Изменить то, что хотим. Исправить, – продолжила она. – Даже если мы не ошиблись в прямом смысле слова, а... как бы сказать... совершили оплошность. То есть ошиблись, но не намеренно, а случайно. Бесповоротность – вот что страшно.
– Что еще? – я еле подавил очередной зевок и раздал карты.
– Мы не можем прочитать мысли противника, понять его логику, проанализировать поведение. Потому что соперника у нас нет – есть действительность... Вы так лицо кривите. Думаете, я не права?
– В чем?
Хрупкая Алиса имела жесткий стержень. Она говорила о жизни, будто полководец перед сражением. Либо победим, либо умрем. Я видел в ней горькую наивность, эгоизм и абсолютное бессердечие.
– В том, что сказала.
– Насколько я понимаю, Вы сравниваете жизнь с игрой. Хм. Довольно-таки пошлое сравнение, – я лежал в кровати с температурой, и мне хотелось, чтобы Алиса проявила хоть каплю сочувствия. Разговор меня утомлял.
– Что же в нем пошлого?
Я промолчал, и она продолжила.
– Для большинства людей жизнь — штука несерьезная, и отношение к ней сиюминутное, постольку-поскольку.
Алиса улыбнулась. Она улыбнулась, а я проиграл. Я – дурак.
– Иногда я вот так вот думаю, – выигрыш не отвлек Алису от мыслей, – и мне становится их жаль. Как думаете, что хуже – жалеть людей или чувствовать к ним отвращение? Неприятие. Даже нетерпение.
Она смотрела на меня с надеждой.
– Я думаю, в этих двух состояниях, – сказал я, мешая карты, – нет ничего друг другу противоречащего.
Алиса говорила не про каких-то абстрактных людей. Даже не про каких-то конкретных. Она имела в виду себя. То она жалела себя, то чувствовала отвращение, неприятие, нетерпение. И я ничем не мог ей помочь.
2.7.3. Обед с семьей Анны Павловны
Когда я в следующий раз пошел к пшеничному полю звать Леньку к обеду, я наткнулся там не на мальчика, но мужа. Семилетнего сына на посту сменил его безработный отец, которому, сдается мне, деньги были нужнее.
– Пообедать не хотите? – спросил я.
– Э, малой! – крикнул он. – Ну-ка выходи.
Ленька появился передо мной как из-под земли, а на самом деле – через дырку в заборе.
– Не заделывайте ее, – попросил он, проследив за моим взглядом.
– Ну, – сказал я, – как дырка не может существовать без забора, так и забор не может существовать без дырки.
Отец мальчика, Ефрем, этой глупости не услышал. Торопился к столу.
Отобедав с семьей Анны Павловны – «а жена коров пасет» – я узнал, что в деревне меня никто не любит, включая семью Анны Павловны.
– А за что тебя любить? – спросил отец семейства, щедро зачерпывая мясное рагу большим деревянным черпаком. – Коня ты украл?!
– Нет, батя, не он, – сказал мальчик. Он сидел и робко елозил ложкой по тарелке.
«Устами младенца глаголет истина», – подумал я.
– Он не он, а все одно, – протянул отец. – Он приехал, коня украли.
– С конем ничего не случилось, – защищался я.
– Ай! Ты сам подумай, какая от тебя на деревне польза? Никакой. Один вред. Вот за конями нужно смотреть, за телегой. За полем с пшеницей...
Муж Анны Павловны бил в больное место. Мне не терпелось стать полезным. Я готов был из штанов выпрыгнуть, лишь бы доказать социальную значимость. Но вместо этого изводил себя ожиданием удобного момента.
Ефрем вытер рот тряпкой, которой Лизетт убирала со стола, и вышел из дома.
– Ты тоже так думаешь? – спросил я у Леньки.
– Я-то что, – сказал он. – Вы лучше знаете.
Я с удивлением обнаружил в нем маленького будду. Не чета остальным. Папке его точно не чета.
2.7.4. Овсяная каша
– Как мясо? – спросила Лизетт, когда я, вставший на ноги после болезни, застал ее на своей кухне.
– Замечательное, – ответил я. – Только кончилось.
– Ну даешь, – улыбнулась Лизетт. – На завтрак каша, а на обед не знаю. Холодильник пустой. Ни мяса, ни овощей.
