Глава 4. Смерть на пороге
Удвинг стоял на крыльце, вслушиваясь во тьму. Шёл самый тихий час ночи, когда птицы ещё не начали возвещать новый день и даже кузнечики смолкли, затаившись в траве. Прямо над домом шептались листья могучего дуба, и вторили ему клёны и ясени. По краям же деревня вся обросла ивами, и они клонили пышные головы к холодной изумрудной воде. Говорили, что цветастая речка когда-то начиналась в Тёмном лесу далеко на западе и бежала через поля к городам и сёлам, коих раньше было не счесть. Теперь же осталась Алая Стынь да ещё одна деревня подальше, и тянется густая ивовая роща по зелёным берегам.
Удвинг ощущал незримую связь с этой землёй и Вязким лесом, стеной распростёршимся вокруг, и связь эта питала его, как река питает деревню. Пожалуй, не было в этом ничего удивительного, раз Удвинг приходился Вязкому лесу сыном. Да так ли это?
В своём первом воспоминании он брёл по сумрачной чаще, сам не зная, куда. Старые ивы ласково касались изогнутыми ветвями его макушки и приветливо шуршали заострёнными листьями, будто радуясь гостю. Порхали вокруг стайки любопытных птиц, наблюдая за мальчиком сквозь тёмную зелень деревьев. Удвинг не испытывал страха и шёл прямо по мягкому мху, устлавшему весь лес, и мох держал его, словно под ним была твёрдая почва. Мальчик разглядывал огромные корявые деревья, и тёплые солнечные пятна сновали по усталому лицу: Удвингу давно хотелось есть, да только на ивах не росло еды.
Вдруг мир потемнел. Мальчик с изумлением вытаращился на преградившего путь человека в зелёном плаще, кроваво-красном со внутренней стороны. Позади стоял огромный вороной конь, у которого будто тьма клубилась в глазницах. Незнакомец наклонился, и чёрная коса съехала с его спины, перекинувшись через плечо. Внимательный взгляд устремился на Удвинга:
«Как тебя зовут?»
Ошарашенный мальчик проглотил половину букв:
«...инг».
«Инг?» — переспросил мужчина, переменившись в лице.
«Удвинг», — уже громче повторил мальчик.
«А, Удвинг... — господин вздохнул. — Тебя кто-то привёл сюда?»
Удвинг покачал головой: он и сам не помнил. Временами ему действительно казалось, будто кто-то привёл его под тень деревьев и оставил на узкой тропе, окружённой мягким мхом. Но потом он понимал, что был здесь всегда: вырос на ветке, как ивовый листик, оторвался от дуновения ветра и бродит теперь неприкаянный.
Незнакомец пристально смотрел на мальчишку. В Вязком лесу гибло много детей. Едва в деревнях поблизости начинался голод, и матерям самим становилось нечего есть, они несли сюда новорождённых и оставляли у ивовых корней. Но Удвинг был довольно большой: на вид зимы три. Неужто кто-то привёл и такого ребёнка, и мальчик позабыл об этом от испуга? Да будто не похоже...
Мужчина улыбнулся:
«Ну, Удвинг, раз я нашёл тебя в этом лесу, будешь его сыном».
Мальчишка широко распахнул глаза:
«Сыном?»
«Да. Удвинг, сын Вязкого леса! — возвестил господин, сажая его перед собой на коня. — Я отвезу тебя в ближайшую деревню».
Если он брошенный, там его могут признать, и вряд ли у отчаявшейся матери хватит духу увести ребёнка во второй раз. Однако если родители мальчишки не из Алой Стыни, то лишний рот себе никто не возьмёт. Но что, если Удвинг и в самом деле порождение леса? Как теперь узнаешь такое?
Мужчина остановился в просторном пролеске и снял мальчика со спины коня.
«Иди по этой тропе вперёд, никуда не сворачивая, — велел он. — Как явишься в деревню, скажи, что ты — сын Вязкого леса, и если люди тебя прогонят, то никому больше не видать дороги через него. А если накормят и позаботятся, то ты вырастешь и станешь для них надёжной опорой. Понял, Удвинг? Повтори!»
Мальчик, как мог, повторил, и незнакомец удовлетворённо кивнул:
«Теперь иди. А я постою, посмотрю, как ты идёшь».
