На взрыхленном снегу чернели кучки. Это мужики сбрасывали на ходу куртки и оставляли на снегу. Снял верхнюю куртку и я. Стало полегче. Но ненадолго.
Шаг, тычок. Восточный край неба окрасился в смуглый, румяный, самый прекрасный на свете цвет. Цвет восхода. Люди не придумали ему названия, и правильно. Потому что цвет этот – несказанный. Шаг, тычок. Факелы стали той же яркости, что и заря. Ежедневное чудо – восход солнца. Шаг…
- Мужики! Перекур!
И мужики побрели к воткнутой в снег палке, на ходу подбирая куртки. Подобрал свою и я. Куртка задубела от мороза, и пришлось побить ее палкой, чтоб надеть. Мужики хмуро молчали, поедая свои «подорожники». Я очень устал, и вообще не хотел есть. Даже чай пил бесчувственно. «Права Алга, зря мы тут бродим», - сообщил мой чертенок.
- Юрген, - сказал дядя Ниэль, - ступай-ка ты домой, парень.
- А чего? Я нормально.
- Иди, иди, позорного тут нет. Ты славно поработал. Не хватает еще и тебя искать.
- Ступай, Юраш, - мягко сказал отец.
Особо уговаривать меня не пришлось, потому что сам я только и думал, как бы прекратить это брожение и кружение. Пожалуй, правильно, меня еще не берут на работу. Вон мужики какие выжатые оттуда приезжают.
Нас отправили домой вдвоем с Йоханом – тощим мужичонкой, который все время кашлял. Я совсем не знал Йохана - мы с ним не пересекались. Пока я жил в деревне до школы, он сидел в тюрьме, и вернулся, когда я учился в интернате. Он, вообще, не заходил к нам никогда. Говорили, что в Грюндерберге Йохан попался на дурацкой краже, вроде как камеру наблюдения со столба открутил, запечатлев на записи свою сосредоточенную физиономию с высунутым от старания языком. На тюремных работах Йохан надорвался и заразился туберкулезом. Его вылечили, но, наверное, плохо, потому что при ходьбе у него в груди пело и свистело.
- Алга – умная баба! – вдруг сообщил он посреди грудного свиста и снежного скрипа.
- Что вы имеете в виду?
- А ничего я не имею, только хочу сказать, что чуйка у нее верная. А что она чует, ты бабку свою спроси, только, гляди, под одеяло залезь, чтоб в случае чего с головой нырнуть.
Я догадывался, что он имел в виду, только от усталости мне не хотелось разговаривать, а уж с Йоханом в особенности, поэтому я шел молча. Что взять с него, с убогого. Странно, бывалый взрослый человек, а в байки верит.
Мама тоже верит, но как-то мило. Каждый вечер она ставит за плиту блюдечко с молоком для домового. Это молоко всегда выпивает Мьяра. Когда я, смеясь, говорю ей, что подношение достается кошке, мама отвечает, что кошка – это скотинка домового, вот он о ней и заботится. У них с Мьярой такая игра, от которой никому нет вреда, только удовольствие. Хотя от баек про снежных дев тоже вреда нет, если вдуматься. Но вот Алга ушла, не стала искать. Но ушла она потому, что собаки испугались. Совсем не факт, что она про снежных дев подумала. Я полагаю, Ёжина утащил медведь-шатун, а собаки его почуяли. Вот Алга и увела их от греха подальше. Мало ли, сколько зверья эта дорожная стройка перебудила! Только я Йохану ничего объяснять не стал, ну его.
Еще два дня искали мужики Ёжина, а потом бросили, потому что дольше трех дней под снегом не выжить. Тем более, после пурги завернул такой мороз, что градусники лопались. А мужчинам надо было еще хоть немного набраться сил перед сменой. Мы никогда не узнаем, что случилось с Ёжином. Даже костей не найдем. Когда снег начнет таять, их растащат волки, песцы и птицы.
