«Отступаем! Отступа-а-аем!»
Кто-то должен стать новым предводителем. Кто-то должен принимать решения, чтобы сберечь людей, которые пока живы.
Тарм глянул на Гимри с облегчением и присел, чтобы обломать древко стрелы: вытаскивать наконечник лучше потом, а не то кровь хлынет из раны. Золотистые кудри потемнели и прилипли к измождённому лицу. Он отбросил подальше отломанное древко и попытался вновь встать, чтобы выставить щиты перед друзьями. Да стрелы больше не летели.
«Отсту-у-упа-а-аем! — в третий раз провозгласил Гимри и, повернувшись к соратникам, добавил: — Атвир, помоги Тарму идти, ему стрела в ногу попала. А я возьму на себя этого парня».
Атвир измученно улыбнулся:
«Конечно... предводитель», — это был первый раз, когда он назвал его так.
И Гимри взвалил на спину безымянного дружинника. Он тащил его на себе до самого лагеря, и лишь там парень пришёл в себя и прошептал, что его зовут Говар.
«А это Гимри, теперь он командует вместо Винлинга, — сообщил Атвир, возникнув из-за плеча Гимри. Он протянул свою ладонь Говару: — Я — Атвир. А это — Тарм. Мы зовём его Кудряшкой, хотя сейчас он похож на мокрую курицу...»
«Язык тебе отрезать надо, — устало огрызнулся Тарм. — Я же просил: не называть меня Кудряшкой!»
«Так, отошли все от больного, — строго велел Гимри и обратился к Говару: — Тебе лучше?»
Говар кивнул и неловко улыбнулся, смущаясь от такого внимания. Рана его была не слишком серьёзная. Но дружинник потерял много крови и, останься он лежать где лежал — верно, умер бы. Гимри похлопал его по плечу:
«Поправляйся, — и вдруг добавил фразу, которую всегда говорил Винлинг своим воинам: — Мне нужны хорошие люди».
И Говар поправился — поправился, чтобы спустя десять зим утонуть в Вязком лесу. И Гимри с тоской покачал головой. Рука его всё ещё лежала на плече верного Атвира, и было это плечо горячо и надёжно, как и всегда. Поднялся и Тарм Кудряшка. Золотистые вихры его взметнулись, и будто само солнце блеснуло в них, на миг запутавшись в пушистых завитушках. Он весело ухмыльнулся:
— Что-то хмурые вы больно... — и глядя мимо всех, вытянул руку и указал вперёд: — Глядите-ка! Вон же Дикие горы! Вон!
Гимри повернулся и с изумлением увидел, как грузная тёмная туча сползает прочь, обнажая, наконец, бесконечную серую гряду, к которой они так долго шли. Острые пики, будто обмакнутые в сметану, неровно стекавшую с них, стремились к небу, и больно было глазам от их сияния в свете солнца. Резкий, холодный ветер вдруг налетел на весь отряд, взметнув плащи да бросив сверкающую пыль в усталые лица. И зазвучал в голове у Гимри старческий голос: «Далеко дуют ветра, летящие с гор. Несут они холодные снежинки, которые никогда не тают. А кто вдохнёт эти снежинки, тот сойдёт с ума».
— Ну что ж, — Хугар тоже встал и устремил взгляд на горы. — Похоже, дорога и впрямь верная. Значит, скоро уже и Гадурская равнина покажется. Скорей бы, — и княжеский воевода в предвкушении потёр руки. — Всегда хотел посмотреть на неё.
И они снялись с привала и долго ещё скакали вперёд, прежде чем остановиться на ночлег. Гимри хотел найти место, откуда не глядели бы на него эти тревожные ледяные пики и куда не долетал бы холодный северный ветер. Но едва ли существовало такое место теперь. Горы смотрели отовсюду. Они пристально следили за путниками, и чудилось Гимри, что следят они с хищным вниманием затаившегося зверя. Но предводитель, вымотанный дорогой и переживаниями, уже не мог больше размышлять об этом и провалился в сон.
* * *
Той ночью весь отряд мучили кошмары. Гимри то просыпался, то засыпал вновь, не в силах содрать с себя паутину неприятных снов, и, в конце концов, криком разбудил сам себя. Во сне он увидел, как Хугар насквозь протыкает Атвира мечом, и Атвир падает замертво. Кричит что-то княжеский воевода, но Гимри не слышит, не слышит... Только смотрит, как жизнь покидает глаза его друга.