– Лиза, – начал я, но осекся и продолжать не стал.
Она опустила голову и еле слышно спросила:
– А блины как?
– Блины?
– Я зашла как-то, блинов наготовить. Молока у тети Ани взяла… Тут еще девушка была. Такая светленькая.
– А, – сказал я, – Алиса?
– Алиса, – Лизетт прятала от меня глаза.
– Блины были вкусные, – сказал я.
Она отвернулась.
– Поди к бабе Томе, – строго сказала Лизетт, – у нее банки с кроликом на продажу.
Я был благодарен Лизе, ее внимание мне льстило. Но я ошибался, думая, что она приходит ко мне по собственному желанию.
Девушку попросили обо мне заботиться. И я даже не догадывался, кто это сделал и почему.
2.8.0. Плохие дела Высокого Папы
– Худо, – сказал муж Анны Павловны.
Он торопливо черпал ложкой мясо тушеного кролика.
– Худо? – вяло переспросил я.
Мы только сели за стол, и как минимум один из нас приглашен не был.
– Растет худо. Как пить дать, худо, – сказал сосед.
А затем продолжил:
– Вона, как у Глебовны, бабки твоей, – Ефрем замахнулся ложкой. На скатерть упал жирный кусок мяса. Он подобрал его левой рукой и положил в рот, – уже с куст черники была бы, а поди посмотри, как там у Сан Саныча – выросла она, пшеница его?
Муж Анны Павловны требовательно уставился на меня. Он не двигался ни единым мускулом. Вздохнув, я встал из-за стола и пошел смотреть на пшеницу Высокого Папы.
За калиткой простиралось поле взросших ростков. Я бы сказал, что за месяц пшеница не прибавила ни в росте, ни в весе. Но что я понимал в земледелии?!
«Земледелие составляло основу экономики Карачаево-Черкесии», – услужила память. «Да, спасибо». Все мои познания сводились к урокам географии.
Из-за нарощенных ногтей учитель не могла удержать в руке мел, и с картой работала без помощи указки. Что я мог понимать в земледелии?!
– Ну? – сердито спросил Ефрем. – Чего ты тут? Ты это, иди отсюдова.
Я вернулся в дом. Обе тарелки, в том числе и моя, были начисто вылизаны – я скривился – языком мужа Анны Павловны. Меня обдурили на старый фокус. Пока я щелкал голодным клювом, лишили верного шанса на обед.
2.8.1. Бабушкин секрет
Кабак ломился от посетителей. Деревенские обсуждали рост пшеницы.
Не понимая, какие передо мной открывались возможности, я сел у стойки на стул с подбитой ножкой и, ожидая меню, качался из стороны в сторону.
– Рыбу будешь? – спросил Сергей. – Со вчера лежит.
Я согласно кивнул.
И часа не прошло, как я голыми руками мыл тарелки, вылизанные толстым языком соседа. Мыл дольше, чем если бы эти тарелки были в жире от мяса, с приставшим по ободу картофелем.
– Да, может, не то посадил. Семян-то этих на рынке, – донеслось до меня. – Купишь кота в мешке, а потом куда пойдешь жаловаться?! Некуда.
– Да говорит, Глебовны это, от нее остались.
На отчество бабушки я обернулся.
– Не может такого быть, – отрицал, прихлебывая квас, старый дед. – Если бы от нее, выросли бы уже вооон докуда. Хоть на небо по ним ползи, по колосьям этим.
– Как не может? Ясно тебе говорю, ее пшеница, – кипятился здоровый мужик.
– Ну тогда не растет почему? Там же земля как пух лебяжий. Можно не сажать, само вырастет, – продолжал старый дед.
«Вот ажиотаж! Будто вся деревня озаботилась пшеницей Высокого Папы», – раздраженно заметил я.
– Почему-почему, откудова я-то знаю?! Может, у нее секрет какой, бабы-то сам знаешь какие. Треплются-треплются, а толкового нипочем не скажут.
«Дело было ясное, что дело было темное», – говорила бабушка с выражением крайней теплоты в голосе.
Я услышал запах травяного чая, который она заваривала каждое утро: листья малины, мяты, красной и черной смородины. Увидел запачканный цветастый передник, карманы которого были оборваны по бокам, будто не выдерживали тяжести бабушкиных забот.
