Мы где-то встречались раньше? Нет, это невозможно. Я был уверен, что впервые вижу лицо этого мальчика, и всё-таки чувство тревоги и отчаянной надежды, исходящее от него, казалось очень знакомым. Словно он специально искал меня; словно сбежал из плена, рискуя жизнью, только затем, чтобы…
Мысль, внезапно скользнувшая по краю сознания, была удивительно верной… но я не смог её уловить. Она растаяла, как звук далёкого эха. От досады прищёлкнув языком, я лишь кивнул мальчику, приглашая следовать за собой, и направился к торговому судну, уже стоявшему под парусом. Спиной я чувствовал его дыхание, прерывистое от страха и радостного волнения, но оглядываться не стал: и без того было ясно, что он последует за мной куда угодно.
Приготовлениями к отплытию руководил тот самый бородач-финикиец, с которым мы столкнулись на причале несколькими часами раньше. В другое время это совпадение показалось бы забавным. Но сейчас я был занят совсем другими мыслями, а потому только поинтересовался, куда направляется судно и не возьмёт ли его хозяин двух пассажиров.
— В Торик, — ответил бородач, переводя удивлённый взгляд с моей богатой одежды на лохмотья стоявшего рядом мальчика. — Но корабль нагружен товаром, я не собираюсь никого брать… А господин платит греческим золотом? — добавил он, хитро сверкнув глазами.
Я тоже слегка усмехнулся, зная о внутреннем, глубоко укоренившемся презрении, которое финикийские мореходы издавна питали к грекам. И сказал на том особенном, древнем наречии, которым на родных берегах дозволялось говорить только оракулу, жрецам и представителям старинных родов финикийской знати:
— Оплачу попутным ветром. В накладе не останешься.
Лицо хозяина судна тотчас стало серьёзным и почтительным. Он поклонился:
— Прости, о подобный Солнцу потомок богов! Не признал земляка: у тебя такие светлые волосы и глаза, словно у чужаков с севера. Нынче редкость встретить столь высокого вельможу, да ещё так запросто, в чужом порту... Так куда дует попутный ветер?
— В Феодосию, — ответил я и, поймав удивлённый взгляд бородача, добавил тихо, чтобы не услышали остальные моряки, то и дело сновавшие рядом: — Не ходи в Торик, там не спокойно. А в Феодосии будет хорошая прибыль.
Мореход снова поклонился. У него не было оснований не верить мне: сейчас, когда родное побережье находилось под властью ассирийцев, и представителей исконной финикийской знати почти не осталось, для этих простых людей я воплощал волю богов и древнюю мощь государства. Так что мои слова были восприняты с тем священным уважением, с которым воспринимаются только пророчества оракула. Впрочем, лгать у меня тоже не было оснований: Голос, подготовивший это путешествие, не только указывал направление пути, но и предупреждал о возможных неприятностях. Поэтому я без опасений ступил на борт торгового судна, будучи совершенно уверенным, что земляк-мореход сделает всё возможное, чтобы снискать себе расположение богов.
Мальчик, как и ожидалось, последовал за мной.
Он по-прежнему молчал, а у меня не было желания расспрашивать или даже разглядывать его. Я принял нежданного попутчика просто, как должное, внутренне уже отчаявшись разгадать, какие переплетения судьбы толкнули нас навстречу друг другу. Сейчас меня гораздо больше занимало предстоящее в скором будущем пересечение разлома времени. Но, разумеется, поговорить об этом с кем-то я не мог, а потому большую часть пути провёл, глядя на небо и море, то есть, созерцая собственные ощущения.
Однако хозяин торгового судна живо заинтересовался моим спутником. Несколько раз он подходил к мальчику, пытаясь заговорить с ним, но тот испуганно пятился, сжимался в комок и на все вопросы финикийца отвечал только отрицательным качанием головы. Просить помощи и защиты мальчик, видимо, боялся; и всё же в моменты, когда я чувствовал на себе его тревожный взгляд, внутри поднималась тёплая волна неожиданной нежности. Было приятно сознавать, что это дикое существо так безгранично мне доверяет.
