Поэтому после обеда они сговорились к соседям Зыковым съездить вместе, а репетицию Петр Николаевич доверил провести учителю фон Шварту, который и раньше всегда присутствовал на репетициях и всегда помогал ему с шумовым сопровождением спектаклей. Именно с шумовым, так как настоящим оркестром Петр Николаевич так и не обзавелся, а было у него всего два балалаечника и три ложкаря. Но какие они шумы издавали — от топота лошадей до звуков падающей воды! Да и сам учитель фон Шварт иногда подыгрывал на стареньком рояле, который стоял за сценой. Но всего этого хватало, чтобы украсить и драматическую постановку, и комедию. А музыкальные спектакли пока Петр Николаевич не ставил. Но с появлением в его труппе актрисы Саньки стал подумывать и над этим.
Учитель музыки от помощи в проведении репетиций не отказался, более того счел это за честь, любил он это дело. Руководить репетициями у него неплохо получалось — актеры и актерки его слушались беспрекословно. Говорил он негромко, но всегда по делу, с выражением и страстью показывая, как надо вести ту или иную роль. Как человек одаренный, он тонко чувствовал фальшь не только в музыке, но и в театральной игре. Комедии, правда, предпочитал трагедиям, так как считал, что он со своей любовью к жизни и юмористической натурой не может в полной мере оценить страсти, творящиеся на сцене, уж пусть лучше все смеются. А так как Петр Николаевич трагедию поменял на комедию, то он готов был пропадать на репетициях с утра до вечера и очень желал, чтобы спектакль удался на славу.
Саньке от учителя фон Шварта сильно доставалось — в силу возраста и характера он все норовил схалтурить, а тот ему не позволял и подзатыльниками награждал исправно, правда, пока барин Петр Николаевич не видел. Уж больно тот за Саньку горой стоял, считая, что того обижают незаслуженно, но и паренек, что ни говори, при барине всегда старался, что петь, что представлять на сцене — с душой делал.
Когда на следующий день Петр Николаевич пришел на утреннюю репетицию, то увидел, что актеры в своей игре продвинулись далеко вперед, это его успокоило, он стал доверять вечерние репетиции учителю музыки со спокойной душой и вторую половину дня стал проводить только с сыном. Они и в гости вместе ездили, и просто ходили на озёра или прогуливались по ближайшим лескам. Даже Извековых вместе навестили, где Владимир сделал вид, что все внимание свое на Лизоньку переключил, к вящему ее и ее маменьки удовольствию. Опять же Петр Николаевич удержал сына от необдуманного шага — объявлять помолвку, предложив подождать, пока будущей невесте хотя бы семнадцать годков не исполнится. Все согласились, даже Марья Алексеевна, видимо, решив, что теперь такой видный жених, как Татищев-младший, от них уже никуда не денется. Хотя и Петра Николаевича она со счетов не сбрасывала, ведь тот тоже одинок и мог составить пару любой из ее дочерей. А что возраст? Так кто ж на возраст смотрит, когда девушки бесприданницы?..
Так и проходили дни за днями в полной идиллии.
Еще пару раз за это время ходил Владимир на озеро купаться, когда ему не спалось, но «русалку» больше не встречал. Впрочем, Санька и в доме на глаза ему не попадался, хотя его комната была на той же половине и в том же коридоре, что и Владимира, только в самом дальнем его конце…
Вот и сейчас Владимир вернулся с озера и пытался прокрасться в свою комнату, стараясь ступать осторожно, чтобы половицы не заскрипели. Он так и скрылся бы за своей дверью, если бы его внимание не привлекла полоска света в этот поздний час из слегка приоткрытой двери Санькиной комнаты. Ноги сами принесли его к ней, к этой самой двери. Владимир заглянул в щель и застыл на месте от увиденного — его отец сидел на краю кровати, на которой лежал Санька, и склонялся к нему, видимо, для поцелуя.
