637 год
Ошеломление.
Именно так Грэхард охарактеризовал бы чувство, застывшее в светло-карих глазах Дерека, если бы, конечно, предположить, что владыка умел бы различать чужие чувства.
Ошеломление, сдобренное, к тому же, ощутимым оттенком беспомощности.
Широко распахнув свои и без того большущие глазищи, Дерек смотрел на него ошеломлённо и беспомощно; левая рука его дёрнулась было вверх – то ли проверить целостность зубов, то ли в запоздалой попытке прикрыться, – но не довела движения до конца.
Грэхард замер. На фалангах пальцев правой руки ещё дрожало саднящее ощущение удара – слабое, почти неуловимое ощущение, потому что голова Дерека под его ударом дёрнулась, и его кулак почти не встретил сопротивления, просто снося мягкую скулу силой инерции от удара.
Секунды тягуче текли в никуда.
Лицо Дерека искривилось болью; скула покраснела, опухая прямо на глазах.
Губы Дерека шевельнулись: он что-то сказал, но Грэхард совершенно не разобрал слов. В ушах шумело и стучало так, что решительно невозможно было расслышать что бы то ни было.
Подхватив со стола подписанный только что свиток, Дерек посмотрел прямо на Грэхарда – с пустым и обречённым каким-то выражением – и вышел.
С его уходом комната словно погрузилась в сумрак – или просто что-то померкло в глазах Грэхарда.
В лёгких раздирающе жгло, и у него не получалось сделать вдох. Хотелось подойти к окну и распахнуть плотные шторы – впустить воздуха и света! – но сил на это совершенно не было.
Мучительное чувство непоправимости произошедшего сдавило его в могучих удушающих объятьях. Он не мог понять, поверить и осознать, что он – только что – ударил Дерека.
Ударил Дерека.
Это звучит как нечто совершенно невозможное и противоестественное.
Этого просто не может быть – потому что не может быть!
Оперевшись рукой на стол, Грэхард тупо смотрел в то место, где только что стоял Дерек, и не мог справиться с навалившим на него шквалом эмоций.
Сильных, бушующих, душу раздирающих эмоций, с которыми у него никак не получалось совладать, которые он запрещал себе осознавать и обмысливать, от которых он отмахивался, запрещая себе замечать, что они есть.
Если бы Грэхард позволил себе заглянуть в своё собственное сердце и увидеть, что именно теперь там хозяйничает, то он бы выделил главным царящим там чувством отчаяние.
О да, это было оно: чёрное, беспросветное, ощущаемое как смертный приговор отчаяние.
Он любил Эсну так долго, так сильно, так мучительно; он так долго и безнадёжно боролся с этим чувством, так много сил отдал на то, чтобы его побороть; ему стоило таких трудов и усилий отказаться от собственной гордости и самоуважения, но всё же уступить этим чувствам; он сделал всё, от него зависящее, чтобы завоевать Эсну, и ради этого поступился таким количеством важных для него вещей; он, наконец, добился того, чтобы она стала его женой…
Но он так и не добился её любви.
Она любила Дерека; не его.
И он ничего, ничего, ничего не мог с этим сделать.
И эта тотальная беспомощность перед её выбором так пугала его, что он запрещал себе даже думать в этом направлении. Он запрещал себе замечать и её чувства к Дереку, и чувства Дерека к ней; он не хотел этого видеть, знать, понимать.
Она должна была быть его, и только его.
Он не желал ничего знать о том, что она не его.
Он запрещал себе чувствовать это безжалостное в своей окончательности отчаяние, он душил его в себе. Он не видел его в упор, не осознавал, не позволял себе замечать его.
Он весь был полон этим отчаянием, переполнен им, оно рвалось уже далеко за все границы и пределы, – но он его не замечал.
Пока это отчаяние не взлетело его кулаком – в лицо друга.
Друга, который…
…вторым владеющим Грэхардом чувством была обида.
Обида на Дерека, который знал – знал, знал, знал! – как ему дорога Эсна. Который знал, что это не просто прихоть, не каприз властного тирана. Который знал, как он глубоко, искренне, всей душою нуждается в Эсне.
