господин Гельдестон. – Разве я сказал вам хоть одно злое слово? Смотрите, какие у вас нежные ручки – они могли вы плыть по воздуху, словно ветви ив, а торчат, как обломанные сучья. Это оттого, что вы не можете освободить их, бедное дитя! Представьте, что вы - лебяжий пух. Порхайте! Порхайте!
Екана пыталась порхать, но судя по страдальческой гримасе учителя, не слишком успешно.
- Разумеется, с такой подушкой на голове трудно быть пушинкой. Кто только придумал эти роллеты? В мои молодые годы такого не носили! Но были корсеты… И что за глупость убрать из зала зеркала! Вам приходится судить о своих движениях лишь по собственной тени.
В одно прекрасное утро господин Гельдестон объявил:
- Сегодня мы начнем разучивать свадебный танец.
Холодная рука сжала сердце Еканы. Она помнила, как ужаснулась Софита, узнав, что перед ней - невеста принца. Помнила сказанные шепотом слова Тьера: «Мы ничем не можем ей помочь». Те немногие, у кого она робко пыталась разузнать о принце, уходили или меняли тему.
Новость застала Екану врасплох. На глазах ее выступили слезы.
- Ну-ну-ну! Разве можно плакать, когда танцуешь? – танцмейстер вынул из-за обшлага платочек в тончайших кружевах, и бережно промокнул глаза ученицы. – Вот так! Улыбайтесь, деточка!
- Как можно в одиночку разучивать танец для двоих?
- О, очень даже можно! Выучиваем движения, шаги. Вначале вы танцуете со мной. И ваш партнер тоже выучивает движения, шаги, и танцует со мной. В нужный момент я удаляюсь, и вот вы рядом и танцуете вместе.
- А вы видели принца? Какой он?
- Дитя, вам нравится посадка моей головы?
- Конечно, господин Гельдестон.
- Моя голова хорошо сидит на плечах только потому, что я никогда не вмешивался в дворцовые дела. Вы меня поняли?
Так Екана лишилась еще одной иллюзии. Тот, кого она считала другом, оказался просто приятным обходительлным человеком.
Медовый паркет сразу померк и лунный свет чудесных названий угас. Екана двигалась послушно, ровно, как автомат, и господин Гельдестон лишь качал головой.
- Какое прелестное дитя! Ах, если бы она не была так скована!
За уроком танцев и легким завтраком следовало чистописание. Учитель чистописания – господин Сульвар – был крупным тучным мужчиной с багровыми щеками. На всех восьми углах шапочки болтались висюльки, а на некоторых сразу по две – по числу превзойденных наук. Мантия ученого покрывала его массивное тело, точно чехол.
Когда господин Сульвар обнаружил, что Екана бегло читает и в обучении этому искусству не нуждается, его обширные щеки побагровели еще больше. Не желая терять высокопоставленную ученицу, он занялся с ней чистописанием.
Целый час, а иногда и дольше, Екана старательно выводила росчерки и завитушки. Почерк принцессы должен отличаться от манеры письма прочих людей.
- Несомненно, со временем вам придется подписывать указы, - говорил господин Сульвар, прикрывая глаза: видимо предвкушал выгоды от близкого знакомства с будущей королевой. – Ваша подпись должна восхищать и внушать уважение!
Чернила легко стекали с искусно заточенной палочки. Занятия письмом одновременно радовали и настораживали Екану, напоминая о каком-то, будто некогда случившемся, подвохе. Похоже, те же чувства испытывал и господин Сульвар, но по другой причине. Он скрыл от Ее Величества, что его уроки не так уж и необходимы.
Когда господин Сульвар, кланяясь, уходил со своими чернильницами, бумагами и палочками, горничные приносили густой сладкий напиток, ломтик кекса и яблоко. Одна вносила серебряный поднос с чайничком в специальном сосуде, чтобы напиток не остывал, и чашкой, тоже в специальной склянице с кипятком. И кофейник, и чашка стояли каждый на своем блюдце. Ложке и сахарнице тоже полагались подставки. К сервизу прилагался тонкой работы серебряный букетик на подставке – просто для красоты.