Как-то я проснулся ночью. Мертвенный свет чертил на плоскостях комнаты свою стереометрию. И тут я впервые почувствовал, какие непрочные стены отделяют наш домашний мир от хаоса. От смерти. От неведомого. За двойными, но такими хрупкими стеклами лежит зимняя ночь. Ей совсем нет дела, что в этом доме все любят друг друга, что я хорошо учился, что в тайне от всех мечтаю стать программистом в Гугле или в НАСА и стану им, если отец накопит деньжат на мою учебу.
Я представил, как ночь сжимает стенки нашего дома, словно картонные, и сожмет их до того, что они хрустнут, и от нас останутся только косточки на поживу птицам, зверям и неведомым созданиям. В ухе стало мокро и неприятно. Оказывается, туда слеза затекла - я плакал. Не позорно плакать, если никто не видит.
Пока мужчины искали Ёжина, женщины возились с Гварнет. То она швыряла тарелки с едой, то рыдала до икоты, то порывалась бежать босиком в снега.
- Цирк по полной программе, - сказала мамина подруга тетя Ноелга, когда они пришли попить чаю после дежурства у Гварнет. – Никогда девочке столько внимания не перепадало, вот она и трудится вовсю.
Все страшно обрадовались, когда из Грюндерберга за Гварнет приехал родственник и увез ее. Сидя на снегоходе, Гварнет выглядела вполне счастливой.
Хочешь-не хочешь, а мужчины уехали на работу, мама же после всей этой суеты вокруг Гварнет простудилась и заболела, потому что по-соседски забегала к ней без шубы, тошько накрывшись шалью. Она сказала отцу, чтоб ехал с легким сердцем: антибиотики есть, травы есть, вода-дрова-еда есть, умный взрослый сын и подруги рядом.
Едва отец за порог, тут же явилась мамина подруга тетя Ноелга и давай командовать, что сержант морских котиков. Совсем загоняла меня по хозяйству – немудрено, что ее взрослые сыновья уехали жить аж в Австралию. Когда тетя Ноелга вспомнила о собственном муже и ушла командовать им, мама спросила:
- Достала тебя Ноелга?
- А, ерунда! У нас в школе круче бывало!
- Она такая активная, что я побоялась попросить у нее кисленького питья. С нее сталось бы отправить тебя клюкву под снегом искать. Осенний-то сбор я продала заготовщику, но, погляди сынок, может, осталась прошлогодняя в погребе. Только оденься тепло! – прошептала мама севшим голосом и закашлялась.
Во дворе Мьяра с интересом обнюхивала снег: Ноелга заставила меня расчистить двор чуть ли не до земли, и наверное, я выгреб наружу всякие интересные для кошки запахи. Мьяра распушилась в шерстяную охапку, она шипела и била лапой по земле. Нашей кошке мороз нипочем, а я сразу понял, что зря не послушал маму, пришлось натянуть куртку на голову и бежать в погреб – там хоть теплее.
Клюквы не оказалось – то, что прилипло ко дну бочонка, для еды не годилось.
Когда я вернулся в дом, мама спала. Я прикинул, что после ноелгиного нашествия уж час-то она всяко проспит, а я за это время успею сгонять на лыжах в рощицу. Я знал неподалеку распадок, где росли дички с кислющими несъедобными яблочками, но мне сейчас такие и были нужны.
На этот раз я нормально оделся и погнал. Лыжи летели под горку то по мягкому снегу, то по насту – там, где ветер сдул снег. Подниматься труднее будет, но ерунда.
Стоял морозный туман, небо было бледно-голубым, блестящим на месте солнца, а между мной и солнцем, куда бы я ни бежал, всегда кружился столб из блестящих снежинок. Это оттого, что влага прямо в воздухе замерзает. Не прошло и получаса, как я был возле рощицы. Алые яблочки пылали над снегом и просвечивали сквозь снег румяными пятнами. Яблоньки эти летом мне по плечо, а уж сейчас только концы редких веток поднимались над снегом. Все-таки удивительно, что их никто не тронул! Я собрал яблоки на поверхности, остальные выгреб из-под снега. Наст я дробил острием ножа и выгребал яблочки из ледяной кашицы. Замерзшие, они стучали как каменные. Читал ли я сказку об окаменевшем саде, или она приснилась мне, как тот сон про снег и ярко-алые листья, что я видел, когда вернулся отец. Я рвал красивые плоды, пока не сообразил, что в тепле они побуреют и потеряют всякую красоту, а может, и вкус.