Он никогда ничего не хотел для себя. Он жил для страны и отдал ей всё своё служение, без остатка.
Эсна была его единственным наваждением, его единственным желанием, его единственной слабостью.
Как мог Дерек – который знал, знал, знал! – как мог он… как мог он стать для Эсны тем, кем хотел для неё стать он, Грэхард!
Отчаяние и обида, переплетаясь внутри его души, рвались наружу, требовали выхода, требовали продолжать разрушать – им было мало одного удара! Они хотели крушить всё вокруг, убивать всех, кто встанет на пути, неистово пробиваться наружу ударами и боем, выплёскивая в них свою силу.
Но Грэхард не стал ни крушить кабинет, ни молотить кулаками по стенам. Тяжело дыша затхлым воздухом своего кабинета, он стоял, прикрыв глаза, и ожидал, когда неистовый поток мучительных чувств схлынет, наконец, и освободит его от своей власти.
Он дышал прерывисто, трудно, пытаясь сосредоточиться на бешено стучащем сердце и призвать его к порядку – но сердце, переполненное горечью, обидой и страхом, не желало его слушать.
Сердце варилось в кипятке своей боли; и эта боль требовала и требовала выхода наружу – а Грэхард раз за разом упрямо душил её и запрещал ей наружу выходить.
С четверть часа продолжалась эта упрямая борьба.
Наконец, овладев собой, Грэхард поплотнее запахнул шторы на окнах, грузно сел за рабочий стол и придвинул к себе бумаги.
Дела государства никто не отменял.
Вечером Дерек не зашёл, и Грэхард даже испытал на этот счёт некоторое облегчение.
Он совершенно не знал, что теперь делать и как теперь себя вести. Больше всего ему хотелось просто сделать вид, что ничего не было. Просто притвориться, что этот эпизод ему примерещился. Отменить его, вычеркнуть из реальности.
Но Дерек, видимо, обиделся – и Грэхард, тяжело вздыхая, признавал, что друг имел на это полное право. Поэтому, очевидно, нельзя было просто сделать вид, что ничего не было: нужно было извиниться.
Извиняться Грэхард не любил и не умел. В конце концов, с учётом его статуса он и не должен был этого делать. Он повелитель Ньона, а значит, всегда по умолчанию прав.
Ему не хотелось теперь видеть Дерека; потому что нужно было определить, тогда, что ему сказать, как теперь себя вести. Думать об этом было неприятно, и, появись вдруг сейчас Дерек перед ним, Грэхард оказался бы в затруднительном положении человека, который не знает, что сказать, но чувствует, что что-то сказать нужно.
Однако, хвала Небесному, Дерек не зашёл – должно быть, тоже не знал, что теперь сказать! – и Грэхард мог лечь спать спокойно.
Однако едкое, заполняющее сердце чувство упорно не давало ему заснуть. Он ворочался и ворочался в постели под тяжёлым пыльным балдахином, придумывая всё новые причины, чего ж ему так не спится – не то душно, не то жёстко, не то мозоль от рукояти меча ноет, не то шуршит что-то за окнами, – не желая признавать даже перед самим собой, что это стыд.
Грэхарду настолько редко бывало стыдно, что он, пожалуй, мог и не понять, что именно с ним происходит.
Тяжко вздыхая, он ворочался без сна, так и сяк взбивая подушку и не находя себе места. Зыбкая тьма сгущалась вокруг его ложа, давила на подсознание и усиливала тревогу.
Они никогда не ссорились с Дереком.
Им случалось бурно спорить, отчаянно ругаться, орать друг на друга, язвительно припоминать друг другу какие-то промахи – но они никогда не ссорились.
Дерек был частью его души; самым близким, самым родным человеком, таким близким и родным, что поссориться с ним было попросту невозможно.
Но теперь – Грэхард понимал это отчётливо – у них случилась именно ссора.
Причём в ссоре этой был виноват именно он сам.
