— Привет, — Риккардо притормозил возле них.
Игорь махнул Далии.
— Увидимся! — он побрёл к перекрёстку, волоча костюм по земле.
— Даже не поздоровался, — буркнул Риккардо.
— Сложно здороваться с тем, кто поддерживает идею тебя сжечь, — Далия хмыкнула.
— Зачем ты рассказала ему?
— Я не говорила.
Она села на велосипед.
— Куда ты собралась? — Риккардо слез со «швинна» и прислонил его к стене. — А! — он просиял. — Мы едем обедать?
Далия помчалась в начало улицы.
— Эй! Стой! — Риккардо выкатил велосипед на дорогу. — Подожди меня!
Она свернула на повороте.
— Чёрт, — его нога соскользнула с педали. — Далия, стой!
Риккардо рванул за ней, выжимая из «швинна» все силы.
Далия петляла по городу, пересекала улицы, освободившиеся от дождя. Риккардо следовал за ней: они съехали с Центральной улицы на улицу Красных роз, оттуда — обратно в центр до перекрёстка, после — на Олм стрит, прокатились по ней и вернулись на Восьмую.
— Ты остановишься или нет? — крикнул Риккардо. Он выдыхался.
Далия сделала круг по Восьмой и, сбавив скорость, снова двинулась к перекрёстку.
Риккардо поднажал. Когда они почти поравнялись, Далия ускорилась.
Риккардо не смотрел по сторонам, как в первый раз: его не интересовал маршрут, по которому Далия поведёт его. Он видел перед собой лишь отдаляющееся заднее колесо «каракатицы» и жалел, что вызвался починить велосипед.
Далия остановилась; остановилась резко, словно «каракатица» заглохла или в ней кончился бензин.
Далия развернула велосипед, но Риккардо перегородил ей путь.
— Ты объяснишь мне, что происходит? — спросил он.
Она молчала. Риккардо фыркнул и, повернув голову, замер.
Справа от них возвышалось белое трёхэтажное здание. Оно походило на кукольный домик, в котором Алиса раскидала крошки волшебного пирожка, и здание увеличилось в размерах, за тем исключением, что кукол не запирают под замок и не ставят им решётки на окна.
Риккардо был на территории «домика», когда мать договаривалась о встречах с доктором Норвеллом, но внутрь не заходил. Психиатр посчитал, что обстановка может травмировать Риккардо, и они перенесли приёмы из лечебницы в домашний кабинет Норвелла.
Подобные переносы он практиковал в двух случаях. Первый, когда психика пациента была настолько неустойчива, что пациент впадал в безумие при виде психиатрической больницы, хотя в лечении — в полноценном лечении, при котором не справиться одной медикаментозной терапией, — не нуждался. Второй, когда пациент обходился вовсе без медикаментов. В таких случаях Норвелл выступал как психотерапевт, чей клиент балансировал между скрытым психозом и ясным сознанием: ты веришь, что он здоров, но не исключаешь его возможный срыв и контролируешь, чтобы он не случился.
Норвелл не просто верил — он знал, что Риккардо здоров, и не поддерживал его мать, настаивающую на сеансах. Он понимал её страх: старший сын жестоко убил человека, расправился с ним, как опытный охотник, без сожаления снимающий шкуру с убитого животного, и она боялась, что однажды Риккардо, привязанный к брату сильнее, чем к кому-либо, повторит его путь. Норвелл не отказался от приёмов, чтобы наблюдать за состоянием Риккардо, который впитывал и страх Альбы, и её боль.
Мучительные чувства матери, проявляющиеся в холодности, равнодушие отца и его собственное одиночество, — губительная смесь даже для взрослой психики, но если у взрослого есть шанс проглотить смесь и выжить, то у подростка такого шанса нет, — он отравится быстрее, чем поймёт, что ингредиенты для смеси не зависели от него. Он повесит на себя клеймо преступника, виновного в настроении родителей. Он покроется стыдом за всё, что говорит и делает, но не поймёт, что яд, который он пьёт капля за каплей на протяжении многих лет, создал не он.
