Он любил сажать их в пространстве Дома и смотреть, что вырастет. Чаще всего получалось совсем неожиданное. Из зерен кормовой культуры мог вырасти цветок. А из клубня цветка подняться колючий толстый стебель неведомого дерева. И чем больше мы общались, тем сильнее начало казаться – Фай, переставший быть Творцом, не калека, а совсем иное. Большее. И мне до него расти и расти.
Друзья, страстно увлеченные игрой, присылали записки с просьбами вернуться и играть с ними. Я отвечала на письма, рассказывая о том, что делаю, и в свою очередь звала их – выйти из кукольного мира, который в них не нуждался, пока не поняла – они сами нуждались в нем. И тогда перестала настаивать.
Разные увлечения не делают друзей врагами. Но все-таки мне казалось, что мы отдаляемся. И когда было время подумать об этом, становилось грустно. Но бросить все и бежать к ним не спешила. Я занималась именно тем, что люблю и не хотела это менять на другое, чуждое мне занятие, пусть даже могла бы разделить его с друзьями. Выкладываясь, отдавая все сотворенному, я знала - чем больше времени и внимания уделяю миру, тем позже он подойдет к Концу. А это стоило времени, усилий, всего.
Оказалось – можно не делать, а случаться. Происходить вместе с правильными событиями, рождаться вместе с людьми и словами, полотном на ткацком станке и путем корабля по морю. И так вовсе не легче, но просто - хорошо. Как хорошо жить. Все-таки есть что-то искусственное в том, что мы делаем, творя миры, если вместе с ними не творим себя.
Опыт – странная вещь. Он накапливается очень по-разному и всегда в конце концов приобретает новую форму. Наверное, об этом говорила Син, обещая мне большее. Неожиданно для себя я стала видеть и чувствовать полнее. Для понимания сути проблемы уже не надо было входить в мир – хватало и взгляда через рабочую среду. Сама среда стала более податливой – и она не казалась просто инструментом. Скорее партнером, живым существом. Оригинальный «вкус», ощущение от каждого мира, оказались соложносоставными, как запах хороших духов. Теперь я могла с легкостью определить, в каком настроении был Творец, создававший тот или иной мир, или в каком настроении приходил туда в последний раз… Основой же всех ощущений, полотном, на которое они ложились, как краски, не смешиваясь, но образуя узор, оказалось прохладное ощущение, которое я не сразу узнала, а когда это случилось, удивилась. Потому что узнавание оказалось двойным – каждый мир «пах» молочным туманом рабочей среды – и давал точно такое же ощущение, как менестрельша Мирт из игровой таверны.
Я не могла перестать думать об этом. Хотела написать ей, но наша встреча случилась раньше.
В мирах можно просто отдыхать. Проблемы, которые завязывались без присутствия Творца, в его присутствии не появлялись вообще. Так что нередко я торчала то в одном месте, то в другом, ничего не меняя, не делая и не решая. Наблюдая, думая, живя. Это оказалось не так легко, как в мире игры. Ответственность была выше. Не вмешиваясь как создатель, я совершала обычные поступки, и они точно так же ложились на полотно мира, вливались в его историю, как и все остальные, имели продолжение и последствия. Приходилось действовать крайне осторожно. Контакт с любым миром стал настолько плотным, что не всегда я ощущала себя чем-то отдельным.
Все таверны всех миров похожи, хотя где-то выглядят как высокие дома, где-то - углубленные в землю разветвленные пещеры-норы, где-то таверна - дерево, в ветвях которого висят «люльки» для гостей... Но создаются они всегда с одной и той же целью – стать местом, куда можно прийти пообедать, пообщаться с другими, знакомыми и незнакомыми людьми, узнать сплетни и новости и поделиться своими, заключить сделку, послушать менестреля, сыграть партию другую в какую-нибудь азартную игру. Или все это сразу.