— Если господин пожелает продать своего раба, я дал бы хорошую цену. Мальчик удивительно хорош собой, и в любом греческом полисе…
От этих слов я вздрогнул, поскольку был занят своими мыслями и не слышал, как хозяин судна подошёл ко мне. Так что несколько секунд ушли просто на то, чтобы понять, чего от меня хотят. Чтобы заполнить эту паузу, я с неторопливым равнодушием перевёл взгляд с хитрого лица финикийского морехода на хрупкую, скорчившуюся невдалеке у борта фигуру маленького оборванца, и вдруг заметил, что тот, затаив дыхание, внимательно прислушивается к нашему разговору. Казалось, он ждал моего ответа, словно приговора. И тогда я вдруг сказал:
— А почему ты решил, что он мой раб? Он просто мой попутчик — свободный человек, который может делать всё, что захочет. Спроси его, я ему не хозяин.
Мои слова немало удивили и озадачили финикийца, что сразу же отразилось на его подвижном лице. Ещё немного в нерешительности потоптавшись рядом, мореход, наконец, отправился по своим делам. А я, подумав, подошёл к мальчику и впервые за всё это время заговорил с ним.
— Как тебя зовут?
Поскольку тот молчал и не двигался, я спросил снова:
— Мне безразлично, кто ты и куда направляешься. Но пока мы вместе, надо же как-то называть тебя. Можешь сказать мне своё имя?
Он медленно поднял голову и устремил на меня не по-детски серьёзные глаза.
— Не знаю… Не помню… Только… мне нужно на север.
Мы смотрели друг на друга так долго и пристально, что я не сразу сообразил: а ведь язык, на котором мальчик произнёс эти слова, был совсем не похож ни на одно из известных мне наречий! Но я понял его, также как понимал Голос. Чтобы скрыть свою растерянность, я поспешно сказал:
— Хорошо. Тогда я буду звать тебя Милетой, в память о городе, где мы встретились.
— Да, господин, — почти неслышно прошептал он в ответ.
Глаза мальчика словно бы излучали тёплое сияние безграничной преданности, но, сколько бы я ни смотрел в них, проникнуть в его мысли всё равно не мог. Это тоже было странно, поскольку с того времени, как в моей жизни появился Голос, я уже довольно неплохо научился читать по лицам людей их сокровенные чувства. Зачастую то, что они хотели утаить от других, не стоило и разбитой раковины моллюска: вожделение, жадность, гнев, зависть, неприязнь, жажду мщения. Иногда они пытались спрятать нечто более ценное: нежность, заботу, привязанность, желание помочь и защитить. Но этот мальчик не скрывал от меня ничего. Вернее, он и не думал скрывать, просто у меня самого не получалось сквозь тончайшую завесу кофейного взгляда проникнуть вглубь его души. Он был вне моей воли, вне власти Голоса, мой разум не мог постичь его тайну, — и всё же я чувствовал его горячее желание следовать за мной и оставаться рядом, что бы ни случилось.
В Феодосию мы прибыли в полдень. Она являлась молодой, ещё достаточно неустроенной факторией, где не было даже городских укреплений. Из уст в уста передавалась история о «богом данной» земле, ставшей пристанищем для греческих моряков из Милета, спасавшихся от гнева морского бога. Вероятно, это событие случилось не так уж и давно, если прямо в гавани местные жители рассказали нам о нём со всеми подробностями. Хотя поселение было небольшим, однако же там существовал приличный торг, и финикийское судно, гружёное папирусом, тканями и маслом, было встречено со всем возможным радостным оживлением. Хозяин наш остался очень доволен, денег с меня не взял, но, прощаясь, всё же подошёл к Милете:
— Послушай, сын Луны! Я могу устроить твою судьбу так, что ты до конца дней своих ни в чём не испытаешь нужды. Хотя путешествовать с потомком богов очень почётно, но в греческих полисах найдётся немало знатных фамилий, не имеющих наследника. Любой из старейшин, увидев, как ты красив, стал бы тебя, словно сына, воспитывать в роскоши, а когда придёт время, подыскал бы достойную жену и хорошую должность. Греки в последние годы вели слишком много войн, так что приёмные сыновья у них теперь ценятся не меньше, чем родные. Что скажешь?