— Санюшка, — шептал его батюшка пареньку. — Потерпи маленечко, вернется скоро Владимир снова на службу, и снова будет все по-старому. Прости меня, не могу я сыну сказать, пока не могу, что ты для меня стал, как родной.
— Отведем спектакль, а там поедем в Вену, Зальцбург — покажу тебе Европу. Учителя пения тебе наймем, привезем сюда, а через годик в Италию поедем, оперы итальянские слушать будем, — продолжал он негромко.
Санька ему что-то ответил очень тихо. Петр Николаевич снова склонился к нему, и Владимир явственно увидел, как тот поцеловал его, а потом накрыл одеялком, подтыкая с боков, как его когда-то в детстве.
От этого простого действия Владимиру сделалось весьма плохо, будто плетьми его отстегали. Что за день такой? Он тихо прошел к себе. Взял подсвечник со свечами, собираясь зажечь их, сел на кровать, продолжая держать в руках их так и незажженными. Слезы от обиды — почему Санька, а не он — навернулись на глаза. Ревность когтистой лапой кромсала сердце.
— Ненавижу, — если бы ни ночь, то он, наверное, кричал бы от боли, а так только громко прошептал слово, как выплюнул. Но все же с силой швырнул ни в чем неповинный подсвечник об стену, натянул сапоги и, приоткрыв окно, вылез наружу.
Не разбирая дороги, Владимир бродил по парку. Его отец, ненавидящий поездки и путешествиями, с их вечной бытовой неустроенностью, собирался вывезти Саньку за границу, чтобы там нанять учителя пения! Здесь ему их недоставало! После того, как его отец вернулся в Россию после компании с Бонапартом, всего лишь однажды покидал Отечество, и то для того, чтобы кресла для своего любимого театра доставить. Он-то и до Москвы, и до Питера не любитель был путешествовать, а это всего два, ну от силы три дня пути в карете. А тут и в Австрию, и в Италию засобирался!
Владимир и не заметил, как снова пришел на берег озера. Он лег на песок, раскинув руки и, устремив лицо в звездное небо, заплакал. Он, взрослый мужчина, плакал, плакал от ревности, от зависти к крепостному мальчишке, которого любил его отец, который и не любил-то никого до этого кроме него, Владимира.
Так вот с кем перепутал его Санька тогда — с его отцом, решил он. Отца хоть и называли старым барином, но какой он старый. Ему всего пятьдесят, и фигуры у них с Владимиром схожи — он все так же строен и подтянут, как и его сын. В талии чуть пошире, вот, пожалуй, все. И волосы у них одинаково уложены — это Владимир копировал манеру батюшки носить прическу, а усов и бород они оба отродясь не носили. Вполне Санька его за отца мог принять а темноте, к тому же он тогда в воде стоял почти по грудь.
И вдруг Владимир осознал очень явственно, что безумно ревнует не только отца к Саньке, но Саньку к отцу. Он осознал, что хочет, чтобы Санька целовал его своими нежными пахнущими медом и молоком губами, чтобы пел для него своим трепетным голосом песни о любви, чтобы прижимался своим стройным телом к нему.
Владимир закрыл глаза, а память услужливо подсунула видение — Санька, улыбающийся Санька идет обнаженным в свете луны. Всхлипнув еще несколько раз, Владимир задремал, окутанный теплотой майской ночи, под мерный шелест волн о берег. И опять ему снился улыбающийся Санька, целующий его своими сладкими губами, только он уже больше не отталкивал, а только сильнее прижимал его к себе.
Вернулся в свою спальню Владимир только под утро, шатаясь, как пьяный. В голове была пустота, а на сердце скребли кошки. Ему не верилось и не хотелось вериться, что его отец любил Саньку, совсем не хотелось. Но больше не хотелось, чтобы Санька любил отца, любил физически его батюшку по ночам в постели. Что-то было в этом неправильное. Даже не потому, что они оба были мужчинами, а скорее потому, что паренек годился ему в сыновья.