«Предводи...» — пытается прошептать Атвир.
Ещё миг — и взгляд его останавливается навеки, и слова замирают на блестящих от крови губах.
Гимри привстал и, тяжело дыша, отёр пот со лба. Какой жуткий сон! Он протянул руку, нащупав спящего рядом с ним Атвира: вот он, живой, тёплый, дышит... Никто не протыкал его мечом.
— Что такое, предводитель? — сонно спросил Атвир, обернувшись.
— Ничего. Спи, — велел Гимри и поднялся.
Он обошёл лагерь, кивнул караульному, уже раздувающему костёр к завтраку. Пересчитал спящих по палаткам и под навесами людей: опять на одного меньше. Кого на этот раз не хватает? И тут увидел Тарма, присевшего у речки неподалёку. В утреннем сумраке его сгорбленную фигуру можно было принять за большой валун, если бы не кудряшки, колыхавшиеся от порывов ветра. Гимри приблизился к реке, стараясь идти громко, чтобы не испугать застывшего на берегу воина. Но Тарм всё равно вздрогнул и едва не свалился в воду.
— П-предводитель!.. — пробормотал он.
— Что случилось?
— Да что-то... сон нехороший приснился, — глаза Тарма беспокойно забегали по лицу друга. — Веришь ли... будто умер я.
Гимри осторожно присел рядом с ним, и Тарм судорожно сглотнул:
— Это так натурально было... Я даже проснулся от чувства, будто в самом деле не могу больше дышать, — он коснулся пальцами шеи: — Стрела, — пояснил он. — Стрела прямо в горло. И всё.
Тарм вновь наклонился над речкой, чтобы плеснуть в лицо холодной воды. Ледяные капли текли по щекам и убегали за шиворот, но он даже не замечал этого: всё стоял у него перед глазами этот острый наконечник стрелы, насквозь прошивший шею и вышедший спереди на целый локоть. Во сне Тарм поднял руки и ухватился за древко, будто думал, что если держать его, это удержит и жизнь. Сделал вдох, но не смог больше вдохнуть. И проснулся...
— Тарм, — он вздрогнул, уже позабыв, что рядом с ним Гимри. — Впереди Гадурская равнина, ты ведь слышал легенды о ней?
Тарм неуверенно кивнул, и Гимри продолжил:
— Когда мы подойдём, я хочу, чтобы ты хорошенько прикрывал себя щитом. Ты понял меня? Там должна быть тропа, огибающая равнину. Но я не знаю, насколько она широка... Если сможешь, иди подальше от равнины. Слышишь? Как можно дальше! И крепко держи щит.
— Я понял, предводитель, — снова кивнул Тарм, чувствуя, что дрожь перестаёт его бить.
Странный он человек — этот Гимри! Как откроет рот, как заговорит, так сразу кажется, что всё станет ладно и хорошо, и бояться вообще нечего. Ведь он обязательно всё решит, обязательно... Гимри поднялся и подал ему руку, и Тарм с готовностью ухватился за неё. И небо над ними посветлело от грядущего рассвета, раздвигавшего перистые облака.
— Да чтоб вас всех, — раздался каркающий голос Хугара.
Княжеский воевода тоже проснулся от плохого сна, и неспокойно на сердце стало даже у него. Во сне Хугар смотрел на свои руки, и казались они белее снега, белее неба в пасмурный день — они были точь-в-точь руки покойников, павших от Белой смерти. И испугался вдруг воевода: неужто заразился он от девчонки? Но почему только он? Э-эх! Не железные теперь у него кулаки, а мёртвые!
Хугар открыл глаза и выругался. Поднёс к лицу ладони: в предрассветном сумраке не разобрать, какого они цвета. Но вряд ли белые... Конечно, нет! И воевода рывком поднялся на ноги. Приснится же ерунда всякая... А, впрочем, интересно, найдут ли они в самом деле колдуна, способного одолеть Белую смерть?
Отпуская Хугара в поход, князь поклялся, что наградит его двумя мешками золота, если воевода притащит в Лисью Падь колдуна. На такие деньги можно было бы безбедно жить до самой старости. Хотя вряд ли Хугар доживёт до неё. Удача пока благоволит отчаянному воеводе, но рано или поздно вражеский меч снесёт с плеч его горячую голову. Успеть бы хоть один мешок до этого срока растратить!
