Она казалась им такой, хотя облика Мевида не меняла. Незачем людям видеть в ней молодую девицу: замучаешься от женихов отбиваться. А женихи колдунье ни к чему... Кроме, пожалуй, одного. Да тот её в жёны брать не хочет уж сколько зим! Не люба ему Мевида, ну что ты будешь делать?
Колдунья тяжело вздохнула и шагнула за порог. Она закрыла глаза и отдалась во власть тяжёлых длинных кос, которые стали послушно оплетать её. Волосы двигались сами по себе, превращая стройную женщину в большую и мощную медведицу с густой бурой шкурой. Ещё мгновение, и Мевида опустилась на четыре лапы и направилась прочь от деревни.
Она бесшумно вступила в притихший ночной лес. Воздух был прозрачен и свеж: дождь, наконец, прекратился, и быстрый ветер разгонял облака, теснившиеся теперь по краю неба. Шумели мокрые деревья, сбрасывая с себя паутину капель. Легко вминались в землю преющие листья под тяжёлыми медвежьими лапами. Мевида втянула носом воздух: Оллид уже далеко, и ничьих больше запахов не слышится в её владениях.
А всё-таки отчего так тревожно на сердце? Будто и впрямь неладно что-то с этим одноглазым... Навестить Инганду раньше обыкновенного или всё же подождать? Старуха не любит частых гостей. Тем более, наверное, не стоит соваться к ней теперь, когда она только-только лишилась своего Улля. Скорее всего, она очень зла и может ненароком отправить в трясину и подругу. Да, лучше подождать...
Мевида брела сквозь мглу, и сырой полупрозрачный туман скользил за ней по пятам, обнимал покрытые мхом деревья и клубился в тёмных проталинах меж стволов. Листья настороженно шептались у неё за спиной, и лёгкая морось летела с них на бурую шкуру. Растопыренные ветки порой цеплялись за шерсть, да тотчас с хрустом обламывались — не им останавливать медведицу.
Мевида ступала уверенно и не таясь. Она знала: никто не посмеет тронуть её и преградить путь. Ей ни к чему было даже обращаться в медведицу, чтобы и люди, и звери обходили стороной, да в этом обличье колдунья чувствовала себя спокойней всего. Она надевала толстую шкуру, как воины надевают кольчугу на поле брани, и сквозь густую шерсть словно больше не пробивалась никакая боль.
Мевида не меньше Оллида уставала от людей, да научилась жить с ними бок о бок. Они всегда приносили страдания. Хочешь вылечить человека — сначала ощути его боль внутри себя, и только тогда сможешь помочь. Оллид бежал от этого, прятался в своей пещере высоко в горах, но Мевида не жаловала одиночество. Она любила бродить по деревне, узнавать сплетни да смотреть на чужую жизнь. Порой она позволяла заметить себя, и прозревшие люди тотчас радостно звали знахарку к столу. Мевида купалась в почёте и уважении, ела всё, что хочет, и слушала, слушала, слушала... Ей нравилось слушать: о чужих бедах, болезнях, о тайных любовных встречах в лесной чаще, о несносных детях и тяжёлой старости, о том, что творится в мире, и — особенно — о лисьепадском князе.
Нынче в Лисьем граде уже правил Мьямир — молодой, горячий. Отец наверняка поведал ему перед смертью колдовскую тайну. Станет теперь новый князь рыскать по алльдской земле... Да коли заедет он во владения Мевиды, она, пожалуй, придумает, куда его отправить. Главное, чтоб он не явился нежданно-негаданно прямо на порог: тогда, быть может, непросто выйдет. Мевида — медведица, и в окно птицей не вылетит.
Вспыхнул впереди пышный рыжий хвост, и на миг колдунья задумалась, не голодна ли уже. Лисица замерла перед ней, не в силах пошевелиться, лишь в ужасе метались её маленькие тёмные глаза и дрожал кончик хвоста. В толстой медвежьей шкуре и охотиться было легче: чужая боль не так остро впивалась клыками в глотку. Мевида втянула воздух: пахло страхом. Ей нравилось, когда её боятся... Да есть не хотелось, и лисица, обретя способность двигаться, со всех ног ринулась прочь. Наверно, в этом лесу она больше не покажется.
