В сенях пахло сладковатой вязью сушеных яблочных долек, развешанных под потолком. Я толкнула скрипучую дверь, и волна тепла и знакомых запахов обняла меня. Главная комната купалась в золотистом свете, пробивавшемся сквозь занавески с синими вышитыми васильками.
Повсюду царило рукоделие матери Эльды: подушки на широкой лавке у массивной печи пестрели цветочными узорами. На полках, между парой дорогих фарфоровых чашек – семейной реликвии – теснились глиняные свистульки и деревянные игрушки.
У самого теплого места у печи, на потертом, но чистом половике, игрался Торн, младший брат Эльды. Мальчуган лет шести, с лицом, еще не до конца оправившимся от прошлогодней лихорадки (той самой, что лекари в отличие от меня сочли безнадежной). Его большие, синие, как у сестры, глаза то и дело тревожно скользили по кровати, где подруга лежала, уткнувшись лицом в вышитую подушку.
— Т-Тея! Ты пришла! — Торн вскочил так резко, что его башня из кубиков пошатнулась, но выстояла. Он бросился ко мне, маленькая теплая ладошка вцепилась в мою юбку. — Эльда плачет. Очень громко, — прошептал он, задирая кудрявую головку. В детских глазах стоял немой вопрос и искреннее беспомощное сочувствие.
Потом, внезапно набравшись храбрости, мальчишка выпрямился, надув щеки:
— Но я совсем не понимаю почему. Никто ее не обижал. — Он ткнул пухлым пальцем в сторону сестры, его лицо было серьезным, как у маленького рыцаря, давшего обет.
— Здравствуй, великий строитель, — сказала я тихо, поглаживая его вихры. — Пока иди, дострой свою могучую башню до небес. А я попробую выяснить, какая муха укусила твою сестрицу. Узнаю, что у нее случилось.
Обыкновенная картина. Честно говоря, муха обычно оказывалась разочаровавшим кавалером. Учитывая скоропалительность решений и дурной вкус подруги я была практически уверена, что иду в очередной раз слушать все те же слезы по разбитой любви. «Возможно самой последней в ее жизни».
Мальчик кивнул с важным видом и побежал обратно к своим кубикам, старательно подбирая рассыпавшиеся и бросая на Эльду озадаченные взгляды.
Я глубоко вздохнула, ощущая тяжесть предстоящего утешения – словно мне предстояло вытащить занозу у дикого ежа – и направилась к кровати, готовясь к буре.
Эльда лежала на боку, отвернувшись к стене, будто стена могла ей что-то посоветовать. Ее обычно сияющая золотая коса растрепалась так, будто через нее пронеслось стадо разъяренных коз, голубая лента съехала набок и бессильно свисала, как флаг побежденной армии. Плечи под домашним платьем мелко и часто вздрагивали, напоминая крылья пойманной птички. Всхлипы были не просто громкими – они были душераздирающими, с подвыванием на высокой ноте, будто раненый зверек забился в угол, не мог найти выхода и решил спеть об этом оперную арию.
— Эльда? — Осторожно позвала я, присаживаясь на край широкой кровати. — Дорогая, что случилось?
Я легонько коснулась ее плеча. Подруга резко повернулась, села, упираясь руками в тюфяк. Лицо ее было красным, опухшим от слез, нос сиял, как переспелая слива. Глаза, обычно ясные и сияющие, как летнее небо после дождя, были мутными, заплывшими от горя. Слезы текли по щекам непрерывными ручейками, оставляя блестящие дорожки на коже.
— В-в-все! — Выдохнула она, и новый спазм рыданий согнул ее пополам. — К-катастрофа! К-конец света настал, Тея! П-полная! Б-безнадега!
Я молча протянула ей чистый платок, валявшийся на резном деревянном комоде. Девушка схватила его, высморкалась так отчаянно и громко, что звук эхом отозвался в печке.
— Тихо, тихо, ураган, — сказала я, поглаживая ее по горячей, напряженной спине сквозь тонкую ткань платья. — Дыши. Глубоко. Вдох… Выдох… И расскажи мне все. По порядку. Что случилось?
Она всхлипнула еще несколько раз, пытаясь заглотнуть воздух, вытерла глаза платком, оставив на нем мокрые пятна.