Вторая горничная несла на подносе, также перегруженном серебром, всего-навсего тонюсенький ломтик кекса и яблоко! На таком сервизе можно было подать приличный обед на трех человек, но, видимо, принцессам полагалось клевать, как птичкам. Скудная еда только разжигала аппетит. Хуже всего, что за трапезой надзирала преподавательница этикета госпожа Хирана.
Не дрогнув каменным лицом, сухощавая дама с несгибаемой спиной следила, как Екана пользуется ножом и двузубой вилочкой. Полагалось, вращая яблоко, срезать кожицу изящной спиралью, а затем отделять прозрачные ломтики мякоти, и есть, поднося вилку ко рту, раз и навсегда установленным, почти балетным движением. Голодной ученице по многу раз приходилось подносить к губам и класть обратно на тарелку несчастный яблочный ломтик, пока ее жест не получал одобрения, а яблоко не становилось темно-рыжим.
Потом наставница по этикету учила ее, как правильно ходить, как правильно стоять, как правильно сидеть, добиваясь безупречности движений.
- Вам предстоит занять высокое положение, - повторяла госпожа Хирана. – За вами будет следить множество глаз. Лучшие дамы королевства станут брать с вас пример. Вы должны быть безукоризненны!
Далее следовали наставления, как подавать руку для поцелуя, как долго следует глядеть на даму или кавалера в зависимости от его ранга, как поступать, если вдруг зачешется нос и захочется чихнуть. И так до бесконечности.
Когда дверь, наконец, закрывалась за прямой спиной госпожи Хираны, Екана чувствовала себя избитой. Она шла в спальню, по-плебейски плюхалась в кресло, где когда-то сидела ее загадочная покровительница, и бездумно глядела на море. Море бывало серым, бывало синим или серебряным, но – чаще – голубым. Погоды стояли великолепные.
Чудесное лето проходило мимо: спускаться в сад Екане не разрешалось. Похоже, до дня свадьбы ее прятали от всего двора. Екана чувствовала себя пленницей, с обузой на голове вместо колодки. Однако взбунтоваться, потребовать для себя другой жизни ей просто не приходило в голову.
Она подкладывала на кресло подушечку – тогда можно было уложить проклятый роллет на кресельную спинку и дать шее отдохнуть. Екана пыталась обдумать свое положение, но мысли путались, и она впадала в дремоту, как старуха. Жизнь затворницы не располагала к раздумьям. Екана тупо соглашалась со всем происходящим. Любезная дама в черных шелках больше не появлялась.
Через несколько часов такого «отдыха» прямо в спальню ей приносили ужин, к которому полагалось разбавленное вино.
Спускались сумерки, молчаливые горничные приходили в последний раз, и, переодевая ко сну, наконец, избавляли жертву этикета от постылого роллета и жесткого платья.
Екана лежала между шелковых простыней. Сон не шел к ней. Стоило задремать, как являлся страшный жених: то в виде пузатой обезьяны или паука-гиганта, то ожившей статуи в драгоценных камнях и с кинжалом в руке. Иногда «жених» кусал ее желтыми клыками за голодный живот, Екана в страхе вздрагивала, и сон улетал. Лишь под утро она забывалась, но тут вплывали горничные с парусами на головах, заковывали Екану в придворные одежды и придавливали роллетом.
Действительно, неподалеку в траве лежал удлиненный валун, отдаленно напоминавший дубину, но Дан сомневался, что кому-то под силу перевернуть его, не то, что поднять. Ну, разве только втроем и с помощью рычагов.
- И давно это было? – спросил он.
- А кто ж его знает! – озадачился Оль. – В какую-то из войн. У нас все время война. Не одна, так другая.
Он наклонился и повозил пятерней по стволу.