Грустно вздохнув, он упал ничком на кровать, прямо как был, не раздеваясь. Что за жизнь такая? Видимо, из-за голоса, как у сирены, отцу его нравится этот пастушонок, эта актриса Санька. Ведь нет в нем ничего такого примечательного, паренек и паренек. Нет округлостей, как у девушек, и разговоры разговаривает он, как самый обычный необразованный крестьянин. Но поет, поет так, что дух захватывает и пробирает до самого нутра, отчего мурашки идут по коже.
Проспав почти до обеда, Владимир, наконец, очнулся от тяжелого сна. Ему все время снился обнаженный Санька, а рядом с ним его отец, а он, Владимир, видел во сне, как его отец целует парнишку, и не мог он ни глаз отвести в сторону, ни уйти куда-нибудь. Как будто кто-то сверху заставлял смотреть его на эти безобразия. Одно его обрадовало, когда он проснулся, что дальше поцелуев дело не пошло. Видимо, очень не хотелось ему, чтобы Санька был с его отцом в постели.
Владимир уселся на кровати, запустил руки во всклокоченные волосы, он так метался во сне, что от его аккуратной прически не осталось и следа, и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонал. Ну, скажите за что ему такая немилость. Чем пронял его этот парнишка? Чем? И почему парень, а не Лизонька, например? Замечал он и раньше, что не видел он в девушках той красоты и привлекательности, что видели в них другие. Фрейлинам он нравился, приходили они к нему в постель, когда приглашал. Даже подумывать начал о женитьбе, все же уже двадцать пять. Но так ни одна в сердце и не запала. Но ведь на мужчин он не заглядывался, никогда. Просто считал, что не пришло еще время любить. И Саньку не хотел. Но все нутро вывернули эти синие глаза, стройное тело и озорная улыбка. И, правда, сколько раз он видел Саньку, тот все время ему улыбался, все время. Он снова застонал. За что? Почему?
Владимир поднялся и, пошатываясь, побрел в отцовский кабинет. Налил там почти полный бокал так любимого батюшкой коньяка и, не разбирая вкуса, залпом осушил. В животе потеплело, в голове зашумело, но на сердце легче не стало. Он налил еще полбокала, с презрением посмотрел на янтарный напиток и, скривившись, выпил.
— И что в нем нашел батюшка? — то ли про Саньку, то ли про коньяк вслух поинтересовался Владимир.
Грустно вздохнув, он отправился снова к себе в спальню, по дороге смахнув пьяную слезу. Но как только он приблизился к своей комнате, перед ним возник невесть откуда взявшийся парнишка.
— Добрый день, барин Владимир Петрович, — поздоровался он, почтительно склонив голову.
Владимир пьяно мотнул головой, отодвигаясь в сторону и давая проход тому. Санька уже собрался продолжить свой путь дальше, но его остановил возглас барина.
— Стой! — остановил его голосом и взмахом руки Владимир. — Ты ведь слуга в доме?
— Слуга, — согласился Санька.
— А раз ты слуга, то будешь мне прислуживать. А в данный момент я хочу водки.
И он жестом заставил следовать его за собой в свою комнату. Там, порывшись в стареньком комоде, он извлек на свет божий потрепанную ассигнацию и вручил ее парню.
— Сбегай в Разгуляевку и купи мне водки бутыль. А! — он снова махнул рукой. — Бери на все, пригодится.
— Барин, может, не надо, — начал осторожно Санька.
— Надо! Я сказал купить, значит, купить.
Тут на глаза Владимиру попались его грязные сапоги, в которых он шастал по ночному лесу и по берегу озера.
— И вот еще, сапоги мне начисть до блеска.
И он наклонился, чтобы поднять их, но покачнулся, потерял равновесие и стал заваливаться набок. Если бы не Санька, то так бы и рухнул на пол. Тот бережно его подхватит, несмотря, что тонкий, легко провел своего барина до кровати и уложил на нее, предварительно стянув с него не менее грязные, чем сапоги, брюки с носками и рубаху. Владимир даже не сопротивлялся, а наоборот подставлялся под заботливые Санькины руки.