С людьми было труднее. Мевида уже легко управляла вниманием целой деревни, но когда-то и этому пришлось долго учиться. В город, пожалуй, ей переселяться не стоит: начнёшь сильно утомляться, упустишь кого-то из виду, и смерть не замедлит явиться. Навязывать другому человеку свою волю колдунья всё ещё не умела. Это зверя легко подчинить, да и то — не всегда... А с князем поди попробуй! Он посложнее лисицы.
Говорят, Инг Серебряный умел такое... Оллид рассказывал, как старый колдун сковал Рована взглядом и не позволил сдвинуться ни на ноготь, пока не кинул в князя копьё. Да только Инг обладал необыкновенным даром: такие могущественные колдуны не рождаются больше в мире, и Мевида не чета ему. Быть может, Оллид ещё мог бы равняться с ним... Да только господин-зелёный-плащ сам не желает этого.
Мевида вздохнула. Вот чью волю хотелось бы подчинить, да не получится, как ни пытайся. Сколько зим она уже бегает за Оллидом, точно не медведица, а собака какая-то? И так его в гости зазывает, и эдак, а он всё сидит на своей Лосиной горе, смотрит оттуда вдаль и нос воротит. И вот это, пожалуй, больнее всего. Мевида натянула бы медвежью шкуру на сердце, если б могла — вдруг тогда полегчает немного?
Горестный рык вырвался из груди: видно, слишком они с Оллидом разные, хоть и сделаны из одного теста... Ему подавай кого веселее и посговорчивее, и чтобы без тяжёлых медвежьих лап и колкого злого взгляда. Да только Мевида другой быть не умеет. И, верно, не сойтись ей с Оллидом никогда.
Колдунья остановилась на небольшой полянке и поглядела в небо, обрамлённое тёмными кронами. Зрение у медведей худое, да самые яркие звёзды всё равно видны. То, должно быть, светятся чертоги знатных предков — правителей, героев, колдунов... Встретится ли там Оллид после смерти? Позволит ли сесть пировать подле себя или опять побежит куда-то?
Мевида усмехнулась бы, да с медвежьей пастью это получалось туго. И она просто повернула назад. Расступались деревья перед хозяйкой леса, прятались испуганные звери по кустам, и ночные птицы тихо сидели в дуплах и не смели подавать голос. Холодный сырой туман уже не цеплялся за мохнатые лапы и быстро отстал, заплутав в густой роще по пути.
Вскоре показалась деревня. Мевида бесшумно ступала вдоль домов, не видимая никому, и даже собаки не поднимали на неё головы. Она вслушивалась в тихий ночной шёпот из-за тяжёлых дубовых дверей:
— Сестра, сестра! Прошу, посмотри, у меня нет шерсти на спине? Чешется ужасно! Будто и впрямь растёт... У, этот семанин!
— Да что ты мелешь? Какой ещё семанин?
— Почём я знаю? Может, беглый? Сбежал от какого хозяина и бродит тут. У него ведро было.
— Надо отцу сказать. Пусть поймают.
— Да ты на спину мою погляди! Чешется же!
— Да гляжу я! Ой, что-то растёт...
— Что?!
— А вот и пошутила! Купился! Хотя постой-ка...
Мевида, посмеиваясь, шла дальше. А всё-таки и впрямь умный мальчишка! Ишь чего удумал! Ченамка... Слово-то какое чудное.
Колдунья намеренно послала Гиацу к реке в тот самый миг, когда местные мальчишки тоже отправились к ней. Ей хотелось узнать, чего стоит этот верный семанский пёс. Прибежит ли он к своему хозяину с расквашенным носом? Даст волю ярости, накопленной в рабстве? Или, может, вовсе захлебнётся страхом на дне медведянской речки? Но маленький семанин и впрямь оказался умный. Умный и... преданный своему хозяину. Никогда он не убьёт его, надо же! Ну, посмотрим, посмотрим...
На мягкой влажной земле оставалась цепочка глубоких медвежьих следов, и колдунья забавлялась, представляя, как с утра переполошатся все деревенские: ночью-то медведь приходил, а ни одна собака даже не залаяла! Дойдя до своего дома, Мевида вновь обернулась человеком и настороженно оглядела затаившийся на пригорке лес: ничего... Тогда колдунья толкнула дверь и скрылась в знакомой тьме.
