Часть 1. Голос
«Je suis roi de mes reves
Souverain des libertes»
Mozart L'Opera Rock
«Я король своих грёз,
Господин своей свободы»
Рок-опера «Моцарт»
Я родился в Библе, в семье, корнями своими восходящей к праотцу Ханаану, и по старинному родовому обычаю воспитывался жрецами Великой Богини в храме Баалат-Гебал. Проводя дни и ночи среди книжной премудрости, по достижению совершеннолетия я тоже готовился стать жрецом, совсем не подозревая, что судьба решила распорядиться иначе.
Детство и юность промелькнули, словно звезда в ясной ночи, из этого времени запомнились только книги. Воспитатели, восхищаясь моей способностью к наукам и ни в чём не отказывая отпрыску старинного рода, всё же оставались бесконечно далёкими. Я был одинок, но не чувствовал этого. Сердце моё спало, и думалось, что ничто в мире не может взволновать этого глубокого спокойствия, похожего на сон первозданного океана. Амбиции и сострадание, привязанность и любовь были одинаково чужды мне. Я считал это правильным, но жрецы были не согласны.
— Ты хорошо толкуешь древние тексты, сын Солнца, — говорил порой главный жрец. — Не хочешь ли попробовать себя в роли оракула? Это огромная честь — раскрывать великим царям и прославленным полководцам судьбу нашей державы.
Но я неизменно отказывался.
— Можно ли говорить о судьбе всего народа, не зная собственной? Отец, что вам открыли звёзды? Почему меня до сих пор не готовят к посвящению? Как могут боги вещать моими устами, если я не являюсь их служителем?
Слушая мои вопросы, старик только качал головой и улыбался печальной улыбкой.
— Мы не знаем твоей судьбы. Известно только, что однажды ты покинешь храм, и мы не сможем удержать тебя.
— Но я не хочу уходить, — возражал я.
Однажды главный жрец вышел со мной во двор храма и указал на небо — такое же необъятное, как даль океана.
— Посмотри, — сказал он, — сейчас день, но звёзды не спят. Там, за ясной завесой, которая укрывает их от смертного взора, боги вершат судьбы людей. Они уже определили пути всех нас, так стоит ли сопротивляться неизбежному? Богиня даровала тебе голубые глаза, мальчик, это особая милость. Но их цвет не похож ни на один из оттенков нашего неба. Моряки рассказывают, что далеко на севере небо иногда бывает таким — светлым и прозрачным. У тебя ясный ум и холодное сердце. Любишь ли ты что-нибудь кроме книг?
Когда старик спросил это, я впервые в жизни глубоко задумался. Что я люблю? Разве можно что-то любить, не зная, что означает это чувство?
— Возможно, горы? — ответил я неуверенно.
И с тех пор старик, единственный из всех жрецов относившийся ко мне с теплотой, напоминавшей отеческую, начал брать меня с собой в многодневные путешествия по горам. Мы искали целебные травы, наблюдали за повадками животных и птиц, а когда наступала ночь, разводили костёр и начинали беседу. Вернее, говорил мой учитель, а я внимательно слушал, думая о том, что в этом мире существует слишком много удивительных вещей, и человеческий разум не в силах постичь их.
Мне казалось, что нет на свете большего счастья, но однажды случилось невероятное: я услышал Голос. Спящее сердце вдруг встрепенулось! Подумалось, неужели боги, наконец, решили открыть мне будущее? Однако приготовившись уже пасть ниц, я вдруг заметил, что не испытываю священного восторга, трепета или страха, которые обыкновенно испытывает оракул, вещая волю богов.
Голос был мягок и красив, он походил на музыку, слыша которую, самому хотелось петь от радости. Он ласково нашёптывал о чувствах, которых я никогда не испытывал; рассказывал о дальних землях, скучающих по моим шагам, и холодных звёздах, что сохраняют свой свет для меня, о людях, которые были бы счастливы заглянуть в мои глаза, и северных соснах, ожидающих меня там, где назначено нам встретиться.