Но мальчик на это лишь молча покачал головой. Простившись с финикийским мореходом, мы направились прочь от гавани.
Город очень скоро остался позади. Я шёл размеренным шагом, вглядываясь вдаль и вслушиваясь в музыку, которая уже некоторое время звучала во мне, отвлекая от мыслей о разломе времени. Каким будет этот переход? Нужно ли к нему готовиться, и сможет ли Милета последовать за мной? — эти вопросы вдруг потеряли всякое значение. Музыка была очень тонкой, и немало времени прошло, прежде чем я смог, наконец, уловить мелодию и решить про себя, что она похожа на эти неяркие степные травы, почти до самых корней сожжённые летним солнцем, но всё-таки дорожащие любой возможностью жить и цвести.
Словно отвечая моим мыслям, прежде ясное небо вдруг затянуло тучами. Потихоньку стал накрапывать дождь, и вокруг, застилая пространство, уже дрожал зыбкий туман. Я оглянулся. Вдали чёрные морские волны трепетали в предвестии надвигающегося шторма, а на берегу, в тумане, проступали очертания разрушенных временем крепостных башен, которые, когда мы покидали город, ещё даже не были построены. Милета этого не заметил: он так же медленно, опустив глаза, шёл вперёд, погружённый в свои мысли.
Мы миновали большой разлом времени.
Северное побережье Понта Эвксинского или, как его теперь называли, Чёрного моря оказалось пустынным. Эта земля во все века отличалась бурной сменой исторических эпох, но в настоящее время она спокойно отдыхала, лениво нежась под южным солнцем. Теперь обширная местность под названием Таврия принадлежала огромной и сильной северной державе, являясь отдалённой её окраиной. Когда-то это были исконные, родовые земли тех самых кочевников-киммерийцев, что долгое время наводили ужас на города Ионии, и к войне с которыми так активно готовились жители Милета, в то время как мы собирались покинуть этот город навсегда. Но, несмотря на то, что потомки древних киммерийцев уже давно утратили былую воинственность и, смешавшись с другими живущими здесь народами, забыли о своём прошлом, я всё же не решился посвятить мальчика в историю местности, которую нам предстояло пересечь пешком.
Путь обещал быть долгим и безопасным. Словно почувствовав это, Милета успокоился, перестал вздрагивать от каждого шороха и оглядываться на каждый звук. В самом деле, степи и предгорья выглядели совершенно пустынными, а редкие деревушки, затерянные в живописных долинах, мы предусмотрительно обходили стороной.
Стояло начало осени. В сухом воздухе витали запахи переспелых трав и нагретой солнцем земли. Днём ещё было очень жарко, так что шли мы, в основном, вечером и ранним утром, проводя большую часть пути под звёздами, которые по мере продвижения к северу становились всё меньше, острее и холоднее. Иногда набегали тучи, и внезапный ливень давал недолгую прохладу миру, уставшему от зноя. Но, благодаря Голосу, я хорошо видел маршрут и предчувствовал погоду, поэтому мы всегда успевали найти надёжное укрытие. Путешествие через киммерийские степи действительно оказалось самым спокойным, даже приятным этапом нашего пути.
В дороге я наблюдал за Милетой. Стараясь не испугать его своим пристальным вниманием, тем не менее, не упускал из виду ни одной мелочи: молчание, взгляды, жесты — всё обретало особое значение в этой звёздно-полынной тишине, направляя мои собственные мысли в новое русло, придавая им неожиданные оттенки.