— Н-ну… с этим… с этим инквизитором, — начала Эльда, голос все еще дрожал, но в нем пробивалась знакомая интонация опытной рассказчицы, пусть и искаженная горем.
— Ты ж знаешь, я решила! Шанс же. Из столицы. Важный. Должно же повезти! — Она вскинула руки в отчаянном жесте, словно пытаясь поймать ускользающую мечту. — Я все продумала! Узнала, где он, этот красавчик, бывает… ну, в Жандармерии. Там инквизиция расположена.
Подруга сделала паузу, и на ее заплаканном лице мелькнула тень былой решимости, быстро сменившаяся новым приступом стыда.
— И стала караулить. После обеда. И когда служба кончается. У самых дверей Жандармерии. — Она сжала платок в кулак, костяшки побелели. — Три дня подряд, Тея! Три! В лучших платьях. С самой аккуратной прической. С корзинкой пирожков. Мама напекла… я же сама не умею. Думала, подарю, заговорю, познакомлюсь, — Девушка зажмурилась, будто от удара. — А он! Он даже ни разу мне не попался! Живет он там что ли?! На своей работе. Три дня потеряла, — Эльда уткнулась лицом в платок, ее плечи снова затряслись.
Внутри меня что-то сжалось. Жалость – да, огромная, теплая волна. Моя яркая, жизнерадостная подруга была растоптана. Но вместе с ней поднялось и другое – тонкая, острая тень раздражения. Вся эта буря из-за мужского внимания? Опять? Из-за того, что ее «не заметил» какой-то важный столичный инквизитор? Когда в двух шагах, в Эдернии, творятся какие-то непонятные, темные дела? Совсем не разумно. Но сейчас Эльде нужна была не моя рациональность или тревога за ее безопасность, а просто подруга, плечо, чтобы выплакаться.
— Эльда, милая, — начала я осторожно, продолжая гладить ее по спине, ощущая под ладонью дрожь. — Может, он просто… очень занят? Дела государственные, расследования… Ты же сама говорила, важный. Не до знакомств ему сейчас.
— Занят! — Фыркнула она сквозь слезы, но всхлипы стали чуть реже, сменившись обиженным сопением. Девушка вытерла нос. — Да все они заняты, когда им неинтересно! У них всегда дела, когда видят девушку попроще. А увидели бы принцессу – сразу бы время нашлось.
— Ладно, с этим столичным не вышло, — сказала я, стараясь звучать ободряюще. — Но у тебя же были другие. Миколаж-булочник и Грер-охотник. Вот о них расскажи. Как они? Ухаживают?
Это было роковой ошибкой. Эльда завыла так, что, казалось, васильки на занавесках съежились от жалости.
— О-о-о-о! Они! Эти тупые, бесчувственные, лупоглазые бараны! — Она вскочила с кровати, как ужаленная гигантской осой, и начала мерить шагами комнату, размахивая скомканным платком, словно это был флаг.
— Сначала все было чудесно! Просто сказка! И Миколаж, и Грер – оба носили подарки. Я думала. — Эльда остановилась, лицо ее исказилось горькой усмешкой, — Пусть одновременно. Мне же приятно. Я как принцесса!
Подруга вытерла новый поток слез тыльной стороной ладони.
— А потом они встретились! У фонтана на площади! Вчера! Я шла с Грером, а тут как раз Миколаж идет с булочками И началось! — Эльда замерла, в ее глазах горел огонь пережитого унижения. — «Ты что, к моей девушке пристаешь?» – как рявкнет Миколаж Весь красный стал. А Грер, тот и глазом не моргнул: «Твоя? Да она мне сама улыбалась слаще меда, когда я шкурку лисью приносил!». А Миколаж ему, визгливо так: «Пахнешь, как медвежья берлога после спячки, а туда же, красавчик полевой!» — Эльда передразнила его визгливый от злости голос.
— А Грер фыркнул, как медведь: «А ты на себя смотрел? Пугало огородное после ливня! Ишь, раздулся от булочек своих!» — Она передразнила хриплый бас охотника. — Я стояла и думала, ну, сейчас! Сейчас подерутся! Из-за меня. Как в романах! И я их остановлю. Своим царственным словом. И все вокруг мне позавидуют и поймут какая я бесценная.