«Но колдун мне нужен живым, — предупредил Мьямир. — Только живой снимет с меня проклятие».
«А что ж ты сам не едешь? — спросил воевода, и его косой глаз подозрительно щурился, пока второй, здоровый, открыто разглядывал Мьямира. — Нашёл бы своего колдуна да всё у него и попросил, а? Заодно и золото Рована потребовал бы назад».
«Ты меня прежде первый отчитывал, едва я покидал Лисью Падь по личным делам, — заметил князь. — Кто-то должен остаться в Лисьем Граде».
«Да ладно, княже, — не поверил Хугар. — Мне-то ты можешь эти песни не петь. Я же вижу: ты думаешь, мы не вернёмся. Иначе не отсылал бы именно меня: я тебе нынче не нужен, только мешаюсь со своим склочным нравом. У тебя и других воевод хватает. Зато голова у меня отчаянная, авось выручу твою рыжую бабу, случись заварушка какая. Так что ли, а, Мьямир, сын Гаранура?»
Князь задумчиво посмотрел на темнеющее небо за окном и взял серебряный кубок:
«Ты прав, — вздохнул он, — я не верю, что вы вернётесь. Но я бы этого хотел. Сколько моих предков пыталось штурмом и хитростью взять Дикие горы — никому это не удавалось. Все они умирали и пропадали».
«Смерти, стало быть, боишься, да, княже?» — уже без усмешки спросил Хугар. Тёмные глаза внимательно глядели на Мьямира, словно пытались разглядеть самую его душу.
Мьямир молча болтал в кубке густой хмельной мёд. Воевода негромко рассмеялся, вставая из-за стола:
«Ну, князь, давно ведь твои предки у подножия Диких гор не были, а? Может, и обойдётся всё. По рукам! Умру и умру! А не умру, так ты мне два мешка золота обещал».
«За живого колдуна, — напомнил Мьямир. — И ещё дам награду за Мирану, если привезёшь её назад невредимой».
«Сколько?» — прищурился Хугар.
«Полмешка».
На полмешка весь отряд мог бы до следующей зимы пить да гулять, не зная бед! Воевода расхохотался:
«Какой ты щедрый, княже! Небось думаешь, что я не вернусь никогда, — он потёр руки. — Ну, я понял: хорошо бы привести обоих, но колдун важнее бабы».
«Людей много не бери, — велел Мьямир. — Десяток воинов — и хватит. Ещё у самой Мираны столько же будет из приближённых Винлинга. Пойдёте на северо-восток: там на дорогах сейчас спокойно — и без того уже мои предки разорили всё, что могли. Ни воинов, ни разбойников не осталось. Только в Живолесье, не суйтесь: живыми не выйдете».
«Понял, княже, — кивнул Хугар. — А как думаешь, кулаками-то с колдуном совладать?»
«Вряд ли», — промолвил Мьямир.
«Ну, стало быть, на полмешка золота только рассчитываю», — воевода похлопал по висевшему на поясе кошелю и, кивнув князю на прощание, вышел вон.
Ходил теперь Хугар по спящему лагерю, глядя, как встаёт солнце. Его тёплый свет мягко падал на палатки из белой ткани. Чуть поодаль раскинули палатку для женщин, и она единственная выделялась, казавшись золотистого цвета, а не белого. Из неё не доносилось ни звука — верно, спали ещё Мирана и её служанка. Мелкая-то девка уже давно не произносила ни слова: Хугар не видел даже, чтоб она открывала глаза. С тех пор, как прошли Вязкий лес, так будто и не просыпалась вовсе. Вот охота Миране возиться с полумёртвой! Лучше б новых девок рожала, дура. И Хугар сплюнул в сторону палатки.
Мирана спала тревожно, ворочая головой из стороны в сторону, и рыжие пряди, выбившиеся из косы, прилипли к вспотевшему лбу. Всё снились ей вороны, кружившие над выжженным чёрным полем. Они оглушительно громко каркали, и в крике их отчётливо слышались два слова: «Быть беде!»