Паренек накрыл его покрывалом, пообещал сделать все в лучшем виде и исчез за дверью, прихватив сапоги с собой…
— Что ж так барин напился? И еще водки требует. Что такое случилось? — рассуждал он негромко, направляясь в людскую, чтобы найти Кузьмича — камердинера Петра Николаевича, — чистить барские сапоги он все же был не обучен, не то, что Кузьмич. Он опытный слуга, все покажет и все расскажет. А потом можно сбегать и в Разгуляевку, до вечерней репетиции всяко время останется…
— Кузьмич, расскажи мне глупому, как это делается, — ласковым голосом Санька обратился в слуге, который отдыхал на лавке прямо здесь, в людской.
Старый камердинер открыл один глаз и внимательно посмотрел на парнишку, который протягивал ему сапоги молодого барина. Не хотелось Кузьмичу прерывать свой послеобеденный отдых, но в помощи молодым слугам он никогда не отказывал, не зря, что ли прислуживал еще мальчонкой отцу Петра Николаевича.
— А споешь за науку? — спросил он, хитро прищурившись.
— Отчего ж не спеть, спою. Какую песню тебе спеть? — согласился Санька, тем более что петь он любил и, когда его просили, никогда не отказывал.
— Про ямщиков, только повеселее чтобы, — слуга, кряхтя, уселся на лавке — кряхтел он исключительно для солидности. — Сгоняй ко мне в каморку и принеси из-под лавки ветошь, щетку и гуталин.
Парень кивнул и мигом принес то, что его просили.
— Это делается так, — начал науку чистки барских сапог Кузьмич. — А ты пой.
И Санька запел, самую веселую про ямщиков, которую знал:
«Эй, ямщик, гони-ка к яру, да коней, брат не жалей.
Тройку ты запряг, не пару…»
Да еще и пританцовывал — не мог он петь, не танцуя, если особенно песня была веселая. В одной руке — щетка, в другой — сапог, улыбка до ушей, и голос, рвущийся из людской. Тут и другие слуги стали подтягиваться Саньку послушать, не часто им это удавалось — в основном тот пел в музыкальной комнате, куда им путь был заказан. Кузьмич не выдержал и пустился с парнишкой в пляс — он притопывал ногами и прихлопывал по бокам руками, а тут и Михеич — ложкарь стал им подыгрывать, он ложки всегда с собой таскал. Шум и веселье было, что надо, пока Санька сапоги не вычистил до блеска. А потом долго любовался своей работой.
— Похвалит барин, — сделал заключение Кузьмич. — Мне и то не всегда так удается начистить. С любовью сделано.
Санька сначала грудь колесом сделал, как бы возгордился. А потом, когда Кузьмич про любовь сказал, вдруг смутился и покраснел.
— Спасибо за науку, — поблагодарил он камердинера. — Я пойду, мне еще по делу в Разгуляевку сбегать надо до репетиции.
— Ты не стесняйся, заходи вдругоряд, ежели чего. Обслуживать бар, я тебе скажу, сурьезная наука. А за песню спасибо, уважил старика, — улыбнулся Кузьмич парнишке. — А гуталин и щетку на место положь, не поленись.
Санька снова разулыбался и, подхватив все, чтобы уже не возвращаться в людскую, исчез за дверью.
Он на цыпочках подошел к спальне Владимира, не стучась, а, только чуть-чуть приоткрыв дверь, заглянул внутрь. Молодой барин спал, разметавшись на кровати и скинув покрывало, которым накрывал его Санька.
«Надо бы прикрыть его», — мелькнула мысль у парнишки, когда он очень аккуратно, стараясь не зашуметь и не разбудить Владимира, ставил сапоги у стены. Постояв так несколько секунд, все же прошмыгнул в комнату и накрыл того снова. А потом, не удержавшись, провел рукой по его волосам, убирая их с лица. Еще несколько мгновений полюбовался спящим барином. Но тут же испугался того, что сделал, и мгновенно исчез за дверью, тихонько прикрыв ее за собой.