Эльда замолчала, лицо ее стало вдруг очень усталым.
— А они… — голос ее сорвался на шепот, полный леденящего стыда, — они посмотрели друг на друга, потом на меня. Миколаж плюнул на землю: «Двух сразу водит за нос!» А Грер фыркнул: «Баба не стоит синяков. Пошли, пропустим по кружке эля». И ушли! Вместе! Болтали о чем-то. Оставили меня одну! На виду у всего города.
Подруга снова рухнула на кровать, забилась лицом в подушку, ее тело сотрясали беззвучные теперь рыдания, страшнее прежних.
— Все видели, все слышали. Теперь все знают. А у меня больше никого нет! Ни столичного принца, ни булочника, ни охотника. Я окончательная неудачница. В двадцать лет! Позор! Конец! Больше никогда не полюблю! – простонала она из подушки.
Эту последнюю фразу я слышала слишком часто. Первые раз семь она тревожила и трогала. Но теперь оставалось только тяжело вздыхать.
Рыдания подруги, глухие, отчаянные, заполнили комнату. Я сидела рядом, обняв ее за плечи, чувствуя, как мелкая дрожь проходит по телу подруги.
Во мне боролись волны жалости – сильной, почти материнской – к этой сломленной девушке, и… легкое раздражение.
Вся эта буря из-за мужского внимания? Из-за того, что ее не оценили по достоинству? Когда в двух шагах, в лесу, возможно, умирал сын кузнеца, а по окрестностям прячется неизвестная ведьма, превращающая людей в чудовищ.
Сжала зубы, прогнав недобрую мысль. Сейчас она была просто моей подругой, которой больно.
Я притянула Эльду ближе, позволила уткнуться мокрым лицом мне в плечо. Ее слезы пропитывали ткань моего платья.
— Ты не неудачница, — прошептала я в растрепанные волосы. — Ты умница, красавица. Они просто… Недостойные даже мизинца твоего.
Девушка недоверчиво посмотрела на меня, вытирая слезы.
— Твой настоящий принц обязательно найдется. Тот, кто увидит и тебя, и твое сердце. А теперь… давай-ка ты умоешься холодной водой – а то с такой красной от слез мордочкой тебя даже брат боится.
Эшфорд
Вечер дышал влажным, тяжелым зноем, словно разогретое масло. Карта окрестностей Эдернии, раскинутая на столе под свинцовыми пресс-папье, напоминала поле боя. Вся испещренная красными крестиками. Каждый крест – оборванная жизнь, или пропавший житель.
Три крестьянина из ближайших деревень, две ткачихи из городской мастерской, дочка старого пекаря из булочной. И Ларс, сын кузнеца Торвальда. Семь пропавших. Семь пустот в ткани обыденности, семь дорогих кому-то людей.
Я сидел напротив Брандта, ощущая, как влажный жар кабинета давит на виски. Седая щетина на челюсти командора казалась высеченной из гранита. Но в глазах, глубоко запавших под нависшими бровями, читалась та же гнетущая усталость, что и у меня.
Мы оба знали цену таким спискам – не чернила на пергаменте, а слезы, страх и невысказанные упреки в глазах родственников пропавших.
— Мирну, дочку пекаря, нашли, — голос Брандта был глухим. Он отодвинул отчет, написанный аккуратным почерком писаря. — Вчера. В старом парке.
— Живой? — Спросил я, уже зная ответ по тону, по тому, как тяжело легли эти слова на спертый воздух.
— Мертвой. — Он провел толстым пальцем по бумаге, будто стирая невидимую грязь. — И с отрезанными ушами. Перерезана шея и отрезаны уши.
Холодная волна, острая как лезвие, прокатилась по спине. Не просто убийство. Глумление. Ритуал? Послание?
— Уши? — Спросил я. — Зачем? Колдовской компонент? Или просто жестокость? Бессмысленная жестокость?
— Вот в чем вопрос, Блэкторн, — Брандт откинулся на спинку кресла. — Ведьме, если это она, уши – не нужны. В их ритуалах не требуются части тел. Обычно они просто убивают своих жертв. Их ненасытная сущность заставляет их сеять хаос и убивать. Это больше похоже на работу не колдуна.