Мирана открыла глаза и долго глядела, как светлеет небо за тканью палатки. Рядом тяжело дышала Ллара — видно, тоже нехороший сон смотрела. Инара лежала точно так, как её положили с вечера, и Миране даже показалось на краткий миг, будто грудь дочери больше не вздымается. Каждое утро вглядывалась она в тонкое, уже почти прозрачное тельце, чтобы убедиться: ещё остались в нём признаки жизни, ещё остались... Едва заметно вдохнула Инара, и Мирана успокоилась и отвернулась. Ничего, ничего... Сколько дорог преодолели они! Теперь и горы уже показались, того и гляди доберутся до их изножья. Сильный ветер вдруг ударил по палатке, закачав её. И вновь донеслось до Мираны воронье карканье, словно явившееся вместе с ветром. «Быть беде! Быть беде...»
Что ж... Значит, быть.
* * *
Много дней ещё шли они сквозь редкий лес, который медленно отступал назад, сменяясь плешивыми каменистыми холмами. Ветер теперь всё время дул с севера. Он колким холодом пронизывал путников, тормошил их волосы и плащи. Тёплой одежды брали с собой немного: казалось, до Диких гор в самом деле недалеко, и никто не ожидал, что поход так затянется.
Под ногами то и дело чавкала грязь, перемешанная с пожухлыми листьями. Порой моросили затяжные дожди, и воины снова начинали кашлять. Но теперь уже никто, даже Мирана, не обращал на это внимания. Да и целебный отвар делать было не из чего: растительность становилась всё скуднее и реже. Люди сосредоточенно ехали вперёд, движимые лишь желанием поскорее добраться до колдовской горной гряды.
Местность тянулась каменистая и крутая, и лошадей всё чаще переводили на шаг, чтобы они не вывихнули ноги, угодив копытом в неприметную расщелину. Дикие горы росли на горизонте. Их непримиримые пики торчали вверх подобно заострённым копьям, и тяжёлые облака цеплялись за них и подолгу не могли сдвинуться прочь.
Ллара каждый день отнимала от своего и без того скудного обеда крошки и всё упорно бросала их на тропу, которая то и дело терялась из виду. При этом служанка тихо молила бога дорог:
— Помоги нам, милостивый Дияр! Не заведи в беду и лапы диких зверей. Не проведи мимо грибов и ягод, чтобы всегда у нас был обед. Выведи к колдуну побыстрей да без всяких опасностей! И вовек тебя славить буду и богатые кушанья на всех перекрёстках оставлять...
Но Дьяр не торопился исполнять её просьбу. Возможно, не ходил он по этим заросшим северным тропам, и ничего не знал о крошках, которые оставляла для него Ллара.
— Лучше бы сама ела, — посоветовала служанке Мирана. — Хоть и крошки, но всё же... Тебе они нужнее. Ясно же: не слышит нас великий Дьяр. Да и обидеться ещё может на твоё скудное угощение.
— Рано или поздно услышит, — сердито отозвалась Ллара. — Где есть тропы, там и Дияр ходит! Подберёт он угощение и исполнит мою просьбу! И не побрезгует, что скудное. Я ведь от своего обеда отрываю!
Но уверенности в её голосе слышалось мало. Скорее служанка убеждала саму себя, что однажды Дьяру будет до неё дело. И Мирана решила больше не обращать внимания на эти подношения. Если Лларе так спокойнее, пусть сыпет, в конце концов.
Чтобы отвлечься от постоянного холода и крутящего голода, люди пытались согреться историями, которые рассказывали друг другу у вяло горящего костра по ночам. В пути переговариваться было труднее, но однажды Атвир спросил у Мираны:
— Госпожа, ты не рассердишься, если мы споём?
Мирана удивлённо обернулась к нему, и лицо Атвира озарила обезоруживающая улыбка:
— Ну, у тебя же дочка больная...
— Ей может даже на пользу пойдёт, если вы споёте. А то разбудить её никак не выходит. Пойте! — велела Мирана. — Да погромче и с чувством!
— Ой да тянется путь извилистый, — начал Атвир, и Тарм тут же подхватил, вторя ему:
— Путь бескрайний бежит предо мной!
— Он ведёт меня к далям инистым
В неизведанный край колдовской.
Там томится под горным крошевом
Среди ветра и диких хребтов,
Ринук Рыжий, богами брошенный:
Сторожит княже злато отцов...
Вдруг яростный порыв ветра налетел на весь отряд и принялся зло хлестать по уставшим лицам, заталкивая в рот, нос и глаза едкую пыль, пока воины не замолчали.