— Что же это со мной? Что я делаю? — шептал Санька, пока шел до Разгуляевки, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, держась за него рукой.
Владимиру снилось, что его целует Санька, как тогда на озере, — нежно-нежно касаясь, всего лишь касаясь его губ своими медовыми.
Учитель музыки от помощи в проведении репетиций не отказался, более того счел это за честь, любил он это дело. Руководить репетициями у него неплохо получалось — актеры и актерки его слушались беспрекословно. Говорил он негромко, но всегда по делу, с выражением и страстью показывая, как надо вести ту или иную роль. Как человек одаренный, он тонко чувствовал фальшь не только в музыке, но и в театральной игре. Комедии, правда, предпочитал трагедиям, так как считал, что он со своей любовью к жизни и юмористической натурой не может в полной мере оценить страсти, творящиеся на сцене, уж пусть лучше все смеются. А так как Петр Николаевич трагедию поменял на комедию, то он готов был пропадать на репетициях с утра до вечера и очень желал, чтобы спектакль удался на славу.
Саньке от учителя фон Шварта сильно доставалось — в силу возраста и характера он все норовил схалтурить, а тот ему не позволял и подзатыльниками награждал исправно, правда, пока барин Петр Николаевич не видел. Уж больно тот за Саньку горой стоял, считая, что того обижают незаслуженно, но и паренек, что ни говори, при барине всегда старался, что петь, что представлять на сцене — с душой делал.
Когда на следующий день Петр Николаевич пришел на утреннюю репетицию, то увидел, что актеры в своей игре продвинулись далеко вперед, это его успокоило, он стал доверять вечерние репетиции учителю музыки со спокойной душой и вторую половину дня стал проводить только с сыном. Они и в гости вместе ездили, и просто ходили на озёра или прогуливались по ближайшим лескам. Даже Извековых вместе навестили, где Владимир сделал вид, что все внимание свое на Лизоньку переключил, к вящему ее и ее маменьки удовольствию. Опять же Петр Николаевич удержал сына от необдуманного шага — объявлять помолвку, предложив подождать, пока будущей невесте хотя бы семнадцать годков не исполнится. Все согласились, даже Марья Алексеевна, видимо, решив, что теперь такой видный жених, как Татищев-младший, от них уже никуда не денется. Хотя и Петра Николаевича она со счетов не сбрасывала, ведь тот тоже одинок и мог составить пару любой из ее дочерей. А что возраст? Так кто ж на возраст смотрит, когда девушки бесприданницы?..
Так и проходили дни за днями в полной идиллии.
Еще пару раз за это время ходил Владимир на озеро купаться, когда ему не спалось, но «русалку» больше не встречал. Впрочем, Санька и в доме на глаза ему не попадался, хотя его комната была на той же половине и в том же коридоре, что и Владимира, только в самом дальнем его конце…
Вот и сейчас Владимир вернулся с озера и пытался прокрасться в свою комнату, стараясь ступать осторожно, чтобы половицы не заскрипели. Он так и скрылся бы за своей дверью, если бы его внимание не привлекла полоска света в этот поздний час из слегка приоткрытой двери Санькиной комнаты. Ноги сами принесли его к ней, к этой самой двери. Владимир заглянул в щель и застыл на месте от увиденного — его отец сидел на краю кровати, на которой лежал Санька, и склонялся к нему, видимо, для поцелуя.
— Санюшка, — шептал его батюшка пареньку. — Потерпи маленечко, вернется скоро Владимир снова на службу, и снова будет все по-старому. Прости меня, не могу я сыну сказать, пока не могу, что ты для меня стал, как родной.
— Отведем спектакль, а там поедем в Вену, Зальцбург — покажу тебе Европу. Учителя пения тебе наймем, привезем сюда, а через годик в Италию поедем, оперы итальянские слушать будем, — продолжал он негромко.