Начальник посмотрел на меня тяжелым, испытующим взглядом, ища подтверждения или опровержения.
— И?
— Это работа человека. Очень жестокого человека. И что печально, это не первый труп, найденный в этом парке без ушей. Но это не наше дело. В связи с отсутствием колдовской составляющей дело передано жандармам.
— А остальные? — Спросил я, переводя разговор. — Ткачихи? Крестьяне? Ларс?
— Ничего точного. Как в воду канули. Жандармы прочесали окрестности, обыскали лес вдоль тропы, по которой местные ходят в соседнюю деревню. Ни следов, ни вещей.
— Везде смотрели?
Брандт постучал пальцем по отметке мельницы на карте, оставив жирный отпечаток.
— Обошли внимаем разве что старую мельницу на Черном ручье. Место гиблое, Блэкторн. Легенды... да и просто вид. Рухнет еще на голову. Следы к ней не вели, говорят. Но точно не известно. Жандармы побоялись соваться глубоко в лес.
Старая мельница. Заброшенное, удаленное, окутанное мрачными сказаниями место. Идеальный склеп для тайн. Или лаборатория для чудовищ.
— Легенды? — Переспросил я.
— Мельник столетие назад с ума сошел, жену с детьми прикончил, да и сам в колесо бросился. С тех пор, мол, призраки воют. Бредни, но народ обходит десятой дорогой. Тропа туда давно нехоженая. — Брандт махнул рукой, отмахиваясь от суеверий. — И зачем туда Ларсу? Или этим пропавшим?
— Возможно, не по своей воле, — заметил я, и слова эти повисли в воздухе, обрастая мрачными смыслами. — Или не сознательно. Надо проверить. Чем скорее, тем лучше.
Командор нахмурился, его брови срослись в одну сплошную грозовую тучу, готовую извергнуть гром.
— Сейчас? Поздно уже. Пока дойдете, придется затемно возвращаться. Лес ночью – не прогулка при луне, Блэкторн. Да и ты выглядишь... — Его взгляд скользнул по моему лицу, по синеватым впадинам под глазами, оставленными бессонницей. — …как призрак, только что вылезший из могилы. Возьми людей утром. С солнцем.
— Я не боюсь темноты, Командор. А встречу ведьму дам ей огоньку. — парировал, вставая.
Адреналин уже гнал кровь по жилам. Гнал прочь свинцовую усталость, заменяя ее холодной, острой целью.
Не охота было ждать утра. Это у нас времени полно, а кого-нибудь прямо сейчас режут.
— Если там кто-то есть или что-то... Если Ларс там и жив, каждый час на счету. Дайте Роланда и Гарольда.
Брандт вздохнул, долго и тяжело, потер переносицу, словно пытаясь стереть накопившуюся усталость.
— А они домой хотят, - произнес Виктор.
— Да мало ли что они хотят?
Наконец он кивнул, словно соглашаясь на что-то неизбежное.
— Ладно. Бери. Роланд – мужик надежный, бывалый. Гарольд – молод, но глазаст, как сыч. И... — Командор запнулся, его взгляд внезапно стал жестким, пронзительным. — Пока мы тут гадаем и лезем в дебри, есть одна ниточка. Простая. Слишком простая, чтобы ее игнорировать.
— Травница. Рыжая. Живет на самой опушке. — Брандт произнес это отрывисто, рублеными фразами, как приговор. — Теяна. Удобнее всех. Лес знает, травы собирает – идеальный камуфляж для ведьмы. Идеальная «Лирeя». Обычно самый простой ответ и есть верный.
Виктор хлопнул ладонью по столу, заставив подпрыгнуть пресс-папье.
— Давай ее возьмем. Сдадим дознавателям. Они профессионалы, Блэкторн. Расколют как орех за ночь. Если виновата – признается. Если нет, отпустим. Зато проверим. Вдруг и люди перестанут пропадать.
Гнев, острый и праведный, вспыхнул во мне, как факел в темноте. Не только за Тею – хотя мысль о ее испуганном лице в застенках, о грубых руках дознавателей, о том, как сломают ее гордый дух, вызывала во мне что-то очень близкое к слепой ярости. Но и за сам принцип. За ту тонкую грань, что отделяла Орден от палачей.