Мальчик по-прежнему был очень молчалив; но на стоянках, когда он засыпал, укутавшись в мой плащ, когда подолгу неподвижно сидел, глядя на огонь или звёзды, мне начинало казаться, что вокруг него образуется некое магическое облако иного пространства и времени, способное согреть и успокоить. Эта странная атмосфера, завораживая, неодолимо тянула меня к себе. Не в силах ей противиться, я садился рядом с Милетой, закрывал глаза и словно бы погружался в ласкающие морские волны древней, родной и бесконечно далёкой Финикии. Книжное, наносное, искусственное внутри меня стремительно таяло, уступая место живой нежности ко всему, что составляло теперь смысл каждого момента. Сердцу стали дороги эти бедные земли, пропитанные запахом полыни, безмолвие степных просторов и неохватная даль небес, прозрачных даже в серый непогожий день.
Милета, конечно, являлся едва ли не самой важной частью этого нового смысла, но вряд ли об этом догадывался. Боясь показать свою слабость, я часто бывал с ним неоправданно сух и холоден. А он, чувствуя мою отчуждённость и не желая доставлять неудобство, старался не нарушать возникшую между нами дистанцию. Но хотя я видел, что мальчик отчаянно пытается сдерживать себя, всё-таки иногда его привязанность прорывалась наружу — пока ещё неловко и неуверенно, но слишком трогательно для того, чтобы моё сердце продолжало оставаться равнодушным. Порой, просыпаясь, я находил рядом чашку горячего травяного отвара, горсточку ягод или букетик полыни. Эти робкие попытки позаботиться всегда вызывали у меня улыбку, видя которую, Милета смущался почти до слёз.
Но в целом, мне было довольно легко путешествовать с ним. Мальчик оказался приятным попутчиком: дальние переходы преодолевал без нытья и жалоб, распоряжения по устройству нашего нехитрого быта выполнял быстро и настолько хорошо, насколько позволяло его хрупкое сложение. По-настоящему меня раздражало только одно: он по-прежнему называл меня «господином».
Обычно всё начиналось с пустяков:
— Там, в овраге, ручей. Принеси воды.
— Да, господин. — И, видя, как я начинаю хмуриться: — Прости, господин, я опять делаю что-то не так…
В такие моменты бешеная ярость лавиной вскипала во мне, пробуждая внутри что-то тёмное и пугающее. Мой разум мутился, я терял контроль, и мне страшно хотелось ударить или прогнать это бесполезное существо — то есть поступить так, как я обыкновенно, не задумываясь, поступал со своими рабами в Библе. Но, уже готовый сорваться в пропасть, я вдруг замечал, как глаза Милеты расширяются от страха. И отчётливо осознавал: он до смерти боится моего гнева. Но не побоев или унижений, как можно было бы подумать. Нет! Его пугает что-то другое — и это связано с нами обоими. С тем, чего я не помню, но без чего не смогу последовать за Голосом дальше, к следующему разлому времени… И тогда, в последнюю секунду, усилием воли я останавливал уже занесённую для удара руку и удерживал грубое слово, готовое слететь с языка.
Я отворачивался, тяжело вздыхал и, чувствуя на себе полный отчаяния взгляд, говорил нарочито холодно:
— Ты свободный человек, Милета. Не называй меня «господином», хорошо? Принеси воды, а я позабочусь о костре…
Он тоже вздыхал, молча уходил, и после мы ещё долго старались не смотреть друг на друга.
В этом путешествии таилось столько загадок, что я уже не знал, с какой стороны следует подходить к их решению. Иногда думалось, что безграничное доверие Милеты ко мне имеет ту же природу, что и слепое, отчаянное чувство, которое я сам испытывал по отношению к Голосу. Я позволил ему распоряжаться всем своим существом, и страх потерять эту связь оказывался сильнее любых доводов разума. Голос для меня являлся воплощением всего самого идеального в мире — чистого, искреннего и прекрасного.
