Владимир вернулся меньше чем через четверть часа и еще через четверть ожидания в приемной, наконец, быть допущен к Александру. Тот обрадовался ему, как родному, протягивая руки для пожатия.
— Граф Татищев, — обратился наследник слишком официально к нему. И только тут Владимир увидел, что в кабинете находился еще один человек — воспитатель наследника Жуковский Василий Андреевич. Владимир вежливо поклонился ему в знак приветствия.
— Владимир Петрович, — голос у воспитателя был мягкий, завораживающий, у Владимира мурашки сразу пробежали по коже от дурного предчувствия, — Прежде чем я оставлю вас с Александром наедине для серьезного разговора, хочу предупредить, что отказаться от его предложения вы не сможете. Это приказ государя-императора.
После этого он поклонился, прощаясь, и вышел в другую дверь, не через приемную с князем Кислицким…
— Владимир, — наследник вздохнул, пожимая плечами на недоуменный взгляд своего личного курьера и друга, и предложил сесть в кресла и выпить по бокалу «Крымского», которое тот так любил.
— Я понимаю, что это полная глупость, — сказал он шепотом, — Так о приказах императора не говорят, но отправлять меня с инспекцией по приволжским районам, это, право, неумно.
А затем он продолжил довольно громко: — И, тем не менее, император отправляет нас с вами в поездку по приволжским губерниям с инспекцией. К отъезду все готово, ждали только вас. У вас ровно сутки, чтобы уладить все домашние дела и собрать вещи, возвратимся только к началу Рождественского поста.
Владимир только ахнул. Вот так, значит, почти до Рождества он не свидится с Санькой, и отпроситься нельзя, сам Жуковский на это намекал. Он напишет отцу, обязательно напишет, хотя бы прощение попросит за сыновнее непослушание. А Саньку попросит только, когда в глаза ему смотреть будет, иначе никак нельзя.
Глава 7
Граф Петр Николаевич, как и обещал, так и сделал — отправил письмо сыну в Петербург с подробными объяснениями о сыне своем младшем Санюшке, как он ласково его называл. И теперь с нетерпением ждал ответа. Письмо он отправил в имперскую канцелярию наследнику-цесаревичу Александру для Владимира, зная, что тот в особняке не бывает, и письмо там может затеряться, а тут всяко доставят до адресата…
Но дни проходили за днями, а ответа все не приходило. Но Петр Николаевич шибко пока не расстраивался, зная, что почта неспешно возит письма по российским просторам, и терпеливо ожидал, занимаясь своими обыденными делами. Наконец, по прошествии почти четырех недель ему доставили депешу. Но не от Владимира, как ожидал граф, а прямо из приемной Александра, в которой сообщалось, что граф Владимир Татищев, сопровождая наследника в его миссии, отбыл из Петербурга и вернется к Рождеству, и лишь тогда ему будет передано письмо от графа Петра Татищева.
— Ну, что ж, к Рождеству так к Рождеству, — расстроенно вздохнул барин, когда прочитал вслух, что было написано в послании. — Вот и поедем с тобой, Санюшка, на Рождество в столицу, как и задумывалось. Там бал какой-нибудь с тобой посетим, или сами в особняке петербургском закатим. А что? Кто ж нам не дает? Весь свет созовем. С Владимиром помиримся, тебя всем покажем, — взмахнув руками, как в танце, обратился он к Саньке.
Тот стоял рядом перед большим зеркалом в барской спальне — он примерял новые костюмы, которые были заказаны и накануне вечером привезены из уездного города.
— Хорош! — поцокал языком барский камердинер Кузьмич, расправляя складочку на Санькином новехоньком сюртучке. Он сам помогал парню одеться, чтобы тот ничего не перепутал, и брючные подтяжки сверху на рубашку шелковую натянул, а не под нее. А уж жилетку надел затем сверху на рубашку, а лишь потом сюртучок. Не поскупился барин, дорогущую одежду для своего младшенького заказал. Но не завидовал Кузьмич Саньке, а радовался за него — вот ведь счастье сиротке подвалило. Ему что, стар он уже, а деток своих не нажил, вот и радовался и за барина, который тоже чуть один не остался на старости лет, и за Саньку, надеясь, что тот ему хорошим сыном станет.
