- Фьюуууу! Шуууу! Йууууху! – поет метель. Я лежу на полатях и слушаю ее вечную песню.
От моей лежанки до крыши совсем близко – потолок да чердак. На чердаке хранится бабушкин ткацкий станок. Слышно, как пересыпается снег по дранке, а иногда накопившийся толстый пласт с шорохом ползет вниз и ухает, оборвавшись. И тогда громче слышна песня метелицы, и шуршание тысяч снежинок, а потом снеговая перина нарастает вновь, заглушая звуки, и опять лавиной ползет вниз. Нет ничего лучше в такую погоду, чем лежать под теплым одеялом и слушать бурю. Метели до нас не добраться.
В доме тепло и вкусно пахнет. Мама и Гварнет в согласии возятся у печки. Все было бы прекрасно, но я беспокоюсь об отце. Все беспокоятся о мужчинах.
Они были должны вернуться еще днем. Но поднялась такая метель, что вытянутой руки не видно – за окнами белесый кисель, и в доме - сумрак. Но мы знаем: вездеход пробьется сквозь любую пургу. Гварнет этого не знает: она приезжая, и беспокоится за своего молодого мужа. Ей страшно, вот она и прибежала к нам. Когда Гварнет вошла, она вся была облеплена снегом, ходячий сугроб, да и только - лишь глаза мигали.
- Ой, детка! - запричитала мама, немедленно отбирая у нее шубку, платок и вытряхивая снег у двери в прихожей, не давая пронести в комнату. – Да как же ты посмела в такую погоду выйти! Как не побоялась! Ты же могла заблудиться!
- Я за забор держалась, - улыбалась, отвечала соседка. Гварнет и так красивая, а тут снег разрисовал ее щеки розовым румянцем, и украсил блестящими капельками ресницы, и вся она такая свежая с мороза, словно Снежная дева.
- Мне страшно без Ёжи. Вдруг вездеход застрял и их занесло?
- Не бывало еще такого, чтобы вездеход застревал! Он пройдет даже под снегом.
Мама говорила громко и уверенно. Даже слишком громко: сама себя убеждала, что волноваться нечего.
- Хочешь, я научу тебя печь калеухало, - предложила мама. Обед для отца уже давно готов, закутан в одеяло и обложен подушками, чтоб не остыл, но сидеть просто так и ждать вездеход с мужчинами слишком страшно.
Гварнет приехала из города, она здесь чужая. Как только ее муж, молодой Ёжин, заработает на стройке достаточно денег, они сразу уедут в город. Гварнет не интересует наша старина: ни традиционные пироги, ни тканые пояса-обереги. Вообще местные обычаи кажутся ей дурацкими, она только и мечтает вернуться в город, но сейчас соглашается – лишь бы занять себя чем-нибудь.
В четверть уха я слушаю их уютную возню. Мама рассказывает молодухе секреты выпечки, пересыпая объяснения байками, преданиями и даже старыми песнями. Калеухало пекли еще в незапамятные времена, когда духовок не придумали. Его можно печь даже на костре, сложив две сковородки доньями наружу, наподобие черепашьего панциря.
Мама поет для Гварнет песню про девушку, которая каждое утро рисовала стрелки на снегу, чтобы парень нашел к ней дорогу, и каждую ночь метель заметала их. Это смешная песня, с припевом, где вой вьюги и девичьи причитания сливаются вместе. Девушка такой плаксой оказалась! Я ни за что ее не полюбил бы! Гварнет подпевает, и они с мамой смеются негромко, страх уходит, и становится хорошо.
- Вшшшу! Фюуууу! Шшшшшиу, - пытается заглушить их метель. У нее своя песня.
Все мое тело словно растворилось в сладком тепле.
- Выйди ко мне, - зовет вьюга, - Я постелю тебе постель, белую-белую, мягкую-мягкую. На такой ты не спал никогда. Подушка моя пышнее лебяжьего пуха. Одеяло мое толстое и теплое, под ним снятся сны, каких ты не видел…
Прямо из снега, над поземкой торчат ветки, почему-то вьюга не заносит их, и на ветках дрожат алые листочки. Резные, как у клена, только совсем маленькие, словно перышки красногрудки, или капли крови. Некоторые отрываются, и скользят прочь по насту - крохотные буеры с огненными парусами. Они указывают путь, и вот, следом за ними, взъерошенный от ветра, пробирается песец, такой белый – белее снега. Зверек делает вид, что не замечает меня, но косит глазом…
- Михай! – кричит мама, одновременно с шумом открывшейся двери и ворвавшимся воем бури. Дверь закрывшись, отсекает рев непогоды, а я понимаю, что заснул, не дождавшись отца.
