Волчица нырнула под корневища, и послышалось повизгивание волчат, затем раздался звонкий детский плач. Холодные мурашки страха пробежали по телу деда. Когда всё затихло, он подумал: «Показалось!» И облегчённо вздохнул – и почудится всякое. Так чего привела?
«Отродье лесное, какого лешего!?» – не успел он додумать, как из норы показался хвост волчицы, а затем она сама вылезла, таща в зубах дерюгу. Волосы у Макара дыбом встали, дыхание перехватил спазм, ибо по всему лесу разлетелся детский плач.
Волчица сразу отбежала, её жёлтые глаза с интересом смотрели на деда. Он, всё ещё не веря в то, что видит, нагнулся и трясущимися руками взял ребёнка, который тут же зашёлся в голосистом крике. Дед со слезами на глазах смотрел на волчицу. «Матерь Божья! Да откуда? Да какой изверг на такое дело пошёл?»
Волчица молча наблюдала за происходящим, её жёлтые глаза были внимательны и насторожены. Из логова стали выползать маленькие волчата, некоторые едва стояли на ногах. Худенькие втянутые животы и голодные любопытные взгляды. Они первый раз видели человека, но звериный инстинкт им подсказывал, что стоящий перед ними неизвестный зверь – очень опасен. Поэтому они подбежали к матери, ища у той защиты, пытаясь ткнуться ей в морду, прося еду. Но, видать, мать сама была давно голодна. Бедная, она кормила и согревала человеческое дитя, боясь его оставить одного. Сколько ты, сердечная, не ела? Макар вспомнил о болтающихся на поясе тушках трёх зайцев. Отстегнув их, бросил волчице со словами:
– Корми своих детей, чем могу, тем и помогаю.
Макар развернулся и бегом побежал через лес. Ребёнок затих. «Может, согрелся, а может…» Худые мысли дед гнал от себя подальше. Выйдя на наезженную колею, он встал на лыжи и всё-таки не удержался, посмотрел на ребёнка.
– Боже, совсем маленький… – подсунул свой палец под крохотный носик, уловив лёгкое дыхание младенца, и на душе сразу немного полегчало.
Макар расстегнул тулуп и засунул ребёнка за пазуху, устроив того поудобней, и, оттолкнувшись со всей силы лыжными палками, заскользил размеренным быстрым шагом по наезженной им же лыжне. Мысль была только одна: «Только бы успеть! Ещё бы хорошо Фёдор приехал! Такую кроху в больницу надо. Без материнского молока ей не выжить. Да и мало ли чего, холода вон какие были, может, и обморожена? Только бы поспеть!» – и дед Макар стал вспоминать молитвы и перебирать их в памяти.
Наконец вдали показались чёрные крыши одиноких домов их заброшенного села и ветхие заборы, едва видневшиеся из-под снежных барханов. Всего-то десять изб, в пяти живут такие же, как и он, старики. Вон и дом Никитичны. Увидев у ворот снегоход Фёдора, Макар чуть не заплакал от радости, ребёнок за пазухой закряхтел. Дед почувствовал, как что-то тёплое побежало по животу. «Вот и молодец! Раз дела свои справляешь, значит, жив».
Остановившись у калитки, он сбросил лыжи и торопливо направился в дом Никитичны. На его счастье, из дома вышел сам Фёдор Семёныч, который уже собирался уезжать. Сейчас он больше походил на лётчика с дальнего севера. Тёплые ватные штаны заправлены в высокие собачьи унты, полы овчинного полушубка чуть раздвинуты, в руках зажаты варежки из овчины, зоркие голубые глаза едва видны из-под нахлобученной на голову енотовой шапки-ушанки.
– Ты чего такой взволнованный, Макар Петрович? – обратился он к деду. Сначала подумал, что случилось худшее. Жена Макара Петровича, Глафира Тихоновна, совсем плоха.
Запыхавшийся Макар смотрел на Фёдора и не мог сказать ни слова, только открывал и закрывал рот, но не издавал ни звука.
– Петрович, спокойно, что с Глафирой – беда?!
Макар замотал головой и, распахнув полушубок, показал то, что там держал. Резкий крик ребёнка разнёсся по деревне, Фёдор даже отскочил от испуга. Он с непониманием и удивлением смотрел на Макара. А тот наконец-то смог произнести:
– Ребёнка в лесу нашёл – живого.
Он вытащил дрожащими руками свёрток из-за пазухи и протянул Фёдору.
– В больницу, кажись, надо.