Лицо бабушки, которое я помнил смутно, по фотографиям из семейного альбома, встало передо мной в деталях. Большая родинка под правым глазом. Брови темные широкие. Подрагивающие губы – хочет улыбнуться, но сдерживается. Бабушка смотрела на меня с любовью, которой я раньше не замечал.
«Можно годами ничего не помнить, – подумал я, – чтобы за чашкой чая – или тарелкой вчерашней рыбы – вспомнить решительно все и сразу».
«Дело было ясное, что дело было темное», – повторил я про себя. И взволновался так, что чуть не поперхнулся рыбьей костью.
Меня озарила новая великая идея. Если раньше я надеялся узнать рецепт вкусного бабушкиного пива и поделиться им с Высоким Папой, то теперь я собирался помочь Сан Санычу вырастить богатый урожай. Я знал, что упускаю что-то из виду, но не придал значение, ухватился за возможность.
Урожай бабушки связывали с замечательным составом почвы, но сейчас стало ясно, что земля не гарантировала богатую жатву. Ошибся Сан Саныч и в том, что касается семян. Посеяв украденные из бабушкиного подвала, высоких показателей он тоже не достиг. Если не брать в расчет подготовку земли, способ сеяния и прочие неясные мне операции, оставались методы полива и удобрения.
Я вскочил на ноги и радостно посмотрел на бармена, как будто и он был в курсе моего светлого будущего.
– А, не надо, – махнул рукой Сергей. – Я ее котам хотел кинуть, рыбу эту.
Да, на социальной лестнице я сейчас сидел на одной ступеньке с попрошайками. Но измениться все могло в одночасье.
2.8.2. Тайный ингредиент
– Думаю, не нужно поливать ее так часто, – сказал я на аудиенции у Высокого Папы. «Если не поливать, растение становится сильнее», – сказал по телефону отец.
Я представил, как Высокий Папа благодарно пожимает мне руку, а председатель деревни вручает похвальную грамоту. На ней крупными золотыми буквами написано: «За предательство семейной тайны».
Но Сан Саныч был недоволен. Он не этого ожидал.
Я тяжело вздохнул и приступил к запасному плану. Перед тем как идти к Высокому Папе, погуглил, как ухаживать за пшеницей, и из многочисленных советов выбрал.
– Дело в особом удобрении. Его еще бабушка использовала.
Сан Саныч ухмыльнулся.
В конце концов, не имело значения, как получала богатый урожай бабушка. Я волновался лишь об успехе Высокого Папы.
Я дал ему совет. И Сан Саныч его использовал.
Но совсем не так, как я предполагал.
2.9.0. Чертов дурак
– Какая бабушка, таков и внучок!
Я не верил ушам.
– А мы восторгались. Какой щедрый урожай, какое вкусное пиво. А там одна химия! – Высокий Папа обвел глазами толпу.
Я опешил.
– Чертова семейка, всех травила, – подвел он.
Я разозлился.
– Неправда!
Я стоял, облитый говном, и бабушка стояла тут же.
И я съел эту кучу говна. И бабушка съела.
Но в отличие от меня, она не заслужила.
Я выскочил из кабака. Рубашка прилипла к телу, к лицу прилила кровь. Голова вмиг стала тяжелой, меня мутило.
«Какой я дурак! Чертов дурак».
2.9.1. Пятно на имени
«Я хотел помочь, просто помочь», – твердил я про себя. Снова и снова прокручивал в голове вчерашний вечер. Десятки раз выслушивал речь Папы о его, пусть не самом лучшем, но зато экологически чистом продукте.
Сан Саныч запятнал имя бабушки и возвеличил собственный бренд.
– Он верно говорил? – смущенно спросил Толик, переводя взгляд больших голубых глаз с меня на Павла Никифоровича.
– Окстись, – отмахнулся тот.
– Я и думал.
Толик радостно кивнул. С тех пор как его овца нашла приют в моем доме, он заметно ко мне потеплел.
– Ну ничего, – сказал Толик. – Я не думал, никто не думает. Чушь собачья!
Я вздохнул. Чем дольше я жил в деревне, тем больше вздыхал.
– Ты виду не подавай, – посоветовал мне Толик, – будь покоен. Покойных молния не ударит.
– Я сам ему про отраву сказал. Соврал. Хотел, чтобы пшеница выросла.
Толик кивнул.
– Это плохо, – сказал я.