Никто не обратит внимания, что медвежьи следы обрываются прямо у порога Мевиды. Никто. Потому что она так хочет.
Дым застилал небеса, и крохотные точки звёзд то появлялись, то исчезали вновь, съедаемые его густыми клубами. Луна — большая, жёлтая, уже пошедшая на убыль — тяжело поднималась над горизонтом. Её свет лился сквозь высокие стройные ели, ухался за горы и отражался в редких лужах. Но вскоре она закатилась, так и не встав над миром. И лишь пламя костра теперь вырывало из мрака две заострённые вершины, похожие на чьи-то огромные уши. Они торчали из широкого каменного основания, закруглённого по краям: Оллид звал его Лисьей макушкой.
Гиацу сидел на мягкой подстилке из мха и, стащив обувь, чтобы ненароком не поджечь её, грел озябшие ступни. Уж много дней минуло, как они покинули Медведянку, и с тех пор становилось только холоднее и холоднее. Сегодня утром Гиацу даже проснулся лицом в остывших углях, весь перемазанный в саже: видно, пытался согреться и во сне подползал всё ближе к костру.
Кругом тянулись сплошные леса, такие густые, угрюмые и мрачные, что даже дневной свет с трудом пробивал плотную паутину веток. Лицо Оллида сделалось таким же угрюмым. Колдун сидел нынче поодаль от огня, прислонившись спиной к одному из Лисьих ушей, и не двигался. Семанин украдкой поглядывал на него, но заговаривать не решался.
С тех пор как хозяин повздорил с Мевидой, настроение его безнадёжно испортилось. Он стал молчалив и бросил учить слугу алльдскому языку. Под глазами колдуна залегли синеватые тени, а лицо, и без того бледное, как у всех алльдов, сделалось ещё бледнее. Гиацу знал, что господин теперь плохо спит по ночам: стоило семанину пошевелиться, как Оллид тут же распахивал глаза и пристально следил за ним. Всё это очень удручало мальчика. Как хорошо было с господином раньше! И взбрело же Мевиде в голову так вмешаться!
Гиацу теперь и сам потерял сон: всё боялся, что Оллид-тан оставит его где-нибудь. Вскочит на своего верного Туринара, быстрого, словно ветер, и поминай, как звали! Порой мальчик размышлял, что господин может и вовсе убить его: ведь семанину теперь известна самая сокровенная тайна колдунов. От напряжения Гиацу стали мучить кошмары, в которых он снова и снова просыпался в одиночестве в дремучем алльдском лесу и слушал, как поблизости бродят голодные волки да медведи. А затем в ужасе, весь взмокший, он просыпался уже на самом деле.
Гиацу чувствовал: один он ни за что не выживет в этом краю. Если дикие звери не задерут его насмерть, он попросту умрёт с голоду сам. Это лишь Оллид так легко всё делает: раз — и приманил утку или зайца... Не каждому бывалому охотнику так везёт! Да и почти никто не сможет приготовить пойманную дичь на сырых дровах, если над лесом разразится ливень на несколько дней. А есть мясо сырым... Мама говорила, от такого помереть можно быстрее, чем если не есть вовсе.
Но даже голодная смерть казалась Гиацу не такой страшной, как возможность остаться без господина. Ведь рядом с Оллид-таном жизнь мальчика наполнилась невиданными ранее чудесами. Колдун не просто рассказывал сказки на ночь, как это делала мама. Он водил Гиацу по этим сказкам наяву, и они — ожившие, порой очень страшные или щемяще печальные, как история Улля, а порой — полные радости и надежды, как выздоровление умирающего Фьягара, — стали частью жизни семанина.
Болотные призраки и обитающие в ночной воде русалки, исчезающее Лунное озеро и Великий дракон, махнувший хвостом перед лицом лисьепадского князя... Гиацу теперь сам был, ни больше ни меньше, — героем легенд! Его собственная мать, умерев, разыскала алльдского колдуна и уговорила отправиться за сыном! И теперь Оллид-тан — это семья для Гиацу. Ведь у семанина не осталось больше никого в целом свете. Кроме разве что Тсаху да старика Чусена, частенько заходившего к родителям на обед. Да где они все теперь?..