- Надо погладить – тогда дойдешь до большака без приключений. Прости друг, - обратился он к камню, показывая пустые ладони, - у самого в кармане – вошь на аркане! По-хорошему и камень одарить следует, - объяснил спутникам.
Дан коснулся отполированного множеством рук дерева.
Тери снисходительно наблюдала за попытками непосвященных угодить неведомым силам.
Дан пошарил по карманам своих добротных синих штанов и нащупал кругляшку. Поглядел: монетка, но чудная! Белая, а не полана, маленькая, а не полполанка, и вместо понятных дерева и дракона, на ней выбит всадник, тычущий копьем в ящера. Тонкой работы вещица, но если дар камню и вправду сулит безопасность, то, ради такого дела ее не жаль. Дан положил монетку на камень.
- Эй, - вскинулся и аж застонал Оль, - что ж ты творишь, убогий! Мы ж на эту деньгу поесть могли! Ай, да она вовсе немтырская! Ай, убил, без ножа зарезал! Ах ты, дурной! У камня забирать нельзя – счастья не будет! Ай, беда какая! Ты хоть прежде, чем делать – у меня спрашивай. Еще монеты у тебя есть?
Дан порылся в карманах, нащупал тонкую и гладкую карточку, но говорить про нее Олю не стал - покачал головой.
Краем глаза он заметил, что Тери украдкой гладит волшебный ствол. Вот вам и великая колдунья!
Они пошли дальше.
Оль страдал и причитал на все лады. Чтоб унять его, Дан принялся врать, что в немтырском краю некоторые люди забираются высоко-высоко в горы, надевают специальную одежду с перепонками между руками и ногами, как у белки-полетухи, бросаются в пропасть – так и летят. Глаза у Оля заблестели, и он успокоился. Тертый жизнью, судя по всему, парень, готов был, как маленький, верить любой байке.
На краю дороги росло деревце, сплошь обвязанное жгутами из сухой травы.
- Лесной родник. - Оль кивнул на чуть заметную стежку в траве.
- Ты здесь бывал?
- Именно тут - нет, но родники так всегда помечают.
Он сорвал пучок травяных метелок, ловко закрутил и пристроил на ветку.
- Тоже волшебство?
- Не, обычай.
Они пошли гуськом сквозь буйный кустарник, спустились к ручейку, заросшему болотными травами, перешли по камням. На поляне лежал большой камень, плоский, как стол. Возле него устроено углубление, выложенное камешками-голышами из ручья, даже с покушениями на узор. Углубление было полно воды, до того чистой, что Дан ее сперва не увидел. Водяное сердечко билось в глубине.
Вода стекала по деревянному желобу из этого углубления во второе, ниже по склону, сделанное уже не так любовно, а оттуда блестящей ленточкой убегала в ручей.
Оль стянул башмаки и, кряхтя, не то от боли, не то от удовольствия, принялся ходить по ручью. Тери тоже размотала свои тряпки. Узкие ступни ее были в красных полосках и потертостях. Дан понял, что дорога далась ему легче всех, благодаря «немтырским» ботинкам. Хорошо, что Олю они не в пору, а то ловкач их как-нибудь выманил бы.
Он напился из горстей воды, которая, в самом деле, была очень вкусна, или показалась такой после перехода.
- Пожрать бы еще! – развалившись на траве, сказал Оль.
- Вроде у ручья мяушка растет.
- Не, то дикая – ее не едят. Горчит. Да и то, траву мусолить – только голод дразнить. Слышь, Тери, ты ж, вроде, колдунья? Может, жратвы сотворишь?
Та только зыркнула на парня и отвернулась.
- А, не умеешь! Так и знал, что никакая ты не колдунья. Подумаешь, в Запечатанном доме жила! Любая ведьма сейчас бы всю поляну блюдами уставила – лежали бы мы себе, сыто-пьяные, поплевывали бы, да отдувались.
- И были бы через эту еду ко мне навеки привязаны.
Оль привстал и хлопнул себя пятерней по груди.
- Слушай, если ты хорошо еду творишь – буду твоим навеки!