Здесь, в Вержате, где каждый имел собственное маленькое окно в другой мир, таверна была обычной – двухэтажное здание, правда, о шести углах. И менестреля в нижнем зале, уютном, полном запаха вкуснейшей стряпни, не оказалось. Зато азартная игра продолжалась уже часа полтора. Карты – снова шестигранные! – хлопали по шестигранной же столешнице, компания время от времени менялась, кто-то из игроков то и дело запускал руку в свой личный мир, крошечное, в две ладони окно, едва заметно маячившее над левым плечом, доставая из него разные предметы. А иногда ничего достать не удавалось… Дольше всех сидела за столом рыженькая девушка; она постоянно что-то выигрывала, хотя не имела собственного мира над плечом. Наверное, путешественница. Люди Вержаты научились очень необычно использовать свое «окно в мир» - каким-то образом «поглощали» его и становились способны, нечасто, примерно раз в полгода, совершать путешествие в какой-то другой мир, туда и обратно - Вержата притягивала назад каждого путешественника.
А эта девушка притягивала мой взгляд. Было в ней что-то знакомое. Пожалуй, модель поведения – она комментировала игру в стихах, наверное, сочиняя их на ходу:
- Жизнь сложна, игра сурова. Но приятней жить, играя. Невезенье – просто слово… О! Пожалуй, не права я.
А иногда изрекала нечто философское:
- Создатель карт отсек добро от зла, и вновь смешав, колоду он составил. И в карты смотрим мы, как в зеркала, и видим там себя, вне правд и правил.
Вдохновенный азарт игроков передался и мне. Теперь так случалось довольно часто, я заражалась чужими чувствами и училась это контролировать. И почти всегда знала, что хотел сказать человек своими словами или поступком, какого ответа ждал на них. Рыжая девушка не собиралась никого обижать рифмованными шутками; она развлекалась сама и веселила других. Хотелось присоединиться – но я не знала правил игры, карточной и словесной, и не решилась. И прошло не больше получаса, как все закончилось.
Рыженькая поблагодарила всех партнеров по игре – да так, что ушли довольными даже те, кто все время проигрывал, - и, взяв со стола оставшуюся от игры плоскую фишку с фигурными отверстиями вдруг кинула ее мне:
- Лови!
Если б хоть показала сначала свой интерес, а то просто бросила, ничем, кроме предложения ловить, не предупредив. Я вскинула руку, пытаясь ухватить летящий предмет, но фишка была слишком маленькой - проскользнула меж пальцев и, шлепнув меня в лоб, упала на стол.
- Ой, - я засмеялась и прихлопнула деревяшку ладонью, как пойманную бабочку. - Почти получилось!
- Да, почти, - рыжая встала и, подойдя, села за мой столик. – Не узнала меня?
Что-то вдруг изменилось… Ощущение, которое она вызывала, стало чуть иным. Весенняя прохлада. В сочетании с ее прежним поведением, подначками и прочим, полное узнавание возникло совсем легко.
- Мирт? О. Я не знаю настоящего имени. Но это ты, менестрель из игровой таверны.
- Настоящее имя почти такое же, - она улыбнулась, - и да, это я. Ты же уже читаешь подслои.
- Подслои чего? – удивилась я, хотя примерно поняла собеседницу.
- Меня. Себя. Всех. Ну, может, до себя еще не добралась. Пожалуй, это самое сложное. То есть у тебя уже есть подозрение, что не все так просто, как казалось в начале.
Давая себе время подумать над ее словами, я взяла со стола фишку и принялась ее рассматривать. Тонкая плоская дощечка длиной с две фаланги пальца. Одна сторона покрашена красным, вторая зеленым. Отверстия по форме как замок и ключ… Загадка и ответ.
- Я очень люблю загадки, правда. Но твоя больше похожа на лабиринт, который растет, пока по нему идешь. Вверх, вниз, в стороны. Но я сама хочу расти.
- И перерасти лабиринт? Тогда, наверное, стоит убрать перегородки? – предложила рыжая. – В общем-то, это уже происходит, естественным путем. Чем больше делаешь, тем больше понимаешь. Свое, чужое - нет разницы.