Мальчик бросил осторожный взгляд во тьму, которая обняла колдуна со всех сторон. Ни звука не доносилось оттуда! А ещё, подумалось Гиацу, ведь господин никогда не принижал его... Даже если другие алльды косо смотрели на маленького семанина, отказывались садиться с ним за один стол и запрещали мыться в своей бане или во всей речке, Оллид-тан всегда держался с ним на равных. Можно было подумать, что Гиацу ему не слуга, а сын... Или даже друг. Хотя семанину казалось, что он ещё ничем не заслужил такое отношение.
Гиацу поглядел в чёрное небо, усыпанное серебристыми точками. И звёзды в алльдском краю сияют будто загадочнее и ярче, чем дома. А, верно, это потому, что Оллид-тан рядом. Без него всё не так станет! И звёзды потухнут, и ветер замолчит...
В конце концов, Гиацу решил: так дальше нельзя! Он натянул носки и обувь и вздохнул, собираясь с духом, чтобы отойти от тёплого костра. Оллид не шелохнулся: отсюда могло показаться, будто он вовсе спит. Семанин осторожно приблизился и сел на корточки перед ним:
— Господин! — позвал он. Колдун не ответил. — Господин, я знаю, что ты не спишь! — упрямо продолжил Гиацу. — В последние дни ты почти не смыкаешь глаз и следишь за каждым моим движением. Ты думаешь, я не замечаю? Так зачем же ты притворяешься спящим сейчас?
Оллид тихо усмехнулся.
— Умный маленький семанин, — пробормотал он, вставая. — Идём к костру. Ты ведь мёрзнешь.
Они уселись возле тепло пляшущего пламени, и Оллид пристально поглядел на слугу:
— Что ты хотел?
— Господин, я знаю, ты не доверяешь мне, — начал Гиацу. — Но я сказал Мевиде-тан правду. Ты ведь слышал мои слова?
— Слышал, — согласился колдун. — И что же, с тех пор твоё мнение не изменилось? Ты ведь узнал, что можешь получить невиданную силу...
— Нет! — горячо возразил Гиацу. — Эта сила принадлежит тебе! Как я могу отнять её?
— Как? Да очень просто на самом деле... Убить колдуна, конечно, труднее, чем обычного человека. Но вполне возможно. И вот — сила уже твоя.
— Господин! — возмутился Гиацу. — Почему ты говоришь мне такие слова? Почему думаешь, что я буду это делать?! Разве я хоть раз обманул тебя?
Оллид удивился про себя: «Надо же... Меня отчитывает ребёнок!». А вслух спросил:
— Тебе ведь всего девять зим?
— Скоро десять, — поправил мальчик.
— Скоро десять, вот как... Ну, это, конечно, меняет дело.
Оллид подбросил поленьев в огонь, и тот разгорелся с новой силой, озаряя хмурое и неимоверно утомлённое лицо колдуна. Все эти дни он бессознательно гнал Туринара всё дальше на север, а сам не переставая думал: «Что же мне теперь делать? Что?».
Когда-то он сам, едва узнав о том, что Рован раскрыл тайну колдунов, сразу предложил Ингу избавиться от князя. Но старик ответил отказом: он хотел сначала убедиться, что Рован в самом деле захочет предать его. И это решение стоило Ингу жизни. Тогда Оллид не понимал старика: что за блажь? Зачем было убеждаться? Не лучше ли сразу где-нибудь затаиться? Или, в конце концов, подготовить Ровану ловушку, из которой тот бы не выбрался? Это всё равно оставило бы след в душе старого колдуна, но всё же не такой глубокий, как когда Инг собственноручно забрал жизнь Фёнвара.
Оллид глядел на огонь. Пламя жадно лизало поленья, и дым завитушками стремился вверх. Из костра вылетали порой искры и тотчас гасли, попав на влажную землю... Тотчас гасли... Избавиться от мальчишки куда проще, чем от князя. Мальчишку можно просто где-нибудь бросить. Не привычный к холоду, не знающий местности, не имеющий даже ножа, чтобы добыть себе еды — он очень быстро сгинет сам, и убивать его не придётся. Мевида, наверное, так и сделала бы. Или, чтобы наверняка, отправила бы неугодного в Гиблую топь, к югу от Медведянки. Но Оллид не мог так поступить с Гиацу.