Можно, конечно, было обиженно бурчать, что Дерек слишком бурно защищал солнечную – но это были мелкие придирки. Теперь Грэхарду даже казалось, что и не было там ничего такого особенного, из-за чего стоило так звереть. Ему, определённо, примерещилось от ревности: Дерек, конечно же, любил солнечную, как жену своего господина, и поэтому, естественно, бросился на её защиту. А он увидел невесть что…
Нет, в ссоре он был виноват целиком и полностью сам. Навоображал себе дури, возревновал, перестал контролировать свой гнев – и вот результат.
Всё-таки нужно будет извиниться.
Это действительно полностью его вина, и Дерек вправе чувствовать себя обиженным.
Ещё раз тяжко вздохнув, Грэхард перевернулся со спины на бок и прикрыл глаза, пытаясь уснуть.
Но нет, сон по-прежнему не шёл.
Напротив, беспокойство его всё росло, и он опять заворочался; но найти удобное положение оказалось настолько невозможно, что он, наконец, сел в постели, мрачно глядя в ночную зыбкую тьму.
Дерек, конечно, простит его. Он прекрасно знает, что всё, что касается Эсны, заставляет его звереть. Завтра же с утра он попросит прощения, обязательно; Дерек, конечно, простит, и всё станет по-прежнему.
Грэхард пытался дышать размеренно и глубоко, успокаивая себя этими мыслями, но чёрная тревога всё сильнее разгуливалась в его сердце.
«А если не простит? – коварным тонким голоском твердила она. – А если он подумает, что ты считаешь это нормальным, бить его?»
Сбившись с ровного дыхания, Грэхард вздохнул тяжело.
Ему стало думаться, что, возможно, Дерек ждал от него первого шага, и думал, что Грэхард сам придёт к нему вечером, чтобы извиниться. А он, не придя, этим подтвердил, что не чувствует за собой вины.
«Глупости!» – попытался отмахнуться от этой тревоги Грэхард, однако она не только не развеялась, а ещё укрепилась, и теперь и сидеть ему стало неуютно и неудобно.
Он встал и принялся расхаживать по своим покоям.
«Обязательно, – постановил он сам в себе, – с утра первым делом извинюсь».
Он был очень доволен этим решением. Казалось, что проблемы больше нет.
Однако, с тоской поглядев на разобранную кровать, он понял, что так и не сможет лечь.
Едкий дымок тревоги всё ещё сочился по его венам, заставляя пальцы нервически дрожать, а сердце – сбиваться с ритма.
Ему требовалось сейчас же получить подтверждение, что Дерек его непременно простит.
Он знал, конечно, что простит; но ждать до утра!
Это было слишком мучительно!
Проиграв, наконец, в этой борьбе с самим собой, Грэхард вышел из своих покоев. Сделав страже знак оставаться на местах, в одиночку дошёл до комнаты Дерека.
За дверью было темно и тихо.
«Он, должно быть, уже спит», – растеряно осознал Грэхард.
Стояла глубокая тёмная ночь. В коридоре было сумрачно и холодно; свет далёкого факела едва доносился туда.
Грэхард пристально посмотрел на щель под дверью: нет, ни лучика не пробивается. Спит.
Съедающая его нервы тревога требовала действовать: постучать, разбудить… но Грэхард всё же отдавал себе отчёт в том, что это было бы и вовсе запредельным свинством: разбудить теперь Дерека для того, чтобы извиниться.
Он должен был набраться мужества сделать это с вечера, а не избегать его. Теперь уж, раз дотянул, придётся подождать утра.
В сомнениях Грэхард простоял так минут пять, прислушиваясь: вдруг удастся разобрать, что Дерек всё же не спит.
Но за дверью было совершенно тихо. Единственный звук, который сюда доносился, – едва различимый шуршащий треск факела.
Грэхарду даже стало обидно, что Дерек, видите ли, преспокойно спит, когда он тут, понимаешь ли, так мучается.
Захотелось разбудить его чисто из вредности: пусть, мол, мучается тоже.
…Грэхард, впрочем, весьма красочно представил себе эту картину.
– Мой повелитель, ты совсем с ума сбрендил?! – в деталях вообразил он себе возмущённое и негодующее лицо Дерека. – Твои извинения серьёзно не могли подождать до утра?!