А тем временем стыд и вина пустят корни в глубины сердца и не каждому хватит мужества вырвать их; так глубоко они прорастут, что затмят противоядие: любовь, дружбу, жизнь — настоящую жизнь, полную эмоций, — разных эмоций, где будет и радость, и грусть. Дверь в сердце подростка захлопнется: он останется наедине с тьмой и будет погружаться в неё всё глубже и глубже, пока не коснётся дна, где спрячется от окружающего мира, от противоядия. Пройдут годы, и подросток, — отравленные люди всегда юны, — потянется за заветной бутылочкой, но не сможет её достать. А если достанет, то не сможет открыть. Откроет — не выпьет: противоядие скисло.
Кому-то в зрелом возрасте удастся оттолкнуться от дна, пробраться через спутанные корни и выбить дверь, но большинство свернётся клубочком и будет смотреть на мир сквозь узкую щель во мраке: если найдётся смельчак, который разнесёт дверь в щепки, они поблагодарят его и поставят новую, более крепкую.
Они не умеют жить по-другому: дверь в их сердце не каприз, а необходимость — только так его не разобьют, не сломают, не поиграются и не выбросят. Они помнят боль отвержения и не хотят испытать её вновь.
Норвелл надеялся, что Риккардо не откажется от противоядия. Он уже прикрыл дверь, уже начал тонуть во мраке, но вместе с тем он боролся с корнями, хотя родители, несмотря на предупреждение Норвелла, подпитывали их своим безразличием.
Фасад психиатрической лечебницы, схожий с фасадами готических особняков, пугал. Риккардо попятился назад.
— Даже не попытаешься? — спросила Далия.
— Зачем?
— Зачем? — удивилась она. — Ты сказал, что скучаешь по нему.
— Я помню его весёлым, отличным парнем. Я не хочу знать, во что они превратили его, — огрызнулся Риккардо.
— Ты трус, Риккардо!
Он осунулся и покатил «швинн» по мокрой дороге.
— Ты боишься, что твой брат узнает правду!
Слова Далии цепляли не больнее когтей разыгравшегося котёнка.
— Признайся, что твоя любовь к нему — пустой звук, и ты боишься, что он узнает об этом, если вы встретитесь лицом к лицу!
Риккардо подошёл к ней. Его пальцы впивались в руль так, что подрагивало переднее колесо велосипеда.
— Да что ты вообще знаешь о моей любви? — прошипел он.
— О твоей — ничего, — спокойно ответила Далия. — Но я знаю, что ни одна сила не удержит любящего человека от встречи с тем, кого он любит. Ты страдаешь, — она положила руку ему на плечо, но он скинул её. — Что ж, я пыталась, — «каракатица» обогнула «швинн».
Риккардо окинул взглядом окна лечебницы: за одним из них находился Моранди.
Тревога, охватившая его, когда он узнал здание, перерастала в панический страх. Она смешалась с кровью и блуждала по телу, приливая то к замёрзшим рукам, то к сердцу, которое не билось, а задыхалось, то стучала по вискам.
Гравийная дорожка, ведущая к беломраморной лестнице лечебницы, была точь-в-точь как тропинка на иллюстрации из детской книги сказок, которую Риккардо зачитал до дыр: по той тропинке смерть провожала людей в их последнее пристанище, и Риккардо, впечатлённый изображением, представлял, как смерть разговаривает с человеком. Она ведёт его по тропинке и рассказывает сказки, возможно, те самые из книжки, или описывает место, где человек проведёт вечность, или она поведает о будущем тех, кто остался на земле и кого человек любил.
В воображении маленького Риккардо смерть была добрым другом, старым товарищем: она не желала человеку зла и уводила его как приятель, — как один мальчишка подзывает другого, чтобы поделиться с ним секретом — тот покидает компанию на минуту, приобщается к тайне и возвращается к друзьям.
Смерть тоже делится секретами, просто минута, проведённая с ней, не измеряется в человеческом времени.
По гравийной дорожке три года назад Моранди провела не смерть, а доктор Норвелл в сопровождении двух полицейских. Они не рассказывали ему сказки и не говорили о будущем, а место, в котором он проведёт свою вечность, не нуждалось в описании. Риккардо хотел верить, что доктор Норвелл придерживал Моранди за плечо, как нарисованная смерть придерживала человека, хотя понимал, что психиатр — не добрый друг и не старый товарищ, и в мыслях заменял образ Норвелла смертью.