Да и барин не мог налюбоваться своим сыном, на стройной фигуре которого и брюки и сюртук сидели очень ладно, как заметил Кузьмич.
— Барин Петр Николаевич, — подал голос Санька.
— Батюшка, Санюшка, батюшка, — поправил его граф. — Я уже и метрики выправил, и записи в церковной книге. Скоро и вольную твою, по всем правилам оформленную, мне из города губернского доставят. Управляющий за ней уже уехал.
— Батюшка, — осторожно произнес это слово Санька. Любил он графа, как батюшку, любил, но его детские воспоминания хранили еще образы отца и певуньи-матери. Он помнил их живыми и веселыми. Не видел он их мертвыми, не показала бабка ему их, когда хоронили, да и не на что было смотреть — медведь-шатун сильно покалечил обоих родителей, когда те возвращались от родственников из другой деревни. Так и вовсе не нашли бы их тела, если бы не случайный проезжий, который все это увидел и позвал на помощь, только помощь слишком поздно подоспела. «Хоть медведя убили, и то хорошо было», — поговаривали тогда в деревне, а то неизвестно, скольких бы еще этот шатун покалечил или задрал бы вовсе…
— Батюшка, зря вы мне такие дорогущие наряды купили. Куда мне в них ходить? Мне бы что попроще.
— Не зря, Санюшка, совсем не зря, — возразил ему, улыбаясь, Петр Николаевич. — Не может сынок графа Татищева или быть плохо одетым, или плохо образованным. Вот с одеждой мы разобрались, теперь наукам тебя обучать станем. Я для тебя из уезда мадам выписал, она уже приехала, будет тебя учить, как одежду эту носить, как приборами за столом пользоваться, как разговоры светские вести. Не пройдет и полгода, как ты станешь настоящим Татищевым, Александром Петровичем Татищевым, — произнес он гордо.
И Санька, соглашаясь, только кивнул в ответ, пока Кузьмич, сняв с него один сюртучок, помогал надеть другой. Он очень хотел, чтобы барин, показывая его своим друзьям, соседям, знакомым, говорил: «А это мой младший сынок Александр».
И гордился бы им ничуть не меньше, чем сыном Владимиром…
При воспоминании о Владимире Санька улыбнулся — все плохое забылось, и остались только хорошие воспоминания, особенно о его нежных ласках. Ох, как далеко еще до Рождества, когда он снова сможет увидеться с ним! Навряд ли Владимир ему обрадуется, но зато и Санька, и батюшка будут несказанно рады его видеть. А еще Санька очень хотел, чтобы батюшка помирился с Владимиром, а тот признал в нем брата, пусть не сразу, но как-нибудь, со временем. А уж он, Санька, расстарается, чтобы им обоим за него не было стыдно, он выучится всему, чему надо. Он постарается…
Понравился Санька мадам, этой уже немолодой француженке-гувернантке, которая всю жизнь только и делала, что обучала барских детей хорошим манерам. Она всяких повидала, но этот серьезный паренек с озорным взглядом и природным чутьем ей очень понравился. Она поначалу даже не могла поверить, что он неграмотный и только-только начал осваивать азбуку.
И Саньке, схватывающему все на лету, уже совсем скоро мадам стала давать уроки французского. А учитель музыки фон Шварт в секрете от графа стал обучать Саньку немецкому, ведь барин же в Австрию его везти собирался, пригодится. Языки парнишке давались легко, его музыкальный слух с легкостью улавливал сложные оттенки иностранных слов. И меньше чем через пару недель он смог уже беседовать с мадам и батюшкой по-французски, а с учителем по-немецки. Пусть совсем немного, но о погоде и о еде за столом уже мог поддерживать разговор, отвечая на простенькие вопросы.