Я ощутила возмутительную неправильность в этих словах. Поправила:
- Нет своего и чужого, - и, подумав, добавила: - и никогда не было. Просто нам почему-то удобнее думать иначе.
- До определенного момента, - кивнула она. – А потом вдруг оказывается, что этого мало или это неверно – в свете нового понимания, ослепительного и волнующего.
Это понимание, пронзительно-рыжее, сидело передо мной сейчас в облике Мирт, отчаянно «пахло» молочным туманом «рабочей среды», и чем-то очень напоминало Фая.
- Ты не Творец, - сказала я, удивляясь, как не догадалась сразу.
- Это очевидно, - рыжая пожала плечами и вдруг запела негромко, только для меня:
- Пути свои мы выбираем сами,
Решенья принимая неспроста.
Не все хотят быть гончара руками,
Творить живое с чистого листа.
Мирам рожденным нужно так немного,
Но лучшее им стоит подарить.
Стать должен кто-то глиной, глиной бога,
Чтоб было из чего богам творить.
Материал для будущих событий,
Он ниоткуда вряд ли будет взят.
И кто-то создает сплетенья нитей,
А кто-то, словно глина в пальцах, смят.
Я не отрывала взгляда от нее, стараясь поймать ускользающую мысль. Поймала неожиданное – похожесть имен. Мирэ, Мирт. И другую похожесть – всех песен, которые слышала от нее, на стихотворения древней поэтессы. Разве поэт не может стать Творцом? А Творец не может ли сделаться молочным туманом «среды»? Или им становятся сразу? Это не калечность и не отказ от чего-то, а просто другой выбор.
Столько вопросов. Но я не задала ни одного. Только сказала:
- Понимаю.
Потому что еще одно слово от нее, еще один взгляд и меня переполнит «пронзительное понимание». Переварю сначала это, а потом вернусь за второй порцией.
- Благодарю, - я встала и протянула ей обратно ее фишку. – Это была хорошая игра.
Она кивнула, забрала фишку, окликнула какого-то человека, вошедшего в таверну, и пошла к нему. А я метнулась в Раскованный мир, больше всего на свете желая поделиться с друзьями неожиданным и таким прекрасным знанием.
18.
Врата игры выглядели древними - выцвели, потрескались, и сделалась вдруг заметной тяжеловатость налепленных на псевдодеревянных створках завитушек. Я пожелала войти, мысленно толкнув дверь, но она не открылась. На Вратах медленно и словно неохотно возникла надпись: «“Раскованный мир” временно закрыт для посещений. Попробуйте войти позже».
Закрытие Раскованного не обрадовало. Для него нужна серьезная причина и вряд ли ее появление осчастливило друзей. Но теперь, по крайней мере, я могу застать их дома.
Разрешения приходить без спроса мне так и не дали, поэтому пришлось сначала переместиться к себе. Стена Теплого была почти целиком покрыта записками от Син. «Где ты?», «Ты нам нужна!», «Риан, нужна помощь!» - и еще много в таком же духе. Я ощутила ужасный стыд – друзьям понадобилась поддержка, а где я была? В мирах, которым помощь не нужна. Да, но им нужна я сама… Ладно, сделанное уже сделано; ругать себя или расстраиваться бессмысленно, нужно действовать. У меня есть для друзей хорошая новость, и может, мир игры просто закрыт на «переделку», без «серьезных причин».
На записку с вопросом «Приду?» Алафе ответил одним словом: «Разрешаю».
Когда я появилась, он сидел за столом и листал какие-то - свои собственные, поняла тотчас - записи. Тут же стояла чернильница совершенно официального вида – тяжелая, грубой формы, и такого размера, что туда могли бы макать перо, не мешая друг другу, одновременно десять писцов.
- А вот, наконец, и ты, - сказал он строго. – Прошу подождать, пока не вернется Син. Нам надо с тобой поговорить.
Тон его, совсем не дружеский, заставил ответить так же прохладно:
- Согласна и подожду. А что случилось с вашей игрой?