– Что? – поинтересовался Толик.
– Не встать на ее защиту. Не оправдать. Она моя бабушка, а я в стороне стою.
– Запомни, сынок, – сказал Павел Никифорович, – никому такая защита не нужна.
Я встретился глазами со стариком. Он был грустен. Кажется, понимал, что себя я хочу оправдать больше, чем бабушку. Ведь именно с этого все и началось.
Толик пожал плечами.
– Разговорами делу не поможешь.
– Каждый думает все, что хочет, – продолжил задавать загадки Павел Никифорович. – Кто об Антонине хочет думать хорошо, будет думать. Что бы ни стряслось. Что бы кто ни сказал.
2.9.2. Полиция мыслей
– Ты что, полиция мыслей? – рассмеялся Кролик. – Будешь по дворам ходить, говорить: «Не верьте Сан Санычу. Бабушка хорошая, я плохой»?
Если бы это помогло, я бы с радостью.
– Расслабься. Везде свои плюсы есть.
Кролик выпил рюмку и потянулся за бутылкой. Я так низко пал, что больше не гнушался его обществом.
– Какие, например?
– Ну вот сидишь, пьешь. Плохо разве?
– Плохо, – ответил я.
История моего поисковика состояла из запросов «почему так плохо» и «что теперь делать».
Но в моей голове по-прежнему было пусто. Никаких ответов, одни вопросы.
– Тебя хоть что-нибудь волнует? – спросил я.
Кролик выпил.
– Хочешь поговорить об этом?
Я махнул рукой.
2.9.3. Где моя самурайская сабля
– Знаешь, я как-то бездомной кошке сосиску снесла. Та не съела, понесла котятам. Котята на чердаке. И вот она на дерево, а сосиска в зубах. С дерева по веткам до чердака. Голодная, но такое у нее сердце большое. Я смотрела на нее, и мне горько, и сладко.
Лизетт уставилась в землю и покраснела. Мы сидели на скамейке перед ее домом. Внутрь меня не пригласили.
– А на тебя смотрю, и ничего не вижу. Ты, наверное, можешь таким быть, точно можешь. Но пока не такой.
– Лизавета! – прервал идиллию отчим Лизы. – Иди, мать зовет. Слышишь?
Девушка устало поднялась.
– Пожарила она рыбу тебе? – спросил Павел Никифорович, подходя ближе. – Лизавета?
– Пожарила, – сказал я.
Павел Никифорович пошел обратно к дому.
Я смотрел на гнездо на водонапорной башне и размышлял, что забыли аисты в глухой деревне, когда могли выбрать любое место на земле. Что я здесь забыл.
– Знаешь, – вернулся старик, – она ведь такая, Лизаветина мать. Послушная. Смирная. Как с такой бабой сладить?! Никак. Слышу, плачет. Тихо плачет и молится. Ну думаю, зря она. А потом стал замечать… не тянет меня к бутылке.
Павел Никифорович словно оправдывался.
– И так подхожу и этак, а не хочу. Из каких стаканов только не пил, не лезет и все.
Я посмотрел на отчима Лизы, и в голове у меня щелкнуло. «Не может быть, – подумал я. – Этого просто не может быть».
– Так что ты это… Ты не думай, что это…
В моей голове бился вопрос: «Где моя самурайская сабля, чувак?»
2.9.4. Атака Лизетт
Узнав, кто передо мной, я понял, что мне казалось знакомым в Павле Никифоровиче. Походка была неуверенная. Перестав пить, дядя Паша не сумел полностью восстановить координацию движений.
Я уставился на отчима Лизы, признавая в нем человека, которого бабушка безуспешно направляла на путь истинный.
Лицо было более-менее нормального цвета, подбородок – чисто выбрит, а заплывшие глаза раскрылись. Он больше не прятался, не шаркал ногами, старался не сутулить спину. Не знаю, полюбила бы его бабушка в таком виде.
– Чего глядишь? – смутился дядя Паша. – Ты не думай, я рассердиться могу. Я тебе все объяснил, как человеку. Твое дело услышать и забыть.
Павел Никифорович скрылся из виду. Я встал со скамейки.
– Уходишь?
Лиза стояла на крыльце.
– Я и не знал, – сказал я.
– Чего?
– Не узнал его. Видел, но даже в голову не пришло.