Колдунья тяжело вздохнула и шагнула за порог. Она закрыла глаза и отдалась во власть тяжёлых длинных кос, которые стали послушно оплетать её. Волосы двигались сами по себе, превращая стройную женщину в большую и мощную медведицу с густой бурой шкурой. Ещё мгновение, и Мевида опустилась на четыре лапы и направилась прочь от деревни.
Она бесшумно вступила в притихший ночной лес. Воздух был прозрачен и свеж: дождь, наконец, прекратился, и быстрый ветер разгонял облака, теснившиеся теперь по краю неба. Шумели мокрые деревья, сбрасывая с себя паутину капель. Легко вминались в землю преющие листья под тяжёлыми медвежьими лапами. Мевида втянула носом воздух: Оллид уже далеко, и ничьих больше запахов не слышится в её владениях.
А всё-таки отчего так тревожно на сердце? Будто и впрямь неладно что-то с этим одноглазым... Навестить Инганду раньше обыкновенного или всё же подождать? Старуха не любит частых гостей. Тем более, наверное, не стоит соваться к ней теперь, когда она только-только лишилась своего Улля. Скорее всего, она очень зла и может ненароком отправить в трясину и подругу. Да, лучше подождать...
Мевида брела сквозь мглу, и сырой полупрозрачный туман скользил за ней по пятам, обнимал покрытые мхом деревья и клубился в тёмных проталинах меж стволов. Листья настороженно шептались у неё за спиной, и лёгкая морось летела с них на бурую шкуру. Растопыренные ветки порой цеплялись за шерсть, да тотчас с хрустом обламывались — не им останавливать медведицу.
Мевида ступала уверенно и не таясь. Она знала: никто не посмеет тронуть её и преградить путь. Ей ни к чему было даже обращаться в медведицу, чтобы и люди, и звери обходили стороной, да в этом обличье колдунья чувствовала себя спокойней всего. Она надевала толстую шкуру, как воины надевают кольчугу на поле брани, и сквозь густую шерсть словно больше не пробивалась никакая боль.
Мевида не меньше Оллида уставала от людей, да научилась жить с ними бок о бок. Они всегда приносили страдания. Хочешь вылечить человека — сначала ощути его боль внутри себя, и только тогда сможешь помочь. Оллид бежал от этого, прятался в своей пещере высоко в горах, но Мевида не жаловала одиночество. Она любила бродить по деревне, узнавать сплетни да смотреть на чужую жизнь. Порой она позволяла заметить себя, и прозревшие люди тотчас радостно звали знахарку к столу. Мевида купалась в почёте и уважении, ела всё, что хочет, и слушала, слушала, слушала... Ей нравилось слушать: о чужих бедах, болезнях, о тайных любовных встречах в лесной чаще, о несносных детях и тяжёлой старости, о том, что творится в мире, и — особенно — о лисьепадском князе.
Нынче в Лисьем граде уже правил Мьямир — молодой, горячий. Отец наверняка поведал ему перед смертью колдовскую тайну. Станет теперь новый князь рыскать по алльдской земле... Да коли заедет он во владения Мевиды, она, пожалуй, придумает, куда его отправить. Главное, чтоб он не явился нежданно-негаданно прямо на порог: тогда, быть может, непросто выйдет. Мевида — медведица, и в окно птицей не вылетит.
Вспыхнул впереди пышный рыжий хвост, и на миг колдунья задумалась, не голодна ли уже. Лисица замерла перед ней, не в силах пошевелиться, лишь в ужасе метались её маленькие тёмные глаза и дрожал кончик хвоста. В толстой медвежьей шкуре и охотиться было легче: чужая боль не так остро впивалась клыками в глотку. Мевида втянула воздух: пахло страхом. Ей нравилось, когда её боятся... Да есть не хотелось, и лисица, обретя способность двигаться, со всех ног ринулась прочь. Наверно, в этом лесу она больше не покажется.