Мы, северные жители, не любим брать лишнего у природы - зверям и растениям и так трудно приходится в суровом климате, поэтому я набил карманы не полностью и отправился домой, взглянув на прощание на рощицу.
Меж веток вился след небольшого зверька. Я немного разбираюсь в следах, насколько может разбираться человек, проживший молодые годы в школе-интернате. Я сразу понял, что зверь, оставивший след, мне не знаком. След был нечетким, видимо, между подушечек на лапках зверя росла шерстка, как у Мьяры. Следы от пальцев были очень изящными: удлиненными и заостренными - словно отпечатались бутоны медуницы. След оттиснулся на снегу, наметенном в застругу, потом ударил мороз и закрепил его во всех подробностях.
Я пожалел, что не взял телефон – а то сфотографировал бы. Хотелось показать след тете Алге – уж очень он был необычным. Я аккуратно вырезал ножом кусочек льда со следом – получилось вроде медали, и бережно положил в маленький наружный карман – подальше от тепла.
Домой я вернулся в начинающихся сумерках, спрятал след в дровах, и пошел варить компот для мамы.
Он получился горьковатым, но мама хвалила, и глаза ее сияли благодарностью. Она говорила, что компот прямо-таки вливает в нее силы.
Потом я прибрался, словно призрак тетки Ноелги все еще витал в доме, прибавил нагрев котла и забрался к себе на полати с телефоном, чтоб почитать. Сюда же запрыгнула Мьяра, принеся меж шерстинок морозный воздух. Так хорошо было лежать, уткнувшись в кошачий бок, что я задремал.
Проснулся я от рычания Мьяры. Кошка в боевой позе грозила кому-то в углу. Я потянулся за телефоном, но спросони уронил его, и не мог сразу нащупать в одеялах. Мьяра между тем почти успокоилась, уселась, прижавшись ко мне, и стала вылизываться, но временами продолжала ворчать, уже не грозно, а так – для острастки.
- Отдай след! – послышался высокий голосок. Мне сразу представились тоненькие ломкие льдинки. Возможно, я проснулся в другой сон – читал, что такое бывает, но со мной такого ни разу не случалось.
- Ты кто? – спросил я, обнимая кошку.
- Отдай след, - повторил ледяной голосок.
- Возьми в дровах.
- Отнеси, где взял. Положи своими руками.
Мьяра снова взвыла, как электродвигатель при выключении, и прыгнула в угол. А мне послышалось, будто кто-то пробежал по доскам легкими неровными шажками, словно прихрамывая.
Мьяра вернулась без добычи, но высоко держа голову и хвост – победительница, улеглась мне под бок и, как ни в чем ни бывало, завела песенку.
Мама ночью вспотела, и жар спал, утром я помог ей переменить постель, споил остатки компота, и побежал за новой порцией яблок. Я вынул из тайника снежную медальку, полюбовался на изящный отпечаток и положил снежный кусочек в баночку из-под сыра. Хотя было еще темно, я сфотографировал след со вспышкой – нормально вышло.
Ступив на лыжню, увидел, как по протоптанной тропинке вдоль улицы переваливается закутанная тетя Ноелга с закутанной же кастрюлей в руках. Вовремя я удрал! Как только у нее так получается командовать?!
Я летел по вчерашней лыжне, уверенный, что еду за яблоками, а кусочек наста с отпечатком прихватил так, для развлечения, вроде маминой игры с блюдцем для домового. Облачность сегодня была плотной, ровный свет не давал теней. При таком освещении опасно передвигаться быстро – можно не заметить ямы и ухнуть туда, но я вчера без всяких приключений бежал по этой лыжне, откуда там ямы.
И действительно, со всего разгона, при отличном скольжении я влетел в подснежную рощицу. Яблоки в сиреневом воздухе казались синяками под снегом. А след зверушки – странное дело – слегка светился – такое свечение возникают в глазах, если, усталый, идешь в сумерках за кем-то на лыжах, и на том месте, где лыжа идущего впереди отдергивается, возникает на снегу светящийся послеобраз. Ничего мистического, просто глаз не успевает приспосабливается к новому освещению.