Алафе полистал записи и ответил, не глядя на меня, голосом гулким и невероятно обаятельным – словно захотел показать себя в лучшем свете именно сейчас:
- Поскольку ты называешь ее «ваша», а не «наша», то вероятно, не особенно заинтересована в ответе. Но отвечу: Раскованный мир больше не существует. И лучше бы ты задала свой настоящий вопрос.
Друг не предлагал сесть; я выбрала для себя кресло и опустилась на краешек. Мягкое – а неудобно и неуютно.
- У меня нет других вопросов. Но, наверное, они есть у тебя? – это просто висело в воздухе – он хочет знать… Или должен знать.
Алафе неожиданно улыбнулся, словно я оправдала какие-то его ожидания и надежды:
- Действительно, есть. Вот ты ушла от нас. Ясно, почему. Но раз возвращаешься, значит, понимаешь ценность дружбы и неблаговидность своего поступка…
- Какого поступка? – невежливо перебила я, совершенно сбитая с толку. О чем он вообще говорит?
Лицо друга стало суровым:
- Оставить нас ради Фая. Или есть и другое? Впрочем, есть, но началось именно с этого.
Я не сразу нашла слова для ответа. «Оставить ради Фая»… Надо попробовать сразу объяснить, как я это вижу, и жаль, что тут нет Син, придется повторять и для нее.
- Нет никакого «оставлять». Вы мои друзья, и Фай тоже. Одно другому не помеха. Как работа не мешает дружбе, хотя, признаю, в последнее время слишком редко…
- Дружба с Фаем не мешает тебе, но мешает нам, - прервал Алафе. - И мы не можем быть твоими друзьями на таких условиях.
Вот тут я начала слышать его, как людей в мирах. С пониманием, что он вкладывает в свои слова и какого ответа хочет. Покаянного согласия. А еще Алафе страшно устал… думать обо всем, что сейчас высказывает мне. Перекатывать мысли с места на место как камни, с каждым разом становящиеся все тяжелее.
Он так и не дождался ответа, резко закрыл тетрадь, встал, прошелся от стены к стене, словно волк в клетке:
- Это трудно, когда приходится решать… Все-таки ты была нашим другом. Я и Син спорили… Долго, много…
- Спорили обо мне?
Алафе посмотрел так, словно я совершила непростительное, перебив его.
- О том, что делать. В жизни каждого человека наступает момент, когда он должен выбирать. Нельзя оставаться между теми и этими, и быть и с теми, и с другими. Поступки, полезные одним, вредят другим и наоборот. Не выберешь сама – заставят обстоятельства. Только выйдет хуже. Мучиться всю свою жизнь…
Я поняла – эти слова уже не о нас, а о нем самом. И что-то толкнуло заговорить о том же:
- Мне кажется, тебе пора перестать мучить себя и других. Допустим, когда-то сделал зло. Но оно уже сделано. Ничего не изменить. Разрешая ему жить в себе, продолжаться столетиями, ведешь себя как больной, который отказывается принимать лекарство. Ты лечил мир, но не желаешь вылечиваться сам. Заставляешь других о тебе беспокоиться, помогать исподтишка.
Это было не к месту и не ко времени, но так хотелось, чтобы и услышал, и понял. И я надеялась - это выбьет нас из колеи странного разговора о дружбе с Фаем.
Не выбило, и кажется, не услышал. Это оказался как раз такой случай, когда он не захотел говорить о себе. Алафе взял со стола и открыл свою тетрадь:
- Прочитаю тебе кое-что. Первое: друзья доверяют друг другу во всем. У них нет и не может быть тайн, ведь полудоверие - это не доверие вовсе. Второе: друзья стремятся прежде всего сохранить дружбу. Любой ценой. И отказываются от всего, что ей мешает. Третье: у настоящих друзей есть только два выхода из сложной ситуации: все принимают позицию одного или выбирают того, кто примет решение за всех и подчинятся ему.
- Откуда это? - спросила я. - И что это?
- Кодекс Дружбы, конечно. Простые и универсальные правила. Я записал их для нас…
- Не согласна!