Кто-то должен стать новым предводителем. Кто-то должен принимать решения, чтобы сберечь людей, которые пока живы.
Тарм глянул на Гимри с облегчением и присел, чтобы обломать древко стрелы: вытаскивать наконечник лучше потом, а не то кровь хлынет из раны. Золотистые кудри потемнели и прилипли к измождённому лицу. Он отбросил подальше отломанное древко и попытался вновь встать, чтобы выставить щиты перед друзьями. Да стрелы больше не летели.
«Отсту-у-упа-а-аем! — в третий раз провозгласил Гимри и, повернувшись к соратникам, добавил: — Атвир, помоги Тарму идти, ему стрела в ногу попала. А я возьму на себя этого парня».
Атвир измученно улыбнулся:
«Конечно... предводитель», — это был первый раз, когда он назвал его так.
И Гимри взвалил на спину безымянного дружинника. Он тащил его на себе до самого лагеря, и лишь там парень пришёл в себя и прошептал, что его зовут Говар.
«А это Гимри, теперь он командует вместо Винлинга, — сообщил Атвир, возникнув из-за плеча Гимри. Он протянул свою ладонь Говару: — Я — Атвир. А это — Тарм. Мы зовём его Кудряшкой, хотя сейчас он похож на мокрую курицу...»
«Язык тебе отрезать надо, — устало огрызнулся Тарм. — Я же просил: не называть меня Кудряшкой!»
«Так, отошли все от больного, — строго велел Гимри и обратился к Говару: — Тебе лучше?»
Говар кивнул и неловко улыбнулся, смущаясь от такого внимания. Рана его была не слишком серьёзная. Но дружинник потерял много крови и, останься он лежать где лежал — верно, умер бы. Гимри похлопал его по плечу:
«Поправляйся, — и вдруг добавил фразу, которую всегда говорил Винлинг своим воинам: — Мне нужны хорошие люди».
И Говар поправился — поправился, чтобы спустя десять зим утонуть в Вязком лесу. И Гимри с тоской покачал головой. Рука его всё ещё лежала на плече верного Атвира, и было это плечо горячо и надёжно, как и всегда. Поднялся и Тарм Кудряшка. Золотистые вихры его взметнулись, и будто само солнце блеснуло в них, на миг запутавшись в пушистых завитушках. Он весело ухмыльнулся:
— Что-то хмурые вы больно... — и глядя мимо всех, вытянул руку и указал вперёд: — Глядите-ка! Вон же Дикие горы! Вон!
Гимри повернулся и с изумлением увидел, как грузная тёмная туча сползает прочь, обнажая, наконец, бесконечную серую гряду, к которой они так долго шли. Острые пики, будто обмакнутые в сметану, неровно стекавшую с них, стремились к небу, и больно было глазам от их сияния в свете солнца. Резкий, холодный ветер вдруг налетел на весь отряд, взметнув плащи да бросив сверкающую пыль в усталые лица. И зазвучал в голове у Гимри старческий голос: «Далеко дуют ветра, летящие с гор. Несут они холодные снежинки, которые никогда не тают. А кто вдохнёт эти снежинки, тот сойдёт с ума».
— Ну что ж, — Хугар тоже встал и устремил взгляд на горы. — Похоже, дорога и впрямь верная. Значит, скоро уже и Гадурская равнина покажется. Скорей бы, — и княжеский воевода в предвкушении потёр руки. — Всегда хотел посмотреть на неё.
И они снялись с привала и долго ещё скакали вперёд, прежде чем остановиться на ночлег. Гимри хотел найти место, откуда не глядели бы на него эти тревожные ледяные пики и куда не долетал бы холодный северный ветер. Но едва ли существовало такое место теперь. Горы смотрели отовсюду. Они пристально следили за путниками, и чудилось Гимри, что следят они с хищным вниманием затаившегося зверя. Но предводитель, вымотанный дорогой и переживаниями, уже не мог больше размышлять об этом и провалился в сон.
* * *
Той ночью весь отряд мучили кошмары. Гимри то просыпался, то засыпал вновь, не в силах содрать с себя паутину неприятных снов, и, в конце концов, криком разбудил сам себя. Во сне он увидел, как Хугар насквозь протыкает Атвира мечом, и Атвир падает замертво. Кричит что-то княжеский воевода, но Гимри не слышит, не слышит... Только смотрит, как жизнь покидает глаза его друга.