Я сразу увидел разрыхленное место, откуда забрал след, уложил «медальку» на место, постаравшись сориентировать отпечаток правильно, присыпал снегом вокруг – красота! Словно след никто и не трогал. Пока я возился, сумерки посветлели, следы померкли, зато яблоки вновь обрели нарядный красный цвет.
Я быстро набил оба кармана. Жалко было уходить из рощицы, но надо было спешить домой.
В спальне о чем-то тихо беседовали мама с Ноелгой. Я высыпал мороженные яблоки в кастрюлю, залил водой, и пока Ноелга не успела выдать мне кучу заданий, сказал строго:
- Тетя Ноелга, следите за компотом. Я скоро вернусь!
Пусть знает, что не только она может командовать. У каждого человека можно чему-нибудь научиться. До этого я сам допер. У тети Ноелги можно научиться командному тону. А что? Полезное приобретение! Правда, я поскорее выскочил на улицу, не дожидаясь, пока она заговорит.
Я торопился к Алге. Хорошо бы, чтоб она была дома.
Оконце в домишке Алги отбрасывало на снег шевелящиеся разноцветные блики. Войдя в комнату, я понял их происхождение: охотница, развалившись в кресле и положив ноги на табуретку, попивала чай и смотрела телевизор с совершенно жуткой настройкой цвета – наверное, тоже от предков достался. В единственной комнате было натоплено жарче, чем у нас – не так я представлял быт суровой Алги. Халат у Алги был расстегнут, пояс поверх него – с тенями бегущих зверей – низко спущен. Вот так: даже дома пояс не снимает – совсем старинная женщина. Собак она впустила в дом, и те лежали, разомлев от жары, кто на боку, кто брюхом кверху, и не обратили на меня никакого внимания. Только темномордая Бакла помела по полу хвостом в знак приветствия.
- Здравствуйте, Алга-ака! – обратился я к охотнице на старинный лад, полагая, что ей такое понравится, из почтения сняв шапку и по очереди наступая на задники унтаек, чтобы разуться. Она недовольно покосилась на меня над краем чашки и вернулась к телевизору. На экране девушка в белом бежала по берегу навстречу мужчине в черном.
- Вот, сфотографировал след – никогда такого не видел, - сказал я, понимая, что не время вежливости разводить, когда в телевизоре такие дела творятся. – Может, подскажете, чей?
Алга молча протянула руку, не отрываясь от экрана.
Я подсунул сбоку смартфон.
Она взглянула, взяла наощупь пульт, выключила телевизор, отобрала у меня телефон и всмотрелась внимательнее. Я взглянул на экран. Никакого следа, похожего на нераспустившуюся цветочную гроздь, там не было – был одинокий следок от небольшой унтайки.
- Ничего себе, - сказал я. – Алга-ака, позвольте-ка телефон, я ошибся.
- Нет, - сказала Алга, – не ошибся. Все правильно. Кто я такая, чтобы вмешиваться в судьбу? Я не спрашиваю, где ты это видел, но сама я на это место больше не пошла бы. Вот все мои слова.
Она многозначительно посмотрела на меня, потом отвернулась и снова щелкнула пультом. Девушка на экране уже вовсю целовалась с мужчиной, а над морем били молнии.
Чорба (или Нейса) перевернулась на живот, подползла ко мне и беззвучно зарычала. Три пары холодных голубых собачьих глаз смотрели в упор. Я понял, что пора уходить.
Беззвучно поклонился Алге-ака, неподвижно, как каменный истукан, сидевшей перед экраном – только что-то мне подсказывало, что немногое она там видит. Жаль, что я испортил ей просмотр сериала.
Торопясь домой по узкой тропке в сугробах я думал о кастрюле на плите, и о тетке Ноелге, и совсем ничего - о странном следе, и странном госте, которого прогнала Мьяра – потому что не знал, что думать.
Мало-помалу жизнь покатилась по обычной колее, и пропажа Ёжина стала отходить в область преданий. Отца я видел мало: он или спал, или бывал на работе, мама хлопотала по хозяйству – она была очень нежна со мной, понимая, что скоро я уеду и, скорее всего, навсегда.