Видимо, сказала слишком резко.
- С правилами кодекса? – спросил Алафе, оставив игры с голосом, сделавшимся прежним, капризно-детским. - С его необходимостью?
Друзья, страстно увлеченные игрой, присылали записки с просьбами вернуться и играть с ними. Я отвечала на письма, рассказывая о том, что делаю, и в свою очередь звала их – выйти из кукольного мира, который в них не нуждался, пока не поняла – они сами нуждались в нем. И тогда перестала настаивать.
Разные увлечения не делают друзей врагами. Но все-таки мне казалось, что мы отдаляемся. И когда было время подумать об этом, становилось грустно. Но бросить все и бежать к ним не спешила. Я занималась именно тем, что люблю и не хотела это менять на другое, чуждое мне занятие, пусть даже могла бы разделить его с друзьями. Выкладываясь, отдавая все сотворенному, я знала - чем больше времени и внимания уделяю миру, тем позже он подойдет к Концу. А это стоило времени, усилий, всего.
Оказалось – можно не делать, а случаться. Происходить вместе с правильными событиями, рождаться вместе с людьми и словами, полотном на ткацком станке и путем корабля по морю. И так вовсе не легче, но просто - хорошо. Как хорошо жить. Все-таки есть что-то искусственное в том, что мы делаем, творя миры, если вместе с ними не творим себя.
Опыт – странная вещь. Он накапливается очень по-разному и всегда в конце концов приобретает новую форму. Наверное, об этом говорила Син, обещая мне большее. Неожиданно для себя я стала видеть и чувствовать полнее. Для понимания сути проблемы уже не надо было входить в мир – хватало и взгляда через рабочую среду. Сама среда стала более податливой – и она не казалась просто инструментом. Скорее партнером, живым существом. Оригинальный «вкус», ощущение от каждого мира, оказались соложносоставными, как запах хороших духов. Теперь я могла с легкостью определить, в каком настроении был Творец, создававший тот или иной мир, или в каком настроении приходил туда в последний раз… Основой же всех ощущений, полотном, на которое они ложились, как краски, не смешиваясь, но образуя узор, оказалось прохладное ощущение, которое я не сразу узнала, а когда это случилось, удивилась. Потому что узнавание оказалось двойным – каждый мир «пах» молочным туманом рабочей среды – и давал точно такое же ощущение, как менестрельша Мирт из игровой таверны.
Я не могла перестать думать об этом. Хотела написать ей, но наша встреча случилась раньше.
В мирах можно просто отдыхать. Проблемы, которые завязывались без присутствия Творца, в его присутствии не появлялись вообще. Так что нередко я торчала то в одном месте, то в другом, ничего не меняя, не делая и не решая. Наблюдая, думая, живя. Это оказалось не так легко, как в мире игры. Ответственность была выше. Не вмешиваясь как создатель, я совершала обычные поступки, и они точно так же ложились на полотно мира, вливались в его историю, как и все остальные, имели продолжение и последствия. Приходилось действовать крайне осторожно. Контакт с любым миром стал настолько плотным, что не всегда я ощущала себя чем-то отдельным.
Все таверны всех миров похожи, хотя где-то выглядят как высокие дома, где-то - углубленные в землю разветвленные пещеры-норы, где-то таверна - дерево, в ветвях которого висят «люльки» для гостей... Но создаются они всегда с одной и той же целью – стать местом, куда можно прийти пообедать, пообщаться с другими, знакомыми и незнакомыми людьми, узнать сплетни и новости и поделиться своими, заключить сделку, послушать менестреля, сыграть партию другую в какую-нибудь азартную игру. Или все это сразу.