– Антонина Глебовна на мать не сильно обижалась, – сердито бросила Лиза, – ты не думай.
– Что еще? – я еле подавил очередной зевок и раздал карты.
– Мы не можем прочитать мысли противника, понять его логику, проанализировать поведение. Потому что соперника у нас нет – есть действительность... Вы так лицо кривите. Думаете, я не права?
– В чем?
Хрупкая Алиса имела жесткий стержень. Она говорила о жизни, будто полководец перед сражением. Либо победим, либо умрем. Я видел в ней горькую наивность, эгоизм и абсолютное бессердечие.
– В том, что сказала.
– Насколько я понимаю, Вы сравниваете жизнь с игрой. Хм. Довольно-таки пошлое сравнение, – я лежал в кровати с температурой, и мне хотелось, чтобы Алиса проявила хоть каплю сочувствия. Разговор меня утомлял.
– Что же в нем пошлого?
Я промолчал, и она продолжила.
– Для большинства людей жизнь — штука несерьезная, и отношение к ней сиюминутное, постольку-поскольку.
Алиса улыбнулась. Она улыбнулась, а я проиграл. Я – дурак.
– Иногда я вот так вот думаю, – выигрыш не отвлек Алису от мыслей, – и мне становится их жаль. Как думаете, что хуже – жалеть людей или чувствовать к ним отвращение? Неприятие. Даже нетерпение.
Она смотрела на меня с надеждой.
– Я думаю, в этих двух состояниях, – сказал я, мешая карты, – нет ничего друг другу противоречащего.
Алиса говорила не про каких-то абстрактных людей. Даже не про каких-то конкретных. Она имела в виду себя. То она жалела себя, то чувствовала отвращение, неприятие, нетерпение. И я ничем не мог ей помочь.
2.7.3. Обед с семьей Анны Павловны
Когда я в следующий раз пошел к пшеничному полю звать Леньку к обеду, я наткнулся там не на мальчика, но мужа. Семилетнего сына на посту сменил его безработный отец, которому, сдается мне, деньги были нужнее.
– Пообедать не хотите? – спросил я.
– Э, малой! – крикнул он. – Ну-ка выходи.
Ленька появился передо мной как из-под земли, а на самом деле – через дырку в заборе.
– Не заделывайте ее, – попросил он, проследив за моим взглядом.
– Ну, – сказал я, – как дырка не может существовать без забора, так и забор не может существовать без дырки.
Отец мальчика, Ефрем, этой глупости не услышал. Торопился к столу.
Отобедав с семьей Анны Павловны – «а жена коров пасет» – я узнал, что в деревне меня никто не любит, включая семью Анны Павловны.
– А за что тебя любить? – спросил отец семейства, щедро зачерпывая мясное рагу большим деревянным черпаком. – Коня ты украл?!
– Нет, батя, не он, – сказал мальчик. Он сидел и робко елозил ложкой по тарелке.
«Устами младенца глаголет истина», – подумал я.
– Он не он, а все одно, – протянул отец. – Он приехал, коня украли.
– С конем ничего не случилось, – защищался я.
– Ай! Ты сам подумай, какая от тебя на деревне польза? Никакой. Один вред. Вот за конями нужно смотреть, за телегой. За полем с пшеницей...
Муж Анны Павловны бил в больное место. Мне не терпелось стать полезным. Я готов был из штанов выпрыгнуть, лишь бы доказать социальную значимость. Но вместо этого изводил себя ожиданием удобного момента.
Ефрем вытер рот тряпкой, которой Лизетт убирала со стола, и вышел из дома.
– Ты тоже так думаешь? – спросил я у Леньки.
– Я-то что, – сказал он. – Вы лучше знаете.
Я с удивлением обнаружил в нем маленького будду. Не чета остальным. Папке его точно не чета.
2.7.4. Овсяная каша
– Как мясо? – спросила Лизетт, когда я, вставший на ноги после болезни, застал ее на своей кухне.
– Замечательное, – ответил я. – Только кончилось.
– Ну даешь, – улыбнулась Лизетт. – На завтрак каша, а на обед не знаю. Холодильник пустой. Ни мяса, ни овощей.
– Лиза, – начал я, но осекся и продолжать не стал.
Она опустила голову и еле слышно спросила:
– А блины как?
– Блины?
– Я зашла как-то, блинов наготовить. Молока у тети Ани взяла… Тут еще девушка была. Такая светленькая.