Он даже слегка фыркнул, вообразив себе эти интонации.
В самом деле, извинения спокойно подождут утра. В конце концов, это формальность; Дерек и сам прекрасно знает, что он чувствует себя виноватым. Не может не знать.
Вздохнув ещё раз напоследок, Грэхард понял, что ноги его совсем закоченели – каменные полы морозили не хуже льда, – и, если он будет продолжать в том же духе, завтра Дерек ещё и насядет на него с возмущениями по поводу на ровном месте полученной простуды.
Потерев заледеневшую ступню одной ноги о голень другой, он ещё раз с тоской глянул на дверь и ушёл к себе.
Сном Грэхард забылся только за час до рассвета, так что немудрено, что с утра настроение у него было самое наиотвратительнейшее.
Он ничуть не отдохнул; голова была тяжёлой, мысли в ней ворочались вязко и трудно, мелькая криками чёрных воронов в сумеречной зыби ощущений.
Он расхаживал по покоям в ожидании Дерека, пытаясь внутри составить приемлемые слова извинений, но из-за ужасного настроения у него всё выходило не то; к тому же, Дерек всё не появлялся и не появлялся, и от этого раздражение, подпитываемое тревогой, всё усугублялось и усугублялось.
Наконец, не выдержав этого муторного ожидания, Грэхард пошёл к Дереку сам: лучше уж встретиться, наконец, лицом к лицу, чем снова и снова прокручивать в голове дурацкие сценарии.
Подойдя к знакомой двери, он уверенно постучал.
Ответа не последовало.
– Дерек? – чуть повысив голос, спросил он. – Я могу войти?
Ответа вновь не было, и раздражённый Грэхард дёрнул ручку и вошёл.
Комната была пуста; кровать убрана – должно быть, Дерек уже ушёл.
На дне души царапнулось неприятное чувство. Грэхард понял, что Дереку настолько не хотелось теперь его видеть, что он нашёл себе какое-то дело, лишь бы не являться к владыке.
Мучительное сомнение кольнуло в сердце – а если не простит?
Нет, простит, конечно, простит. Но, видимо, сильно задет и обижен – немудрено.
Со скрипом и внутренним сопротивлением Грэхард признал, что у Дерека есть все права серьёзно обижаться и избегать его. Он в самом деле перешёл все границы и заслуживает этой обиды.
Вздохнув, Грэхард ещё раз окинул взглядом комнату. Зацепился за заваленный бумагами стол и поморщился: там были и важные проекты, а Дерек не запер комнату, когда уходил. Не то чтобы в Верхнем дворце могли оказаться посторонние, но ведь и стражу и слуг тоже можно подкупить!
Поставив внутреннюю заметку в памяти сделать Дереку замечание, Грэхард сам достал шершавый железный ключ – тот висел на виду, – и запер дверь, отправляясь на совет в одиночку.
По пути его царапнула мысль, что, когда Дерек вернётся, он теперь не сможет попасть к себе.
На секунду владыка даже сбился с шага, решив было отправить туда дежурить стражника с ключом, но потом ему в голову пришла мысль, что так даже лучше. Где бы ни носило Дерека – ему теперь придётся пересечься с ним, чтобы получить обратно свой ключ. Тогда и поговорят.
С этим решением Грэхард пришёл на совет, и чувствовал себя даже вполне благодушно.
Однако ни после совета, ни за обедом Дерек не объявился – это, впрочем, не было редкостью, он мог пообедать и на кухне, если бывал занят каким-то делом. Так что, беззвучно вздыхая, Грэхард ждал вечера.
Но и тогда Дерек не пришёл – и это было уже странно. Именно на нём лежала обязанность приносить владыке многочисленные документы, требующие его внимания; без документов вставала вся работа.
Грэхард предположил, конечно, что Дерек может быть настолько обижен, что всё ещё не хочет его видеть. Но он бы мог, во всяком случае, передать бумаги со слугой!
Какими бы там ни были их личные обиды – это не повод пренебрегать делами государства!