Здесь, в Вержате, где каждый имел собственное маленькое окно в другой мир, таверна была обычной – двухэтажное здание, правда, о шести углах. И менестреля в нижнем зале, уютном, полном запаха вкуснейшей стряпни, не оказалось. Зато азартная игра продолжалась уже часа полтора. Карты – снова шестигранные! – хлопали по шестигранной же столешнице, компания время от времени менялась, кто-то из игроков то и дело запускал руку в свой личный мир, крошечное, в две ладони окно, едва заметно маячившее над левым плечом, доставая из него разные предметы. А иногда ничего достать не удавалось… Дольше всех сидела за столом рыженькая девушка; она постоянно что-то выигрывала, хотя не имела собственного мира над плечом. Наверное, путешественница. Люди Вержаты научились очень необычно использовать свое «окно в мир» - каким-то образом «поглощали» его и становились способны, нечасто, примерно раз в полгода, совершать путешествие в какой-то другой мир, туда и обратно - Вержата притягивала назад каждого путешественника.
А эта девушка притягивала мой взгляд. Было в ней что-то знакомое. Пожалуй, модель поведения – она комментировала игру в стихах, наверное, сочиняя их на ходу:
- Жизнь сложна, игра сурова. Но приятней жить, играя. Невезенье – просто слово… О! Пожалуй, не права я.
А иногда изрекала нечто философское:
- Создатель карт отсек добро от зла, и вновь смешав, колоду он составил. И в карты смотрим мы, как в зеркала, и видим там себя, вне правд и правил.
Вдохновенный азарт игроков передался и мне. Теперь так случалось довольно часто, я заражалась чужими чувствами и училась это контролировать. И почти всегда знала, что хотел сказать человек своими словами или поступком, какого ответа ждал на них. Рыжая девушка не собиралась никого обижать рифмованными шутками; она развлекалась сама и веселила других. Хотелось присоединиться – но я не знала правил игры, карточной и словесной, и не решилась. И прошло не больше получаса, как все закончилось.
Рыженькая поблагодарила всех партнеров по игре – да так, что ушли довольными даже те, кто все время проигрывал, - и, взяв со стола оставшуюся от игры плоскую фишку с фигурными отверстиями вдруг кинула ее мне:
- Лови!
Если б хоть показала сначала свой интерес, а то просто бросила, ничем, кроме предложения ловить, не предупредив. Я вскинула руку, пытаясь ухватить летящий предмет, но фишка была слишком маленькой - проскользнула меж пальцев и, шлепнув меня в лоб, упала на стол.
- Ой, - я засмеялась и прихлопнула деревяшку ладонью, как пойманную бабочку. - Почти получилось!
- Да, почти, - рыжая встала и, подойдя, села за мой столик. – Не узнала меня?
Что-то вдруг изменилось… Ощущение, которое она вызывала, стало чуть иным. Весенняя прохлада. В сочетании с ее прежним поведением, подначками и прочим, полное узнавание возникло совсем легко.
- Мирт? О. Я не знаю настоящего имени. Но это ты, менестрель из игровой таверны.
- Настоящее имя почти такое же, - она улыбнулась, - и да, это я. Ты же уже читаешь подслои.
- Подслои чего? – удивилась я, хотя примерно поняла собеседницу.
- Меня. Себя. Всех. Ну, может, до себя еще не добралась. Пожалуй, это самое сложное. То есть у тебя уже есть подозрение, что не все так просто, как казалось в начале.
Давая себе время подумать над ее словами, я взяла со стола фишку и принялась ее рассматривать. Тонкая плоская дощечка длиной с две фаланги пальца. Одна сторона покрашена красным, вторая зеленым. Отверстия по форме как замок и ключ… Загадка и ответ.
- Я очень люблю загадки, правда. Но твоя больше похожа на лабиринт, который растет, пока по нему идешь. Вверх, вниз, в стороны. Но я сама хочу расти.
- И перерасти лабиринт? Тогда, наверное, стоит убрать перегородки? – предложила рыжая. – В общем-то, это уже происходит, естественным путем. Чем больше делаешь, тем больше понимаешь. Свое, чужое - нет разницы.
Я ощутила возмутительную неправильность в этих словах. Поправила:
- Нет своего и чужого, - и, подумав, добавила: - и никогда не было. Просто нам почему-то удобнее думать иначе.