Сам же граф занимался с Санькой письмом и арифметикой, да и книжки заставлял вслух его почитать. А тот очень полюбил романтические баллады Жуковского и сказки Пушкина за их мелодичность. И вообще стихи Саньке больше на душу ложились ввиду их музыкальности, он их просто проглатывал. И уже скоро стал читать совсем бегло. Петр Николаевич научил еще писать Саньку и грамотно составлять прошения государю, мало ли что, а в жизни все сгодится. А еще учил его эпистолярному жанру — писать письма, и деловые, и любовные, и простые письма, например, от сына к отцу. А потом любовался листками, исписанными красивым аккуратным почерком парня…
Санька занимался каждый день: с раннего утра и до завтрака с мадам, а потом еще целый час с той же мадам, но уже под присмотром батюшки, потом только с батюшкой до самого обеда. После обеда у него было два часа на отдых перед музыкальными занятиями и пением, а до ужина он уже был с учителем фон Швартом. Саньке было не тяжело, наоборот, учение ему было в радость. Тем более что по вечерам занятий не было, и он либо гулял с батюшкой, либо читал ему вслух книги, сидя где-нибудь в парке…
Они так и не поехали в Европу этим летом, граф решил отложить поездку до августа, чтобы вернуться в Россию, в Петербург, прямо к Рождеству, когда туда же приедет и Владимир. А пока они жили размеренной деревенской жизнью, ставили небольшие пьески в своем театре для увеселения соседей, посещали знакомых и приглашали их к себе в гости. Граф же Саньку не неволил играть в пьесках, тот сам, что хотел, то и играл, Санька не был тщеславен и соглашался на любые роли, даже самые незначительные, которые ему предлагал фон Шварт. После триумфа «Двенадцатой ночи» учитель музыки стал в театре главным постановщиком. Стал доверять ему Петр Николаевич, поверил, значит, в его мастерство. Да и в Санькином таланте никто из актеров не сомневался, даже когда он выходил на сцену всего на пять минут, все помнили его в роли Виолы–Себастиана…
А еще Санька пел, много пел, почти не говорил, а только пел. Пел всегда веселое, знал, что батюшка любит его пение. Хотелось Саньке, чтобы барину было хорошо, чтобы тот как можно меньше думал о ссоре с Владимиром. И хотелось также верить, что они помирятся. Не должно родным людям ссориться. Нет таких причин, из-за чего отцы с сыновьями могут находиться долго в ссоре..
Так проходили дни за днями. Писем от Владимира все не было, и граф Петр Николаевич уже перестал их ожидать, решив, что после приезда в столицу и возвращения в оную Владимира, сразу с ним встретится и обо всем поговорит, откладывать уже нельзя будет.
После окончания Успенского поста они погрузились в большую графскую дорожную карету, запряженную четверкой лошадей. Они — это граф Петр Николаевич, Санька, камердинер Кузьмич, фон Шварт. На козлах уселись барский кучер Потап с конюхом Степаном. Карета выехала со двора и погнала в сторону Польши…
Не стал граф пока давать мадам отставку, все-таки обучение Санькино еще не закончилось, а просто разрешил ей пожить в усадьбе до их возвращения. А кухарке Наталье и нескольким дворовым девушкам дал наказ прибыть в Петербург к началу Рождественского поста и подготовить особняк к их приезду, чтобы комнаты имели жилой вид. А потом за закрытыми дверями кабинета долго о чем-то беседовал с управляющим, видимо, тоже давал наставленья, ведь так далеко и надолго барин давно не выезжал.
Смоленск встретил путешественников дождями и прохладой. Да еще раскисшими от непогоды дорогами. Приходилось укрываться одеялами в карете, а на постоялых дворах и станциях требовать, чтобы в их комнатах разводили огонь в печах. Казалось, что лето уже повернуло на осень, и ожидать теплых денечков не приходится…
— Не верю, что и в Австрии нас ждет такое же безобразие, — ворчал Петр Николаевич, стараясь поддержать путников.
— Будем надеяться на лучшее, — вторил ему учитель фон Шварт.