Шаг, тычок. Восточный край неба окрасился в смуглый, румяный, самый прекрасный на свете цвет. Цвет восхода. Люди не придумали ему названия, и правильно. Потому что цвет этот – несказанный. Шаг, тычок. Факелы стали той же яркости, что и заря. Ежедневное чудо – восход солнца. Шаг…
- Мужики! Перекур!
И мужики побрели к воткнутой в снег палке, на ходу подбирая куртки. Подобрал свою и я. Куртка задубела от мороза, и пришлось побить ее палкой, чтоб надеть. Мужики хмуро молчали, поедая свои «подорожники». Я очень устал, и вообще не хотел есть. Даже чай пил бесчувственно. «Права Алга, зря мы тут бродим», - сообщил мой чертенок.
- Юрген, - сказал дядя Ниэль, - ступай-ка ты домой, парень.
- А чего? Я нормально.
- Иди, иди, позорного тут нет. Ты славно поработал. Не хватает еще и тебя искать.
- Ступай, Юраш, - мягко сказал отец.
Особо уговаривать меня не пришлось, потому что сам я только и думал, как бы прекратить это брожение и кружение. Пожалуй, правильно, меня еще не берут на работу. Вон мужики какие выжатые оттуда приезжают.
Нас отправили домой вдвоем с Йоханом – тощим мужичонкой, который все время кашлял. Я совсем не знал Йохана - мы с ним не пересекались. Пока я жил в деревне до школы, он сидел в тюрьме, и вернулся, когда я учился в интернате. Он, вообще, не заходил к нам никогда. Говорили, что в Грюндерберге Йохан попался на дурацкой краже, вроде как камеру наблюдения со столба открутил, запечатлев на записи свою сосредоточенную физиономию с высунутым от старания языком. На тюремных работах Йохан надорвался и заразился туберкулезом. Его вылечили, но, наверное, плохо, потому что при ходьбе у него в груди пело и свистело.
- Алга – умная баба! – вдруг сообщил он посреди грудного свиста и снежного скрипа.
- Что вы имеете в виду?
- А ничего я не имею, только хочу сказать, что чуйка у нее верная. А что она чует, ты бабку свою спроси, только, гляди, под одеяло залезь, чтоб в случае чего с головой нырнуть.
Я догадывался, что он имел в виду, только от усталости мне не хотелось разговаривать, а уж с Йоханом в особенности, поэтому я шел молча. Что взять с него, с убогого. Странно, бывалый взрослый человек, а в байки верит.
Мама тоже верит, но как-то мило. Каждый вечер она ставит за плиту блюдечко с молоком для домового. Это молоко всегда выпивает Мьяра. Когда я, смеясь, говорю ей, что подношение достается кошке, мама отвечает, что кошка – это скотинка домового, вот он о ней и заботится. У них с Мьярой такая игра, от которой никому нет вреда, только удовольствие. Хотя от баек про снежных дев тоже вреда нет, если вдуматься. Но вот Алга ушла, не стала искать. Но ушла она потому, что собаки испугались. Совсем не факт, что она про снежных дев подумала. Я полагаю, Ёжина утащил медведь-шатун, а собаки его почуяли. Вот Алга и увела их от греха подальше. Мало ли, сколько зверья эта дорожная стройка перебудила! Только я Йохану ничего объяснять не стал, ну его.
Еще два дня искали мужики Ёжина, а потом бросили, потому что дольше трех дней под снегом не выжить. Тем более, после пурги завернул такой мороз, что градусники лопались. А мужчинам надо было еще хоть немного набраться сил перед сменой. Мы никогда не узнаем, что случилось с Ёжином. Даже костей не найдем. Когда снег начнет таять, их растащат волки, песцы и птицы.
Как-то я проснулся ночью. Мертвенный свет чертил на плоскостях комнаты свою стереометрию. И тут я впервые почувствовал, какие непрочные стены отделяют наш домашний мир от хаоса. От смерти. От неведомого. За двойными, но такими хрупкими стеклами лежит зимняя ночь. Ей совсем нет дела, что в этом доме все любят друг друга, что я хорошо учился, что в тайне от всех мечтаю стать программистом в Гугле или в НАСА и стану им, если отец накопит деньжат на мою учебу.