Риккардо ужаснулся своих детских фантазий: тогда он не осознавал, что минута Моранди, проведённая со смертью, равна остатку жизни самого Риккардо.
Он отпустил руль и велосипед ударился о землю: смирение, посеянное отцом, отступало.
— Ты пойдёшь со мной?
Далия обернулась.
— Если ты хочешь.
— Я хочу.
Она уложила «каракатицу» рядом со «швинном».
— Я не знаю, пустят нас или нет, но…
— Мы попробуем, — твёрдо сказал Риккардо и зашагал к лестнице.
На первом приёме он спросил у Норвелла, почему на территории лечебницы нет ворот. Норвелл пошутил, что тем, кто находится в ней, некуда бежать, и, спохватившись, пояснил: пациенты не бродят по лечебнице без присмотра. Риккардо же расценил его пояснение как оправдание: им некуда бежать, потому что больше их нигде не ждут.
Он застыл перед массивной деревянной дверью и уставился на табличку, которая гласила: «Дальше бога нет».
— Готов? — Далия нервничала.
— Нет, — ответил Риккардо и дёрнул дверь.
Дверь отворилась с протяжным звуком, какой издал бы расстроенный орга?н, и лёгкие наполнились спёртым воздухом, вобравшим в себя запахи пота, медикаментов и табака. Снаружи лечебница выглядела красиво и аккуратно, словно была закрытым клубом для богачей, но внутри Риккардо и Далию встретил длинный коридор и прилипшие к обшарпанным стенам двери с квадратными смотровыми окошками, откуда вырывались вой, плач и крики.
По коридору носились два молодых санитара: они заглядывали в окошки и ругали шумных пациентов, угрожая им шприцами, которые доставали из кармана. Некоторые успокаивались при виде иглы, иные — верещали громче прежнего, и тогда санитары менялись окошками и повторяли действие.
Неподалёку от входа за широким столом сидела старая женщина в белом халате. Одной рукой она перебирала толстенные папки, а в другой держала пинцет, в котором зажимала дымящуюся сигарету.
Риккардо и Далия подошли к столу.
— Кто такие? — спросила она и выпустила дым в лицо Далии. Далия закашлялась.
Риккардо узнал женщину. Её звали Анита и она работала медсестрой в лечебнице.
Эта была серьёзная женщина, чьё лицо походило на стопку сухой бумаги, важная, достойная — с прямой спиной и подкрашенными красной помадой губами — она курила без перерыва и держала сигарету исключительно хирургическим пинцетом, чтобы её руки не пропахли табаком; она утверждала, что женщина всегда должна оставаться женщиной — гордой, привлекательной, даже если похожа на жабье отребье, а её возраст близок к году сотворения мира. Тем, кто встречался с ней впервые, она говорила, что её долголетие связано со злостью, живущей внутри неё, и сетовала, что не отучилась на хирурга: «Втыкала бы сейчас в мерзких людишек иголочки как колдуны в куклы Вуду и не знала бы, что такое стресс». Анита не улыбалась, лишь щурилась, когда затягивалась любимым «Лаки Страйк».
— Мы хотим узнать про одного пациента, — сказала Далия.
— Что вы хотите узнать? Во сколько он сегодня покушал и во сколько покакал? — съязвила Анита.
Далия оторопела.
— Милочка, — Анита навалилась на стол, — мы не разглашаем информацию о пациентах. Запрещено. Понимаешь? — она постучала пальцем по голове.
— Но увидеть его можно?
— Все посещения только по согласованию с лечащим врачом.
Далия наклонилась к Риккардо и прошептала:
— Ты знаешь, кто его лечащий врач?
Анита присвистнула.