Семёныч осторожно взял кричащего ребёнка и, потерянно смотря на деда, спросил:
– Ребёнок-то откуда? Да и чей?!
– Да почём я знаю! Уж наверно не наш с Глашкой! Да потом всё расскажу, в город бегом вези, на вот тебе тулуп, укутай потеплей! – руки Макара ходили ходуном от пережитого, он снял полушубок, и они, как могли, завернули в него ребёнка. Фёдор уложил младенца сзади себя в самодельную коляску снегохода и рванул что есть мочи.
Из избы сразу выскочила Никитична:
– Куда, ирод, умчался, даже с матерью не попрощался! И шарф, шарф забыл! – крича и тряся шарфом, она всматривалась вслед уезжающему сыну. Но, поняв, что тот её не слышит, повернулась к Макару. – Чегось это он? – Она окинула деда с головы до ног непонимающим взглядом. – А ты чего средь зимы в одной рубахе стоишь? Мокрый весь. Чего это с вами такое?!
Макар помолчал, собираясь с мыслями, с волнением продолжая глядеть на вездеход, теперь напоминающий чёрную точку на белой равнине. Глубоко вздохнул и, посмотрев на соседку, глухо изрёк:
– На охоту я сегодня ходил, хотел Глашу мою зайчатиной побаловать.
– Видать, охота очень удачная, раз почти голый вернулся?
– Да не перебивай ты, неугомонная! Ребёнка я в лесу нашёл.
Никитична посмотрела на Макара, окинула его недоверчивым взглядом.
– Ты часом в лесу не рехнулся?!
– А, ну тебя! – махнул он рукой и пошёл к калитке.
– Так откуда ребёнку в лесу взяться?! – всё ещё не веря спросила бабка.
– Ты б чего полегче спросила. Мне тоже об этом никто не рассказал, отдал твоему Федьке, молись, чтобы живым довёз.
Макар встал на лыжи и заскользил к своему дому. Мороз хоть и небольшой, но быстро пробрался сквозь его мокрую рубаху. «Осталось только заболеть, а болеть никак нельзя, нужно волчат на ноги поставить, того, что я им кинул, надолго не хватит. Мать слабая совсем, где ей гоняться за зайцами, а детей кормить надо. Всё молоко, видать, человеческому дитю отдавала, вот что значит материнский инстинкт».
Он быстро оказался возле своего дома. Оставив лыжи на улице, дед бегом забежал в дом, крича на ходу:
– Глашура, давай щи кипяти, совсем продрог!
Жена бросила на мужа взгляд и, увидев его напряжённое лицо, не задавая вопросов, схватила ухват и поставила щи на плиту. За столько лет совместной жизни она уже с полуслова понимала его взгляд. Но вот таких глаз, наполненных трепетом, никогда не видела. Да и вид, в каком заявился муж – без тулупа и насквозь мокрой рубахе – только добавлял непонимания и тревожности. Глафира, не смотря на мужа, поставила миску на стол, спросила как бы невзначай:
– А тулуп где потерял?! Никак из зверей кто напал?!
– Дай переодеться, все разговоры потом.
Он зашёл в комнату, скинул портки, пропахшие псиной, молоком и сыростью. Не успел надеть сухую одежду, как входная дверь скрипнула и в комнату вошла Никитична.
– Я чегось ничего не поняла, ты хоть мне объясни, Глашка, какой ребёнок?!
Бабка Глаша смотрела на Никитичну с непониманием и осторожно перевела взгляд на деда. Они вдвоём вытаращились на вошедшего Макара. Тот, не торопясь, сел за стол, взял буханку недавно испечённого хлеба, втянул ноздрями душистый аромат и отломил от хлеба большой ломоть. Немного помолчал, а затем, посмотрев на стоящих бабок, произнёс:
– А ну, девки, сядьте! Я вам сейчас такое расскажу, во что сам с трудом верю.
Он подождал, когда бабки усядутся, и начал свой рассказ. Когда он его закончил, старухи не могли воспринимать услышанное всерьёз, думая, что он их разыгрывает. Наконец щи закипели, дед поднялся, налил себе полную миску и стал с удовольствием есть, предоставив бабкам осмыслить всё.
– Что-то мне всё равно не верится. Кругом за сто вёрст не одной деревни, а уж про беременных девок я вообще молчу. Сто лет в нашей деревне их не видели.
– Ну ты, Никитична, и хватила – сто лет. Фёдору твоему сколько?