Мысль, внезапно скользнувшая по краю сознания, была удивительно верной… но я не смог её уловить. Она растаяла, как звук далёкого эха. От досады прищёлкнув языком, я лишь кивнул мальчику, приглашая следовать за собой, и направился к торговому судну, уже стоявшему под парусом. Спиной я чувствовал его дыхание, прерывистое от страха и радостного волнения, но оглядываться не стал: и без того было ясно, что он последует за мной куда угодно.
Приготовлениями к отплытию руководил тот самый бородач-финикиец, с которым мы столкнулись на причале несколькими часами раньше. В другое время это совпадение показалось бы забавным. Но сейчас я был занят совсем другими мыслями, а потому только поинтересовался, куда направляется судно и не возьмёт ли его хозяин двух пассажиров.
— В Торик, — ответил бородач, переводя удивлённый взгляд с моей богатой одежды на лохмотья стоявшего рядом мальчика. — Но корабль нагружен товаром, я не собираюсь никого брать… А господин платит греческим золотом? — добавил он, хитро сверкнув глазами.
Я тоже слегка усмехнулся, зная о внутреннем, глубоко укоренившемся презрении, которое финикийские мореходы издавна питали к грекам. И сказал на том особенном, древнем наречии, которым на родных берегах дозволялось говорить только оракулу, жрецам и представителям старинных родов финикийской знати:
— Оплачу попутным ветром. В накладе не останешься.
Лицо хозяина судна тотчас стало серьёзным и почтительным. Он поклонился:
— Прости, о подобный Солнцу потомок богов! Не признал земляка: у тебя такие светлые волосы и глаза, словно у чужаков с севера. Нынче редкость встретить столь высокого вельможу, да ещё так запросто, в чужом порту... Так куда дует попутный ветер?
— В Феодосию, — ответил я и, поймав удивлённый взгляд бородача, добавил тихо, чтобы не услышали остальные моряки, то и дело сновавшие рядом: — Не ходи в Торик, там не спокойно. А в Феодосии будет хорошая прибыль.
Мореход снова поклонился. У него не было оснований не верить мне: сейчас, когда родное побережье находилось под властью ассирийцев, и представителей исконной финикийской знати почти не осталось, для этих простых людей я воплощал волю богов и древнюю мощь государства. Так что мои слова были восприняты с тем священным уважением, с которым воспринимаются только пророчества оракула. Впрочем, лгать у меня тоже не было оснований: Голос, подготовивший это путешествие, не только указывал направление пути, но и предупреждал о возможных неприятностях. Поэтому я без опасений ступил на борт торгового судна, будучи совершенно уверенным, что земляк-мореход сделает всё возможное, чтобы снискать себе расположение богов.
Мальчик, как и ожидалось, последовал за мной.
Он по-прежнему молчал, а у меня не было желания расспрашивать или даже разглядывать его. Я принял нежданного попутчика просто, как должное, внутренне уже отчаявшись разгадать, какие переплетения судьбы толкнули нас навстречу друг другу. Сейчас меня гораздо больше занимало предстоящее в скором будущем пересечение разлома времени. Но, разумеется, поговорить об этом с кем-то я не мог, а потому большую часть пути провёл, глядя на небо и море, то есть, созерцая собственные ощущения.
Однако хозяин торгового судна живо заинтересовался моим спутником. Несколько раз он подходил к мальчику, пытаясь заговорить с ним, но тот испуганно пятился, сжимался в комок и на все вопросы финикийца отвечал только отрицательным качанием головы. Просить помощи и защиты мальчик, видимо, боялся; и всё же в моменты, когда я чувствовал на себе его тревожный взгляд, внутри поднималась тёплая волна неожиданной нежности. Было приятно сознавать, что это дикое существо так безгранично мне доверяет.