— Тут один лечащий врач на всех. В маленьких городках, знаешь ли, психиатры не плодятся как грибы после дождя. Так что у него, — она указала на Риккардо, — и у его брата лечащий врач один. Я знаю, кто ты, — прищурившись, Анита затянулась сигаретой, — и я знаю, к кому ты пришёл, — Риккардо сглотнул. — Эй, «призрачный детектив»! — она схватила за локоть пробегавшего мимо санитара. — Сходи за Джеймсом. Скажи, что к нему пришёл его пациент, — санитар кивнул и скрылся в глубине коридора.
Анита сделала три коротких затяжки подряд, достала из-под стола банку, сняла крышку и занесла над банкой пинцет: в жёлто-коричневой жидкости плавали спички и окурки. Стальные пластинки пинцета разошлись и в банку плюхнулся новый окурок.
— Разве в лечебнице не запрещено курить? — скривилась Далия.
Анита переместила банку в сторону.
— Кому запрещено, тот пусть не курит.
Она взяла из стопки верхнюю папку, полистала её и отодвинула на край стола.
— Курение убивает, — сказала Далия.
— Собачья жизнь убивает, — Анита усмехнулась. — Я не боюсь смерти, детка. Когда отец заберёт меня домой в преисподнюю, я буду прикуривать от адского пламени.
Риккардо посмотрел в коридор. Среди надрывных стонов и умоляющего шёпота раздавалось шарканье. Доктор Норвелл шлёпал остроносыми туфлями мимо комнат со скулящими пациентами и закрывал пропущенные санитарами смотровые окошки, не отрываясь от чтения папки с надписью «Джим Скатборг» 1.
Риккардо ходил с Джимом в класс по обществознанию. Они не общались, и всё, что знал Риккардо о случившемся с Джимом в августе, было со слов отца. Он рассказал, что Джим задел велосипедом мотоцикл шестнадцатилетнего Уилла Боулза, который оценил ущерб в непомерную сумму — шестьсот долларов. Для понимания аппетитов Уилла отец привёл в пример цены за молоко — тридцать три цента и фунт мяса — доллар и тридцать центов: мотоцикл не стоил шестьсот долларов, даже если его собирал вручную Джимми Картер 2. Но Джим Скатборг, запуганный крепким хулиганом, не думал об обмане и не признался в долге ни родителям, ни брату: Уилл пригрозил, что родители найдут голову Джима на газоне, если он пожалуется им или не заплатит.
Третьего августа Уилл устроил аукцион: он продавал места на шоу-эксперимент, в котором Джим в счёт долга проверит теорию японца Ли Чана о «параллельном мире». Согласно теории, лифт способен перенести человека в «отзеркаленную реальность», если останавливаться на определённых этажах. «Отзеркаленная реальность» — та, в которой человек, проводивший ритуал, останется один. Ли Чан утверждал, что на пятом этаже к желающему попасть в «параллельный мир» подсаживается призрак, притворяющийся женщиной, но разговаривать с ним нельзя, а, чтобы вернуться назад, ритуал необходимо повторить в обратном порядке.
Вечером того же дня, в заброшенной десятиэтажке, куда Уилл привёз Джима, Ли Чана и четырёх парней, купивших билет на представление, из отцовского пистолета, который Джим прихватил с собой, он застрелил женщину, подсевшую к нему в лифт на пятом этаже. Шериф обнаружил её труп на крыше, там же находился невменяемый Джим: обхватив голову руками, он мычал и покачивался.
Когда личность убитой установили, шериф опросил её знакомых: ни родных, ни друзей у неё не было. Они сообщили, что женщина (шериф не запомнил её имя, хотя прежде на память не жаловался) имела страсть к фейерверкам, но боялась огня, и таскалась в многоэтажку, чтобы выцепить какого-нибудь подростка, разрисовывавшего стены этажей. Она просила его подняться с ней на крышу и запустить фейерверк, и платила за помощь деньги, некоторым, особо понравившимся, немалые.
Видя сомнение в глазах шерифа, каждый из опрашиваемых упоминал мёд: «Вы же не откажитесь от мёда, если боитесь пчёл?». «Да, но я не полезу в улей», — отвечал шериф. «Полезете, — улыбались они, — если рядом будет молодой и храбрый пасечник».
Шериф не смог выяснить, что произошло между женщиной и Джимом: она мертва, а он с тех пор не проронил ни слова.