Я представил, как ночь сжимает стенки нашего дома, словно картонные, и сожмет их до того, что они хрустнут, и от нас останутся только косточки на поживу птицам, зверям и неведомым созданиям. В ухе стало мокро и неприятно. Оказывается, туда слеза затекла - я плакал. Не позорно плакать, если никто не видит.
Пока мужчины искали Ёжина, женщины возились с Гварнет. То она швыряла тарелки с едой, то рыдала до икоты, то порывалась бежать босиком в снега.
- Цирк по полной программе, - сказала мамина подруга тетя Ноелга, когда они пришли попить чаю после дежурства у Гварнет. – Никогда девочке столько внимания не перепадало, вот она и трудится вовсю.
Все страшно обрадовались, когда из Грюндерберга за Гварнет приехал родственник и увез ее. Сидя на снегоходе, Гварнет выглядела вполне счастливой.
Хочешь-не хочешь, а мужчины уехали на работу, мама же после всей этой суеты вокруг Гварнет простудилась и заболела, потому что по-соседски забегала к ней без шубы, тошько накрывшись шалью. Она сказала отцу, чтоб ехал с легким сердцем: антибиотики есть, травы есть, вода-дрова-еда есть, умный взрослый сын и подруги рядом.
Едва отец за порог, тут же явилась мамина подруга тетя Ноелга и давай командовать, что сержант морских котиков. Совсем загоняла меня по хозяйству – немудрено, что ее взрослые сыновья уехали жить аж в Австралию. Когда тетя Ноелга вспомнила о собственном муже и ушла командовать им, мама спросила:
- Достала тебя Ноелга?
- А, ерунда! У нас в школе круче бывало!
- Она такая активная, что я побоялась попросить у нее кисленького питья. С нее сталось бы отправить тебя клюкву под снегом искать. Осенний-то сбор я продала заготовщику, но, погляди сынок, может, осталась прошлогодняя в погребе. Только оденься тепло! – прошептала мама севшим голосом и закашлялась.
Во дворе Мьяра с интересом обнюхивала снег: Ноелга заставила меня расчистить двор чуть ли не до земли, и наверное, я выгреб наружу всякие интересные для кошки запахи. Мьяра распушилась в шерстяную охапку, она шипела и била лапой по земле. Нашей кошке мороз нипочем, а я сразу понял, что зря не послушал маму, пришлось натянуть куртку на голову и бежать в погреб – там хоть теплее.
Клюквы не оказалось – то, что прилипло ко дну бочонка, для еды не годилось.
Когда я вернулся в дом, мама спала. Я прикинул, что после ноелгиного нашествия уж час-то она всяко проспит, а я за это время успею сгонять на лыжах в рощицу. Я знал неподалеку распадок, где росли дички с кислющими несъедобными яблочками, но мне сейчас такие и были нужны.
На этот раз я нормально оделся и погнал. Лыжи летели под горку то по мягкому снегу, то по насту – там, где ветер сдул снег. Подниматься труднее будет, но ерунда.
Стоял морозный туман, небо было бледно-голубым, блестящим на месте солнца, а между мной и солнцем, куда бы я ни бежал, всегда кружился столб из блестящих снежинок. Это оттого, что влага прямо в воздухе замерзает. Не прошло и получаса, как я был возле рощицы. Алые яблочки пылали над снегом и просвечивали сквозь снег румяными пятнами. Яблоньки эти летом мне по плечо, а уж сейчас только концы редких веток поднимались над снегом. Все-таки удивительно, что их никто не тронул! Я собрал яблоки на поверхности, остальные выгреб из-под снега. Наст я дробил острием ножа и выгребал яблочки из ледяной кашицы. Замерзшие, они стучали как каменные. Читал ли я сказку об окаменевшем саде, или она приснилась мне, как тот сон про снег и ярко-алые листья, что я видел, когда вернулся отец. Я рвал красивые плоды, пока не сообразил, что в тепле они побуреют и потеряют всякую красоту, а может, и вкус.