***
Ошеломление.
Именно так Грэхард охарактеризовал бы чувство, застывшее в светло-карих глазах Дерека, если бы, конечно, предположить, что владыка умел бы различать чужие чувства.
Ошеломление, сдобренное, к тому же, ощутимым оттенком беспомощности.
Широко распахнув свои и без того большущие глазищи, Дерек смотрел на него ошеломлённо и беспомощно; левая рука его дёрнулась было вверх – то ли проверить целостность зубов, то ли в запоздалой попытке прикрыться, – но не довела движения до конца.
Грэхард замер. На фалангах пальцев правой руки ещё дрожало саднящее ощущение удара – слабое, почти неуловимое ощущение, потому что голова Дерека под его ударом дёрнулась, и его кулак почти не встретил сопротивления, просто снося мягкую скулу силой инерции от удара.
Секунды тягуче текли в никуда.
Лицо Дерека искривилось болью; скула покраснела, опухая прямо на глазах.
Губы Дерека шевельнулись: он что-то сказал, но Грэхард совершенно не разобрал слов. В ушах шумело и стучало так, что решительно невозможно было расслышать что бы то ни было.
Подхватив со стола подписанный только что свиток, Дерек посмотрел прямо на Грэхарда – с пустым и обречённым каким-то выражением – и вышел.
С его уходом комната словно погрузилась в сумрак – или просто что-то померкло в глазах Грэхарда.
В лёгких раздирающе жгло, и у него не получалось сделать вдох. Хотелось подойти к окну и распахнуть плотные шторы – впустить воздуха и света! – но сил на это совершенно не было.
Мучительное чувство непоправимости произошедшего сдавило его в могучих удушающих объятьях. Он не мог понять, поверить и осознать, что он – только что – ударил Дерека.
Ударил Дерека.
Это звучит как нечто совершенно невозможное и противоестественное.
Этого просто не может быть – потому что не может быть!
Оперевшись рукой на стол, Грэхард тупо смотрел в то место, где только что стоял Дерек, и не мог справиться с навалившим на него шквалом эмоций.
Сильных, бушующих, душу раздирающих эмоций, с которыми у него никак не получалось совладать, которые он запрещал себе осознавать и обмысливать, от которых он отмахивался, запрещая себе замечать, что они есть.
Если бы Грэхард позволил себе заглянуть в своё собственное сердце и увидеть, что именно теперь там хозяйничает, то он бы выделил главным царящим там чувством отчаяние.
О да, это было оно: чёрное, беспросветное, ощущаемое как смертный приговор отчаяние.
Он любил Эсну так долго, так сильно, так мучительно; он так долго и безнадёжно боролся с этим чувством, так много сил отдал на то, чтобы его побороть; ему стоило таких трудов и усилий отказаться от собственной гордости и самоуважения, но всё же уступить этим чувствам; он сделал всё, от него зависящее, чтобы завоевать Эсну, и ради этого поступился таким количеством важных для него вещей; он, наконец, добился того, чтобы она стала его женой…
Но он так и не добился её любви.
Она любила Дерека; не его.
И он ничего, ничего, ничего не мог с этим сделать.
И эта тотальная беспомощность перед её выбором так пугала его, что он запрещал себе даже думать в этом направлении. Он запрещал себе замечать и её чувства к Дереку, и чувства Дерека к ней; он не хотел этого видеть, знать, понимать.
Она должна была быть его, и только его.
Он не желал ничего знать о том, что она не его.
Он запрещал себе чувствовать это безжалостное в своей окончательности отчаяние, он душил его в себе. Он не видел его в упор, не осознавал, не позволял себе замечать его.
Он весь был полон этим отчаянием, переполнен им, оно рвалось уже далеко за все границы и пределы, – но он его не замечал.
Пока это отчаяние не взлетело его кулаком – в лицо друга.
Друга, который…
…вторым владеющим Грэхардом чувством была обида.
Обида на Дерека, который знал – знал, знал, знал! – как ему дорога Эсна. Который знал, что это не просто прихоть, не каприз властного тирана. Который знал, как он глубоко, искренне, всей душою нуждается в Эсне.