– Да молод ещё – сорок пять.
– Ну вот, а ты сто лет.
– Да ну тебя, это я ж к слову.
– Да понятно, что к слову. Я вот что вспомнил, ребёнок был завёрнут в какую-то шкуру.
– Вот ты, Макар, и дел натворил, как теперь спать ложиться? Всю ночь буду ворочаться.
– Да подожди ты со своей ночью, может, Фёдор приедет, новости расскажет.
И они сели у окна и стали смотреть на улицу.
Просидев весь вечер, они один за другим высказывали предположения появления ребёнка в лесу. За разговорами не заметили, как на улице стемнело, слышалось только завывание вьюги да порывы ветра со снегом, что бился в окно.
Макар прислонился к окну и посмотрел через стекло.
– Вы только посмотрите, что на улице делается. Погода-то опять как разгулялась, снег повалил, а вьюжит-то как, ветер словно с цепи сорвался. Да чтоб такая погода да в ноябре, не припомню такого.
Он увидел проблески света через белую стену снега.
– Кажись, кто едет. Никитична, никак тебя сын ищет.
– Ой, батюшки! И чегось его дёрнуло в такую погоду ехать сюда, – запричитала она.
– Так ведь догадливый он у тебя. Небось, понимает, что спать не сможем, если не узнаем – как там наш ребёнок.
Он отпрянул от окна и скорой походкой пошёл к выходу, говоря на ходу:
– Пойду встречу, свет включу, всё видней будет.
Глафира подбросила дров в печку и поставила котелок со щами на плиту.
Вскоре дверь открылась, и в горницу зашёл Фёдор Степанович.
Глафира посмотрела на гостя, выискивая в выражении его лица ответ на происшествие. Но кроме раскрасневшихся щёк и озорных голубых глаз, в которых, как всегда, плясали бесенята, ничего не смогла разглядеть. Да и то, если смотрит озорно, значит, пронеслась беда, вот и ладненько.
Бабка засуетилась, достала буханку и стала нарезать хлеб, не смотря на Фёдора, проговорила:
– Присаживайся долгожданный гость, отужинай с нами. Чем богаты, тем и рады.
– Во спасибо, тёть Глаш, я, если честно, голодный как зверь.
Он скинул тулуп, подсел к столу, поглядывая из-под бровей то на одного, то на другого старика.
– Чего ты молчишь, окаянный?! Говори уже – довёз? Живой – аль нет!?
– Дак чё, сам не видишь! Вишь, как глазюки бегают весело – значит, довёз, – не вытерпела Глафира.– Говори уже, не томи стариков.
– Да я и не томлю. Думал, завтра заскочу, но как прислали сводку о надвигающемся снегопаде, так думаю, как же вы здесь одни без меня. Да вот ещё забежал в магазин продуктов вам прикупил. Так торопился, в люльке забыл, сходил бы ты Макар Петрович, забрал, да тулуп свой прихвати.
Макар покачал головой, но вышел, оставлять продукты не хотелось, мало ли, зверь из леса придёт, зачем искушать животину. Глафира зачерпнула половником щи и налила целую тарелку. Поставив её на стол и подав ложку, она села подле Фёдора и стала с волнением ждать ответа.
– Ну не томи, говори уже.
Фёдор заулыбался, в глазах плясали весёлые искры, отломил хлеб, зачерпнул ложкой щи.
– Сейчас Макар Петрович зайдёт, и всё расскажу по порядку.
Когда дед зашёл, миска уже стояла пустая, Глафира разливала по чашкам душистый чай, нет, не зря летом разные травы сушила. Тут тебе и от простуды, и для души, и для аромата, да ещё на радостях земляничного варенья выставила на стол. Фёдор отхлебнул первый глоток чая, сощурился от удовольствия и начал свой рассказ.
– Как, значит, положил ты мне ребёнка в люльку, так я всю дорогу не мог ни о чём другом думать, как только бы успеть довезти. Вот я вам скажу, страха натерпелся, даже когда ловили особо опасного преступника и ранение получил, так не боялся, как в этот раз. Вот, значит, подъехал я к детской больнице, хватаю твой тулупчик с ребёнком и бегом в приёмное отделение. Мне дорогу какая-то врачиха перегородила, вы куда, орёт, граждан, карантин, никого не пропускаем! А я пытаюсь что-то сказать и не могу, у меня от страха спазм голосовых связок случился. Я тогда положил свёрток на лавку, что у стены стояла, развернул полушубок и показываю. Она недовольно на меня смотрит, а затем взгляд перевела на свёрток, и тут смотрю, лицо её меняется. Наползает такая маска страха, вы, говорит, нам что – мёртвого ребёнка принесли? Вот тут я вам скажу, сам чуть не рехнулся от охватившего меня ужаса. Смотрю на врачиху и боюсь глаза опустить и посмотреть, жива кроха или нет. Всё же пересилил себя, вытащил ребёнка из тулупа и смотрю, пуповина ещё не отпала, тут у меня руки как затрясутся. А дивчина, на счастье, возьми, глаза открой да как закричи на весь коридор.