— Если господин пожелает продать своего раба, я дал бы хорошую цену. Мальчик удивительно хорош собой, и в любом греческом полисе…
От этих слов я вздрогнул, поскольку был занят своими мыслями и не слышал, как хозяин судна подошёл ко мне. Так что несколько секунд ушли просто на то, чтобы понять, чего от меня хотят. Чтобы заполнить эту паузу, я с неторопливым равнодушием перевёл взгляд с хитрого лица финикийского морехода на хрупкую, скорчившуюся невдалеке у борта фигуру маленького оборванца, и вдруг заметил, что тот, затаив дыхание, внимательно прислушивается к нашему разговору. Казалось, он ждал моего ответа, словно приговора. И тогда я вдруг сказал:
— А почему ты решил, что он мой раб? Он просто мой попутчик — свободный человек, который может делать всё, что захочет. Спроси его, я ему не хозяин.
Мои слова немало удивили и озадачили финикийца, что сразу же отразилось на его подвижном лице. Ещё немного в нерешительности потоптавшись рядом, мореход, наконец, отправился по своим делам. А я, подумав, подошёл к мальчику и впервые за всё это время заговорил с ним.
— Как тебя зовут?
Поскольку тот молчал и не двигался, я спросил снова:
— Мне безразлично, кто ты и куда направляешься. Но пока мы вместе, надо же как-то называть тебя. Можешь сказать мне своё имя?
Он медленно поднял голову и устремил на меня не по-детски серьёзные глаза.
— Не знаю… Не помню… Только… мне нужно на север.
Мы смотрели друг на друга так долго и пристально, что я не сразу сообразил: а ведь язык, на котором мальчик произнёс эти слова, был совсем не похож ни на одно из известных мне наречий! Но я понял его, также как понимал Голос. Чтобы скрыть свою растерянность, я поспешно сказал:
— Хорошо. Тогда я буду звать тебя Милетой, в память о городе, где мы встретились.
— Да, господин, — почти неслышно прошептал он в ответ.
Глаза мальчика словно бы излучали тёплое сияние безграничной преданности, но, сколько бы я ни смотрел в них, проникнуть в его мысли всё равно не мог. Это тоже было странно, поскольку с того времени, как в моей жизни появился Голос, я уже довольно неплохо научился читать по лицам людей их сокровенные чувства. Зачастую то, что они хотели утаить от других, не стоило и разбитой раковины моллюска: вожделение, жадность, гнев, зависть, неприязнь, жажду мщения. Иногда они пытались спрятать нечто более ценное: нежность, заботу, привязанность, желание помочь и защитить. Но этот мальчик не скрывал от меня ничего. Вернее, он и не думал скрывать, просто у меня самого не получалось сквозь тончайшую завесу кофейного взгляда проникнуть вглубь его души. Он был вне моей воли, вне власти Голоса, мой разум не мог постичь его тайну, — и всё же я чувствовал его горячее желание следовать за мной и оставаться рядом, что бы ни случилось.
В Феодосию мы прибыли в полдень. Она являлась молодой, ещё достаточно неустроенной факторией, где не было даже городских укреплений. Из уст в уста передавалась история о «богом данной» земле, ставшей пристанищем для греческих моряков из Милета, спасавшихся от гнева морского бога. Вероятно, это событие случилось не так уж и давно, если прямо в гавани местные жители рассказали нам о нём со всеми подробностями. Хотя поселение было небольшим, однако же там существовал приличный торг, и финикийское судно, гружёное папирусом, тканями и маслом, было встречено со всем возможным радостным оживлением. Хозяин наш остался очень доволен, денег с меня не взял, но, прощаясь, всё же подошёл к Милете:
— Послушай, сын Луны! Я могу устроить твою судьбу так, что ты до конца дней своих ни в чём не испытаешь нужды. Хотя путешествовать с потомком богов очень почётно, но в греческих полисах найдётся немало знатных фамилий, не имеющих наследника. Любой из старейшин, увидев, как ты красив, стал бы тебя, словно сына, воспитывать в роскоши, а когда придёт время, подыскал бы достойную жену и хорошую должность. Греки в последние годы вели слишком много войн, так что приёмные сыновья у них теперь ценятся не меньше, чем родные. Что скажешь?