Он никогда ничего не хотел для себя. Он жил для страны и отдал ей всё своё служение, без остатка.
Эсна была его единственным наваждением, его единственным желанием, его единственной слабостью.
Как мог Дерек – который знал, знал, знал! – как мог он… как мог он стать для Эсны тем, кем хотел для неё стать он, Грэхард!
Отчаяние и обида, переплетаясь внутри его души, рвались наружу, требовали выхода, требовали продолжать разрушать – им было мало одного удара! Они хотели крушить всё вокруг, убивать всех, кто встанет на пути, неистово пробиваться наружу ударами и боем, выплёскивая в них свою силу.
Но Грэхард не стал ни крушить кабинет, ни молотить кулаками по стенам. Тяжело дыша затхлым воздухом своего кабинета, он стоял, прикрыв глаза, и ожидал, когда неистовый поток мучительных чувств схлынет, наконец, и освободит его от своей власти.
Он дышал прерывисто, трудно, пытаясь сосредоточиться на бешено стучащем сердце и призвать его к порядку – но сердце, переполненное горечью, обидой и страхом, не желало его слушать.
Сердце варилось в кипятке своей боли; и эта боль требовала и требовала выхода наружу – а Грэхард раз за разом упрямо душил её и запрещал ей наружу выходить.
С четверть часа продолжалась эта упрямая борьба.
Наконец, овладев собой, Грэхард поплотнее запахнул шторы на окнах, грузно сел за рабочий стол и придвинул к себе бумаги.
Дела государства никто не отменял.
***
Вечером Дерек не зашёл, и Грэхард даже испытал на этот счёт некоторое облегчение.
Он совершенно не знал, что теперь делать и как теперь себя вести. Больше всего ему хотелось просто сделать вид, что ничего не было. Просто притвориться, что этот эпизод ему примерещился. Отменить его, вычеркнуть из реальности.
Но Дерек, видимо, обиделся – и Грэхард, тяжело вздыхая, признавал, что друг имел на это полное право. Поэтому, очевидно, нельзя было просто сделать вид, что ничего не было: нужно было извиниться.
Извиняться Грэхард не любил и не умел. В конце концов, с учётом его статуса он и не должен был этого делать. Он повелитель Ньона, а значит, всегда по умолчанию прав.
Ему не хотелось теперь видеть Дерека; потому что нужно было определить, тогда, что ему сказать, как теперь себя вести. Думать об этом было неприятно, и, появись вдруг сейчас Дерек перед ним, Грэхард оказался бы в затруднительном положении человека, который не знает, что сказать, но чувствует, что что-то сказать нужно.
Однако, хвала Небесному, Дерек не зашёл – должно быть, тоже не знал, что теперь сказать! – и Грэхард мог лечь спать спокойно.
Однако едкое, заполняющее сердце чувство упорно не давало ему заснуть. Он ворочался и ворочался в постели под тяжёлым пыльным балдахином, придумывая всё новые причины, чего ж ему так не спится – не то душно, не то жёстко, не то мозоль от рукояти меча ноет, не то шуршит что-то за окнами, – не желая признавать даже перед самим собой, что это стыд.
Грэхарду настолько редко бывало стыдно, что он, пожалуй, мог и не понять, что именно с ним происходит.
Тяжко вздыхая, он ворочался без сна, так и сяк взбивая подушку и не находя себе места. Зыбкая тьма сгущалась вокруг его ложа, давила на подсознание и усиливала тревогу.
Они никогда не ссорились с Дереком.
Им случалось бурно спорить, отчаянно ругаться, орать друг на друга, язвительно припоминать друг другу какие-то промахи – но они никогда не ссорились.
Дерек был частью его души; самым близким, самым родным человеком, таким близким и родным, что поссориться с ним было попросту невозможно.
Но теперь – Грэхард понимал это отчётливо – у них случилась именно ссора.
Причём в ссоре этой был виноват именно он сам.