Мигом повисаю на руках и спрыгиваю с полатей. Отец уже снял куртку. Снизу до пояса он весь белый, словно наполовину обращенный колдовством в сугроб, но мама повисла на его шее и целует в облепленное снегом лицо.
Он отстраняет маму, стоит молча так, что наша радость тает.
Мама и Гварнет, и я, застыли, боимся узнать, что скрывает внезапная тишина.
- Сани перевернулись, - шепчет отец. Он стоит, держась за стену, словно сил у него совсем не осталось.
- Ох, - говорит мама, снимая зачем-то фартук. – И что?
Но отец не смотрит на маму – он смотрит на соседку.
- Гварнет, - говорит он, - мне так жаль… Но надежда есть…
Гварнет глядит так, будто отец несет спьяну невесть что, будто она никогда не слышала человеческой речи, будто она, горожанка, не желает иметь с нами, деревенскими, вообще ничего общего.
И отец замолкает, не в силах выговорить больше ни слова.
Мама приходит ему на помощь, потому что неведенье невыносимо.
- Его… задавило?
- Нет, - качает головой отец, - нет.
Он проходит к столу, за которым только что пели и шептались женщины, и садится, сгорбившись. Я вижу, каким он станет в старости. Это страшно.
- Сани перевернулись, - твердит отец. - Все успели выпрыгнуть, и Ёжи – первым. Потом все собрались, поставили сани на брюхо, но Ёжи среди нас не было.
- Надо было искать! – истерически взвизгивает Гварнет и стучит кулачком по стене. Я не узнаю милой девушки.
Рука отца ответно сжимается.
- А что мы, по-твоему, делали все это время? – говорит он тихо и с ненавистью.
Мама обнимает Гварнет, та виснет на ней и плачет, плачет, плачет. Потом вырывается и бежит на улицу, в чем была.
- Да стой же ты! - кричат мать с отцом и выскакивают следом за девушкой. За то короткое время, когда дверь открыта, вьюга успевает намести в прихожей полоску в форме гробика.
- Дома его нет, нет. В такую вьюгу искать невозможно. Как станет потише, снова выйдем, всей деревней. Под снегом он не замерзнет, люди так часто спасались - втолковывает отец бьющейся с рыданиями Гварнет. Мама дает ей воды, но бедняга не может пить, только стучит зубами о стекло и рыдает.
- Горе-то какое, - говорит отец. - Дать ей выпить, а, Малга?
И не дождавшись ответа, вынимает из шкафа бутыль с темно-красной жидкостью. Настойку Гварнет пьет жадно, словно стремится причинить себе вред. Наконец, она обмякает, и мама уводит ее в спальню. Оттуда доносятся мамины мягкие увещевания.
- Вот такие дела, Юрген, - говорит, обращаясь ко мне, отец, наливает настойки себе тоже и выпивает залпом.
- Забылась, - сообщает вернувшаяся мама. – не знаю, надолго ли.
- Сани перевернулись, - снова повторяет отец, втолковывает нам, как глупым. – При ясном небе поднялся ветер, он гнал по насту поземку, Вахантас спешил как мог, и вдруг сани перевернулись. На ровном месте. Все выпрыгнули, а когда сели обратно, Ёжина не было, и метель уже закрыла все вокруг. Мы пробовали искать, но где там! Метель становилась все сильнее, ни к черту ничего не видно. Это было похоже на…
Тут мать приложила ладонь к губам отца.
- Шшш, - сказала она, мотая головой, - не надо.
Из спальни послышались сдавленные рыдания.
- Ложись с Юргеном, - заторопилась мама. – Обед в подушках.
- Не буду есть. Завтра, - сказал отец. Опрокинул еще стаканчик и полез на полати. Мы укрылись одним одеялом, и папа немедленно утянул его себе. Но я ничего не сказал. Лежал, укрывшись краешком, и слышал, как утихает вьюга, и затихают рыдания Гварнет.