Тери фыркнула.
- Нужен ты мне навеки!
Дан лежал на теплой земле, смотрел сквозь кроны в небо – облака плыли в прогалинах, и казалось, земля тихонько поворачивается - слушал перепалку своих спутников. Разуваться он не стал – боялся, вдруг Тери его башмаки приглянутся, а он девчонке отказать не сможет. Все было мирно и безмятежно – впервые, как он себя помнил. А помнил он себя уже полдня. Незаметно Дан задремал.
Его разбудил головокружительный запах. Пахло – ей-ей – только что вынутым из печи мясным пирогом! Парень сразу сел.
Оль уже принял стойку над плоским камнем и не отрывал глаз от ладоней Тери, ваяющих из воздуха что-то невидимое. Она выкрикнула явно завершающее слово, выпрямилась, держа на отлете руки, будто по-настоящему испачканные в муке, посмотрела с торжеством на Оля, но увидев его выражение, взглянула на камень – там лежал пирог размером с серебряную монету - полану. Но пах он, как гигант.
- И это все? – спросил Оль. – Ты что, издеваешься?
- Просто забыла указать размеры, - смущенно пробормотала девочка. – Счас поправлю.
Она снова склонилась над пирогом, забормотала, водя руками. Некоторое время ничего не происходило, потом камень начал расти, будто его надували, и поднялся выше путешественников.
Все задрали головы.
- Если и пирог вместе с ним вырос, то хорошо. Дан, подсади-ка! – И Оль, оттолкнувшись от ступеньки из ладоней Дана, взлетел на камень.
- Э, еле нашел. Такой же мелкий! Дайте руки – я вас втяну! Здесь славно! Слышь, колдовка, - сказал он, когда все поднялись, - не заморачивайся с размерами. Сотвори сотню таких меркузликов – и ладно.
- Может, у меня каждое колдовство день жизни отнимает…
Тери надулась. Она выглядела такой обиженной, будто в неудавшемся колдовстве были виноваты парни.
Она снова склонилась над несчастным пирожком и повторила пасы и бормотание. У Дана закружилась голова, ему показалось, что земля уходит из-под ног, но это снова рос камень. Пирог остался прежним.
- Крысиный хрен! – выругалась Тери, схватила пирожок и сунула себе в рот. Но тут же скривилась, как от несусветной мерзости, выплюнула свое творение, да так и замерла с открытым ртом. Внизу, у камня, задрав головы, стояли разбойники.
Прода от 04.07.22
Глава пятая
По утрам, едва горничные успевали одеть Екану, приходила безмолвная и непоколебимая, как скала, фрейлина, и пустыми коридорами вела ее в танцевальный зал. Там, на медовом паркете уже ждал Главный Мастер придворных танцев господин Гельдестон - изящный старик с безупречной осанкой и облаком седых волос, похожий на фарфорового пастушка. Наверное, в молодости он был неотразим, но и в преклонных годах - очарователен. Мастер обращался со своей ученицей, словно та была стеклянной куколкой. При фрейлине он церемонно обращался к ней «госпожа Екана», но наедине, с первого же урока перешел на уютное «деточка». Екана всегда радовалась встрече с ним.
- Начнем, деточка! – говорил учитель, когда провожатая удалялась. – Встали ровненько и – по-шли! Лун-се-лун! Хорошо! Соль-виль-кер! Тара-тара! А теперь – широкий полукруг, реверанс – и сначала! Пам-парам –пам-па!
Екане нравился галантный старик, нравилось двигаться в красивом платье внутри нарядного, как шкатулка, зальчика, нравились названия танцевальных движений.
- Это язык моей бедной прекрасной родины, - пояснил как-то, улыбаясь грустно и нежно, господин Гельдестон. - Лун-се-лун – означает «отражение лунного света», «Соль-виль-кер» - взлетающая волна, а «тара-тара» - просто мелкая рябь на воде. Поэтому, танцуя, вы словно создаете своими движениями прекрасный пейзаж, над которым светит луна – помните это, деточка, и следуйте за движениями души. Тара-тара, ну-ка, встали на цыпочки и – вперед крохотными шажочками – так дрожит вода на ветру – ах, как прелестно!