С людьми было труднее. Мевида уже легко управляла вниманием целой деревни, но когда-то и этому пришлось долго учиться. В город, пожалуй, ей переселяться не стоит: начнёшь сильно утомляться, упустишь кого-то из виду, и смерть не замедлит явиться. Навязывать другому человеку свою волю колдунья всё ещё не умела. Это зверя легко подчинить, да и то — не всегда... А с князем поди попробуй! Он посложнее лисицы.
Говорят, Инг Серебряный умел такое... Оллид рассказывал, как старый колдун сковал Рована взглядом и не позволил сдвинуться ни на ноготь, пока не кинул в князя копьё. Да только Инг обладал необыкновенным даром: такие могущественные колдуны не рождаются больше в мире, и Мевида не чета ему. Быть может, Оллид ещё мог бы равняться с ним... Да только господин-зелёный-плащ сам не желает этого.
Мевида вздохнула. Вот чью волю хотелось бы подчинить, да не получится, как ни пытайся. Сколько зим она уже бегает за Оллидом, точно не медведица, а собака какая-то? И так его в гости зазывает, и эдак, а он всё сидит на своей Лосиной горе, смотрит оттуда вдаль и нос воротит. И вот это, пожалуй, больнее всего. Мевида натянула бы медвежью шкуру на сердце, если б могла — вдруг тогда полегчает немного?
Горестный рык вырвался из груди: видно, слишком они с Оллидом разные, хоть и сделаны из одного теста... Ему подавай кого веселее и посговорчивее, и чтобы без тяжёлых медвежьих лап и колкого злого взгляда. Да только Мевида другой быть не умеет. И, верно, не сойтись ей с Оллидом никогда.
Колдунья остановилась на небольшой полянке и поглядела в небо, обрамлённое тёмными кронами. Зрение у медведей худое, да самые яркие звёзды всё равно видны. То, должно быть, светятся чертоги знатных предков — правителей, героев, колдунов... Встретится ли там Оллид после смерти? Позволит ли сесть пировать подле себя или опять побежит куда-то?
Мевида усмехнулась бы, да с медвежьей пастью это получалось туго. И она просто повернула назад. Расступались деревья перед хозяйкой леса, прятались испуганные звери по кустам, и ночные птицы тихо сидели в дуплах и не смели подавать голос. Холодный сырой туман уже не цеплялся за мохнатые лапы и быстро отстал, заплутав в густой роще по пути.
Вскоре показалась деревня. Мевида бесшумно ступала вдоль домов, не видимая никому, и даже собаки не поднимали на неё головы. Она вслушивалась в тихий ночной шёпот из-за тяжёлых дубовых дверей:
— Сестра, сестра! Прошу, посмотри, у меня нет шерсти на спине? Чешется ужасно! Будто и впрямь растёт... У, этот семанин!
— Да что ты мелешь? Какой ещё семанин?
— Почём я знаю? Может, беглый? Сбежал от какого хозяина и бродит тут. У него ведро было.
— Надо отцу сказать. Пусть поймают.
— Да ты на спину мою погляди! Чешется же!
— Да гляжу я! Ой, что-то растёт...
— Что?!
— А вот и пошутила! Купился! Хотя постой-ка...
Мевида, посмеиваясь, шла дальше. А всё-таки и впрямь умный мальчишка! Ишь чего удумал! Ченамка... Слово-то какое чудное.
Колдунья намеренно послала Гиацу к реке в тот самый миг, когда местные мальчишки тоже отправились к ней. Ей хотелось узнать, чего стоит этот верный семанский пёс. Прибежит ли он к своему хозяину с расквашенным носом? Даст волю ярости, накопленной в рабстве? Или, может, вовсе захлебнётся страхом на дне медведянской речки? Но маленький семанин и впрямь оказался умный. Умный и... преданный своему хозяину. Никогда он не убьёт его, надо же! Ну, посмотрим, посмотрим...
На мягкой влажной земле оставалась цепочка глубоких медвежьих следов, и колдунья забавлялась, представляя, как с утра переполошатся все деревенские: ночью-то медведь приходил, а ни одна собака даже не залаяла! Дойдя до своего дома, Мевида вновь обернулась человеком и настороженно оглядела затаившийся на пригорке лес: ничего... Тогда колдунья толкнула дверь и скрылась в знакомой тьме.
Никто не обратит внимания, что медвежьи следы обрываются прямо у порога Мевиды. Никто. Потому что она так хочет.