Отец не спал. И с меня сон слетел от всех этих событий.
- Пап, ты сказал, что вьюга была похожа на что-то, а мама не дала тебе договорить. Что ты говорил?
- Забыл уже, - сказал отец, поворачиваясь вместе с одеялом, отчего лишил меня остатков краешка. – Спи.
Тут уж я не выдержал, вытянул свою половину одеяла, и мы заснули, обнявшись.
Утром, затемно, у нашего дома собрались мужчины. Пришли и женщины, которые не обременены семейными делами, но их быстренько прогнали, оставили только Алгу – да она никого и не послушалась бы. Алга – охотница. Браконьерка. Она не признает новых законов, потому что ее мать охотилась, и бабка охотилась, и прабабка охотилась: что ей важнее – какие-то чужие законы или обычаи предков? Лес она знает лучше собственного дома и любого мужика на охоте за пояс заткнет. Кроме того, у нее есть три хаски – Бакла, Чорба и Нейса, которые снежного комарика в сугробе учуют, не то что человека.
А из подростков был только я. Я боялся, что меня прогонят, но оставили. Прошлой весной я закончил бесплатную школу в Грюндерберге и вернулся в поселок. У отца не было денег послать меня учится дальше, и пока я болтался без дела, первый парень на деревне, потому как единственный. В деревне хозяйничают женщины, а мужчины или отсыпаются или работают. В прежние времена мужчины работали в городе, возвращаясь на выходные, но когда начали строить дорогу, многие переметнулись на стройку. Там лучше платят, хотя работа тяжелая. Раз в три дня приезжает вездеход с прицепленными «санями» - огромным корытищем с передком, загнутым, как у лыжи. Он привозит измотанных мужчин, забирает свежих и везет на строительство дороги.
У нас вечная мерзлота, поэтому дорогу строят зимой, чтоб подземный лед не растаял. Вначале полностью счищают снег, потом снимают дерн, потом рыхлят землю до льда, и укладывают поверх нее толстую подушку из грунта, чтоб летнее солнце не добралось до вечных льдов и не растопило их. Тяжелая работа. Мужики после нее приезжают выжатые, как тряпочки.
На стройку меня не брали, мол, не дорос еще – там с этим строго. Хотя я повыше некоторых мужчин в деревне, и вполне мог бы пригодиться. Но у них смотрят не на рост, а в бумаги. Отец сказал, что кровь из носу, но он заработает денег и отправит меня учиться. Эта стройка очень кстати подвернулась. Нечего, мол, мне свою жизнь тратить в глухомани. Вот я и маялся в ожидании поступления в университет, помогал матери по хозяйству – но с таким занятием и дряхлый дедок справился бы. К экзаменам еще, конечно, готовился, но старые учебники уже наизусть знал. Ладно, господин Сандерс - учитель физики и математики в нашей школе - присылыл мне трудные задачки и статьи интересные. И сам я кое-что из интернета скачивал.
Поэтому, стыдно сказать, но в глубине души – глубоко-глубоко, как ростки под снегом - я обрадовался приключению. Ёжи я не любил. Мы пересеклись в школе. Я только пришел, совсем еще домашний малек, а он уже учился в предпоследнем классе, и, вместо того, чтоб помочь земляку, стал цукать меня и вообще оттягивался по полной. В год, когда я вернулся в деревню, он уже женился и привез из Грюндерберга городскую красавицу. Мама говорила, что и сам Ёжин - парень видный, но я не понимаю, как можно быть «видным» с такой мерзкой ухмылочкой и злыми глазами.
И вот он пропал.
Мама завернула нам с отцом по ломтю праздничного калеухало, и налила в маленькие термосы чаю, горячего, прямо кипящего, и очень сладкого. Пока мы надевали тридцать три одежки, мама принесла нам пояса, вытканные еще бабушкой, яркие, как лучи весеннего солнышка. Она стояла с этими напоминаниями о тепле и ждала. Их разговор с отцом состоял из обмена взглядами. Отец посмотрел насмешливо. Мама – любовно и кротко. Отец - снисходительно, мама – просительно и настойчиво. Отец вздохнул и забрал у нее пояса.