— Арестовать? — Мой голос прозвучал жестче стали. — На каком основании, Командор? За цвет волос? За то, что живет у леса и сушит ромашку? Вы слышите себя?
Повсюду царило рукоделие матери Эльды: подушки на широкой лавке у массивной печи пестрели цветочными узорами. На полках, между парой дорогих фарфоровых чашек – семейной реликвии – теснились глиняные свистульки и деревянные игрушки.
У самого теплого места у печи, на потертом, но чистом половике, игрался Торн, младший брат Эльды. Мальчуган лет шести, с лицом, еще не до конца оправившимся от прошлогодней лихорадки (той самой, что лекари в отличие от меня сочли безнадежной). Его большие, синие, как у сестры, глаза то и дело тревожно скользили по кровати, где подруга лежала, уткнувшись лицом в вышитую подушку.
— Т-Тея! Ты пришла! — Торн вскочил так резко, что его башня из кубиков пошатнулась, но выстояла. Он бросился ко мне, маленькая теплая ладошка вцепилась в мою юбку. — Эльда плачет. Очень громко, — прошептал он, задирая кудрявую головку. В детских глазах стоял немой вопрос и искреннее беспомощное сочувствие.
Потом, внезапно набравшись храбрости, мальчишка выпрямился, надув щеки:
— Но я совсем не понимаю почему. Никто ее не обижал. — Он ткнул пухлым пальцем в сторону сестры, его лицо было серьезным, как у маленького рыцаря, давшего обет.
— Здравствуй, великий строитель, — сказала я тихо, поглаживая его вихры. — Пока иди, дострой свою могучую башню до небес. А я попробую выяснить, какая муха укусила твою сестрицу. Узнаю, что у нее случилось.
Обыкновенная картина. Честно говоря, муха обычно оказывалась разочаровавшим кавалером. Учитывая скоропалительность решений и дурной вкус подруги я была практически уверена, что иду в очередной раз слушать все те же слезы по разбитой любви. «Возможно самой последней в ее жизни».
Мальчик кивнул с важным видом и побежал обратно к своим кубикам, старательно подбирая рассыпавшиеся и бросая на Эльду озадаченные взгляды.
Я глубоко вздохнула, ощущая тяжесть предстоящего утешения – словно мне предстояло вытащить занозу у дикого ежа – и направилась к кровати, готовясь к буре.
Эльда лежала на боку, отвернувшись к стене, будто стена могла ей что-то посоветовать. Ее обычно сияющая золотая коса растрепалась так, будто через нее пронеслось стадо разъяренных коз, голубая лента съехала набок и бессильно свисала, как флаг побежденной армии. Плечи под домашним платьем мелко и часто вздрагивали, напоминая крылья пойманной птички. Всхлипы были не просто громкими – они были душераздирающими, с подвыванием на высокой ноте, будто раненый зверек забился в угол, не мог найти выхода и решил спеть об этом оперную арию.
— Эльда? — Осторожно позвала я, присаживаясь на край широкой кровати. — Дорогая, что случилось?
Я легонько коснулась ее плеча. Подруга резко повернулась, села, упираясь руками в тюфяк. Лицо ее было красным, опухшим от слез, нос сиял, как переспелая слива. Глаза, обычно ясные и сияющие, как летнее небо после дождя, были мутными, заплывшими от горя. Слезы текли по щекам непрерывными ручейками, оставляя блестящие дорожки на коже.
— В-в-все! — Выдохнула она, и новый спазм рыданий согнул ее пополам. — К-катастрофа! К-конец света настал, Тея! П-полная! Б-безнадега!
Я молча протянула ей чистый платок, валявшийся на резном деревянном комоде. Девушка схватила его, высморкалась так отчаянно и громко, что звук эхом отозвался в печке.
— Тихо, тихо, ураган, — сказала я, поглаживая ее по горячей, напряженной спине сквозь тонкую ткань платья. — Дыши. Глубоко. Вдох… Выдох… И расскажи мне все. По порядку. Что случилось?
Она всхлипнула еще несколько раз, пытаясь заглотнуть воздух, вытерла глаза платком, оставив на нем мокрые пятна.
— Н-ну… с этим… с этим инквизитором, — начала Эльда, голос все еще дрожал, но в нем пробивалась знакомая интонация опытной рассказчицы, пусть и искаженная горем.