Санька ему что-то ответил очень тихо. Петр Николаевич снова склонился к нему, и Владимир явственно увидел, как тот поцеловал его, а потом накрыл одеялком, подтыкая с боков, как его когда-то в детстве.
От этого простого действия Владимиру сделалось весьма плохо, будто плетьми его отстегали. Что за день такой? Он тихо прошел к себе. Взял подсвечник со свечами, собираясь зажечь их, сел на кровать, продолжая держать в руках их так и незажженными. Слезы от обиды — почему Санька, а не он — навернулись на глаза. Ревность когтистой лапой кромсала сердце.
— Ненавижу, — если бы ни ночь, то он, наверное, кричал бы от боли, а так только громко прошептал слово, как выплюнул. Но все же с силой швырнул ни в чем неповинный подсвечник об стену, натянул сапоги и, приоткрыв окно, вылез наружу.
Не разбирая дороги, Владимир бродил по парку. Его отец, ненавидящий поездки и путешествиями, с их вечной бытовой неустроенностью, собирался вывезти Саньку за границу, чтобы там нанять учителя пения! Здесь ему их недоставало! После того, как его отец вернулся в Россию после компании с Бонапартом, всего лишь однажды покидал Отечество, и то для того, чтобы кресла для своего любимого театра доставить. Он-то и до Москвы, и до Питера не любитель был путешествовать, а это всего два, ну от силы три дня пути в карете. А тут и в Австрию, и в Италию засобирался!
Владимир и не заметил, как снова пришел на берег озера. Он лег на песок, раскинув руки и, устремив лицо в звездное небо, заплакал. Он, взрослый мужчина, плакал, плакал от ревности, от зависти к крепостному мальчишке, которого любил его отец, который и не любил-то никого до этого кроме него, Владимира.
Так вот с кем перепутал его Санька тогда — с его отцом, решил он. Отца хоть и называли старым барином, но какой он старый. Ему всего пятьдесят, и фигуры у них с Владимиром схожи — он все так же строен и подтянут, как и его сын. В талии чуть пошире, вот, пожалуй, все. И волосы у них одинаково уложены — это Владимир копировал манеру батюшки носить прическу, а усов и бород они оба отродясь не носили. Вполне Санька его за отца мог принять а темноте, к тому же он тогда в воде стоял почти по грудь.
И вдруг Владимир осознал очень явственно, что безумно ревнует не только отца к Саньке, но Саньку к отцу. Он осознал, что хочет, чтобы Санька целовал его своими нежными пахнущими медом и молоком губами, чтобы пел для него своим трепетным голосом песни о любви, чтобы прижимался своим стройным телом к нему.
Владимир закрыл глаза, а память услужливо подсунула видение — Санька, улыбающийся Санька идет обнаженным в свете луны. Всхлипнув еще несколько раз, Владимир задремал, окутанный теплотой майской ночи, под мерный шелест волн о берег. И опять ему снился улыбающийся Санька, целующий его своими сладкими губами, только он уже больше не отталкивал, а только сильнее прижимал его к себе.
Вернулся в свою спальню Владимир только под утро, шатаясь, как пьяный. В голове была пустота, а на сердце скребли кошки. Ему не верилось и не хотелось вериться, что его отец любил Саньку, совсем не хотелось. Но больше не хотелось, чтобы Санька любил отца, любил физически его батюшку по ночам в постели. Что-то было в этом неправильное. Даже не потому, что они оба были мужчинами, а скорее потому, что паренек годился ему в сыновья.
Грустно вздохнув, он упал ничком на кровать, прямо как был, не раздеваясь. Что за жизнь такая? Видимо, из-за голоса, как у сирены, отцу его нравится этот пастушонок, эта актриса Санька. Ведь нет в нем ничего такого примечательного, паренек и паренек. Нет округлостей, как у девушек, и разговоры разговаривает он, как самый обычный необразованный крестьянин. Но поет, поет так, что дух захватывает и пробирает до самого нутра, отчего мурашки идут по коже.