С тех самых пор не стало мне покоя в стенах древнего храма. Хотелось слышать этот Голос постоянно, потому что с ним мир представал совершенно иным, таким я не знал его прежде. Рассветы на морском берегу казались во много раз прекраснее, а цветы и раковины будто ждали только случая, чтобы поведать, каким дивным совершенством обладала земля в первые дни своего творения. Я смотрел на людей: в их облике и движениях, жестах и выражениях лиц слышались тайные голоса сердец, и теперь они влекли меня сильнее, чем книжная премудрость.
О Голосе я никому не рассказывал: он был так прекрасен, что думалось, любое слово, произнесённое вслух, может осквернить эту чистоту, погасить сияние. Мне же была бесконечно дорога сама возможность слышать, сохраняя в себе отблески этого сияния, — пусть на мгновение, как небо сохраняет последние лучи вечернего солнца. Но жрецы внимательно наблюдали за мной, и однажды старый учитель спросил:
— Сын Солнца, ты очень изменился. Откройся! Что говорят тебе боги?
Я не мог лгать ему, но и правды сказать не мог. На секунду даже испугался, представив, как десятки глаз будут гореть любопытством, десятки ушей, ожидающих ответа, будут ловить мои шаги, десятки сердец будут биться только одним желанием — узнать правду обо мне... И тогда я принял решение.
— Отец, — сказал я, склонившись перед учителем, — ты был прав: мне пора покинуть храм.
Он только вздохнул, молча обняв меня, а через несколько дней я уже переехал в один из роскошных дворцов на побережье. С тех пор жизнь словно раздвоилась.
Всё, чего люди обычно так упорно добиваются, пришло само: богатство позволяло проводить время в праздности, а высокое положение, которому я был обязан своим рождением и обучением в храме, делало меня господином своей судьбы, освобождая от службы и других общественных обязанностей. Многие сановные вельможи искали моего расположения, заискивая и льстя, и я получал всё что хотел, никогда не утруждая себя просьбами. Обо мне распространилась слава, как об учёнейшем из мужей, и у ворот всегда толпились люди, желавшие толкований оракула или справедливого суда. Хотя я несколько часов в день посвящал беседе с ними, чужие беды не трогали сердца. Неоднократно мне пытались сосватать прекраснейших женщин финикийского побережья, Ассирии и Египта, но я не считал нужным обременять себя узами и обязательствами. То время, которое сверстники проводили в пирах и веселье, я отдавал уединённому созерцанию и книгам: дома или в библиотечных залах храмов и дворцов. Иногда надолго уходил в горы, чтобы вдали от суеты обдумать прочитанное. Жизнь была наполненной и спокойной, как широкая равнинная река.
Но как река выходит из берегов и несётся вскачь по долинам, лишь только начинает таять снег в горах — так же менялся и я, едва слышал Голос. Он волновал и тревожил, рассказывая о невиданных чудесах и далёких землях. Про себя я называл его Братом и ощущал, что мы настолько сильно связаны — где-то внутри, в непознаваемой глубине сердца, — что если он смолкнет, моё дыхание тоже тотчас оборвётся. Я верил ему безгранично. С каждым днём росло желание увидеть того, кому принадлежал Голос, и это походило на желание вернуться к своему истоку. Неоднократно я давал себе обещание научиться всему, о чём он говорил: любви, нежности, смирению и самопожертвованию, — но о том, что же это такое, сердце молчало, а в книгах я не находил ответа. Только Голос мог открыть мне эту тайну.
— Брат мой, возможно ли когда-нибудь нам встретиться?! — взывал я на жарком побережье и среди прохлады кедровых лесов, в пыли дорог и тиши библиотек. Но только слабое эхо всплеском перламутровых брызг отзывалось внутри моего существа. А когда оно стихало, оседая в сердце каплями прозрачной росы, я падал, опустошённый, и проклинал свою учёность, своё богатство и высокое положение, не позволявшее приблизиться, коснуться этой неземной красоты, живущей и дышащей рядом, во мне — но словно за семью каменными стенами.