– Фу ты, ирод! Так рассказываешь, что сама сейчас богу душу чуть не отдала от страха, – перебила его мать.
Глафира с дедом сидели притихшие, ни живые ни мёртвые, порой от волнения забывая дышать, и не сводили глаз с Фёдора. Он ещё раз отхлебнул чаю.
– Ох и чай у тебя, тёть Глаш, насыплешь немного, я своих в отделении подразню, пусть позавидуют. И варенья, такое оно вкусное, что я, пожалуй, сам баночку наверну.
– Да хватит тебе уже о чае да о варенье, будто дома не такое, дальше рассказывай, ирод! – прикрикнула с чуть наигранной строгостью на сына Никитична.
А Фёдор, весело зыркнув на притихших стариков, продолжил свой рассказ.
– Вот, значит, держу я девчонку на руках…
– Значит – девочка, – вытер рукой стёкшие слёзы дед Макар, – это хорошо, девки, они живучие.
– Да замолчи ты, дай послушать! – в два голоса перебили его вздохи бабки.
Фёдор опять улыбнулся и продолжил:
– От крика девчушки врачиха как подскочит, вы что, мужчина, в своём уме, почему вы в такую погоду ребёнка голым держите? А я ей и отвечаю, так ведь найдёныш, в лесу нашли. Она аж в лице изменилась, схватила девчонку, прижала к себе и побежала. А у меня, чувствую, ноги враз стали ватными, подгибаются, сел я на ту самую лавку и не могу в себя прийти. Сижу, жду, час, наверно, прошёл, вышла та самая врачиха, села рядом со мной на лавку и говорит – курите? Я головой мотаю. А она – я тоже бросила, а вот после таких случаев аж внутри всё раздирает, так курить хочется. Ну, думаю, померла. Не успел. Аж за сердце схватился, а она – да вы успокойтесь, жива ваша девчушка-найдёныш, худенькая, правда, немного обезвожена, дня два от роду. Сейчас мы её помыли, накормили, обложили грелками, она и уснула. Спит губки бантиком, и знаете, волосики маленькие такие рыженькие. Про таких детей говорят – солнышко в волосы золота добавило. Только вот глазки жёлтенькие, ну ничего страшного, так у новорождённых бывает – желтушницей называется. Так где вы её нашли? Я ей – сам толком ничего не знаю. И рассказал всё, что ты мне успел поведать. Она слушала и не верила, как же так можно – в лесу зимой оставить. Сколько живу, а человеческой жестокости надивиться не могу. Потом она встала и говорит – вы ступайте, она сейчас в реанимации, к ней всё равно никого не пустят. А как немного поправится, тогда я вас провожу, сможете полюбоваться вашим найдёнышем. Она ушла, да и я решил, раз ребёнок жив, то мне и правда пока там делать нечего, а вот с тебя, Макар Петрович, мне необходимо показания взять, чтобы всё по правилам было. Сам понимаешь, шумихи будет предостаточно, тут тебе и пресса с журналистами, и старшие чины полиции, все захотят на этом случае покрасоваться.
Они допили чай, Глафира убрала со стола, и Фёдор Семёнович, открыв папку, стал записывать со слов Макара показания. Он слушал внимательно, иногда замолкал и заставлял вспоминать чуть ли не каждый шаг и заново рассказывать.
«Отродье лесное, какого лешего!?» – не успел он додумать, как из норы показался хвост волчицы, а затем она сама вылезла, таща в зубах дерюгу. Волосы у Макара дыбом встали, дыхание перехватил спазм, ибо по всему лесу разлетелся детский плач.
Волчица сразу отбежала, её жёлтые глаза с интересом смотрели на деда. Он, всё ещё не веря в то, что видит, нагнулся и трясущимися руками взял ребёнка, который тут же зашёлся в голосистом крике. Дед со слезами на глазах смотрел на волчицу. «Матерь Божья! Да откуда? Да какой изверг на такое дело пошёл?»