Игорь махнул Далии.
— Увидимся! — он побрёл к перекрёстку, волоча костюм по земле.
— Даже не поздоровался, — буркнул Риккардо.
— Сложно здороваться с тем, кто поддерживает идею тебя сжечь, — Далия хмыкнула.
— Зачем ты рассказала ему?
— Я не говорила.
Она села на велосипед.
— Куда ты собралась? — Риккардо слез со «швинна» и прислонил его к стене. — А! — он просиял. — Мы едем обедать?
Далия помчалась в начало улицы.
— Эй! Стой! — Риккардо выкатил велосипед на дорогу. — Подожди меня!
Она свернула на повороте.
— Чёрт, — его нога соскользнула с педали. — Далия, стой!
Риккардо рванул за ней, выжимая из «швинна» все силы.
Далия петляла по городу, пересекала улицы, освободившиеся от дождя. Риккардо следовал за ней: они съехали с Центральной улицы на улицу Красных роз, оттуда — обратно в центр до перекрёстка, после — на Олм стрит, прокатились по ней и вернулись на Восьмую.
— Ты остановишься или нет? — крикнул Риккардо. Он выдыхался.
Далия сделала круг по Восьмой и, сбавив скорость, снова двинулась к перекрёстку.
Риккардо поднажал. Когда они почти поравнялись, Далия ускорилась.
Риккардо не смотрел по сторонам, как в первый раз: его не интересовал маршрут, по которому Далия поведёт его. Он видел перед собой лишь отдаляющееся заднее колесо «каракатицы» и жалел, что вызвался починить велосипед.
Далия остановилась; остановилась резко, словно «каракатица» заглохла или в ней кончился бензин.
Далия развернула велосипед, но Риккардо перегородил ей путь.
— Ты объяснишь мне, что происходит? — спросил он.
Она молчала. Риккардо фыркнул и, повернув голову, замер.
Справа от них возвышалось белое трёхэтажное здание. Оно походило на кукольный домик, в котором Алиса раскидала крошки волшебного пирожка, и здание увеличилось в размерах, за тем исключением, что кукол не запирают под замок и не ставят им решётки на окна.
Риккардо был на территории «домика», когда мать договаривалась о встречах с доктором Норвеллом, но внутрь не заходил. Психиатр посчитал, что обстановка может травмировать Риккардо, и они перенесли приёмы из лечебницы в домашний кабинет Норвелла.
Подобные переносы он практиковал в двух случаях. Первый, когда психика пациента была настолько неустойчива, что пациент впадал в безумие при виде психиатрической больницы, хотя в лечении — в полноценном лечении, при котором не справиться одной медикаментозной терапией, — не нуждался. Второй, когда пациент обходился вовсе без медикаментов. В таких случаях Норвелл выступал как психотерапевт, чей клиент балансировал между скрытым психозом и ясным сознанием: ты веришь, что он здоров, но не исключаешь его возможный срыв и контролируешь, чтобы он не случился.
Норвелл не просто верил — он знал, что Риккардо здоров, и не поддерживал его мать, настаивающую на сеансах. Он понимал её страх: старший сын жестоко убил человека, расправился с ним, как опытный охотник, без сожаления снимающий шкуру с убитого животного, и она боялась, что однажды Риккардо, привязанный к брату сильнее, чем к кому-либо, повторит его путь. Норвелл не отказался от приёмов, чтобы наблюдать за состоянием Риккардо, который впитывал и страх Альбы, и её боль.
Мучительные чувства матери, проявляющиеся в холодности, равнодушие отца и его собственное одиночество, — губительная смесь даже для взрослой психики, но если у взрослого есть шанс проглотить смесь и выжить, то у подростка такого шанса нет, — он отравится быстрее, чем поймёт, что ингредиенты для смеси не зависели от него. Он повесит на себя клеймо преступника, виновного в настроении родителей. Он покроется стыдом за всё, что говорит и делает, но не поймёт, что яд, который он пьёт капля за каплей на протяжении многих лет, создал не он.