– А, – сказал я, – Алиса?
– Алиса, – Лизетт прятала от меня глаза.
– Блины были вкусные, – сказал я.
Она отвернулась.
– Поди к бабе Томе, – строго сказала Лизетт, – у нее банки с кроликом на продажу.
Я был благодарен Лизе, ее внимание мне льстило. Но я ошибался, думая, что она приходит ко мне по собственному желанию.
Девушку попросили обо мне заботиться. И я даже не догадывался, кто это сделал и почему.
Глава 2.8. Великая идея
2.8.0. Плохие дела Высокого Папы
– Худо, – сказал муж Анны Павловны.
Он торопливо черпал ложкой мясо тушеного кролика.
– Худо? – вяло переспросил я.
Мы только сели за стол, и как минимум один из нас приглашен не был.
– Растет худо. Как пить дать, худо, – сказал сосед.
А затем продолжил:
– Вона, как у Глебовны, бабки твоей, – Ефрем замахнулся ложкой. На скатерть упал жирный кусок мяса. Он подобрал его левой рукой и положил в рот, – уже с куст черники была бы, а поди посмотри, как там у Сан Саныча – выросла она, пшеница его?
Муж Анны Павловны требовательно уставился на меня. Он не двигался ни единым мускулом. Вздохнув, я встал из-за стола и пошел смотреть на пшеницу Высокого Папы.
За калиткой простиралось поле взросших ростков. Я бы сказал, что за месяц пшеница не прибавила ни в росте, ни в весе. Но что я понимал в земледелии?!
«Земледелие составляло основу экономики Карачаево-Черкесии», – услужила память. «Да, спасибо». Все мои познания сводились к урокам географии.
Из-за нарощенных ногтей учитель не могла удержать в руке мел, и с картой работала без помощи указки. Что я мог понимать в земледелии?!
– Ну? – сердито спросил Ефрем. – Чего ты тут? Ты это, иди отсюдова.
Я вернулся в дом. Обе тарелки, в том числе и моя, были начисто вылизаны – я скривился – языком мужа Анны Павловны. Меня обдурили на старый фокус. Пока я щелкал голодным клювом, лишили верного шанса на обед.
2.8.1. Бабушкин секрет
Кабак ломился от посетителей. Деревенские обсуждали рост пшеницы.
Не понимая, какие передо мной открывались возможности, я сел у стойки на стул с подбитой ножкой и, ожидая меню, качался из стороны в сторону.
– Рыбу будешь? – спросил Сергей. – Со вчера лежит.
Я согласно кивнул.
И часа не прошло, как я голыми руками мыл тарелки, вылизанные толстым языком соседа. Мыл дольше, чем если бы эти тарелки были в жире от мяса, с приставшим по ободу картофелем.
– Да, может, не то посадил. Семян-то этих на рынке, – донеслось до меня. – Купишь кота в мешке, а потом куда пойдешь жаловаться?! Некуда.
– Да говорит, Глебовны это, от нее остались.
На отчество бабушки я обернулся.
– Не может такого быть, – отрицал, прихлебывая квас, старый дед. – Если бы от нее, выросли бы уже вооон докуда. Хоть на небо по ним ползи, по колосьям этим.
– Как не может? Ясно тебе говорю, ее пшеница, – кипятился здоровый мужик.
– Ну тогда не растет почему? Там же земля как пух лебяжий. Можно не сажать, само вырастет, – продолжал старый дед.
«Вот ажиотаж! Будто вся деревня озаботилась пшеницей Высокого Папы», – раздраженно заметил я.
– Почему-почему, откудова я-то знаю?! Может, у нее секрет какой, бабы-то сам знаешь какие. Треплются-треплются, а толкового нипочем не скажут.
«Дело было ясное, что дело было темное», – говорила бабушка с выражением крайней теплоты в голосе.
Я услышал запах травяного чая, который она заваривала каждое утро: листья малины, мяты, красной и черной смородины. Увидел запачканный цветастый передник, карманы которого были оборваны по бокам, будто не выдерживали тяжести бабушкиных забот.
Лицо бабушки, которое я помнил смутно, по фотографиям из семейного альбома, встало передо мной в деталях. Большая родинка под правым глазом. Брови темные широкие. Подрагивающие губы – хочет улыбнуться, но сдерживается. Бабушка смотрела на меня с любовью, которой я раньше не замечал.