И Удвинг послушно пошёл. С тех пор и началась его жизнь.
Вон та тропа, по которой явился он в деревню: узкой змеёй стелется через поле, едва видимая в свете луны. Другой, уже взрослый Удвинг задумчиво брёл по деревне, встретившей его много зим назад суеверным страхом, и мягко проводил рукой по нагретым за день стенам домов. Жители Алой Стыни стали ему семьёй, и он полюбил их как родных и умрёт за них, если придётся. Но с тех пор, как он поселился здесь, прекратились беспорядки, и даже редкие разбойники, забредавшие в эту глушь, уходили ни с чем. Уйдут и лисьепадские воины.
Ветер следовал за одиноким путником от дома к дому, то и дело надувая рубаху и взъерошивая волосы, собранные в небрежный хвост. Показался впереди сторожевой костёр, у которого задремал караульный, обняв топор. Удвинг тронул его за плечо, и парень встрепенулся.
— Как дела?
— Я... а... — смутился караульный: — Ну, лисьепадские орали что-то под рекой. Там у них драка даже была, но быстро кончилась, и всё стихло.
— По деревне никто не ходил?
— Н-нет... Я не слышал и не видел.
— Ладно, иди поспи, — велел Удвинг. — Теперь я посижу.
Он подкинул дров, и пламя занялось с новой силой, трепыхаясь от налетевшего ветра. Удвинг сел на пень и хмуро глянул на тусклые костры лисьепадского отряда, но тихо было на пригорке, где они мерцали. Спала и вся Алая Стынь, и ничто уже не тревожило её сна. Безмолвно глядела с чёрного неба луна, словно разрезанная пополам острым ножом. Заливала она весь мир ярким серебристым сиянием, и обманчиво спокойным казался этот свет.
Удвинг поискал глазами Аганару. Тысячи звёзд усеяли чёрное небо, но та, что указывает дорогу путникам, похоже, уже закатилась — не видать за пышными ивами. Много людей отправилось по зиме за шкурами в Тёмный лес... Даже если пошли они потом торговать в Ерилльское княжество, всё равно пора бы уже вернуться. Удвинг с грустью покачал головой: так деревня и вовсе вымрет.
В нескольких днях пути на восток лежало ещё селение — Хьявиги, да зим пять уже и от них никаких вестей. Удвинг давно думал наведаться туда, поглядеть, живы ли люди, но всё не находил времени. Работы невпроворот. А теперь, когда столько мужчин покинуло Алую Стынь, сын Вязкого леса и подавно стал нарасхват. Он помогал пахать старикам-соседям, чинил текущие крыши, запасал дрова на всех, а зимой прокладывал в высоких сугробах дороги между домами. И на один-то день не отлучишься с такими заботами!
Стрельнули искры из костра, рассыпались по траве рыжими всполохами, да быстро сгинули. И сильный чёрный ветер окружил Удвинга, взъерошив волосы и холодом пробежав по спине. А, может, не в заботах дело? Может, это лес не отпускает от себя? И всё кажется, что однажды вновь проедет через него высокий незнакомец на огромном вороном коне, скользнёт взглядом по деревне и помашет рукой. И когда это случится, надо будет непременно узнать его имя и отблагодарить за помощь.
Удвинг вздохнул. Вынул из-за пазухи точильный камень и от нечего делать принялся водить его по лезвию топора, ожидая рассвета. Чужаки обещали покинуть Алую Стынь утром: вот уедут они, и тогда можно будет как следует вздремнуть. А пока только и остаётся, что ждать, когда ночь подойдёт к концу. Только и остаётся.
* * *
Возвращались в молчании. Гимри шёл позади, устало вглядываясь во тьму: лишь бы никто не выскочил да не причинил вреда Миране. Но ночь тихонько баюкала путников, и успокаивались страхи, уносимые прочь лёгким течением реки. Тут и там раздавались негромкие всплески: то ли лягушки ныряли, опасаясь людей, то ли русалки купались в ночной воде... Гимри не боялся русалок, да всё равно держал ладонь на рукояти меча — так спокойнее.
Колыхался вокруг влажный воздух. Отражалась в блестящей чёрной глади высоко поднявшаяся над лесом половинка луны. Шуршали заострённые ивовые листочки, отрываясь от веток и летя вниз — лето уж в самом разгаре, скоро и на исход пойдёт.
