Катя приходит ко мне, стоит передо мной, как живая. Не могу я так больше, не могу. Не даст она мне жить, как и Серафима, на даст. Не хотела я этого, не хотела. Сказала ей, что ты её бросил тогда, когда служить ушёл, а она поверила. Мне поверила. Не тебе, а мне. Разве это любовь, когда не веришь человеку? А я тебя любила. Если бы только знал, как я тебя любила. Я бы не поверила, а она поверила. Не захотела она его, ребёнка-то. Помоги, говорит, избавиться, а живот уж большой был. Не думала она о нём. Вот я к Серафиме и обратилась. Кто же знал, что так получиться? И она, Серафима, и я перепугались, вот она и решила так избавиться, а мне пригрозила. Всю жизнь живу со страхом. Серафимы уж нет, а я живу. Прости меня, если сможешь, не хотела я ей ничего плохого. Думала уедет куда, а мы с тобой будем, а видишь, как всё вышло? Расскажи Алексею всё. Он должен знать, кто ты для него. А меня прости, не держи на меня зла, глупая была, любовь к тебе мне весь разум затмила. Если сможешь, прости. Серафима — тётка Алексея — всё тебе расскажет, где его нашли, и про свекровь свою. А я так не могу больше. Не дадут они мне жить. Да и камень этот не даёт дышать спокойно, давит на сердце. Прижал меня к земле, вздохнуть не могу. Дочерей поцелуй за меня. Пусть на меня зла не держат. Прости ещё раз и пусть он — Алексей — простит меня и зла не держит».
Он оторвался от письма, грустно посмотрев в окно.
– Вот оно как, — только и смог сказать он, и опять задумался.
«Что же вы, девки, натворили-то?» — вспомнив Валентину и Катю, подумал Алексей, и, положив письмо в карман, выйдя из квартиры, поехал в село к Алексею.
– Эх, Катя, Катя, — сидя у могилки Кати, вздохнув, сказал Алексей. — Что же ты наделала? И себя сгубила, и сына не пожалела. Как же так? Любил ведь. Ей поверила, а мне нет, значит? Катя, Катя. Цветы вот принёс, — посмотрев на букет полевых цветов в своей руке, сказал он. — Не обессудь, не тебе одной. Валентина, хоть и тоже виновата, но всё ж таки жена мне, дочери у нас с ней. Её не вычеркнешь. Вот как жизнь сложилась. И сама покой только сейчас нашла, и Валентину забрала. Подсолнухи тебе принёс, — Алексей посмотрел на подсолнухи, лежавшие на свежем холмике. — Твои любимые. Пойду я. Всё тебе сказал, что хотел. Пойду. Спи спокойно, за сыном я присмотрю, теперь уж не оставлю.
– Здорово, Алексей, — остановил Валькова Иван. — Ну, как ты? Перезахоронили, значит? Чего сказали-то, ну, про неё и Валентину? Чего умерли-то?
– Перезахоронили, как и полагается. Да кто знает, от чего Катя-то умерла. Валентина письмо перед смертью написала, что бабка Серафима в смерти виновата, а что, да как… Кто знает? А у Валентины — инсульт, врачи сказали, — вздохнув, грустно ответил он. — Вот на кладбище ходил. Видишь, как всё.
– Ну, а сам-то как?
– Да ничего, переживу. Что поделаешь, — развёл руками он.
– Где ж ты теперь-то? Как дочери-то?
– Ну, а что дочери. Переживают, конечно. Особенно Ксения, любимица материна. Квартира ей, пусть живёт, как знает. А Катерина со мной, не оставлю, говорит, отец, тебя одного, с тобой буду. С братом вот подружилась, с Машей. В их доме и живём. Сын сказал, живи, мол, отец, у меня квартира, а ты тут. Там предлагал, но мне лучше здесь. Родное всё.
– А как её-то, ну, Кати-то этой родители? Как отнеслись-то? Общались хоть?
– Да какое там. Внука так и не признали. В их глазах, я и он виноваты во всём. Даже парня не пожалели. Он-то в чём виноват? Но… — Алексей развёл руками. — Вот так вот. Ничего, переживу. Сын и дочь рядом. Надо им помочь. Да и внук или внучка народится, кто им поможет? Только я, Катя, да тётка его, Серафима. Ну, бывай, пойду я. Дом ещё доделать надо. Не успеешь оглянуться, зима придёт, а дел ещё полно.
И Алексей, опустив голову, пошёл в сторону дома.
Он оторвался от письма, грустно посмотрев в окно.
– Вот оно как, — только и смог сказать он, и опять задумался.
«Что же вы, девки, натворили-то?» — вспомнив Валентину и Катю, подумал Алексей, и, положив письмо в карман, выйдя из квартиры, поехал в село к Алексею.
***
– Эх, Катя, Катя, — сидя у могилки Кати, вздохнув, сказал Алексей. — Что же ты наделала? И себя сгубила, и сына не пожалела. Как же так? Любил ведь. Ей поверила, а мне нет, значит? Катя, Катя. Цветы вот принёс, — посмотрев на букет полевых цветов в своей руке, сказал он. — Не обессудь, не тебе одной. Валентина, хоть и тоже виновата, но всё ж таки жена мне, дочери у нас с ней. Её не вычеркнешь. Вот как жизнь сложилась. И сама покой только сейчас нашла, и Валентину забрала. Подсолнухи тебе принёс, — Алексей посмотрел на подсолнухи, лежавшие на свежем холмике. — Твои любимые. Пойду я. Всё тебе сказал, что хотел. Пойду. Спи спокойно, за сыном я присмотрю, теперь уж не оставлю.
– Здорово, Алексей, — остановил Валькова Иван. — Ну, как ты? Перезахоронили, значит? Чего сказали-то, ну, про неё и Валентину? Чего умерли-то?
– Перезахоронили, как и полагается. Да кто знает, от чего Катя-то умерла. Валентина письмо перед смертью написала, что бабка Серафима в смерти виновата, а что, да как… Кто знает? А у Валентины — инсульт, врачи сказали, — вздохнув, грустно ответил он. — Вот на кладбище ходил. Видишь, как всё.
– Ну, а сам-то как?
– Да ничего, переживу. Что поделаешь, — развёл руками он.
– Где ж ты теперь-то? Как дочери-то?
– Ну, а что дочери. Переживают, конечно. Особенно Ксения, любимица материна. Квартира ей, пусть живёт, как знает. А Катерина со мной, не оставлю, говорит, отец, тебя одного, с тобой буду. С братом вот подружилась, с Машей. В их доме и живём. Сын сказал, живи, мол, отец, у меня квартира, а ты тут. Там предлагал, но мне лучше здесь. Родное всё.
– А как её-то, ну, Кати-то этой родители? Как отнеслись-то? Общались хоть?
– Да какое там. Внука так и не признали. В их глазах, я и он виноваты во всём. Даже парня не пожалели. Он-то в чём виноват? Но… — Алексей развёл руками. — Вот так вот. Ничего, переживу. Сын и дочь рядом. Надо им помочь. Да и внук или внучка народится, кто им поможет? Только я, Катя, да тётка его, Серафима. Ну, бывай, пойду я. Дом ещё доделать надо. Не успеешь оглянуться, зима придёт, а дел ещё полно.
И Алексей, опустив голову, пошёл в сторону дома.