Но мальчик на это лишь молча покачал головой. Простившись с финикийским мореходом, мы направились прочь от гавани.
Город очень скоро остался позади. Я шёл размеренным шагом, вглядываясь вдаль и вслушиваясь в музыку, которая уже некоторое время звучала во мне, отвлекая от мыслей о разломе времени. Каким будет этот переход? Нужно ли к нему готовиться, и сможет ли Милета последовать за мной? — эти вопросы вдруг потеряли всякое значение. Музыка была очень тонкой, и немало времени прошло, прежде чем я смог, наконец, уловить мелодию и решить про себя, что она похожа на эти неяркие степные травы, почти до самых корней сожжённые летним солнцем, но всё-таки дорожащие любой возможностью жить и цвести.
Словно отвечая моим мыслям, прежде ясное небо вдруг затянуло тучами. Потихоньку стал накрапывать дождь, и вокруг, застилая пространство, уже дрожал зыбкий туман. Я оглянулся. Вдали чёрные морские волны трепетали в предвестии надвигающегося шторма, а на берегу, в тумане, проступали очертания разрушенных временем крепостных башен, которые, когда мы покидали город, ещё даже не были построены. Милета этого не заметил: он так же медленно, опустив глаза, шёл вперёд, погружённый в свои мысли.
Мы миновали большой разлом времени.
Часть 3. Киммерия
Северное побережье Понта Эвксинского или, как его теперь называли, Чёрного моря оказалось пустынным. Эта земля во все века отличалась бурной сменой исторических эпох, но в настоящее время она спокойно отдыхала, лениво нежась под южным солнцем. Теперь обширная местность под названием Таврия принадлежала огромной и сильной северной державе, являясь отдалённой её окраиной. Когда-то это были исконные, родовые земли тех самых кочевников-киммерийцев, что долгое время наводили ужас на города Ионии, и к войне с которыми так активно готовились жители Милета, в то время как мы собирались покинуть этот город навсегда. Но, несмотря на то, что потомки древних киммерийцев уже давно утратили былую воинственность и, смешавшись с другими живущими здесь народами, забыли о своём прошлом, я всё же не решился посвятить мальчика в историю местности, которую нам предстояло пересечь пешком.
Путь обещал быть долгим и безопасным. Словно почувствовав это, Милета успокоился, перестал вздрагивать от каждого шороха и оглядываться на каждый звук. В самом деле, степи и предгорья выглядели совершенно пустынными, а редкие деревушки, затерянные в живописных долинах, мы предусмотрительно обходили стороной.
Стояло начало осени. В сухом воздухе витали запахи переспелых трав и нагретой солнцем земли. Днём ещё было очень жарко, так что шли мы, в основном, вечером и ранним утром, проводя большую часть пути под звёздами, которые по мере продвижения к северу становились всё меньше, острее и холоднее. Иногда набегали тучи, и внезапный ливень давал недолгую прохладу миру, уставшему от зноя. Но, благодаря Голосу, я хорошо видел маршрут и предчувствовал погоду, поэтому мы всегда успевали найти надёжное укрытие. Путешествие через киммерийские степи действительно оказалось самым спокойным, даже приятным этапом нашего пути.
В дороге я наблюдал за Милетой. Стараясь не испугать его своим пристальным вниманием, тем не менее, не упускал из виду ни одной мелочи: молчание, взгляды, жесты — всё обретало особое значение в этой звёздно-полынной тишине, направляя мои собственные мысли в новое русло, придавая им неожиданные оттенки.