Глава 12. Огни над Лисьей макушкой
Дым застилал небеса, и крохотные точки звёзд то появлялись, то исчезали вновь, съедаемые его густыми клубами. Луна — большая, жёлтая, уже пошедшая на убыль — тяжело поднималась над горизонтом. Её свет лился сквозь высокие стройные ели, ухался за горы и отражался в редких лужах. Но вскоре она закатилась, так и не встав над миром. И лишь пламя костра теперь вырывало из мрака две заострённые вершины, похожие на чьи-то огромные уши. Они торчали из широкого каменного основания, закруглённого по краям: Оллид звал его Лисьей макушкой.
Гиацу сидел на мягкой подстилке из мха и, стащив обувь, чтобы ненароком не поджечь её, грел озябшие ступни. Уж много дней минуло, как они покинули Медведянку, и с тех пор становилось только холоднее и холоднее. Сегодня утром Гиацу даже проснулся лицом в остывших углях, весь перемазанный в саже: видно, пытался согреться и во сне подползал всё ближе к костру.
Кругом тянулись сплошные леса, такие густые, угрюмые и мрачные, что даже дневной свет с трудом пробивал плотную паутину веток. Лицо Оллида сделалось таким же угрюмым. Колдун сидел нынче поодаль от огня, прислонившись спиной к одному из Лисьих ушей, и не двигался. Семанин украдкой поглядывал на него, но заговаривать не решался.
С тех пор как хозяин повздорил с Мевидой, настроение его безнадёжно испортилось. Он стал молчалив и бросил учить слугу алльдскому языку. Под глазами колдуна залегли синеватые тени, а лицо, и без того бледное, как у всех алльдов, сделалось ещё бледнее. Гиацу знал, что господин теперь плохо спит по ночам: стоило семанину пошевелиться, как Оллид тут же распахивал глаза и пристально следил за ним. Всё это очень удручало мальчика. Как хорошо было с господином раньше! И взбрело же Мевиде в голову так вмешаться!
Гиацу теперь и сам потерял сон: всё боялся, что Оллид-тан оставит его где-нибудь. Вскочит на своего верного Туринара, быстрого, словно ветер, и поминай, как звали! Порой мальчик размышлял, что господин может и вовсе убить его: ведь семанину теперь известна самая сокровенная тайна колдунов. От напряжения Гиацу стали мучить кошмары, в которых он снова и снова просыпался в одиночестве в дремучем алльдском лесу и слушал, как поблизости бродят голодные волки да медведи. А затем в ужасе, весь взмокший, он просыпался уже на самом деле.
Гиацу чувствовал: один он ни за что не выживет в этом краю. Если дикие звери не задерут его насмерть, он попросту умрёт с голоду сам. Это лишь Оллид так легко всё делает: раз — и приманил утку или зайца... Не каждому бывалому охотнику так везёт! Да и почти никто не сможет приготовить пойманную дичь на сырых дровах, если над лесом разразится ливень на несколько дней. А есть мясо сырым... Мама говорила, от такого помереть можно быстрее, чем если не есть вовсе.
Но даже голодная смерть казалась Гиацу не такой страшной, как возможность остаться без господина. Ведь рядом с Оллид-таном жизнь мальчика наполнилась невиданными ранее чудесами. Колдун не просто рассказывал сказки на ночь, как это делала мама. Он водил Гиацу по этим сказкам наяву, и они — ожившие, порой очень страшные или щемяще печальные, как история Улля, а порой — полные радости и надежды, как выздоровление умирающего Фьягара, — стали частью жизни семанина.
Болотные призраки и обитающие в ночной воде русалки, исчезающее Лунное озеро и Великий дракон, махнувший хвостом перед лицом лисьепадского князя... Гиацу теперь сам был, ни больше ни меньше, — героем легенд! Его собственная мать, умерев, разыскала алльдского колдуна и уговорила отправиться за сыном! И теперь Оллид-тан — это семья для Гиацу. Ведь у семанина не осталось больше никого в целом свете. Кроме разве что Тсаху да старика Чусена, частенько заходившего к родителям на обед. Да где они все теперь?..