- Повяжем, Юрген, потрафим матери. Небось не переломимся. Все теплее будет, - сказал он с усмешкой и подмигнул мне. Я и повязал пояс, конечно. Мне достался с листьями и морошкой, а отцу – с птицами.
В старину верили, что эти пояса берегут человека от чуждых сил.
Мы вышли на улицу. Двор сегодня расчищать не придется – спасатели весь снег утоптали. Наш дом – на краю деревни, оттого все в нашем дворе и собрались.
Звезды сияли на небе: Большая Медведица, Малая, Кассиопея. Метель начистила их, прибралась на свой лад и умчалась.
Толпа в нашем дворе стояла темная и молчаливая. Еще бы! Человек пропал, хоть и Ёжин! Мужчины устали после трехдневной смены, а тут изволь тащиться на поиски спозаранку. «Снова Ёжин подгадил», - хихикнул мой чертенок.
«Молчи», - мысленно приказал я ему. Нехорошо так думать о покойных. Бабушка говорила, что у всякого человека есть свой чертенок, который подбивает его на нехорошее и нашептывает всякие гадости. Гадких мыслей стыдиться не надо – стыдно поддаваться чертенку.
Ёжи, небось, всегда поддавался, раскормил чертика в жирного черта, вот тот и утащил его. А Гварнет Ёжина любила. За что его можно любить? Чудно у взрослых!
Я принес из сарая снегоступы, а папа – две длинные прочные жердины и факелы. В безветренную ночь от факелов больше света, чем от фонарей. Он предложил взять палки тем, у кого своих не было, но уж такая ерунда нашлась у каждого.
Мы двинулись цепочкой по полю. Летом здесь болота, не пройдешь, а зимой – красота необычайная. Снег сверкает в звездном свете разноцветными искрами, и почему-то больше всего зеленых, но это если вблизи рассматривать, а так поле кажется белым. Вьюга уложила снег волнами и застругами – немножко похоже на яичные белки, когда мама взбивает их для «плавучего острова».
От дороги, пробитой вездеходом, не осталось и следа. Пар поднимался над нашей вереницей. В небесном свете он казался переносным белым облаком, распяленным на концах длинных палок, шевелящихся в такт ходьбе. Снег хрустел под ногами, напевал, словно пытался вспомнить песню, которую пел, будучи метелицей. Ноздри и ресницы сразу смерзлись. Факелов из экономии пока не зажигали. Только тот, чья очередь была тропить, то есть, идти по целине во главе отряда, держал один, путеводный.
Мы шли довольно долго, я уже разогрелся и даже вспотел слегка, когда наш отряд стал собираться вокруг воткнутой в снег палки.
Я сразу ее и не заметил, потому что палка эта, с привязанной к ней тряпицей, едва доходила мне до пояса. А сигнальные жерди обычно очень высокие.
- Ух, и занесло же ее! – удивлялись мужики.
- Ну, чего, ребята? Зажигаем факелы. Расходимся спиралью, и на каждом шагу втыкаем в снег слеги на всю длину. Юрген, держись ближе к отцу.
Ага, будто я маленький!
Факелы можно было и не зажигать – равнина сияла в звездном и снежном свете.
Тут я услышал жалобный скулеж. Бакла, Чорба и Нейса жались к ногам Алги, как испуганные щенята. А ведь эти хаски, рассказывают, в одиночку брали волка!
- Зря ищем, - сказала Алга, - только время тратим.
Она свистнула собакам и зашагала прочь, ничего больше не прибавив.
- Дура баба, - сказал дядька Ниэль очень тихо, чтоб Алга, не дай бог, не услышала. – Совсем темная. Вот и свяжись с ихней сестрой. Ладно, без собак обойдемся. Давай, ребята!
И мы пошли расходящимися кругами, взрыхляя и утаптывая снег вокруг сигнального шеста. Шаг, тычок. Шаг, тычок. Я вскоре взмок и думал только как бы отдохнуть и остыть, но раз пошел со взрослыми – нечего о таком и думать. Позорище будет.
Шаг, тычок. Я поднял голову. Мужики широко разбрелись по равнине. Факелы в их руках казались маленькими огоньками. Где-то я такое видел. Ах, да, во сне! Мне снились алые листочки на снегу. Шаг, тычок. Шаг, тычок. Какое было беззаботное время! Дремал себе на полатях, ждал пирога! Шаг, тычок.