«Можно годами ничего не помнить, – подумал я, – чтобы за чашкой чая – или тарелкой вчерашней рыбы – вспомнить решительно все и сразу».
«Дело было ясное, что дело было темное», – повторил я про себя. И взволновался так, что чуть не поперхнулся рыбьей костью.
Меня озарила новая великая идея. Если раньше я надеялся узнать рецепт вкусного бабушкиного пива и поделиться им с Высоким Папой, то теперь я собирался помочь Сан Санычу вырастить богатый урожай. Я знал, что упускаю что-то из виду, но не придал значение, ухватился за возможность.
Урожай бабушки связывали с замечательным составом почвы, но сейчас стало ясно, что земля не гарантировала богатую жатву. Ошибся Сан Саныч и в том, что касается семян. Посеяв украденные из бабушкиного подвала, высоких показателей он тоже не достиг. Если не брать в расчет подготовку земли, способ сеяния и прочие неясные мне операции, оставались методы полива и удобрения.
Я вскочил на ноги и радостно посмотрел на бармена, как будто и он был в курсе моего светлого будущего.
– А, не надо, – махнул рукой Сергей. – Я ее котам хотел кинуть, рыбу эту.
Да, на социальной лестнице я сейчас сидел на одной ступеньке с попрошайками. Но измениться все могло в одночасье.
2.8.2. Тайный ингредиент
– Думаю, не нужно поливать ее так часто, – сказал я на аудиенции у Высокого Папы. «Если не поливать, растение становится сильнее», – сказал по телефону отец.
Я представил, как Высокий Папа благодарно пожимает мне руку, а председатель деревни вручает похвальную грамоту. На ней крупными золотыми буквами написано: «За предательство семейной тайны».
Но Сан Саныч был недоволен. Он не этого ожидал.
Я тяжело вздохнул и приступил к запасному плану. Перед тем как идти к Высокому Папе, погуглил, как ухаживать за пшеницей, и из многочисленных советов выбрал.
– Дело в особом удобрении. Его еще бабушка использовала.
Сан Саныч ухмыльнулся.
В конце концов, не имело значения, как получала богатый урожай бабушка. Я волновался лишь об успехе Высокого Папы.
Я дал ему совет. И Сан Саныч его использовал.
Но совсем не так, как я предполагал.
Глава 2.9. Высокий Папа не оправдывает ожиданий
2.9.0. Чертов дурак
– Какая бабушка, таков и внучок!
Я не верил ушам.
– А мы восторгались. Какой щедрый урожай, какое вкусное пиво. А там одна химия! – Высокий Папа обвел глазами толпу.
Я опешил.
– Чертова семейка, всех травила, – подвел он.
Я разозлился.
– Неправда!
Я стоял, облитый говном, и бабушка стояла тут же.
И я съел эту кучу говна. И бабушка съела.
Но в отличие от меня, она не заслужила.
Я выскочил из кабака. Рубашка прилипла к телу, к лицу прилила кровь. Голова вмиг стала тяжелой, меня мутило.
«Какой я дурак! Чертов дурак».
2.9.1. Пятно на имени
«Я хотел помочь, просто помочь», – твердил я про себя. Снова и снова прокручивал в голове вчерашний вечер. Десятки раз выслушивал речь Папы о его, пусть не самом лучшем, но зато экологически чистом продукте.
Сан Саныч запятнал имя бабушки и возвеличил собственный бренд.
– Он верно говорил? – смущенно спросил Толик, переводя взгляд больших голубых глаз с меня на Павла Никифоровича.
– Окстись, – отмахнулся тот.
– Я и думал.
Толик радостно кивнул. С тех пор как его овца нашла приют в моем доме, он заметно ко мне потеплел.
– Ну ничего, – сказал Толик. – Я не думал, никто не думает. Чушь собачья!
Я вздохнул. Чем дольше я жил в деревне, тем больше вздыхал.
– Ты виду не подавай, – посоветовал мне Толик, – будь покоен. Покойных молния не ударит.
– Я сам ему про отраву сказал. Соврал. Хотел, чтобы пшеница выросла.
Толик кивнул.
– Это плохо, – сказал я.
– Что? – поинтересовался Толик.