«Предводи...» — пытается прошептать Атвир.
Ещё миг — и взгляд его останавливается навеки, и слова замирают на блестящих от крови губах.
Гимри привстал и, тяжело дыша, отёр пот со лба. Какой жуткий сон! Он протянул руку, нащупав спящего рядом с ним Атвира: вот он, живой, тёплый, дышит... Никто не протыкал его мечом.
— Что такое, предводитель? — сонно спросил Атвир, обернувшись.
— Ничего. Спи, — велел Гимри и поднялся.
Он обошёл лагерь, кивнул караульному, уже раздувающему костёр к завтраку. Пересчитал спящих по палаткам и под навесами людей: опять на одного меньше. Кого на этот раз не хватает? И тут увидел Тарма, присевшего у речки неподалёку. В утреннем сумраке его сгорбленную фигуру можно было принять за большой валун, если бы не кудряшки, колыхавшиеся от порывов ветра. Гимри приблизился к реке, стараясь идти громко, чтобы не испугать застывшего на берегу воина. Но Тарм всё равно вздрогнул и едва не свалился в воду.
— П-предводитель!.. — пробормотал он.
— Что случилось?
— Да что-то... сон нехороший приснился, — глаза Тарма беспокойно забегали по лицу друга. — Веришь ли... будто умер я.
Гимри осторожно присел рядом с ним, и Тарм судорожно сглотнул:
— Это так натурально было... Я даже проснулся от чувства, будто в самом деле не могу больше дышать, — он коснулся пальцами шеи: — Стрела, — пояснил он. — Стрела прямо в горло. И всё.
Тарм вновь наклонился над речкой, чтобы плеснуть в лицо холодной воды. Ледяные капли текли по щекам и убегали за шиворот, но он даже не замечал этого: всё стоял у него перед глазами этот острый наконечник стрелы, насквозь прошивший шею и вышедший спереди на целый локоть. Во сне Тарм поднял руки и ухватился за древко, будто думал, что если держать его, это удержит и жизнь. Сделал вдох, но не смог больше вдохнуть. И проснулся...
— Тарм, — он вздрогнул, уже позабыв, что рядом с ним Гимри. — Впереди Гадурская равнина, ты ведь слышал легенды о ней?
Тарм неуверенно кивнул, и Гимри продолжил:
— Когда мы подойдём, я хочу, чтобы ты хорошенько прикрывал себя щитом. Ты понял меня? Там должна быть тропа, огибающая равнину. Но я не знаю, насколько она широка... Если сможешь, иди подальше от равнины. Слышишь? Как можно дальше! И крепко держи щит.
— Я понял, предводитель, — снова кивнул Тарм, чувствуя, что дрожь перестаёт его бить.
Странный он человек — этот Гимри! Как откроет рот, как заговорит, так сразу кажется, что всё станет ладно и хорошо, и бояться вообще нечего. Ведь он обязательно всё решит, обязательно... Гимри поднялся и подал ему руку, и Тарм с готовностью ухватился за неё. И небо над ними посветлело от грядущего рассвета, раздвигавшего перистые облака.
— Да чтоб вас всех, — раздался каркающий голос Хугара.
Княжеский воевода тоже проснулся от плохого сна, и неспокойно на сердце стало даже у него. Во сне Хугар смотрел на свои руки, и казались они белее снега, белее неба в пасмурный день — они были точь-в-точь руки покойников, павших от Белой смерти. И испугался вдруг воевода: неужто заразился он от девчонки? Но почему только он? Э-эх! Не железные теперь у него кулаки, а мёртвые!
Хугар открыл глаза и выругался. Поднёс к лицу ладони: в предрассветном сумраке не разобрать, какого они цвета. Но вряд ли белые... Конечно, нет! И воевода рывком поднялся на ноги. Приснится же ерунда всякая... А, впрочем, интересно, найдут ли они в самом деле колдуна, способного одолеть Белую смерть?
Отпуская Хугара в поход, князь поклялся, что наградит его двумя мешками золота, если воевода притащит в Лисью Падь колдуна. На такие деньги можно было бы безбедно жить до самой старости. Хотя вряд ли Хугар доживёт до неё. Удача пока благоволит отчаянному воеводе, но рано или поздно вражеский меч снесёт с плеч его горячую голову. Успеть бы хоть один мешок до этого срока растратить!