От моей лежанки до крыши совсем близко – потолок да чердак. На чердаке хранится бабушкин ткацкий станок. Слышно, как пересыпается снег по дранке, а иногда накопившийся толстый пласт с шорохом ползет вниз и ухает, оборвавшись. И тогда громче слышна песня метелицы, и шуршание тысяч снежинок, а потом снеговая перина нарастает вновь, заглушая звуки, и опять лавиной ползет вниз. Нет ничего лучше в такую погоду, чем лежать под теплым одеялом и слушать бурю. Метели до нас не добраться.
В доме тепло и вкусно пахнет. Мама и Гварнет в согласии возятся у печки. Все было бы прекрасно, но я беспокоюсь об отце. Все беспокоятся о мужчинах.
Они были должны вернуться еще днем. Но поднялась такая метель, что вытянутой руки не видно – за окнами белесый кисель, и в доме - сумрак. Но мы знаем: вездеход пробьется сквозь любую пургу. Гварнет этого не знает: она приезжая, и беспокоится за своего молодого мужа. Ей страшно, вот она и прибежала к нам. Когда Гварнет вошла, она вся была облеплена снегом, ходячий сугроб, да и только - лишь глаза мигали.
- Ой, детка! - запричитала мама, немедленно отбирая у нее шубку, платок и вытряхивая снег у двери в прихожей, не давая пронести в комнату. – Да как же ты посмела в такую погоду выйти! Как не побоялась! Ты же могла заблудиться!
- Я за забор держалась, - улыбалась, отвечала соседка. Гварнет и так красивая, а тут снег разрисовал ее щеки розовым румянцем, и украсил блестящими капельками ресницы, и вся она такая свежая с мороза, словно Снежная дева.
- Мне страшно без Ёжи. Вдруг вездеход застрял и их занесло?
- Не бывало еще такого, чтобы вездеход застревал! Он пройдет даже под снегом.
Мама говорила громко и уверенно. Даже слишком громко: сама себя убеждала, что волноваться нечего.
- Хочешь, я научу тебя печь калеухало, - предложила мама. Обед для отца уже давно готов, закутан в одеяло и обложен подушками, чтоб не остыл, но сидеть просто так и ждать вездеход с мужчинами слишком страшно.
Гварнет приехала из города, она здесь чужая. Как только ее муж, молодой Ёжин, заработает на стройке достаточно денег, они сразу уедут в город. Гварнет не интересует наша старина: ни традиционные пироги, ни тканые пояса-обереги. Вообще местные обычаи кажутся ей дурацкими, она только и мечтает вернуться в город, но сейчас соглашается – лишь бы занять себя чем-нибудь.
В четверть уха я слушаю их уютную возню. Мама рассказывает молодухе секреты выпечки, пересыпая объяснения байками, преданиями и даже старыми песнями. Калеухало пекли еще в незапамятные времена, когда духовок не придумали. Его можно печь даже на костре, сложив две сковородки доньями наружу, наподобие черепашьего панциря.
Мама поет для Гварнет песню про девушку, которая каждое утро рисовала стрелки на снегу, чтобы парень нашел к ней дорогу, и каждую ночь метель заметала их. Это смешная песня, с припевом, где вой вьюги и девичьи причитания сливаются вместе. Девушка такой плаксой оказалась! Я ни за что ее не полюбил бы! Гварнет подпевает, и они с мамой смеются негромко, страх уходит, и становится хорошо.
- Вшшшу! Фюуууу! Шшшшшиу, - пытается заглушить их метель. У нее своя песня.
Все мое тело словно растворилось в сладком тепле.
- Выйди ко мне, - зовет вьюга, - Я постелю тебе постель, белую-белую, мягкую-мягкую. На такой ты не спал никогда. Подушка моя пышнее лебяжьего пуха. Одеяло мое толстое и теплое, под ним снятся сны, каких ты не видел…
Прямо из снега, над поземкой торчат ветки, почему-то вьюга не заносит их, и на ветках дрожат алые листочки. Резные, как у клена, только совсем маленькие, словно перышки красногрудки, или капли крови. Некоторые отрываются, и скользят прочь по насту - крохотные буеры с огненными парусами. Они указывают путь, и вот, следом за ними, взъерошенный от ветра, пробирается песец, такой белый – белее снега. Зверек делает вид, что не замечает меня, но косит глазом…
- Михай! – кричит мама, одновременно с шумом открывшейся двери и ворвавшимся воем бури. Дверь закрывшись, отсекает рев непогоды, а я понимаю, что заснул, не дождавшись отца.