Тяжесть лежала на сердце предводителя. И вздумалось же этой Одре упомянуть про колдуна в зелёном плаще! Теперь-то Мирана точно не отступит. Гимри уже почти уверился, что никогда не увидит больше Ощрицу, никогда не станет ни мужем, ни отцом. Но от этой мысли ещё сильнее захотелось удержать Мирану, ухватить её прямо сейчас за руку и попросить вернуться вместе с ним домой. Да не послушает она.
И Гимри ощутил разгоравшуюся в груди злость на ту несчастную больную девочку, из-за которой они все тут оказались. На один краткий, но такой отчётливый миг пожелал он, чтобы вышла им сейчас навстречу Ллара с мёртвой Инарой на руках, и всё бы кончилось. Но Гимри тряхнул головой, устыдясь своих желаний. Как сложно хотеть счастья одновременно и для себя, и для Мираны! И стал вспоминать Одру, которая так сильно ждёт своего Одгана.
«Хоть и есть у нас Удвинг, но мы все вас очень боимся, — призналась девушка за едой. — Я бы в жизни из дома не вышла сегодня... Но мне такой сон страшный приснился! И день выдался подходящий, чтоб Аганару над лесом высмотреть: ведь она ярче всего сияет в жаркие летние ночи, и тогда ни с одной другой звездой её не спутать! Как же я могла отсиживаться? — и Одра с отчаянием стиснула деревянную миску. — Мне ведь приснилось... Приснилось... Будто любимый мой при смерти лежит. Я подхожу к нему, а он бледный-бледный... за руку меня берёт и говорит: «Прости меня, Одра». А я отвечаю ему: «Да за что мне тебя прощать?!». А он: «Да за то, что не вернусь я к тебе», — и слёзы покатились по щекам Одры. — Ну и как?.. Как я могла дома сидеть, хоть и велел Удвинг не выходить никому сегодня?.. Я и дедушке не сказала. Он бы прикрикнул, мол, ерунда какая, снам всяким верить... Но сам бы тоже расстроился — я его знаю! Расстроился бы...»
Звучал теперь голос Одры и в ушах Мираны. Она шла впереди Гимри и уже видела подсвеченную лунным светом крышу сеновала, где им разрешили спать нынче ночью, и даже машущих хвостами лошадей, переминавшихся с ноги на ногу на том же холме. Видела — и не видела одновременно. «Я подхожу к нему, а он бледный-бледный...». Бледный-бледный... И голос этот заставлял беспокойно ворочаться уснувшую было память — о том, как шла Мирана по своему собственному дому. Шла и знала, что впереди, за той неплотно прикрытой дверью лежит её муж, и Белая смерть клубится над ним. И оттого шаги становились всё тише, всё легче, будто белый-белый снег, что падал с самого утра. В такой же зимний день ведь и родилась Инара — дочь, не нужная своему отцу. В такой же зимний вечер ведь и сказал Дарангар, что он не просил рожать «это»...
Мирана осторожно заглянула в щель. Нет, не умер ещё: вздымается от дыхания некогда могучая, а теперь такая впалая грудь. Мертвенно-бледная кожа натянута на череп — того и гляди порвётся, обнажив кости. Исхудавшие руки покоятся вдоль тела, поверх толстого одеяла: они спрятаны в рукава алой рубахи, но белые пальцы — точь-в-точь пальцы покойника — видно всё равно. Муж вдруг шумно и тяжело выдохнул, и Мирана подумала: никак дух испустил?.. Но тут раздался его голос:
«Мирана, — позвал Дарангар хрипло. — Мирана... Я слышу, ты здесь».
Она отворила тяжёлую дверь и сделала шаг в покои.
«Подойди... прошу...»
Мирана навалилась на дверь спиной, прикрывая её, но осталась стоять на пороге.
«Прошу!» — Дарангар с трудом приподнял руку над кроватью.
Шаг, шаг, ещё шаг... И вот Мирана уже встала у самой его постели. Неровно пылали свечи, билась в закрытые ставни белая-белая метель, и столько всяких чувств теснилось в сердце, что больше всего хотелось развернуться да убежать прочь. Но Мирана упрямо стояла. Стояла и смотрела.