— Ты ж знаешь, я решила! Шанс же. Из столицы. Важный. Должно же повезти! — Она вскинула руки в отчаянном жесте, словно пытаясь поймать ускользающую мечту. — Я все продумала! Узнала, где он, этот красавчик, бывает… ну, в Жандармерии. Там инквизиция расположена.
Подруга сделала паузу, и на ее заплаканном лице мелькнула тень былой решимости, быстро сменившаяся новым приступом стыда.
— И стала караулить. После обеда. И когда служба кончается. У самых дверей Жандармерии. — Она сжала платок в кулак, костяшки побелели. — Три дня подряд, Тея! Три! В лучших платьях. С самой аккуратной прической. С корзинкой пирожков. Мама напекла… я же сама не умею. Думала, подарю, заговорю, познакомлюсь, — Девушка зажмурилась, будто от удара. — А он! Он даже ни разу мне не попался! Живет он там что ли?! На своей работе. Три дня потеряла, — Эльда уткнулась лицом в платок, ее плечи снова затряслись.
Внутри меня что-то сжалось. Жалость – да, огромная, теплая волна. Моя яркая, жизнерадостная подруга была растоптана. Но вместе с ней поднялось и другое – тонкая, острая тень раздражения. Вся эта буря из-за мужского внимания? Опять? Из-за того, что ее «не заметил» какой-то важный столичный инквизитор? Когда в двух шагах, в Эдернии, творятся какие-то непонятные, темные дела? Совсем не разумно. Но сейчас Эльде нужна была не моя рациональность или тревога за ее безопасность, а просто подруга, плечо, чтобы выплакаться.
— Эльда, милая, — начала я осторожно, продолжая гладить ее по спине, ощущая под ладонью дрожь. — Может, он просто… очень занят? Дела государственные, расследования… Ты же сама говорила, важный. Не до знакомств ему сейчас.
— Занят! — Фыркнула она сквозь слезы, но всхлипы стали чуть реже, сменившись обиженным сопением. Девушка вытерла нос. — Да все они заняты, когда им неинтересно! У них всегда дела, когда видят девушку попроще. А увидели бы принцессу – сразу бы время нашлось.
— Ладно, с этим столичным не вышло, — сказала я, стараясь звучать ободряюще. — Но у тебя же были другие. Миколаж-булочник и Грер-охотник. Вот о них расскажи. Как они? Ухаживают?
Это было роковой ошибкой. Эльда завыла так, что, казалось, васильки на занавесках съежились от жалости.
— О-о-о-о! Они! Эти тупые, бесчувственные, лупоглазые бараны! — Она вскочила с кровати, как ужаленная гигантской осой, и начала мерить шагами комнату, размахивая скомканным платком, словно это был флаг.
— Сначала все было чудесно! Просто сказка! И Миколаж, и Грер – оба носили подарки. Я думала. — Эльда остановилась, лицо ее исказилось горькой усмешкой, — Пусть одновременно. Мне же приятно. Я как принцесса!
Подруга вытерла новый поток слез тыльной стороной ладони.
— А потом они встретились! У фонтана на площади! Вчера! Я шла с Грером, а тут как раз Миколаж идет с булочками И началось! — Эльда замерла, в ее глазах горел огонь пережитого унижения. — «Ты что, к моей девушке пристаешь?» – как рявкнет Миколаж Весь красный стал. А Грер, тот и глазом не моргнул: «Твоя? Да она мне сама улыбалась слаще меда, когда я шкурку лисью приносил!». А Миколаж ему, визгливо так: «Пахнешь, как медвежья берлога после спячки, а туда же, красавчик полевой!» — Эльда передразнила его визгливый от злости голос.
— А Грер фыркнул, как медведь: «А ты на себя смотрел? Пугало огородное после ливня! Ишь, раздулся от булочек своих!» — Она передразнила хриплый бас охотника. — Я стояла и думала, ну, сейчас! Сейчас подерутся! Из-за меня. Как в романах! И я их остановлю. Своим царственным словом. И все вокруг мне позавидуют и поймут какая я бесценная.
Эльда замолчала, лицо ее стало вдруг очень усталым.