Мигом повисаю на руках и спрыгиваю с полатей. Отец уже снял куртку. Снизу до пояса он весь белый, словно наполовину обращенный колдовством в сугроб, но мама повисла на его шее и целует в облепленное снегом лицо.
Он отстраняет маму, стоит молча так, что наша радость тает.
Мама и Гварнет, и я, застыли, боимся узнать, что скрывает внезапная тишина.
- Сани перевернулись, - шепчет отец. Он стоит, держась за стену, словно сил у него совсем не осталось.
- Ох, - говорит мама, снимая зачем-то фартук. – И что?
Но отец не смотрит на маму – он смотрит на соседку.
- Гварнет, - говорит он, - мне так жаль… Но надежда есть…
Гварнет глядит так, будто отец несет спьяну невесть что, будто она никогда не слышала человеческой речи, будто она, горожанка, не желает иметь с нами, деревенскими, вообще ничего общего.
И отец замолкает, не в силах выговорить больше ни слова.
Мама приходит ему на помощь, потому что неведенье невыносимо.
- Его… задавило?
- Нет, - качает головой отец, - нет.
Он проходит к столу, за которым только что пели и шептались женщины, и садится, сгорбившись. Я вижу, каким он станет в старости. Это страшно.
- Сани перевернулись, - твердит отец. - Все успели выпрыгнуть, и Ёжи – первым. Потом все собрались, поставили сани на брюхо, но Ёжи среди нас не было.
- Надо было искать! – истерически взвизгивает Гварнет и стучит кулачком по стене. Я не узнаю милой девушки.
Рука отца ответно сжимается.
- А что мы, по-твоему, делали все это время? – говорит он тихо и с ненавистью.
Мама обнимает Гварнет, та виснет на ней и плачет, плачет, плачет. Потом вырывается и бежит на улицу, в чем была.
- Да стой же ты! - кричат мать с отцом и выскакивают следом за девушкой. За то короткое время, когда дверь открыта, вьюга успевает намести в прихожей полоску в форме гробика.
- Дома его нет, нет. В такую вьюгу искать невозможно. Как станет потише, снова выйдем, всей деревней. Под снегом он не замерзнет, люди так часто спасались - втолковывает отец бьющейся с рыданиями Гварнет. Мама дает ей воды, но бедняга не может пить, только стучит зубами о стекло и рыдает.
- Горе-то какое, - говорит отец. - Дать ей выпить, а, Малга?
И не дождавшись ответа, вынимает из шкафа бутыль с темно-красной жидкостью. Настойку Гварнет пьет жадно, словно стремится причинить себе вред. Наконец, она обмякает, и мама уводит ее в спальню. Оттуда доносятся мамины мягкие увещевания.
- Вот такие дела, Юрген, - говорит, обращаясь ко мне, отец, наливает настойки себе тоже и выпивает залпом.
- Забылась, - сообщает вернувшаяся мама. – не знаю, надолго ли.
- Сани перевернулись, - снова повторяет отец, втолковывает нам, как глупым. – При ясном небе поднялся ветер, он гнал по насту поземку, Вахантас спешил как мог, и вдруг сани перевернулись. На ровном месте. Все выпрыгнули, а когда сели обратно, Ёжина не было, и метель уже закрыла все вокруг. Мы пробовали искать, но где там! Метель становилась все сильнее, ни к черту ничего не видно. Это было похоже на…
Тут мать приложила ладонь к губам отца.
- Шшш, - сказала она, мотая головой, - не надо.
Из спальни послышались сдавленные рыдания.
- Ложись с Юргеном, - заторопилась мама. – Обед в подушках.
- Не буду есть. Завтра, - сказал отец. Опрокинул еще стаканчик и полез на полати. Мы укрылись одним одеялом, и папа немедленно утянул его себе. Но я ничего не сказал. Лежал, укрывшись краешком, и слышал, как утихает вьюга, и затихают рыдания Гварнет.