А тем временем стыд и вина пустят корни в глубины сердца и не каждому хватит мужества вырвать их; так глубоко они прорастут, что затмят противоядие: любовь, дружбу, жизнь — настоящую жизнь, полную эмоций, — разных эмоций, где будет и радость, и грусть. Дверь в сердце подростка захлопнется: он останется наедине с тьмой и будет погружаться в неё всё глубже и глубже, пока не коснётся дна, где спрячется от окружающего мира, от противоядия. Пройдут годы, и подросток, — отравленные люди всегда юны, — потянется за заветной бутылочкой, но не сможет её достать. А если достанет, то не сможет открыть. Откроет — не выпьет: противоядие скисло.
Кому-то в зрелом возрасте удастся оттолкнуться от дна, пробраться через спутанные корни и выбить дверь, но большинство свернётся клубочком и будет смотреть на мир сквозь узкую щель во мраке: если найдётся смельчак, который разнесёт дверь в щепки, они поблагодарят его и поставят новую, более крепкую.
Они не умеют жить по-другому: дверь в их сердце не каприз, а необходимость — только так его не разобьют, не сломают, не поиграются и не выбросят. Они помнят боль отвержения и не хотят испытать её вновь.
Норвелл надеялся, что Риккардо не откажется от противоядия. Он уже прикрыл дверь, уже начал тонуть во мраке, но вместе с тем он боролся с корнями, хотя родители, несмотря на предупреждение Норвелла, подпитывали их своим безразличием.
Фасад психиатрической лечебницы, схожий с фасадами готических особняков, пугал. Риккардо попятился назад.
— Даже не попытаешься? — спросила Далия.
— Зачем?
— Зачем? — удивилась она. — Ты сказал, что скучаешь по нему.
— Я помню его весёлым, отличным парнем. Я не хочу знать, во что они превратили его, — огрызнулся Риккардо.
— Ты трус, Риккардо!
Он осунулся и покатил «швинн» по мокрой дороге.
— Ты боишься, что твой брат узнает правду!
Слова Далии цепляли не больнее когтей разыгравшегося котёнка.
— Признайся, что твоя любовь к нему — пустой звук, и ты боишься, что он узнает об этом, если вы встретитесь лицом к лицу!
Риккардо подошёл к ней. Его пальцы впивались в руль так, что подрагивало переднее колесо велосипеда.
— Да что ты вообще знаешь о моей любви? — прошипел он.
— О твоей — ничего, — спокойно ответила Далия. — Но я знаю, что ни одна сила не удержит любящего человека от встречи с тем, кого он любит. Ты страдаешь, — она положила руку ему на плечо, но он скинул её. — Что ж, я пыталась, — «каракатица» обогнула «швинн».
Риккардо окинул взглядом окна лечебницы: за одним из них находился Моранди.
Тревога, охватившая его, когда он узнал здание, перерастала в панический страх. Она смешалась с кровью и блуждала по телу, приливая то к замёрзшим рукам, то к сердцу, которое не билось, а задыхалось, то стучала по вискам.
Гравийная дорожка, ведущая к беломраморной лестнице лечебницы, была точь-в-точь как тропинка на иллюстрации из детской книги сказок, которую Риккардо зачитал до дыр: по той тропинке смерть провожала людей в их последнее пристанище, и Риккардо, впечатлённый изображением, представлял, как смерть разговаривает с человеком. Она ведёт его по тропинке и рассказывает сказки, возможно, те самые из книжки, или описывает место, где человек проведёт вечность, или она поведает о будущем тех, кто остался на земле и кого человек любил.
В воображении маленького Риккардо смерть была добрым другом, старым товарищем: она не желала человеку зла и уводила его как приятель, — как один мальчишка подзывает другого, чтобы поделиться с ним секретом — тот покидает компанию на минуту, приобщается к тайне и возвращается к друзьям.
Смерть тоже делится секретами, просто минута, проведённая с ней, не измеряется в человеческом времени.
По гравийной дорожке три года назад Моранди провела не смерть, а доктор Норвелл в сопровождении двух полицейских. Они не рассказывали ему сказки и не говорили о будущем, а место, в котором он проведёт свою вечность, не нуждалось в описании. Риккардо хотел верить, что доктор Норвелл придерживал Моранди за плечо, как нарисованная смерть придерживала человека, хотя понимал, что психиатр — не добрый друг и не старый товарищ, и в мыслях заменял образ Норвелла смертью.