Мы, северные жители, не любим брать лишнего у природы - зверям и растениям и так трудно приходится в суровом климате, поэтому я набил карманы не полностью и отправился домой, взглянув на прощание на рощицу.
Меж веток вился след небольшого зверька. Я немного разбираюсь в следах, насколько может разбираться человек, проживший молодые годы в школе-интернате. Я сразу понял, что зверь, оставивший след, мне не знаком. След был нечетким, видимо, между подушечек на лапках зверя росла шерстка, как у Мьяры. Следы от пальцев были очень изящными: удлиненными и заостренными - словно отпечатались бутоны медуницы. След оттиснулся на снегу, наметенном в застругу, потом ударил мороз и закрепил его во всех подробностях.
Я пожалел, что не взял телефон – а то сфотографировал бы. Хотелось показать след тете Алге – уж очень он был необычным. Я аккуратно вырезал ножом кусочек льда со следом – получилось вроде медали, и бережно положил в маленький наружный карман – подальше от тепла.
Домой я вернулся в начинающихся сумерках, спрятал след в дровах, и пошел варить компот для мамы.
Он получился горьковатым, но мама хвалила, и глаза ее сияли благодарностью. Она говорила, что компот прямо-таки вливает в нее силы.
Потом я прибрался, словно призрак тетки Ноелги все еще витал в доме, прибавил нагрев котла и забрался к себе на полати с телефоном, чтоб почитать. Сюда же запрыгнула Мьяра, принеся меж шерстинок морозный воздух. Так хорошо было лежать, уткнувшись в кошачий бок, что я задремал.
Проснулся я от рычания Мьяры. Кошка в боевой позе грозила кому-то в углу. Я потянулся за телефоном, но спросони уронил его, и не мог сразу нащупать в одеялах. Мьяра между тем почти успокоилась, уселась, прижавшись ко мне, и стала вылизываться, но временами продолжала ворчать, уже не грозно, а так – для острастки.
- Отдай след! – послышался высокий голосок. Мне сразу представились тоненькие ломкие льдинки. Возможно, я проснулся в другой сон – читал, что такое бывает, но со мной такого ни разу не случалось.
- Ты кто? – спросил я, обнимая кошку.
- Отдай след, - повторил ледяной голосок.
- Возьми в дровах.
- Отнеси, где взял. Положи своими руками.
Мьяра снова взвыла, как электродвигатель при выключении, и прыгнула в угол. А мне послышалось, будто кто-то пробежал по доскам легкими неровными шажками, словно прихрамывая.
Мьяра вернулась без добычи, но высоко держа голову и хвост – победительница, улеглась мне под бок и, как ни в чем ни бывало, завела песенку.
Мама ночью вспотела, и жар спал, утром я помог ей переменить постель, споил остатки компота, и побежал за новой порцией яблок. Я вынул из тайника снежную медальку, полюбовался на изящный отпечаток и положил снежный кусочек в баночку из-под сыра. Хотя было еще темно, я сфотографировал след со вспышкой – нормально вышло.
Ступив на лыжню, увидел, как по протоптанной тропинке вдоль улицы переваливается закутанная тетя Ноелга с закутанной же кастрюлей в руках. Вовремя я удрал! Как только у нее так получается командовать?!
Я летел по вчерашней лыжне, уверенный, что еду за яблоками, а кусочек наста с отпечатком прихватил так, для развлечения, вроде маминой игры с блюдцем для домового. Облачность сегодня была плотной, ровный свет не давал теней. При таком освещении опасно передвигаться быстро – можно не заметить ямы и ухнуть туда, но я вчера без всяких приключений бежал по этой лыжне, откуда там ямы.
И действительно, со всего разгона, при отличном скольжении я влетел в подснежную рощицу. Яблоки в сиреневом воздухе казались синяками под снегом. А след зверушки – странное дело – слегка светился – такое свечение возникают в глазах, если, усталый, идешь в сумерках за кем-то на лыжах, и на том месте, где лыжа идущего впереди отдергивается, возникает на снегу светящийся послеобраз. Ничего мистического, просто глаз не успевает приспосабливается к новому освещению.