Отец не спал. И с меня сон слетел от всех этих событий.
- Пап, ты сказал, что вьюга была похожа на что-то, а мама не дала тебе договорить. Что ты говорил?
- Забыл уже, - сказал отец, поворачиваясь вместе с одеялом, отчего лишил меня остатков краешка. – Спи.
Тут уж я не выдержал, вытянул свою половину одеяла, и мы заснули, обнявшись.
Утром, затемно, у нашего дома собрались мужчины. Пришли и женщины, которые не обременены семейными делами, но их быстренько прогнали, оставили только Алгу – да она никого и не послушалась бы. Алга – охотница. Браконьерка. Она не признает новых законов, потому что ее мать охотилась, и бабка охотилась, и прабабка охотилась: что ей важнее – какие-то чужие законы или обычаи предков? Лес она знает лучше собственного дома и любого мужика на охоте за пояс заткнет. Кроме того, у нее есть три хаски – Бакла, Чорба и Нейса, которые снежного комарика в сугробе учуют, не то что человека.
А из подростков был только я. Я боялся, что меня прогонят, но оставили. Прошлой весной я закончил бесплатную школу в Грюндерберге и вернулся в поселок. У отца не было денег послать меня учится дальше, и пока я болтался без дела, первый парень на деревне, потому как единственный. В деревне хозяйничают женщины, а мужчины или отсыпаются или работают. В прежние времена мужчины работали в городе, возвращаясь на выходные, но когда начали строить дорогу, многие переметнулись на стройку. Там лучше платят, хотя работа тяжелая. Раз в три дня приезжает вездеход с прицепленными «санями» - огромным корытищем с передком, загнутым, как у лыжи. Он привозит измотанных мужчин, забирает свежих и везет на строительство дороги.
У нас вечная мерзлота, поэтому дорогу строят зимой, чтоб подземный лед не растаял. Вначале полностью счищают снег, потом снимают дерн, потом рыхлят землю до льда, и укладывают поверх нее толстую подушку из грунта, чтоб летнее солнце не добралось до вечных льдов и не растопило их. Тяжелая работа. Мужики после нее приезжают выжатые, как тряпочки.
На стройку меня не брали, мол, не дорос еще – там с этим строго. Хотя я повыше некоторых мужчин в деревне, и вполне мог бы пригодиться. Но у них смотрят не на рост, а в бумаги. Отец сказал, что кровь из носу, но он заработает денег и отправит меня учиться. Эта стройка очень кстати подвернулась. Нечего, мол, мне свою жизнь тратить в глухомани. Вот я и маялся в ожидании поступления в университет, помогал матери по хозяйству – но с таким занятием и дряхлый дедок справился бы. К экзаменам еще, конечно, готовился, но старые учебники уже наизусть знал. Ладно, господин Сандерс - учитель физики и математики в нашей школе - присылыл мне трудные задачки и статьи интересные. И сам я кое-что из интернета скачивал.
Поэтому, стыдно сказать, но в глубине души – глубоко-глубоко, как ростки под снегом - я обрадовался приключению. Ёжи я не любил. Мы пересеклись в школе. Я только пришел, совсем еще домашний малек, а он уже учился в предпоследнем классе, и, вместо того, чтоб помочь земляку, стал цукать меня и вообще оттягивался по полной. В год, когда я вернулся в деревню, он уже женился и привез из Грюндерберга городскую красавицу. Мама говорила, что и сам Ёжин - парень видный, но я не понимаю, как можно быть «видным» с такой мерзкой ухмылочкой и злыми глазами.
И вот он пропал.
Мама завернула нам с отцом по ломтю праздничного калеухало, и налила в маленькие термосы чаю, горячего, прямо кипящего, и очень сладкого. Пока мы надевали тридцать три одежки, мама принесла нам пояса, вытканные еще бабушкой, яркие, как лучи весеннего солнышка. Она стояла с этими напоминаниями о тепле и ждала. Их разговор с отцом состоял из обмена взглядами. Отец посмотрел насмешливо. Мама – любовно и кротко. Отец - снисходительно, мама – просительно и настойчиво. Отец вздохнул и забрал у нее пояса.