Проспав почти до обеда, Владимир, наконец, очнулся от тяжелого сна. Ему все время снился обнаженный Санька, а рядом с ним его отец, а он, Владимир, видел во сне, как его отец целует парнишку, и не мог он ни глаз отвести в сторону, ни уйти куда-нибудь. Как будто кто-то сверху заставлял смотреть его на эти безобразия. Одно его обрадовало, когда он проснулся, что дальше поцелуев дело не пошло. Видимо, очень не хотелось ему, чтобы Санька был с его отцом в постели.
Владимир уселся на кровати, запустил руки во всклокоченные волосы, он так метался во сне, что от его аккуратной прически не осталось и следа, и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонал. Ну, скажите за что ему такая немилость. Чем пронял его этот парнишка? Чем? И почему парень, а не Лизонька, например? Замечал он и раньше, что не видел он в девушках той красоты и привлекательности, что видели в них другие. Фрейлинам он нравился, приходили они к нему в постель, когда приглашал. Даже подумывать начал о женитьбе, все же уже двадцать пять. Но так ни одна в сердце и не запала. Но ведь на мужчин он не заглядывался, никогда. Просто считал, что не пришло еще время любить. И Саньку не хотел. Но все нутро вывернули эти синие глаза, стройное тело и озорная улыбка. И, правда, сколько раз он видел Саньку, тот все время ему улыбался, все время. Он снова застонал. За что? Почему?
Владимир поднялся и, пошатываясь, побрел в отцовский кабинет. Налил там почти полный бокал так любимого батюшкой коньяка и, не разбирая вкуса, залпом осушил. В животе потеплело, в голове зашумело, но на сердце легче не стало. Он налил еще полбокала, с презрением посмотрел на янтарный напиток и, скривившись, выпил.
— И что в нем нашел батюшка? — то ли про Саньку, то ли про коньяк вслух поинтересовался Владимир.
Грустно вздохнув, он отправился снова к себе в спальню, по дороге смахнув пьяную слезу. Но как только он приблизился к своей комнате, перед ним возник невесть откуда взявшийся парнишка.
— Добрый день, барин Владимир Петрович, — поздоровался он, почтительно склонив голову.
Владимир пьяно мотнул головой, отодвигаясь в сторону и давая проход тому. Санька уже собрался продолжить свой путь дальше, но его остановил возглас барина.
— Стой! — остановил его голосом и взмахом руки Владимир. — Ты ведь слуга в доме?
— Слуга, — согласился Санька.
— А раз ты слуга, то будешь мне прислуживать. А в данный момент я хочу водки.
И он жестом заставил следовать его за собой в свою комнату. Там, порывшись в стареньком комоде, он извлек на свет божий потрепанную ассигнацию и вручил ее парню.
— Сбегай в Разгуляевку и купи мне водки бутыль. А! — он снова махнул рукой. — Бери на все, пригодится.
— Барин, может, не надо, — начал осторожно Санька.
— Надо! Я сказал купить, значит, купить.
Тут на глаза Владимиру попались его грязные сапоги, в которых он шастал по ночному лесу и по берегу озера.
— И вот еще, сапоги мне начисть до блеска.
И он наклонился, чтобы поднять их, но покачнулся, потерял равновесие и стал заваливаться набок. Если бы не Санька, то так бы и рухнул на пол. Тот бережно его подхватит, несмотря, что тонкий, легко провел своего барина до кровати и уложил на нее, предварительно стянув с него не менее грязные, чем сапоги, брюки с носками и рубаху. Владимир даже не сопротивлялся, а наоборот подставлялся под заботливые Санькины руки.