Я сразу увидел разрыхленное место, откуда забрал след, уложил «медальку» на место, постаравшись сориентировать отпечаток правильно, присыпал снегом вокруг – красота! Словно след никто и не трогал. Пока я возился, сумерки посветлели, следы померкли, зато яблоки вновь обрели нарядный красный цвет.
Я быстро набил оба кармана. Жалко было уходить из рощицы, но надо было спешить домой.
В спальне о чем-то тихо беседовали мама с Ноелгой. Я высыпал мороженные яблоки в кастрюлю, залил водой, и пока Ноелга не успела выдать мне кучу заданий, сказал строго:
- Тетя Ноелга, следите за компотом. Я скоро вернусь!
Пусть знает, что не только она может командовать. У каждого человека можно чему-нибудь научиться. До этого я сам допер. У тети Ноелги можно научиться командному тону. А что? Полезное приобретение! Правда, я поскорее выскочил на улицу, не дожидаясь, пока она заговорит.
Я торопился к Алге. Хорошо бы, чтоб она была дома.
Оконце в домишке Алги отбрасывало на снег шевелящиеся разноцветные блики. Войдя в комнату, я понял их происхождение: охотница, развалившись в кресле и положив ноги на табуретку, попивала чай и смотрела телевизор с совершенно жуткой настройкой цвета – наверное, тоже от предков достался. В единственной комнате было натоплено жарче, чем у нас – не так я представлял быт суровой Алги. Халат у Алги был расстегнут, пояс поверх него – с тенями бегущих зверей – низко спущен. Вот так: даже дома пояс не снимает – совсем старинная женщина. Собак она впустила в дом, и те лежали, разомлев от жары, кто на боку, кто брюхом кверху, и не обратили на меня никакого внимания. Только темномордая Бакла помела по полу хвостом в знак приветствия.
- Здравствуйте, Алга-ака! – обратился я к охотнице на старинный лад, полагая, что ей такое понравится, из почтения сняв шапку и по очереди наступая на задники унтаек, чтобы разуться. Она недовольно покосилась на меня над краем чашки и вернулась к телевизору. На экране девушка в белом бежала по берегу навстречу мужчине в черном.
- Вот, сфотографировал след – никогда такого не видел, - сказал я, понимая, что не время вежливости разводить, когда в телевизоре такие дела творятся. – Может, подскажете, чей?
Алга молча протянула руку, не отрываясь от экрана.
Я подсунул сбоку смартфон.
Она взглянула, взяла наощупь пульт, выключила телевизор, отобрала у меня телефон и всмотрелась внимательнее. Я взглянул на экран. Никакого следа, похожего на нераспустившуюся цветочную гроздь, там не было – был одинокий следок от небольшой унтайки.
- Ничего себе, - сказал я. – Алга-ака, позвольте-ка телефон, я ошибся.
- Нет, - сказала Алга, – не ошибся. Все правильно. Кто я такая, чтобы вмешиваться в судьбу? Я не спрашиваю, где ты это видел, но сама я на это место больше не пошла бы. Вот все мои слова.
Она многозначительно посмотрела на меня, потом отвернулась и снова щелкнула пультом. Девушка на экране уже вовсю целовалась с мужчиной, а над морем били молнии.
Чорба (или Нейса) перевернулась на живот, подползла ко мне и беззвучно зарычала. Три пары холодных голубых собачьих глаз смотрели в упор. Я понял, что пора уходить.
Беззвучно поклонился Алге-ака, неподвижно, как каменный истукан, сидевшей перед экраном – только что-то мне подсказывало, что немногое она там видит. Жаль, что я испортил ей просмотр сериала.
Торопясь домой по узкой тропке в сугробах я думал о кастрюле на плите, и о тетке Ноелге, и совсем ничего - о странном следе, и странном госте, которого прогнала Мьяра – потому что не знал, что думать.
Прода от 22.11.22.
Мало-помалу жизнь покатилась по обычной колее, и пропажа Ёжина стала отходить в область преданий. Отца я видел мало: он или спал, или бывал на работе, мама хлопотала по хозяйству – она была очень нежна со мной, понимая, что скоро я уеду и, скорее всего, навсегда.