И всё-таки однажды Голос ответил этой отчаянной мольбе.
Задремав у ручья в горах, я увидел сон. Я шёл по чудесной дороге, рассекающей время и пространство, в далекую северную страну. Прежде Голос не раз рассказывал, что есть одна земля, где бьют холодные ключи и растут сосны, где зимой хорошо сидеть у огня, вдыхая свежесть прозрачных небес, а летом, после долгого перехода, нет выше наслаждения, чем упасть в цветущие травы на закате и уснуть под затихающее пение птиц. Теперь же, во сне, я видел эту землю своими глазами. И знал: именно там, в краю дремучих лесов и прозрачных рек, началось моё путешествие — давным-давно, так, что я успел всё позабыть. Там оно должно и закончиться. Меня тянуло туда с неодолимой силой, ведь там я должен был завершить одно очень важное дело, которое почему-то никогда завершить не удавалось. Во сне я помнил об этом деле, оно казалось простым и приятным. Но едва сон растаял, как я снова позабыл о главной цели своего путешествия.
Открыв глаза, я с надеждой воззвал к Голосу:
— Значит, мы всё-таки встретимся?
И тогда он ответил:
— Да.
Душа ликовала! Хотелось немедленно отправиться в дорогу, но Голос с ласковой насмешкой остановил меня:
— Погоди. Этот путь непростой.
— Так что же? Ты знаешь дорогу и проведёшь меня!
Казалось, моё пылкое нетерпение забавляло его, но в то же время он был так серьёзен, что я насторожился.
— Для того чтобы последовать за мной, нужна безграничная вера, — сказал Голос. — Мы пойдём в то время, которого для тебя пока ещё нет. Я сделаю так, что войны, чужая речь и прочие препятствия не станут задержкой, ты ни в чём не испытаешь нужды. Но чтобы сократить путь, тебе придётся пересечь несколько больших разломов. Хорошо подумай, готов ли ты к такому путешествию? Сомнения могут погубить тебя в пути. Но если откажешься сейчас, твоя жизнь никак не изменится.
На мгновение я замер, поражённый осознанием: Голос зовёт меня в будущее. И тут же, словно чёрные штормовые волны, мой разум захлестнули сомнения. Это невозможно! Будущее знают только боги. Кто я такой, чтобы позволять себе дерзость всерьёз планировать то, о чём простым смертным нельзя даже мечтать? Я ждал, что вот-вот небеса разверзнутся, и меня поразит молнией — но минуты летели, а небо над головой оставалось таким же спокойным и ясным.
Голос не торопил меня. Он терпеливо ждал моего решения, затаившись среди бушующих чувств, словно прекрасный лотос, до поры скрывающий своё божественное совершенство под тёмной водой. И тогда пришла другая мысль: что я буду делать, если он меня покинет? Кто я без него? Жалкий книжный червь, слепец, надеющийся лишь на волю богов и не способный шагу ступить без толкований оракула. И хотя у меня здесь есть всё, о чём мечтают люди, но можно ли назвать жизнью это вечное ожидание, смутное сожаление о чём-то очень важном, но накрепко позабытом? Только Голос — моё единственное настоящее сокровище! Он — моё дыхание, моё сердце, дар богов. Кто знает, может быть, пойти за ним — и есть моё предназначение? Ведь жрецы в храме так и не смогли увидеть мою судьбу…
А вдруг я лишился рассудка и всё это мне только кажется? Мои сомнения пусты, моя решимость глупа, а Голос — всего лишь бред обезумевшего путника, заблудившегося в пустыне и умирающего от жажды? Подумав об этом, я вдруг рассмеялся. Как хорошо быть сумасшедшим! Иди куда пожелаешь, и ничто не сможет тебя остановить — ни воля богов, ни людские запреты. Пусть так: я лишился рассудка, — но если Голос укажет дорогу в будущее, разве я не смогу пройти за ним?
— Я верю тебе! — произнёс я твёрдо. И в то же мгновение цветок лотоса в моём сердце, поднявшись над бушующими водами чувств, раскрылся — мир вокруг вновь засиял яркими красками и наполнился смыслом.