Паренек накрыл его покрывалом, пообещал сделать все в лучшем виде и исчез за дверью, прихватив сапоги с собой…
— Что ж так барин напился? И еще водки требует. Что такое случилось? — рассуждал он негромко, направляясь в людскую, чтобы найти Кузьмича — камердинера Петра Николаевича, — чистить барские сапоги он все же был не обучен, не то, что Кузьмич. Он опытный слуга, все покажет и все расскажет. А потом можно сбегать и в Разгуляевку, до вечерней репетиции всяко время останется…
— Кузьмич, расскажи мне глупому, как это делается, — ласковым голосом Санька обратился в слуге, который отдыхал на лавке прямо здесь, в людской.
Старый камердинер открыл один глаз и внимательно посмотрел на парнишку, который протягивал ему сапоги молодого барина. Не хотелось Кузьмичу прерывать свой послеобеденный отдых, но в помощи молодым слугам он никогда не отказывал, не зря, что ли прислуживал еще мальчонкой отцу Петра Николаевича.
— А споешь за науку? — спросил он, хитро прищурившись.
— Отчего ж не спеть, спою. Какую песню тебе спеть? — согласился Санька, тем более что петь он любил и, когда его просили, никогда не отказывал.
— Про ямщиков, только повеселее чтобы, — слуга, кряхтя, уселся на лавке — кряхтел он исключительно для солидности. — Сгоняй ко мне в каморку и принеси из-под лавки ветошь, щетку и гуталин.
Парень кивнул и мигом принес то, что его просили.
— Это делается так, — начал науку чистки барских сапог Кузьмич. — А ты пой.
И Санька запел, самую веселую про ямщиков, которую знал:
«Эй, ямщик, гони-ка к яру, да коней, брат не жалей.
Тройку ты запряг, не пару…»
Да еще и пританцовывал — не мог он петь, не танцуя, если особенно песня была веселая. В одной руке — щетка, в другой — сапог, улыбка до ушей, и голос, рвущийся из людской. Тут и другие слуги стали подтягиваться Саньку послушать, не часто им это удавалось — в основном тот пел в музыкальной комнате, куда им путь был заказан. Кузьмич не выдержал и пустился с парнишкой в пляс — он притопывал ногами и прихлопывал по бокам руками, а тут и Михеич — ложкарь стал им подыгрывать, он ложки всегда с собой таскал. Шум и веселье было, что надо, пока Санька сапоги не вычистил до блеска. А потом долго любовался своей работой.
— Похвалит барин, — сделал заключение Кузьмич. — Мне и то не всегда так удается начистить. С любовью сделано.
Санька сначала грудь колесом сделал, как бы возгордился. А потом, когда Кузьмич про любовь сказал, вдруг смутился и покраснел.
— Спасибо за науку, — поблагодарил он камердинера. — Я пойду, мне еще по делу в Разгуляевку сбегать надо до репетиции.
— Ты не стесняйся, заходи вдругоряд, ежели чего. Обслуживать бар, я тебе скажу, сурьезная наука. А за песню спасибо, уважил старика, — улыбнулся Кузьмич парнишке. — А гуталин и щетку на место положь, не поленись.
Санька снова разулыбался и, подхватив все, чтобы уже не возвращаться в людскую, исчез за дверью.
Он на цыпочках подошел к спальне Владимира, не стучась, а, только чуть-чуть приоткрыв дверь, заглянул внутрь. Молодой барин спал, разметавшись на кровати и скинув покрывало, которым накрывал его Санька.
«Надо бы прикрыть его», — мелькнула мысль у парнишки, когда он очень аккуратно, стараясь не зашуметь и не разбудить Владимира, ставил сапоги у стены. Постояв так несколько секунд, все же прошмыгнул в комнату и накрыл того снова. А потом, не удержавшись, провел рукой по его волосам, убирая их с лица. Еще несколько мгновений полюбовался спящим барином. Но тут же испугался того, что сделал, и мгновенно исчез за дверью, тихонько прикрыв ее за собой.
— Что же это со мной? Что я делаю? — шептал Санька, пока шел до Разгуляевки, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, держась за него рукой.
Глава 5
Владимиру снилось, что его целует Санька, как тогда на озере, — нежно-нежно касаясь, всего лишь касаясь его губ своими медовыми.