– Не встать на ее защиту. Не оправдать. Она моя бабушка, а я в стороне стою.
– Запомни, сынок, – сказал Павел Никифорович, – никому такая защита не нужна.
Я встретился глазами со стариком. Он был грустен. Кажется, понимал, что себя я хочу оправдать больше, чем бабушку. Ведь именно с этого все и началось.
Толик пожал плечами.
– Разговорами делу не поможешь.
– Каждый думает все, что хочет, – продолжил задавать загадки Павел Никифорович. – Кто об Антонине хочет думать хорошо, будет думать. Что бы ни стряслось. Что бы кто ни сказал.
2.9.2. Полиция мыслей
– Ты что, полиция мыслей? – рассмеялся Кролик. – Будешь по дворам ходить, говорить: «Не верьте Сан Санычу. Бабушка хорошая, я плохой»?
Если бы это помогло, я бы с радостью.
– Расслабься. Везде свои плюсы есть.
Кролик выпил рюмку и потянулся за бутылкой. Я так низко пал, что больше не гнушался его обществом.
– Какие, например?
– Ну вот сидишь, пьешь. Плохо разве?
– Плохо, – ответил я.
История моего поисковика состояла из запросов «почему так плохо» и «что теперь делать».
Но в моей голове по-прежнему было пусто. Никаких ответов, одни вопросы.
– Тебя хоть что-нибудь волнует? – спросил я.
Кролик выпил.
– Хочешь поговорить об этом?
Я махнул рукой.
2.9.3. Где моя самурайская сабля
– Знаешь, я как-то бездомной кошке сосиску снесла. Та не съела, понесла котятам. Котята на чердаке. И вот она на дерево, а сосиска в зубах. С дерева по веткам до чердака. Голодная, но такое у нее сердце большое. Я смотрела на нее, и мне горько, и сладко.
Лизетт уставилась в землю и покраснела. Мы сидели на скамейке перед ее домом. Внутрь меня не пригласили.
– А на тебя смотрю, и ничего не вижу. Ты, наверное, можешь таким быть, точно можешь. Но пока не такой.
– Лизавета! – прервал идиллию отчим Лизы. – Иди, мать зовет. Слышишь?
Девушка устало поднялась.
– Пожарила она рыбу тебе? – спросил Павел Никифорович, подходя ближе. – Лизавета?
– Пожарила, – сказал я.
Павел Никифорович пошел обратно к дому.
Я смотрел на гнездо на водонапорной башне и размышлял, что забыли аисты в глухой деревне, когда могли выбрать любое место на земле. Что я здесь забыл.
– Знаешь, – вернулся старик, – она ведь такая, Лизаветина мать. Послушная. Смирная. Как с такой бабой сладить?! Никак. Слышу, плачет. Тихо плачет и молится. Ну думаю, зря она. А потом стал замечать… не тянет меня к бутылке.
Павел Никифорович словно оправдывался.
– И так подхожу и этак, а не хочу. Из каких стаканов только не пил, не лезет и все.
Я посмотрел на отчима Лизы, и в голове у меня щелкнуло. «Не может быть, – подумал я. – Этого просто не может быть».
– Так что ты это… Ты не думай, что это…
В моей голове бился вопрос: «Где моя самурайская сабля, чувак?»
2.9.4. Атака Лизетт
Узнав, кто передо мной, я понял, что мне казалось знакомым в Павле Никифоровиче. Походка была неуверенная. Перестав пить, дядя Паша не сумел полностью восстановить координацию движений.
Я уставился на отчима Лизы, признавая в нем человека, которого бабушка безуспешно направляла на путь истинный.
Лицо было более-менее нормального цвета, подбородок – чисто выбрит, а заплывшие глаза раскрылись. Он больше не прятался, не шаркал ногами, старался не сутулить спину. Не знаю, полюбила бы его бабушка в таком виде.
– Чего глядишь? – смутился дядя Паша. – Ты не думай, я рассердиться могу. Я тебе все объяснил, как человеку. Твое дело услышать и забыть.
Павел Никифорович скрылся из виду. Я встал со скамейки.
– Уходишь?
Лиза стояла на крыльце.
– Я и не знал, – сказал я.
– Чего?
– Не узнал его. Видел, но даже в голову не пришло.
– Антонина Глебовна на мать не сильно обижалась, – сердито бросила Лиза, – ты не думай.