Риккардо ужаснулся своих детских фантазий: тогда он не осознавал, что минута Моранди, проведённая со смертью, равна остатку жизни самого Риккардо.
Он отпустил руль и велосипед ударился о землю: смирение, посеянное отцом, отступало.
— Ты пойдёшь со мной?
Далия обернулась.
— Если ты хочешь.
— Я хочу.
Она уложила «каракатицу» рядом со «швинном».
— Я не знаю, пустят нас или нет, но…
— Мы попробуем, — твёрдо сказал Риккардо и зашагал к лестнице.
На первом приёме он спросил у Норвелла, почему на территории лечебницы нет ворот. Норвелл пошутил, что тем, кто находится в ней, некуда бежать, и, спохватившись, пояснил: пациенты не бродят по лечебнице без присмотра. Риккардо же расценил его пояснение как оправдание: им некуда бежать, потому что больше их нигде не ждут.
Он застыл перед массивной деревянной дверью и уставился на табличку, которая гласила: «Дальше бога нет».
— Готов? — Далия нервничала.
— Нет, — ответил Риккардо и дёрнул дверь.
Дверь отворилась с протяжным звуком, какой издал бы расстроенный орга?н, и лёгкие наполнились спёртым воздухом, вобравшим в себя запахи пота, медикаментов и табака. Снаружи лечебница выглядела красиво и аккуратно, словно была закрытым клубом для богачей, но внутри Риккардо и Далию встретил длинный коридор и прилипшие к обшарпанным стенам двери с квадратными смотровыми окошками, откуда вырывались вой, плач и крики.
По коридору носились два молодых санитара: они заглядывали в окошки и ругали шумных пациентов, угрожая им шприцами, которые доставали из кармана. Некоторые успокаивались при виде иглы, иные — верещали громче прежнего, и тогда санитары менялись окошками и повторяли действие.
Неподалёку от входа за широким столом сидела старая женщина в белом халате. Одной рукой она перебирала толстенные папки, а в другой держала пинцет, в котором зажимала дымящуюся сигарету.
Риккардо и Далия подошли к столу.
— Кто такие? — спросила она и выпустила дым в лицо Далии. Далия закашлялась.
Риккардо узнал женщину. Её звали Анита и она работала медсестрой в лечебнице.
Эта была серьёзная женщина, чьё лицо походило на стопку сухой бумаги, важная, достойная — с прямой спиной и подкрашенными красной помадой губами — она курила без перерыва и держала сигарету исключительно хирургическим пинцетом, чтобы её руки не пропахли табаком; она утверждала, что женщина всегда должна оставаться женщиной — гордой, привлекательной, даже если похожа на жабье отребье, а её возраст близок к году сотворения мира. Тем, кто встречался с ней впервые, она говорила, что её долголетие связано со злостью, живущей внутри неё, и сетовала, что не отучилась на хирурга: «Втыкала бы сейчас в мерзких людишек иголочки как колдуны в куклы Вуду и не знала бы, что такое стресс». Анита не улыбалась, лишь щурилась, когда затягивалась любимым «Лаки Страйк».
— Мы хотим узнать про одного пациента, — сказала Далия.
— Что вы хотите узнать? Во сколько он сегодня покушал и во сколько покакал? — съязвила Анита.
Далия оторопела.
— Милочка, — Анита навалилась на стол, — мы не разглашаем информацию о пациентах. Запрещено. Понимаешь? — она постучала пальцем по голове.
— Но увидеть его можно?
— Все посещения только по согласованию с лечащим врачом.
Далия наклонилась к Риккардо и прошептала:
— Ты знаешь, кто его лечащий врач?
Анита присвистнула.