— Если ты сейчас смог отречься от доводов разума, то сможешь и всё остальное, — произнёс Голос с неслыханной прежде теплотой. — Я вернусь, чтобы позвать в дорогу, а дальше всё будет зависеть только от тебя.
Так началось моё путешествие через пространство и время. Чем оно должно окончиться, что предстоит испытать в дороге, я не знал и не хотел загадывать. Просто однажды на рассвете оставил роскошный дворец, все мои книги и драгоценности, и направился в гавань. Там сел на корабль, идущий с грузом в Милет, и долго смотрел, как, отдаляясь, исчезают в туманной дымке рассвета прибрежные пальмы и далёкие горы родной Финикии.
Часть 2. Милет
В Милете я задерживаться не собирался. Этот крупный ионийский полис имел множество факторий на северном побережье Понта Эвксинского, и в любом его порту могло найтись торговое судно, уже готовое к отплытию в Феодосию или Пантикапей. Поэтому, по прибытии, я не стал тратить время на поиски ночлега, а направился прямо в северную гавань.
Город трясло и лихорадило. Дыхание предстоящей войны ощущалось буквально во всём, с площадей и рынков слышались бесконечные пересказы последних новостей, окрашенных в кровавые тона подробностями о неслыханной жестокости степняков-киммерийцев. Всё это, вкупе со всеобщей растерянностью, удушающей жарой, суетой и грязью крупного торгового города, вызывало во мне волну отвращения и желание как можно скорее уехать отсюда.
Отпустив носилки, я стал прохаживаться по пирсу, приглядываясь к судам в попытках определить, которое из них готово выйти из гавани уже нынче вечером. На портовой площади шёл оживлённый торг. Внимание моё привлёк крепкий бородач, торговавший оливковое масло в обмен на бумагу и финики. Я прислушался, остановившись неподалёку: разговор моряков казался занятным.
— Верно, твой папирус гнилой, раз не хочешь открывать корзины!
— Папирус из Библа — лучший из лучших! Или ты думаешь, что я способен своими руками испортить такой прекрасный товар, высыпая его на эту грязную мостовую?! Ай-ай! А твоё масло, часом, не прогоркло? Вот погоди, вся площадь узнает, что ты стоишь не в масляных рядах!
— Эй, финикиец! Постой! Слышишь? Стой, договоримся!..
Скрывая невольную усмешку, я поспешно отвернулся и пошёл прочь. Торговое рвение соотечественников уже вошло в поговорку, и часто даже грекам приходилось сбавлять цену на свой товар, поскольку спор с жителями финикийского побережья мог обернуться для них потерей не только денег, но и торговой репутации.
Размышляя о том, считать ли подобное свойство натуры достоинством или недостатком, я добрался до конца пирса. Далее, на самой окраине порта, находились лишь ряды, где продавали рабов. Поэтому я повернул обратно, чтобы отправиться на переговоры с владельцами тех судов, которые были готовы к отплытию. Но в этот момент чей-то пристальный, горячий взгляд словно толкнул меня в грудь, заставив остановиться. Это не походило на то сияющее, исполненное детского восторга ощущение, которое всегда сопутствовало разговору с Голосом. И всё же чувство было не менее поразительным.
Из-за кучи старых корзин и битых амфор на меня смотрел мальчик. Грязный оборванец, худой и маленький, загоревший почти до черноты, но видом своим не похожий на представителей тех южных народов, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться. Вероятно, он был чужаком, привезённым сюда издалека и проданным в рабство. Его тёмные, цвета земли, волосы были острижены коротко и неровно, так что из-под падающей на лоб чёлки почти невозможно было разглядеть глаз. Но я очень явственно, всей кожей ощущал его взгляд, от которого веяло блеском моря и ароматом кофе. Так накрывает морская волна — мягко, но неотвратимо, — и ты уже не можешь сопротивляться, всё дальше и дальше следуя за ней в глубины позабытых воспоминаний.