- А где ваша прекрасная родина? – улучив момент, спросила Екана, но господин Гельдестон лишь улыбнулся своей печальной прекрасной улыбкой и вздохнул легко, а Екана сочла невежливым расспрашивать.
- Вы слишком напряжены, деточка! Почему? Разве я такой страшный? - шутил господин Гельдестон. – Разве я сказал вам хоть одно злое слово? Смотрите, какие у вас нежные ручки – они могли вы плыть по воздуху, словно ветви ив, а торчат, как обломанные сучья. Это оттого, что вы не можете освободить их, бедное дитя! Представьте, что вы - лебяжий пух. Порхайте! Порхайте!
Екана пыталась порхать, но судя по страдальческой гримасе учителя, не слишком успешно.
- Разумеется, с такой подушкой на голове трудно быть пушинкой. Кто только придумал эти роллеты? В мои молодые годы такого не носили! Но были корсеты… И что за глупость убрать из зала зеркала! Вам приходится судить о своих движениях лишь по собственной тени.
В одно прекрасное утро господин Гельдестон объявил:
- Сегодня мы начнем разучивать свадебный танец.
Холодная рука сжала сердце Еканы. Она помнила, как ужаснулась Софита, узнав, что перед ней - невеста принца. Помнила сказанные шепотом слова Тьера: «Мы ничем не можем ей помочь». Те немногие, у кого она робко пыталась разузнать о принце, уходили или меняли тему.
Новость застала Екану врасплох. На глазах ее выступили слезы.
- Ну-ну-ну! Разве можно плакать, когда танцуешь? – танцмейстер вынул из-за обшлага платочек в тончайших кружевах, и бережно промокнул глаза ученицы. – Вот так! Улыбайтесь, деточка!
- Как можно в одиночку разучивать танец для двоих?
- О, очень даже можно! Выучиваем движения, шаги. Вначале вы танцуете со мной. И ваш партнер тоже выучивает движения, шаги, и танцует со мной. В нужный момент я удаляюсь, и вот вы рядом и танцуете вместе.
- А вы видели принца? Какой он?
- Дитя, вам нравится посадка моей головы?
- Конечно, господин Гельдестон.
- Моя голова хорошо сидит на плечах только потому, что я никогда не вмешивался в дворцовые дела. Вы меня поняли?
Так Екана лишилась еще одной иллюзии. Тот, кого она считала другом, оказался просто приятным обходительлным человеком.
Медовый паркет сразу померк и лунный свет чудесных названий угас. Екана двигалась послушно, ровно, как автомат, и господин Гельдестон лишь качал головой.
- Какое прелестное дитя! Ах, если бы она не была так скована!
За уроком танцев и легким завтраком следовало чистописание. Учитель чистописания – господин Сульвар – был крупным тучным мужчиной с багровыми щеками. На всех восьми углах шапочки болтались висюльки, а на некоторых сразу по две – по числу превзойденных наук. Мантия ученого покрывала его массивное тело, точно чехол.
Когда господин Сульвар обнаружил, что Екана бегло читает и в обучении этому искусству не нуждается, его обширные щеки побагровели еще больше. Не желая терять высокопоставленную ученицу, он занялся с ней чистописанием.
Целый час, а иногда и дольше, Екана старательно выводила росчерки и завитушки. Почерк принцессы должен отличаться от манеры письма прочих людей.
- Несомненно, со временем вам придется подписывать указы, - говорил господин Сульвар, прикрывая глаза: видимо предвкушал выгоды от близкого знакомства с будущей королевой. – Ваша подпись должна восхищать и внушать уважение!
Чернила легко стекали с искусно заточенной палочки. Занятия письмом одновременно радовали и настораживали Екану, напоминая о каком-то, будто некогда случившемся, подвохе. Похоже, те же чувства испытывал и господин Сульвар, но по другой причине. Он скрыл от Ее Величества, что его уроки не так уж и необходимы.