— А они… — голос ее сорвался на шепот, полный леденящего стыда, — они посмотрели друг на друга, потом на меня. Миколаж плюнул на землю: «Двух сразу водит за нос!» А Грер фыркнул: «Баба не стоит синяков. Пошли, пропустим по кружке эля». И ушли! Вместе! Болтали о чем-то. Оставили меня одну! На виду у всего города.
Подруга снова рухнула на кровать, забилась лицом в подушку, ее тело сотрясали беззвучные теперь рыдания, страшнее прежних.
— Все видели, все слышали. Теперь все знают. А у меня больше никого нет! Ни столичного принца, ни булочника, ни охотника. Я окончательная неудачница. В двадцать лет! Позор! Конец! Больше никогда не полюблю! – простонала она из подушки.
Эту последнюю фразу я слышала слишком часто. Первые раз семь она тревожила и трогала. Но теперь оставалось только тяжело вздыхать.
Рыдания подруги, глухие, отчаянные, заполнили комнату. Я сидела рядом, обняв ее за плечи, чувствуя, как мелкая дрожь проходит по телу подруги.
Во мне боролись волны жалости – сильной, почти материнской – к этой сломленной девушке, и… легкое раздражение.
Вся эта буря из-за мужского внимания? Из-за того, что ее не оценили по достоинству? Когда в двух шагах, в лесу, возможно, умирал сын кузнеца, а по окрестностям прячется неизвестная ведьма, превращающая людей в чудовищ.
Сжала зубы, прогнав недобрую мысль. Сейчас она была просто моей подругой, которой больно.
Я притянула Эльду ближе, позволила уткнуться мокрым лицом мне в плечо. Ее слезы пропитывали ткань моего платья.
— Ты не неудачница, — прошептала я в растрепанные волосы. — Ты умница, красавица. Они просто… Недостойные даже мизинца твоего.
Девушка недоверчиво посмотрела на меня, вытирая слезы.
— Твой настоящий принц обязательно найдется. Тот, кто увидит и тебя, и твое сердце. А теперь… давай-ка ты умоешься холодной водой – а то с такой красной от слез мордочкой тебя даже брат боится.
Глава 22
Эшфорд
Вечер дышал влажным, тяжелым зноем, словно разогретое масло. Карта окрестностей Эдернии, раскинутая на столе под свинцовыми пресс-папье, напоминала поле боя. Вся испещренная красными крестиками. Каждый крест – оборванная жизнь, или пропавший житель.
Три крестьянина из ближайших деревень, две ткачихи из городской мастерской, дочка старого пекаря из булочной. И Ларс, сын кузнеца Торвальда. Семь пропавших. Семь пустот в ткани обыденности, семь дорогих кому-то людей.
Я сидел напротив Брандта, ощущая, как влажный жар кабинета давит на виски. Седая щетина на челюсти командора казалась высеченной из гранита. Но в глазах, глубоко запавших под нависшими бровями, читалась та же гнетущая усталость, что и у меня.
Мы оба знали цену таким спискам – не чернила на пергаменте, а слезы, страх и невысказанные упреки в глазах родственников пропавших.
— Мирну, дочку пекаря, нашли, — голос Брандта был глухим. Он отодвинул отчет, написанный аккуратным почерком писаря. — Вчера. В старом парке.
— Живой? — Спросил я, уже зная ответ по тону, по тому, как тяжело легли эти слова на спертый воздух.
— Мертвой. — Он провел толстым пальцем по бумаге, будто стирая невидимую грязь. — И с отрезанными ушами. Перерезана шея и отрезаны уши.
Холодная волна, острая как лезвие, прокатилась по спине. Не просто убийство. Глумление. Ритуал? Послание?
— Уши? — Спросил я. — Зачем? Колдовской компонент? Или просто жестокость? Бессмысленная жестокость?
— Вот в чем вопрос, Блэкторн, — Брандт откинулся на спинку кресла. — Ведьме, если это она, уши – не нужны. В их ритуалах не требуются части тел. Обычно они просто убивают своих жертв. Их ненасытная сущность заставляет их сеять хаос и убивать. Это больше похоже на работу не колдуна.
Начальник посмотрел на меня тяжелым, испытующим взглядом, ища подтверждения или опровержения.
— И?