Можно, конечно, было обиженно бурчать, что Дерек слишком бурно защищал солнечную – но это были мелкие придирки. Теперь Грэхарду даже казалось, что и не было там ничего такого особенного, из-за чего стоило так звереть. Ему, определённо, примерещилось от ревности: Дерек, конечно же, любил солнечную, как жену своего господина, и поэтому, естественно, бросился на её защиту. А он увидел невесть что…
Нет, в ссоре он был виноват целиком и полностью сам. Навоображал себе дури, возревновал, перестал контролировать свой гнев – и вот результат.
Всё-таки нужно будет извиниться.
Это действительно полностью его вина, и Дерек вправе чувствовать себя обиженным.
Ещё раз тяжко вздохнув, Грэхард перевернулся со спины на бок и прикрыл глаза, пытаясь уснуть.
Но нет, сон по-прежнему не шёл.
Напротив, беспокойство его всё росло, и он опять заворочался; но найти удобное положение оказалось настолько невозможно, что он, наконец, сел в постели, мрачно глядя в ночную зыбкую тьму.
Дерек, конечно, простит его. Он прекрасно знает, что всё, что касается Эсны, заставляет его звереть. Завтра же с утра он попросит прощения, обязательно; Дерек, конечно, простит, и всё станет по-прежнему.
Грэхард пытался дышать размеренно и глубоко, успокаивая себя этими мыслями, но чёрная тревога всё сильнее разгуливалась в его сердце.
«А если не простит? – коварным тонким голоском твердила она. – А если он подумает, что ты считаешь это нормальным, бить его?»
Сбившись с ровного дыхания, Грэхард вздохнул тяжело.
Ему стало думаться, что, возможно, Дерек ждал от него первого шага, и думал, что Грэхард сам придёт к нему вечером, чтобы извиниться. А он, не придя, этим подтвердил, что не чувствует за собой вины.
«Глупости!» – попытался отмахнуться от этой тревоги Грэхард, однако она не только не развеялась, а ещё укрепилась, и теперь и сидеть ему стало неуютно и неудобно.
Он встал и принялся расхаживать по своим покоям.
«Обязательно, – постановил он сам в себе, – с утра первым делом извинюсь».
Он был очень доволен этим решением. Казалось, что проблемы больше нет.
Однако, с тоской поглядев на разобранную кровать, он понял, что так и не сможет лечь.
Едкий дымок тревоги всё ещё сочился по его венам, заставляя пальцы нервически дрожать, а сердце – сбиваться с ритма.
Ему требовалось сейчас же получить подтверждение, что Дерек его непременно простит.
Он знал, конечно, что простит; но ждать до утра!
Это было слишком мучительно!
Проиграв, наконец, в этой борьбе с самим собой, Грэхард вышел из своих покоев. Сделав страже знак оставаться на местах, в одиночку дошёл до комнаты Дерека.
За дверью было темно и тихо.
«Он, должно быть, уже спит», – растеряно осознал Грэхард.
Стояла глубокая тёмная ночь. В коридоре было сумрачно и холодно; свет далёкого факела едва доносился туда.
Грэхард пристально посмотрел на щель под дверью: нет, ни лучика не пробивается. Спит.
Съедающая его нервы тревога требовала действовать: постучать, разбудить… но Грэхард всё же отдавал себе отчёт в том, что это было бы и вовсе запредельным свинством: разбудить теперь Дерека для того, чтобы извиниться.
Он должен был набраться мужества сделать это с вечера, а не избегать его. Теперь уж, раз дотянул, придётся подождать утра.
В сомнениях Грэхард простоял так минут пять, прислушиваясь: вдруг удастся разобрать, что Дерек всё же не спит.
Но за дверью было совершенно тихо. Единственный звук, который сюда доносился, – едва различимый шуршащий треск факела.
Грэхарду даже стало обидно, что Дерек, видите ли, преспокойно спит, когда он тут, понимаешь ли, так мучается.
Захотелось разбудить его чисто из вредности: пусть, мол, мучается тоже.
…Грэхард, впрочем, весьма красочно представил себе эту картину.
– Мой повелитель, ты совсем с ума сбрендил?! – в деталях вообразил он себе возмущённое и негодующее лицо Дерека. – Твои извинения серьёзно не могли подождать до утра?!