Волчица молча наблюдала за происходящим, её жёлтые глаза были внимательны и насторожены. Из логова стали выползать маленькие волчата, некоторые едва стояли на ногах. Худенькие втянутые животы и голодные любопытные взгляды. Они первый раз видели человека, но звериный инстинкт им подсказывал, что стоящий перед ними неизвестный зверь – очень опасен. Поэтому они подбежали к матери, ища у той защиты, пытаясь ткнуться ей в морду, прося еду. Но, видать, мать сама была давно голодна. Бедная, она кормила и согревала человеческое дитя, боясь его оставить одного. Сколько ты, сердечная, не ела? Макар вспомнил о болтающихся на поясе тушках трёх зайцев. Отстегнув их, бросил волчице со словами:
– Корми своих детей, чем могу, тем и помогаю.
Глава 1.2
Макар развернулся и бегом побежал через лес. Ребёнок затих. «Может, согрелся, а может…» Худые мысли дед гнал от себя подальше. Выйдя на наезженную колею, он встал на лыжи и всё-таки не удержался, посмотрел на ребёнка.
– Боже, совсем маленький… – подсунул свой палец под крохотный носик, уловив лёгкое дыхание младенца, и на душе сразу немного полегчало.
Макар расстегнул тулуп и засунул ребёнка за пазуху, устроив того поудобней, и, оттолкнувшись со всей силы лыжными палками, заскользил размеренным быстрым шагом по наезженной им же лыжне. Мысль была только одна: «Только бы успеть! Ещё бы хорошо Фёдор приехал! Такую кроху в больницу надо. Без материнского молока ей не выжить. Да и мало ли чего, холода вон какие были, может, и обморожена? Только бы поспеть!» – и дед Макар стал вспоминать молитвы и перебирать их в памяти.
Наконец вдали показались чёрные крыши одиноких домов их заброшенного села и ветхие заборы, едва видневшиеся из-под снежных барханов. Всего-то десять изб, в пяти живут такие же, как и он, старики. Вон и дом Никитичны. Увидев у ворот снегоход Фёдора, Макар чуть не заплакал от радости, ребёнок за пазухой закряхтел. Дед почувствовал, как что-то тёплое побежало по животу. «Вот и молодец! Раз дела свои справляешь, значит, жив».
Остановившись у калитки, он сбросил лыжи и торопливо направился в дом Никитичны. На его счастье, из дома вышел сам Фёдор Семёныч, который уже собирался уезжать. Сейчас он больше походил на лётчика с дальнего севера. Тёплые ватные штаны заправлены в высокие собачьи унты, полы овчинного полушубка чуть раздвинуты, в руках зажаты варежки из овчины, зоркие голубые глаза едва видны из-под нахлобученной на голову енотовой шапки-ушанки.
– Ты чего такой взволнованный, Макар Петрович? – обратился он к деду. Сначала подумал, что случилось худшее. Жена Макара Петровича, Глафира Тихоновна, совсем плоха.
Запыхавшийся Макар смотрел на Фёдора и не мог сказать ни слова, только открывал и закрывал рот, но не издавал ни звука.
– Петрович, спокойно, что с Глафирой – беда?!
Макар замотал головой и, распахнув полушубок, показал то, что там держал. Резкий крик ребёнка разнёсся по деревне, Фёдор даже отскочил от испуга. Он с непониманием и удивлением смотрел на Макара. А тот наконец-то смог произнести:
– Ребёнка в лесу нашёл – живого.
Он вытащил дрожащими руками свёрток из-за пазухи и протянул Фёдору.
– В больницу, кажись, надо.
Семёныч осторожно взял кричащего ребёнка и, потерянно смотря на деда, спросил:
– Ребёнок-то откуда? Да и чей?!
– Да почём я знаю! Уж наверно не наш с Глашкой! Да потом всё расскажу, в город бегом вези, на вот тебе тулуп, укутай потеплей! – руки Макара ходили ходуном от пережитого, он снял полушубок, и они, как могли, завернули в него ребёнка. Фёдор уложил младенца сзади себя в самодельную коляску снегохода и рванул что есть мочи.
Из избы сразу выскочила Никитична:
– Куда, ирод, умчался, даже с матерью не попрощался! И шарф, шарф забыл! – крича и тряся шарфом, она всматривалась вслед уезжающему сыну. Но, поняв, что тот её не слышит, повернулась к Макару. – Чегось это он? – Она окинула деда с головы до ног непонимающим взглядом. – А ты чего средь зимы в одной рубахе стоишь? Мокрый весь. Чего это с вами такое?!