И только Саньке было все равно, что дождь, что не дождь. Он просто радовался самой дороге, возможности увидеть мир, хотя бы даже из окна дорожной кареты, что он и делал, подставляя лицо прохладным каплям и вызывая недовольство камердинера Кузьмича, ко-торому все время было холодно.
А когда окно закрывали, пойдя старости навстречу, он любовался лицом своего батюшки, стараясь запомнить каждую черточку и сравнивая его с лицом молодого Владимира. Как они все же похожи! Санька поймал себя на мысли, что видит лицо не батюшки, а Владимира. Вон и прически носят одинаковые, только у батюшки седина немного посеребрила виски, а так в самой гриве темных волос не найдешь еще ни одного седого. И вишенки глаз еще по-мальчишески озорные, особенно, когда загорается их хозяин какой-нибудь новой идеей, что пьеску поставить, что, например, в Вене постановку какую посмотреть или оперу послушать. Только лучики морщинок разбегаются от уголков глаз, когда он улыбается. И улыбаются они с Владимиром одинаково, открыто, искренне, а не кривят губы в усмешке, как другие баре…
— Тпру!!! — раздался снаружи голос кучера, и карета, дернувшись, замерла.
— Барин Петр Николаевич, — в окно заглянул Степан в промокшем дождевике, — Дорогу совсем развезло, дальше ехать нельзя. К тому же впереди на боку лежит небольшая карета. Надобно бы помочь, вдруг там раненые есть. И постоялый двор искать или станцию требуется, чтобы обсохнуть, так и простудиться недолго.
— Ну, так давайте поможем, и станцию поищем, — согласился барин.
Все вышли из тепла кареты под моросящий дождик, негоже оставлять людей в затруднительном положении.
Стараясь не поскользнуться в жиже, в которую превратилась дорога, с трудом дойдя до опрокинутой кареты, путешественники обнаружили возле нее молодую особу лет двадцати пяти – двадцати семи, всю перепачканную грязью. Дама сидела прямо на земле, привалившись к дверце кареты, из которой видимо и выползла под дождь, и громко рыдала навзрыд, а рядом с ней сидел недотепа-кучер, пытавшийся ее успокоить.
— Лукреция, — представилась женщина сквозь слезы. Она даже грациозно протянула ручку для поцелуя в грязной перчатке, но при этом не потрудилась встать или унять слезы.
— Вы путешествуете одна? — изумился Петр Николаевич, не увидев, кроме кучера, никого рядом с дамой.
— Нет, не одна, — не прекращая плакать, поведала женщина, — С графом Кертом. У кареты сломалась ось, он ушел за помощью, но его уже нет полдня, а скоро стемнеет. Я промокла, хочу кушать, и мне очень страшно.
И Лукреция снова зарыдала в полный голос. Не оставлять же беспомощную женщину на дороге? И граф Петр Николаевич принял единственно мудрое решение в этой ситуации — Кузьмича решено было пересадить на козлы, даму забрать с собой до ближайшей станции или постоялого двора, ну, а Степану придется дожидаться помощи возле сломанной кареты вместе с кучером Лукреции…
До станции они добрались, когда уже совсем темнело. Прежде чем разместиться в номерах, граф Петр Николаевич позаботился, чтобы и даму, подобранную им на дороге, проводили в жарко натопленный номер и доставили ей воды, отмыться от грязи. Оставалось решить вопрос только с платьем Лукреции, которое сильно пострадало, а переодеться ей было не во что. Но тут на помощь пришла дочка смотрителя, которая предложила даме один из своих сарафанов, пусть простенький, но сухой и чистенький…
Граф Керт на станции всё не появлялся, и все решили, что тот либо заплутал, либо ушел в другую сторону. В любом случае его надо искать, как только рассветет, а повозку за конюхом Степаном и кучером отправили. Карету решено было забирать тоже по свету, чтобы определиться со сложностью поломки, да и здоровых мужичков из деревни надобно звать на помощь, чтобы на колеса ее поставить и доставить до кузнеца…