- До определенного момента, - кивнула она. – А потом вдруг оказывается, что этого мало или это неверно – в свете нового понимания, ослепительного и волнующего.
Это понимание, пронзительно-рыжее, сидело передо мной сейчас в облике Мирт, отчаянно «пахло» молочным туманом «рабочей среды», и чем-то очень напоминало Фая.
- Ты не Творец, - сказала я, удивляясь, как не догадалась сразу.
- Это очевидно, - рыжая пожала плечами и вдруг запела негромко, только для меня:
- Пути свои мы выбираем сами,
Решенья принимая неспроста.
Не все хотят быть гончара руками,
Творить живое с чистого листа.
Мирам рожденным нужно так немного,
Но лучшее им стоит подарить.
Стать должен кто-то глиной, глиной бога,
Чтоб было из чего богам творить.
Материал для будущих событий,
Он ниоткуда вряд ли будет взят.
И кто-то создает сплетенья нитей,
А кто-то, словно глина в пальцах, смят.
Я не отрывала взгляда от нее, стараясь поймать ускользающую мысль. Поймала неожиданное – похожесть имен. Мирэ, Мирт. И другую похожесть – всех песен, которые слышала от нее, на стихотворения древней поэтессы. Разве поэт не может стать Творцом? А Творец не может ли сделаться молочным туманом «среды»? Или им становятся сразу? Это не калечность и не отказ от чего-то, а просто другой выбор.
Столько вопросов. Но я не задала ни одного. Только сказала:
- Понимаю.
Потому что еще одно слово от нее, еще один взгляд и меня переполнит «пронзительное понимание». Переварю сначала это, а потом вернусь за второй порцией.
- Благодарю, - я встала и протянула ей обратно ее фишку. – Это была хорошая игра.
Она кивнула, забрала фишку, окликнула какого-то человека, вошедшего в таверну, и пошла к нему. А я метнулась в Раскованный мир, больше всего на свете желая поделиться с друзьями неожиданным и таким прекрасным знанием.
18.
Врата игры выглядели древними - выцвели, потрескались, и сделалась вдруг заметной тяжеловатость налепленных на псевдодеревянных створках завитушек. Я пожелала войти, мысленно толкнув дверь, но она не открылась. На Вратах медленно и словно неохотно возникла надпись: «“Раскованный мир” временно закрыт для посещений. Попробуйте войти позже».
Закрытие Раскованного не обрадовало. Для него нужна серьезная причина и вряд ли ее появление осчастливило друзей. Но теперь, по крайней мере, я могу застать их дома.
Разрешения приходить без спроса мне так и не дали, поэтому пришлось сначала переместиться к себе. Стена Теплого была почти целиком покрыта записками от Син. «Где ты?», «Ты нам нужна!», «Риан, нужна помощь!» - и еще много в таком же духе. Я ощутила ужасный стыд – друзьям понадобилась поддержка, а где я была? В мирах, которым помощь не нужна. Да, но им нужна я сама… Ладно, сделанное уже сделано; ругать себя или расстраиваться бессмысленно, нужно действовать. У меня есть для друзей хорошая новость, и может, мир игры просто закрыт на «переделку», без «серьезных причин».
На записку с вопросом «Приду?» Алафе ответил одним словом: «Разрешаю».
Когда я появилась, он сидел за столом и листал какие-то - свои собственные, поняла тотчас - записи. Тут же стояла чернильница совершенно официального вида – тяжелая, грубой формы, и такого размера, что туда могли бы макать перо, не мешая друг другу, одновременно десять писцов.
- А вот, наконец, и ты, - сказал он строго. – Прошу подождать, пока не вернется Син. Нам надо с тобой поговорить.
Тон его, совсем не дружеский, заставил ответить так же прохладно:
- Согласна и подожду. А что случилось с вашей игрой?
Алафе полистал записи и ответил, не глядя на меня, голосом гулким и невероятно обаятельным – словно захотел показать себя в лучшем свете именно сейчас:
- Поскольку ты называешь ее «ваша», а не «наша», то вероятно, не особенно заинтересована в ответе. Но отвечу: Раскованный мир больше не существует. И лучше бы ты задала свой настоящий вопрос.