Дарангар повернул голову и устремил на неё потускневший взгляд. Давно уже исчез тот человек, за которого выходила замуж дочь Винлинга, лишь его бледный призрак лежал теперь перед ней. Но там, в глубине этих глаз, словно оставалось ещё что-то от прежнего Дарангара — будто угли от некогда горевшего пламени.
«Прости меня...» — с трудом вымолвил он.
Мирана молчала, и тогда Дарангар вздохнул и заговорил вновь:
«Прости, что был жесток с тобой... и девочкой...»
Глаза Мираны вспыхнули:
«Девочкой?! Ты даже не помнишь, как зовут твою дочь?»
«Помню, — возразил муж. — Инарой её зовут».
Мирана отвернулась.
«Я заставил тебя много страдать, я знаю... — с трудом проговорил Дарангар. — И мне жаль... Ты не заслужила этого...»
Мирана стиснула зубы. Она чувствовала себя ужасно: ей хотелось и наорать на мужа, и расплакаться. Но она лишь молча смотрела, как пляшут отсветы огня на закрытой деревянной ставне.
«Мирана, я ведь умираю», — напомнил Дарангар.
Женщина резко повернулась к нему:
«И что же, — со злостью спросила она, — я должна простить тебя просто потому, что ты умираешь?!»
Дарангар закрыл глаза, не выдержав её взгляда.
«Так отправляйся к Халльфре без моего прощения, — отрезала Мирана. — Ты не достоин его!»
И стремительно вышла вон.
А на рассвете её разбудила Ллара, прошептав скорбно:
«Господин скончался».
Мирана открыла глаза и долго смотрела во тьму над собой, где еле-еле проступали очертания потолочных балок. Там доска, тут доска... А здесь то ли сучок вывалился, то ли мыши прогрызли... Залатать надо бы.
«Госпожа?..» — неуверенно окликнула её служанка.
«Вели готовить погребение», — глухо отозвалась Мирана.
Как же сложно думать! Как хотелось, чтобы кто-то другой взял на себя эти хлопоты! Но кто мог их взять? Она должна первая встать у деревянного помоста и бросить на него горящую головню, чтобы вспыхнул погребальный костёр. И быть там, пока пламя не поглотит её мужа. А затем поить хмельным мёдом его приближённых и ловить на себе их задумчивые взгляды: не позвать ли Мирану замуж? Она всё ещё красавица, да и наследство от Винлинга и Дарангара осталось приличное. Мирана стиснула зубы: гости ещё даже не явились, а ей уже хотелось выставить всех вон.
Глаза защипало и сердце забилось быстрее. Как долго она желала, чтобы не стало Дарангара, сколько раз сама пыталась убить его, да не смогла! И почему же теперь смерть мужа вовсе не радует? Отчего в этот миг на глаза наворачиваются слёзы, а в голову лезут воспоминания — и в этих воспоминаниях Дарангар улыбается, совсем как в первые дни замужества, когда казалось, будто он любит Мирану? Ведь тогда он даже слушал её с удовольствием — и как она говорила, и как пела... Лишь потом стал огрызаться да считать, сколько истратил золота. «Когда ты родишь сына?» — вот всё, что интересовало Дарангара в последние зимы.
Мирана тряхнула головой и, наспех одевшись, хотела уже поскорее покинуть дом, да застыла на пороге. Развернулась и, как во сне, медленно направилась в покои мужа. Подошла к постели на цыпочках, точно боялась разбудить, и, стиснув зубы, вгляделась в заострившееся лицо, в котором уже не было жизни. Сглотнула: и впрямь умер... Предательская слеза покатилась по щеке, и Мирана не стала останавливать её. Наверное, никто больше не заплачет по Дарангару... Много бед он принёс в Ощрицу.
Женщина вывела Ерку за городские ворота, и лошадь тихонько фыркнула, предвкушая нелёгкий путь через сугробы. Эту чудную серебристо-серую кобылу когда-то подарил муж, ещё до рождения Инары... После уж от него никаких подарков не было. Мирана вздохнула и огляделась. Снега намело выше колена, а кое-где и по пояс, и белое полотно раскинулось всюду, куда хватало глаз смотреть. Но посреди него всё же шла колея — ведь люди часто выезжали из Ощрицы да везли заболевших к знахарке.
Вдали полыхали костры и слышались заунывные песни.