Когда господин Сульвар, кланяясь, уходил со своими чернильницами, бумагами и палочками, горничные приносили густой сладкий напиток, ломтик кекса и яблоко. Одна вносила серебряный поднос с чайничком в специальном сосуде, чтобы напиток не остывал, и чашкой, тоже в специальной склянице с кипятком. И кофейник, и чашка стояли каждый на своем блюдце. Ложке и сахарнице тоже полагались подставки. К сервизу прилагался тонкой работы серебряный букетик на подставке – просто для красоты.
Вторая горничная несла на подносе, также перегруженном серебром, всего-навсего тонюсенький ломтик кекса и яблоко! На таком сервизе можно было подать приличный обед на трех человек, но, видимо, принцессам полагалось клевать, как птичкам. Скудная еда только разжигала аппетит. Хуже всего, что за трапезой надзирала преподавательница этикета госпожа Хирана.
Не дрогнув каменным лицом, сухощавая дама с несгибаемой спиной следила, как Екана пользуется ножом и двузубой вилочкой. Полагалось, вращая яблоко, срезать кожицу изящной спиралью, а затем отделять прозрачные ломтики мякоти, и есть, поднося вилку ко рту, раз и навсегда установленным, почти балетным движением. Голодной ученице по многу раз приходилось подносить к губам и класть обратно на тарелку несчастный яблочный ломтик, пока ее жест не получал одобрения, а яблоко не становилось темно-рыжим.
Потом наставница по этикету учила ее, как правильно ходить, как правильно стоять, как правильно сидеть, добиваясь безупречности движений.
- Вам предстоит занять высокое положение, - повторяла госпожа Хирана. – За вами будет следить множество глаз. Лучшие дамы королевства станут брать с вас пример. Вы должны быть безукоризненны!
Далее следовали наставления, как подавать руку для поцелуя, как долго следует глядеть на даму или кавалера в зависимости от его ранга, как поступать, если вдруг зачешется нос и захочется чихнуть. И так до бесконечности.
Когда дверь, наконец, закрывалась за прямой спиной госпожи Хираны, Екана чувствовала себя избитой. Она шла в спальню, по-плебейски плюхалась в кресло, где когда-то сидела ее загадочная покровительница, и бездумно глядела на море. Море бывало серым, бывало синим или серебряным, но – чаще – голубым. Погоды стояли великолепные.
Чудесное лето проходило мимо: спускаться в сад Екане не разрешалось. Похоже, до дня свадьбы ее прятали от всего двора. Екана чувствовала себя пленницей, с обузой на голове вместо колодки. Однако взбунтоваться, потребовать для себя другой жизни ей просто не приходило в голову.
Она подкладывала на кресло подушечку – тогда можно было уложить проклятый роллет на кресельную спинку и дать шее отдохнуть. Екана пыталась обдумать свое положение, но мысли путались, и она впадала в дремоту, как старуха. Жизнь затворницы не располагала к раздумьям. Екана тупо соглашалась со всем происходящим. Любезная дама в черных шелках больше не появлялась.
Через несколько часов такого «отдыха» прямо в спальню ей приносили ужин, к которому полагалось разбавленное вино.
Спускались сумерки, молчаливые горничные приходили в последний раз, и, переодевая ко сну, наконец, избавляли жертву этикета от постылого роллета и жесткого платья.
Екана лежала между шелковых простыней. Сон не шел к ней. Стоило задремать, как являлся страшный жених: то в виде пузатой обезьяны или паука-гиганта, то ожившей статуи в драгоценных камнях и с кинжалом в руке. Иногда «жених» кусал ее желтыми клыками за голодный живот, Екана в страхе вздрагивала, и сон улетал. Лишь под утро она забывалась, но тут вплывали горничные с парусами на головах, заковывали Екану в придворные одежды и придавливали роллетом.