Друг не предлагал сесть; я выбрала для себя кресло и опустилась на краешек. Мягкое – а неудобно и неуютно.
- У меня нет других вопросов. Но, наверное, они есть у тебя? – это просто висело в воздухе – он хочет знать… Или должен знать.
Алафе неожиданно улыбнулся, словно я оправдала какие-то его ожидания и надежды:
- Действительно, есть. Вот ты ушла от нас. Ясно, почему. Но раз возвращаешься, значит, понимаешь ценность дружбы и неблаговидность своего поступка…
- Какого поступка? – невежливо перебила я, совершенно сбитая с толку. О чем он вообще говорит?
Лицо друга стало суровым:
- Оставить нас ради Фая. Или есть и другое? Впрочем, есть, но началось именно с этого.
Я не сразу нашла слова для ответа. «Оставить ради Фая»… Надо попробовать сразу объяснить, как я это вижу, и жаль, что тут нет Син, придется повторять и для нее.
- Нет никакого «оставлять». Вы мои друзья, и Фай тоже. Одно другому не помеха. Как работа не мешает дружбе, хотя, признаю, в последнее время слишком редко…
- Дружба с Фаем не мешает тебе, но мешает нам, - прервал Алафе. - И мы не можем быть твоими друзьями на таких условиях.
Вот тут я начала слышать его, как людей в мирах. С пониманием, что он вкладывает в свои слова и какого ответа хочет. Покаянного согласия. А еще Алафе страшно устал… думать обо всем, что сейчас высказывает мне. Перекатывать мысли с места на место как камни, с каждым разом становящиеся все тяжелее.
Он так и не дождался ответа, резко закрыл тетрадь, встал, прошелся от стены к стене, словно волк в клетке:
- Это трудно, когда приходится решать… Все-таки ты была нашим другом. Я и Син спорили… Долго, много…
- Спорили обо мне?
Алафе посмотрел так, словно я совершила непростительное, перебив его.
- О том, что делать. В жизни каждого человека наступает момент, когда он должен выбирать. Нельзя оставаться между теми и этими, и быть и с теми, и с другими. Поступки, полезные одним, вредят другим и наоборот. Не выберешь сама – заставят обстоятельства. Только выйдет хуже. Мучиться всю свою жизнь…
Я поняла – эти слова уже не о нас, а о нем самом. И что-то толкнуло заговорить о том же:
- Мне кажется, тебе пора перестать мучить себя и других. Допустим, когда-то сделал зло. Но оно уже сделано. Ничего не изменить. Разрешая ему жить в себе, продолжаться столетиями, ведешь себя как больной, который отказывается принимать лекарство. Ты лечил мир, но не желаешь вылечиваться сам. Заставляешь других о тебе беспокоиться, помогать исподтишка.
Это было не к месту и не ко времени, но так хотелось, чтобы и услышал, и понял. И я надеялась - это выбьет нас из колеи странного разговора о дружбе с Фаем.
Не выбило, и кажется, не услышал. Это оказался как раз такой случай, когда он не захотел говорить о себе. Алафе взял со стола и открыл свою тетрадь:
- Прочитаю тебе кое-что. Первое: друзья доверяют друг другу во всем. У них нет и не может быть тайн, ведь полудоверие - это не доверие вовсе. Второе: друзья стремятся прежде всего сохранить дружбу. Любой ценой. И отказываются от всего, что ей мешает. Третье: у настоящих друзей есть только два выхода из сложной ситуации: все принимают позицию одного или выбирают того, кто примет решение за всех и подчинятся ему.
- Откуда это? - спросила я. - И что это?
- Кодекс Дружбы, конечно. Простые и универсальные правила. Я записал их для нас…
- Не согласна!
Видимо, сказала слишком резко.
- С правилами кодекса? – спросил Алафе, оставив игры с голосом, сделавшимся прежним, капризно-детским. - С его необходимостью?