Он даже слегка фыркнул, вообразив себе эти интонации.
В самом деле, извинения спокойно подождут утра. В конце концов, это формальность; Дерек и сам прекрасно знает, что он чувствует себя виноватым. Не может не знать.
Вздохнув ещё раз напоследок, Грэхард понял, что ноги его совсем закоченели – каменные полы морозили не хуже льда, – и, если он будет продолжать в том же духе, завтра Дерек ещё и насядет на него с возмущениями по поводу на ровном месте полученной простуды.
Потерев заледеневшую ступню одной ноги о голень другой, он ещё раз с тоской глянул на дверь и ушёл к себе.
***
Сном Грэхард забылся только за час до рассвета, так что немудрено, что с утра настроение у него было самое наиотвратительнейшее.
Он ничуть не отдохнул; голова была тяжёлой, мысли в ней ворочались вязко и трудно, мелькая криками чёрных воронов в сумеречной зыби ощущений.
Он расхаживал по покоям в ожидании Дерека, пытаясь внутри составить приемлемые слова извинений, но из-за ужасного настроения у него всё выходило не то; к тому же, Дерек всё не появлялся и не появлялся, и от этого раздражение, подпитываемое тревогой, всё усугублялось и усугублялось.
Наконец, не выдержав этого муторного ожидания, Грэхард пошёл к Дереку сам: лучше уж встретиться, наконец, лицом к лицу, чем снова и снова прокручивать в голове дурацкие сценарии.
Подойдя к знакомой двери, он уверенно постучал.
Ответа не последовало.
– Дерек? – чуть повысив голос, спросил он. – Я могу войти?
Ответа вновь не было, и раздражённый Грэхард дёрнул ручку и вошёл.
Комната была пуста; кровать убрана – должно быть, Дерек уже ушёл.
На дне души царапнулось неприятное чувство. Грэхард понял, что Дереку настолько не хотелось теперь его видеть, что он нашёл себе какое-то дело, лишь бы не являться к владыке.
Мучительное сомнение кольнуло в сердце – а если не простит?
Нет, простит, конечно, простит. Но, видимо, сильно задет и обижен – немудрено.
Со скрипом и внутренним сопротивлением Грэхард признал, что у Дерека есть все права серьёзно обижаться и избегать его. Он в самом деле перешёл все границы и заслуживает этой обиды.
Вздохнув, Грэхард ещё раз окинул взглядом комнату. Зацепился за заваленный бумагами стол и поморщился: там были и важные проекты, а Дерек не запер комнату, когда уходил. Не то чтобы в Верхнем дворце могли оказаться посторонние, но ведь и стражу и слуг тоже можно подкупить!
Поставив внутреннюю заметку в памяти сделать Дереку замечание, Грэхард сам достал шершавый железный ключ – тот висел на виду, – и запер дверь, отправляясь на совет в одиночку.
По пути его царапнула мысль, что, когда Дерек вернётся, он теперь не сможет попасть к себе.
На секунду владыка даже сбился с шага, решив было отправить туда дежурить стражника с ключом, но потом ему в голову пришла мысль, что так даже лучше. Где бы ни носило Дерека – ему теперь придётся пересечься с ним, чтобы получить обратно свой ключ. Тогда и поговорят.
С этим решением Грэхард пришёл на совет, и чувствовал себя даже вполне благодушно.
Однако ни после совета, ни за обедом Дерек не объявился – это, впрочем, не было редкостью, он мог пообедать и на кухне, если бывал занят каким-то делом. Так что, беззвучно вздыхая, Грэхард ждал вечера.
Но и тогда Дерек не пришёл – и это было уже странно. Именно на нём лежала обязанность приносить владыке многочисленные документы, требующие его внимания; без документов вставала вся работа.
Грэхард предположил, конечно, что Дерек может быть настолько обижен, что всё ещё не хочет его видеть. Но он бы мог, во всяком случае, передать бумаги со слугой!
Какими бы там ни были их личные обиды – это не повод пренебрегать делами государства!