- Повяжем, Юрген, потрафим матери. Небось не переломимся. Все теплее будет, - сказал он с усмешкой и подмигнул мне. Я и повязал пояс, конечно. Мне достался с листьями и морошкой, а отцу – с птицами.
В старину верили, что эти пояса берегут человека от чуждых сил.
Мы вышли на улицу. Двор сегодня расчищать не придется – спасатели весь снег утоптали. Наш дом – на краю деревни, оттого все в нашем дворе и собрались.
Звезды сияли на небе: Большая Медведица, Малая, Кассиопея. Метель начистила их, прибралась на свой лад и умчалась.
Толпа в нашем дворе стояла темная и молчаливая. Еще бы! Человек пропал, хоть и Ёжин! Мужчины устали после трехдневной смены, а тут изволь тащиться на поиски спозаранку. «Снова Ёжин подгадил», - хихикнул мой чертенок.
«Молчи», - мысленно приказал я ему. Нехорошо так думать о покойных. Бабушка говорила, что у всякого человека есть свой чертенок, который подбивает его на нехорошее и нашептывает всякие гадости. Гадких мыслей стыдиться не надо – стыдно поддаваться чертенку.
Ёжи, небось, всегда поддавался, раскормил чертика в жирного черта, вот тот и утащил его. А Гварнет Ёжина любила. За что его можно любить? Чудно у взрослых!
Я принес из сарая снегоступы, а папа – две длинные прочные жердины и факелы. В безветренную ночь от факелов больше света, чем от фонарей. Он предложил взять палки тем, у кого своих не было, но уж такая ерунда нашлась у каждого.
Мы двинулись цепочкой по полю. Летом здесь болота, не пройдешь, а зимой – красота необычайная. Снег сверкает в звездном свете разноцветными искрами, и почему-то больше всего зеленых, но это если вблизи рассматривать, а так поле кажется белым. Вьюга уложила снег волнами и застругами – немножко похоже на яичные белки, когда мама взбивает их для «плавучего острова».
От дороги, пробитой вездеходом, не осталось и следа. Пар поднимался над нашей вереницей. В небесном свете он казался переносным белым облаком, распяленным на концах длинных палок, шевелящихся в такт ходьбе. Снег хрустел под ногами, напевал, словно пытался вспомнить песню, которую пел, будучи метелицей. Ноздри и ресницы сразу смерзлись. Факелов из экономии пока не зажигали. Только тот, чья очередь была тропить, то есть, идти по целине во главе отряда, держал один, путеводный.
Мы шли довольно долго, я уже разогрелся и даже вспотел слегка, когда наш отряд стал собираться вокруг воткнутой в снег палки.
Я сразу ее и не заметил, потому что палка эта, с привязанной к ней тряпицей, едва доходила мне до пояса. А сигнальные жерди обычно очень высокие.
- Ух, и занесло же ее! – удивлялись мужики.
- Ну, чего, ребята? Зажигаем факелы. Расходимся спиралью, и на каждом шагу втыкаем в снег слеги на всю длину. Юрген, держись ближе к отцу.
Ага, будто я маленький!
Факелы можно было и не зажигать – равнина сияла в звездном и снежном свете.
Тут я услышал жалобный скулеж. Бакла, Чорба и Нейса жались к ногам Алги, как испуганные щенята. А ведь эти хаски, рассказывают, в одиночку брали волка!
- Зря ищем, - сказала Алга, - только время тратим.
Она свистнула собакам и зашагала прочь, ничего больше не прибавив.
- Дура баба, - сказал дядька Ниэль очень тихо, чтоб Алга, не дай бог, не услышала. – Совсем темная. Вот и свяжись с ихней сестрой. Ладно, без собак обойдемся. Давай, ребята!
И мы пошли расходящимися кругами, взрыхляя и утаптывая снег вокруг сигнального шеста. Шаг, тычок. Шаг, тычок. Я вскоре взмок и думал только как бы отдохнуть и остыть, но раз пошел со взрослыми – нечего о таком и думать. Позорище будет.
Шаг, тычок. Я поднял голову. Мужики широко разбрелись по равнине. Факелы в их руках казались маленькими огоньками. Где-то я такое видел. Ах, да, во сне! Мне снились алые листочки на снегу. Шаг, тычок. Шаг, тычок. Какое было беззаботное время! Дремал себе на полатях, ждал пирога! Шаг, тычок.