— Это работа человека. Очень жестокого человека. И что печально, это не первый труп, найденный в этом парке без ушей. Но это не наше дело. В связи с отсутствием колдовской составляющей дело передано жандармам.
— А остальные? — Спросил я, переводя разговор. — Ткачихи? Крестьяне? Ларс?
— Ничего точного. Как в воду канули. Жандармы прочесали окрестности, обыскали лес вдоль тропы, по которой местные ходят в соседнюю деревню. Ни следов, ни вещей.
— Везде смотрели?
Брандт постучал пальцем по отметке мельницы на карте, оставив жирный отпечаток.
— Обошли внимаем разве что старую мельницу на Черном ручье. Место гиблое, Блэкторн. Легенды... да и просто вид. Рухнет еще на голову. Следы к ней не вели, говорят. Но точно не известно. Жандармы побоялись соваться глубоко в лес.
Старая мельница. Заброшенное, удаленное, окутанное мрачными сказаниями место. Идеальный склеп для тайн. Или лаборатория для чудовищ.
— Легенды? — Переспросил я.
— Мельник столетие назад с ума сошел, жену с детьми прикончил, да и сам в колесо бросился. С тех пор, мол, призраки воют. Бредни, но народ обходит десятой дорогой. Тропа туда давно нехоженая. — Брандт махнул рукой, отмахиваясь от суеверий. — И зачем туда Ларсу? Или этим пропавшим?
— Возможно, не по своей воле, — заметил я, и слова эти повисли в воздухе, обрастая мрачными смыслами. — Или не сознательно. Надо проверить. Чем скорее, тем лучше.
Командор нахмурился, его брови срослись в одну сплошную грозовую тучу, готовую извергнуть гром.
— Сейчас? Поздно уже. Пока дойдете, придется затемно возвращаться. Лес ночью – не прогулка при луне, Блэкторн. Да и ты выглядишь... — Его взгляд скользнул по моему лицу, по синеватым впадинам под глазами, оставленными бессонницей. — …как призрак, только что вылезший из могилы. Возьми людей утром. С солнцем.
— Я не боюсь темноты, Командор. А встречу ведьму дам ей огоньку. — парировал, вставая.
Адреналин уже гнал кровь по жилам. Гнал прочь свинцовую усталость, заменяя ее холодной, острой целью.
Не охота было ждать утра. Это у нас времени полно, а кого-нибудь прямо сейчас режут.
— Если там кто-то есть или что-то... Если Ларс там и жив, каждый час на счету. Дайте Роланда и Гарольда.
Брандт вздохнул, долго и тяжело, потер переносицу, словно пытаясь стереть накопившуюся усталость.
— А они домой хотят, - произнес Виктор.
— Да мало ли что они хотят?
Наконец он кивнул, словно соглашаясь на что-то неизбежное.
— Ладно. Бери. Роланд – мужик надежный, бывалый. Гарольд – молод, но глазаст, как сыч. И... — Командор запнулся, его взгляд внезапно стал жестким, пронзительным. — Пока мы тут гадаем и лезем в дебри, есть одна ниточка. Простая. Слишком простая, чтобы ее игнорировать.
— Травница. Рыжая. Живет на самой опушке. — Брандт произнес это отрывисто, рублеными фразами, как приговор. — Теяна. Удобнее всех. Лес знает, травы собирает – идеальный камуфляж для ведьмы. Идеальная «Лирeя». Обычно самый простой ответ и есть верный.
Виктор хлопнул ладонью по столу, заставив подпрыгнуть пресс-папье.
— Давай ее возьмем. Сдадим дознавателям. Они профессионалы, Блэкторн. Расколют как орех за ночь. Если виновата – признается. Если нет, отпустим. Зато проверим. Вдруг и люди перестанут пропадать.
Гнев, острый и праведный, вспыхнул во мне, как факел в темноте. Не только за Тею – хотя мысль о ее испуганном лице в застенках, о грубых руках дознавателей, о том, как сломают ее гордый дух, вызывала во мне что-то очень близкое к слепой ярости. Но и за сам принцип. За ту тонкую грань, что отделяла Орден от палачей.
— Арестовать? — Мой голос прозвучал жестче стали. — На каком основании, Командор? За цвет волос? За то, что живет у леса и сушит ромашку? Вы слышите себя?