Мальчик бросил осторожный взгляд во тьму, которая обняла колдуна со всех сторон. Ни звука не доносилось оттуда! А ещё, подумалось Гиацу, ведь господин никогда не принижал его... Даже если другие алльды косо смотрели на маленького семанина, отказывались садиться с ним за один стол и запрещали мыться в своей бане или во всей речке, Оллид-тан всегда держался с ним на равных. Можно было подумать, что Гиацу ему не слуга, а сын... Или даже друг. Хотя семанину казалось, что он ещё ничем не заслужил такое отношение.
Гиацу поглядел в чёрное небо, усыпанное серебристыми точками. И звёзды в алльдском краю сияют будто загадочнее и ярче, чем дома. А, верно, это потому, что Оллид-тан рядом. Без него всё не так станет! И звёзды потухнут, и ветер замолчит...
В конце концов, Гиацу решил: так дальше нельзя! Он натянул носки и обувь и вздохнул, собираясь с духом, чтобы отойти от тёплого костра. Оллид не шелохнулся: отсюда могло показаться, будто он вовсе спит. Семанин осторожно приблизился и сел на корточки перед ним:
— Господин! — позвал он. Колдун не ответил. — Господин, я знаю, что ты не спишь! — упрямо продолжил Гиацу. — В последние дни ты почти не смыкаешь глаз и следишь за каждым моим движением. Ты думаешь, я не замечаю? Так зачем же ты притворяешься спящим сейчас?
Оллид тихо усмехнулся.
— Умный маленький семанин, — пробормотал он, вставая. — Идём к костру. Ты ведь мёрзнешь.
Они уселись возле тепло пляшущего пламени, и Оллид пристально поглядел на слугу:
— Что ты хотел?
— Господин, я знаю, ты не доверяешь мне, — начал Гиацу. — Но я сказал Мевиде-тан правду. Ты ведь слышал мои слова?
— Слышал, — согласился колдун. — И что же, с тех пор твоё мнение не изменилось? Ты ведь узнал, что можешь получить невиданную силу...
— Нет! — горячо возразил Гиацу. — Эта сила принадлежит тебе! Как я могу отнять её?
— Как? Да очень просто на самом деле... Убить колдуна, конечно, труднее, чем обычного человека. Но вполне возможно. И вот — сила уже твоя.
— Господин! — возмутился Гиацу. — Почему ты говоришь мне такие слова? Почему думаешь, что я буду это делать?! Разве я хоть раз обманул тебя?
Оллид удивился про себя: «Надо же... Меня отчитывает ребёнок!». А вслух спросил:
— Тебе ведь всего девять зим?
— Скоро десять, — поправил мальчик.
— Скоро десять, вот как... Ну, это, конечно, меняет дело.
Оллид подбросил поленьев в огонь, и тот разгорелся с новой силой, озаряя хмурое и неимоверно утомлённое лицо колдуна. Все эти дни он бессознательно гнал Туринара всё дальше на север, а сам не переставая думал: «Что же мне теперь делать? Что?».
Когда-то он сам, едва узнав о том, что Рован раскрыл тайну колдунов, сразу предложил Ингу избавиться от князя. Но старик ответил отказом: он хотел сначала убедиться, что Рован в самом деле захочет предать его. И это решение стоило Ингу жизни. Тогда Оллид не понимал старика: что за блажь? Зачем было убеждаться? Не лучше ли сразу где-нибудь затаиться? Или, в конце концов, подготовить Ровану ловушку, из которой тот бы не выбрался? Это всё равно оставило бы след в душе старого колдуна, но всё же не такой глубокий, как когда Инг собственноручно забрал жизнь Фёнвара.
Оллид глядел на огонь. Пламя жадно лизало поленья, и дым завитушками стремился вверх. Из костра вылетали порой искры и тотчас гасли, попав на влажную землю... Тотчас гасли... Избавиться от мальчишки куда проще, чем от князя. Мальчишку можно просто где-нибудь бросить. Не привычный к холоду, не знающий местности, не имеющий даже ножа, чтобы добыть себе еды — он очень быстро сгинет сам, и убивать его не придётся. Мевида, наверное, так и сделала бы. Или, чтобы наверняка, отправила бы неугодного в Гиблую топь, к югу от Медведянки. Но Оллид не мог так поступить с Гиацу.