«Но колдун мне нужен живым, — предупредил Мьямир. — Только живой снимет с меня проклятие».
«А что ж ты сам не едешь? — спросил воевода, и его косой глаз подозрительно щурился, пока второй, здоровый, открыто разглядывал Мьямира. — Нашёл бы своего колдуна да всё у него и попросил, а? Заодно и золото Рована потребовал бы назад».
«Ты меня прежде первый отчитывал, едва я покидал Лисью Падь по личным делам, — заметил князь. — Кто-то должен остаться в Лисьем Граде».
«Да ладно, княже, — не поверил Хугар. — Мне-то ты можешь эти песни не петь. Я же вижу: ты думаешь, мы не вернёмся. Иначе не отсылал бы именно меня: я тебе нынче не нужен, только мешаюсь со своим склочным нравом. У тебя и других воевод хватает. Зато голова у меня отчаянная, авось выручу твою рыжую бабу, случись заварушка какая. Так что ли, а, Мьямир, сын Гаранура?»
Князь задумчиво посмотрел на темнеющее небо за окном и взял серебряный кубок:
«Ты прав, — вздохнул он, — я не верю, что вы вернётесь. Но я бы этого хотел. Сколько моих предков пыталось штурмом и хитростью взять Дикие горы — никому это не удавалось. Все они умирали и пропадали».
«Смерти, стало быть, боишься, да, княже?» — уже без усмешки спросил Хугар. Тёмные глаза внимательно глядели на Мьямира, словно пытались разглядеть самую его душу.
Мьямир молча болтал в кубке густой хмельной мёд. Воевода негромко рассмеялся, вставая из-за стола:
«Ну, князь, давно ведь твои предки у подножия Диких гор не были, а? Может, и обойдётся всё. По рукам! Умру и умру! А не умру, так ты мне два мешка золота обещал».
«За живого колдуна, — напомнил Мьямир. — И ещё дам награду за Мирану, если привезёшь её назад невредимой».
«Сколько?» — прищурился Хугар.
«Полмешка».
На полмешка весь отряд мог бы до следующей зимы пить да гулять, не зная бед! Воевода расхохотался:
«Какой ты щедрый, княже! Небось думаешь, что я не вернусь никогда, — он потёр руки. — Ну, я понял: хорошо бы привести обоих, но колдун важнее бабы».
«Людей много не бери, — велел Мьямир. — Десяток воинов — и хватит. Ещё у самой Мираны столько же будет из приближённых Винлинга. Пойдёте на северо-восток: там на дорогах сейчас спокойно — и без того уже мои предки разорили всё, что могли. Ни воинов, ни разбойников не осталось. Только в Живолесье, не суйтесь: живыми не выйдете».
«Понял, княже, — кивнул Хугар. — А как думаешь, кулаками-то с колдуном совладать?»
«Вряд ли», — промолвил Мьямир.
«Ну, стало быть, на полмешка золота только рассчитываю», — воевода похлопал по висевшему на поясе кошелю и, кивнув князю на прощание, вышел вон.
Ходил теперь Хугар по спящему лагерю, глядя, как встаёт солнце. Его тёплый свет мягко падал на палатки из белой ткани. Чуть поодаль раскинули палатку для женщин, и она единственная выделялась, казавшись золотистого цвета, а не белого. Из неё не доносилось ни звука — верно, спали ещё Мирана и её служанка. Мелкая-то девка уже давно не произносила ни слова: Хугар не видел даже, чтоб она открывала глаза. С тех пор, как прошли Вязкий лес, так будто и не просыпалась вовсе. Вот охота Миране возиться с полумёртвой! Лучше б новых девок рожала, дура. И Хугар сплюнул в сторону палатки.
Мирана спала тревожно, ворочая головой из стороны в сторону, и рыжие пряди, выбившиеся из косы, прилипли к вспотевшему лбу. Всё снились ей вороны, кружившие над выжженным чёрным полем. Они оглушительно громко каркали, и в крике их отчётливо слышались два слова: «Быть беде!»