Мальчик по-прежнему был очень молчалив; но на стоянках, когда он засыпал, укутавшись в мой плащ, когда подолгу неподвижно сидел, глядя на огонь или звёзды, мне начинало казаться, что вокруг него образуется некое магическое облако иного пространства и времени, способное согреть и успокоить. Эта странная атмосфера, завораживая, неодолимо тянула меня к себе. Не в силах ей противиться, я садился рядом с Милетой, закрывал глаза и словно бы погружался в ласкающие морские волны древней, родной и бесконечно далёкой Финикии. Книжное, наносное, искусственное внутри меня стремительно таяло, уступая место живой нежности ко всему, что составляло теперь смысл каждого момента. Сердцу стали дороги эти бедные земли, пропитанные запахом полыни, безмолвие степных просторов и неохватная даль небес, прозрачных даже в серый непогожий день.
Милета, конечно, являлся едва ли не самой важной частью этого нового смысла, но вряд ли об этом догадывался. Боясь показать свою слабость, я часто бывал с ним неоправданно сух и холоден. А он, чувствуя мою отчуждённость и не желая доставлять неудобство, старался не нарушать возникшую между нами дистанцию. Но хотя я видел, что мальчик отчаянно пытается сдерживать себя, всё-таки иногда его привязанность прорывалась наружу — пока ещё неловко и неуверенно, но слишком трогательно для того, чтобы моё сердце продолжало оставаться равнодушным. Порой, просыпаясь, я находил рядом чашку горячего травяного отвара, горсточку ягод или букетик полыни. Эти робкие попытки позаботиться всегда вызывали у меня улыбку, видя которую, Милета смущался почти до слёз.
Но в целом, мне было довольно легко путешествовать с ним. Мальчик оказался приятным попутчиком: дальние переходы преодолевал без нытья и жалоб, распоряжения по устройству нашего нехитрого быта выполнял быстро и настолько хорошо, насколько позволяло его хрупкое сложение. По-настоящему меня раздражало только одно: он по-прежнему называл меня «господином».
Обычно всё начиналось с пустяков:
— Там, в овраге, ручей. Принеси воды.
— Да, господин. — И, видя, как я начинаю хмуриться: — Прости, господин, я опять делаю что-то не так…
В такие моменты бешеная ярость лавиной вскипала во мне, пробуждая внутри что-то тёмное и пугающее. Мой разум мутился, я терял контроль, и мне страшно хотелось ударить или прогнать это бесполезное существо — то есть поступить так, как я обыкновенно, не задумываясь, поступал со своими рабами в Библе. Но, уже готовый сорваться в пропасть, я вдруг замечал, как глаза Милеты расширяются от страха. И отчётливо осознавал: он до смерти боится моего гнева. Но не побоев или унижений, как можно было бы подумать. Нет! Его пугает что-то другое — и это связано с нами обоими. С тем, чего я не помню, но без чего не смогу последовать за Голосом дальше, к следующему разлому времени… И тогда, в последнюю секунду, усилием воли я останавливал уже занесённую для удара руку и удерживал грубое слово, готовое слететь с языка.
Я отворачивался, тяжело вздыхал и, чувствуя на себе полный отчаяния взгляд, говорил нарочито холодно:
— Ты свободный человек, Милета. Не называй меня «господином», хорошо? Принеси воды, а я позабочусь о костре…
Он тоже вздыхал, молча уходил, и после мы ещё долго старались не смотреть друг на друга.
В этом путешествии таилось столько загадок, что я уже не знал, с какой стороны следует подходить к их решению. Иногда думалось, что безграничное доверие Милеты ко мне имеет ту же природу, что и слепое, отчаянное чувство, которое я сам испытывал по отношению к Голосу. Я позволил ему распоряжаться всем своим существом, и страх потерять эту связь оказывался сильнее любых доводов разума. Голос для меня являлся воплощением всего самого идеального в мире — чистого, искреннего и прекрасного.