— Тут один лечащий врач на всех. В маленьких городках, знаешь ли, психиатры не плодятся как грибы после дождя. Так что у него, — она указала на Риккардо, — и у его брата лечащий врач один. Я знаю, кто ты, — прищурившись, Анита затянулась сигаретой, — и я знаю, к кому ты пришёл, — Риккардо сглотнул. — Эй, «призрачный детектив»! — она схватила за локоть пробегавшего мимо санитара. — Сходи за Джеймсом. Скажи, что к нему пришёл его пациент, — санитар кивнул и скрылся в глубине коридора.
Анита сделала три коротких затяжки подряд, достала из-под стола банку, сняла крышку и занесла над банкой пинцет: в жёлто-коричневой жидкости плавали спички и окурки. Стальные пластинки пинцета разошлись и в банку плюхнулся новый окурок.
— Разве в лечебнице не запрещено курить? — скривилась Далия.
Анита переместила банку в сторону.
— Кому запрещено, тот пусть не курит.
Она взяла из стопки верхнюю папку, полистала её и отодвинула на край стола.
— Курение убивает, — сказала Далия.
— Собачья жизнь убивает, — Анита усмехнулась. — Я не боюсь смерти, детка. Когда отец заберёт меня домой в преисподнюю, я буду прикуривать от адского пламени.
Риккардо посмотрел в коридор. Среди надрывных стонов и умоляющего шёпота раздавалось шарканье. Доктор Норвелл шлёпал остроносыми туфлями мимо комнат со скулящими пациентами и закрывал пропущенные санитарами смотровые окошки, не отрываясь от чтения папки с надписью «Джим Скатборг» 1.
Риккардо ходил с Джимом в класс по обществознанию. Они не общались, и всё, что знал Риккардо о случившемся с Джимом в августе, было со слов отца. Он рассказал, что Джим задел велосипедом мотоцикл шестнадцатилетнего Уилла Боулза, который оценил ущерб в непомерную сумму — шестьсот долларов. Для понимания аппетитов Уилла отец привёл в пример цены за молоко — тридцать три цента и фунт мяса — доллар и тридцать центов: мотоцикл не стоил шестьсот долларов, даже если его собирал вручную Джимми Картер 2. Но Джим Скатборг, запуганный крепким хулиганом, не думал об обмане и не признался в долге ни родителям, ни брату: Уилл пригрозил, что родители найдут голову Джима на газоне, если он пожалуется им или не заплатит.
Третьего августа Уилл устроил аукцион: он продавал места на шоу-эксперимент, в котором Джим в счёт долга проверит теорию японца Ли Чана о «параллельном мире». Согласно теории, лифт способен перенести человека в «отзеркаленную реальность», если останавливаться на определённых этажах. «Отзеркаленная реальность» — та, в которой человек, проводивший ритуал, останется один. Ли Чан утверждал, что на пятом этаже к желающему попасть в «параллельный мир» подсаживается призрак, притворяющийся женщиной, но разговаривать с ним нельзя, а, чтобы вернуться назад, ритуал необходимо повторить в обратном порядке.
Вечером того же дня, в заброшенной десятиэтажке, куда Уилл привёз Джима, Ли Чана и четырёх парней, купивших билет на представление, из отцовского пистолета, который Джим прихватил с собой, он застрелил женщину, подсевшую к нему в лифт на пятом этаже. Шериф обнаружил её труп на крыше, там же находился невменяемый Джим: обхватив голову руками, он мычал и покачивался.
Когда личность убитой установили, шериф опросил её знакомых: ни родных, ни друзей у неё не было. Они сообщили, что женщина (шериф не запомнил её имя, хотя прежде на память не жаловался) имела страсть к фейерверкам, но боялась огня, и таскалась в многоэтажку, чтобы выцепить какого-нибудь подростка, разрисовывавшего стены этажей. Она просила его подняться с ней на крышу и запустить фейерверк, и платила за помощь деньги, некоторым, особо понравившимся, немалые.
Видя сомнение в глазах шерифа, каждый из опрашиваемых упоминал мёд: «Вы же не откажитесь от мёда, если боитесь пчёл?». «Да, но я не полезу в улей», — отвечал шериф. «Полезете, — улыбались они, — если рядом будет молодой и храбрый пасечник».
Шериф не смог выяснить, что произошло между женщиной и Джимом: она мертва, а он с тех пор не проронил ни слова.