Мирана открыла глаза и долго глядела, как светлеет небо за тканью палатки. Рядом тяжело дышала Ллара — видно, тоже нехороший сон смотрела. Инара лежала точно так, как её положили с вечера, и Миране даже показалось на краткий миг, будто грудь дочери больше не вздымается. Каждое утро вглядывалась она в тонкое, уже почти прозрачное тельце, чтобы убедиться: ещё остались в нём признаки жизни, ещё остались... Едва заметно вдохнула Инара, и Мирана успокоилась и отвернулась. Ничего, ничего... Сколько дорог преодолели они! Теперь и горы уже показались, того и гляди доберутся до их изножья. Сильный ветер вдруг ударил по палатке, закачав её. И вновь донеслось до Мираны воронье карканье, словно явившееся вместе с ветром. «Быть беде! Быть беде...»
Что ж... Значит, быть.
* * *
Много дней ещё шли они сквозь редкий лес, который медленно отступал назад, сменяясь плешивыми каменистыми холмами. Ветер теперь всё время дул с севера. Он колким холодом пронизывал путников, тормошил их волосы и плащи. Тёплой одежды брали с собой немного: казалось, до Диких гор в самом деле недалеко, и никто не ожидал, что поход так затянется.
Под ногами то и дело чавкала грязь, перемешанная с пожухлыми листьями. Порой моросили затяжные дожди, и воины снова начинали кашлять. Но теперь уже никто, даже Мирана, не обращал на это внимания. Да и целебный отвар делать было не из чего: растительность становилась всё скуднее и реже. Люди сосредоточенно ехали вперёд, движимые лишь желанием поскорее добраться до колдовской горной гряды.
Местность тянулась каменистая и крутая, и лошадей всё чаще переводили на шаг, чтобы они не вывихнули ноги, угодив копытом в неприметную расщелину. Дикие горы росли на горизонте. Их непримиримые пики торчали вверх подобно заострённым копьям, и тяжёлые облака цеплялись за них и подолгу не могли сдвинуться прочь.
Ллара каждый день отнимала от своего и без того скудного обеда крошки и всё упорно бросала их на тропу, которая то и дело терялась из виду. При этом служанка тихо молила бога дорог:
— Помоги нам, милостивый Дияр! Не заведи в беду и лапы диких зверей. Не проведи мимо грибов и ягод, чтобы всегда у нас был обед. Выведи к колдуну побыстрей да без всяких опасностей! И вовек тебя славить буду и богатые кушанья на всех перекрёстках оставлять...
Но Дьяр не торопился исполнять её просьбу. Возможно, не ходил он по этим заросшим северным тропам, и ничего не знал о крошках, которые оставляла для него Ллара.
— Лучше бы сама ела, — посоветовала служанке Мирана. — Хоть и крошки, но всё же... Тебе они нужнее. Ясно же: не слышит нас великий Дьяр. Да и обидеться ещё может на твоё скудное угощение.
— Рано или поздно услышит, — сердито отозвалась Ллара. — Где есть тропы, там и Дияр ходит! Подберёт он угощение и исполнит мою просьбу! И не побрезгует, что скудное. Я ведь от своего обеда отрываю!
Но уверенности в её голосе слышалось мало. Скорее служанка убеждала саму себя, что однажды Дьяру будет до неё дело. И Мирана решила больше не обращать внимания на эти подношения. Если Лларе так спокойнее, пусть сыпет, в конце концов.
Чтобы отвлечься от постоянного холода и крутящего голода, люди пытались согреться историями, которые рассказывали друг другу у вяло горящего костра по ночам. В пути переговариваться было труднее, но однажды Атвир спросил у Мираны:
— Госпожа, ты не рассердишься, если мы споём?
Мирана удивлённо обернулась к нему, и лицо Атвира озарила обезоруживающая улыбка:
— Ну, у тебя же дочка больная...
— Ей может даже на пользу пойдёт, если вы споёте. А то разбудить её никак не выходит. Пойте! — велела Мирана. — Да погромче и с чувством!
— Ой да тянется путь извилистый, — начал Атвир, и Тарм тут же подхватил, вторя ему:
— Путь бескрайний бежит предо мной!
— Он ведёт меня к далям инистым
В неизведанный край колдовской.
Там томится под горным крошевом
Среди ветра и диких хребтов,
Ринук Рыжий, богами брошенный:
Сторожит княже злато отцов...
Вдруг яростный порыв ветра налетел на весь отряд и принялся зло хлестать по уставшим лицам, заталкивая в рот, нос и глаза едкую пыль, пока воины не замолчали.