Макар помолчал, собираясь с мыслями, с волнением продолжая глядеть на вездеход, теперь напоминающий чёрную точку на белой равнине. Глубоко вздохнул и, посмотрев на соседку, глухо изрёк:
– На охоту я сегодня ходил, хотел Глашу мою зайчатиной побаловать.
– Видать, охота очень удачная, раз почти голый вернулся?
– Да не перебивай ты, неугомонная! Ребёнка я в лесу нашёл.
Никитична посмотрела на Макара, окинула его недоверчивым взглядом.
– Ты часом в лесу не рехнулся?!
– А, ну тебя! – махнул он рукой и пошёл к калитке.
– Так откуда ребёнку в лесу взяться?! – всё ещё не веря спросила бабка.
– Ты б чего полегче спросила. Мне тоже об этом никто не рассказал, отдал твоему Федьке, молись, чтобы живым довёз.
Макар встал на лыжи и заскользил к своему дому. Мороз хоть и небольшой, но быстро пробрался сквозь его мокрую рубаху. «Осталось только заболеть, а болеть никак нельзя, нужно волчат на ноги поставить, того, что я им кинул, надолго не хватит. Мать слабая совсем, где ей гоняться за зайцами, а детей кормить надо. Всё молоко, видать, человеческому дитю отдавала, вот что значит материнский инстинкт».
Он быстро оказался возле своего дома. Оставив лыжи на улице, дед бегом забежал в дом, крича на ходу:
– Глашура, давай щи кипяти, совсем продрог!
Жена бросила на мужа взгляд и, увидев его напряжённое лицо, не задавая вопросов, схватила ухват и поставила щи на плиту. За столько лет совместной жизни она уже с полуслова понимала его взгляд. Но вот таких глаз, наполненных трепетом, никогда не видела. Да и вид, в каком заявился муж – без тулупа и насквозь мокрой рубахе – только добавлял непонимания и тревожности. Глафира, не смотря на мужа, поставила миску на стол, спросила как бы невзначай:
– А тулуп где потерял?! Никак из зверей кто напал?!
– Дай переодеться, все разговоры потом.
Он зашёл в комнату, скинул портки, пропахшие псиной, молоком и сыростью. Не успел надеть сухую одежду, как входная дверь скрипнула и в комнату вошла Никитична.
– Я чегось ничего не поняла, ты хоть мне объясни, Глашка, какой ребёнок?!
Бабка Глаша смотрела на Никитичну с непониманием и осторожно перевела взгляд на деда. Они вдвоём вытаращились на вошедшего Макара. Тот, не торопясь, сел за стол, взял буханку недавно испечённого хлеба, втянул ноздрями душистый аромат и отломил от хлеба большой ломоть. Немного помолчал, а затем, посмотрев на стоящих бабок, произнёс:
– А ну, девки, сядьте! Я вам сейчас такое расскажу, во что сам с трудом верю.
Он подождал, когда бабки усядутся, и начал свой рассказ. Когда он его закончил, старухи не могли воспринимать услышанное всерьёз, думая, что он их разыгрывает. Наконец щи закипели, дед поднялся, налил себе полную миску и стал с удовольствием есть, предоставив бабкам осмыслить всё.
– Что-то мне всё равно не верится. Кругом за сто вёрст не одной деревни, а уж про беременных девок я вообще молчу. Сто лет в нашей деревне их не видели.
– Ну ты, Никитична, и хватила – сто лет. Фёдору твоему сколько?
– Да молод ещё – сорок пять.
– Ну вот, а ты сто лет.
– Да ну тебя, это я ж к слову.
– Да понятно, что к слову. Я вот что вспомнил, ребёнок был завёрнут в какую-то шкуру.
– Вот ты, Макар, и дел натворил, как теперь спать ложиться? Всю ночь буду ворочаться.
– Да подожди ты со своей ночью, может, Фёдор приедет, новости расскажет.
И они сели у окна и стали смотреть на улицу.
Глава 1.3
Просидев весь вечер, они один за другим высказывали предположения появления ребёнка в лесу. За разговорами не заметили, как на улице стемнело, слышалось только завывание вьюги да порывы ветра со снегом, что бился в окно.
Макар прислонился к окну и посмотрел через стекло.
– Вы только посмотрите, что на улице делается. Погода-то опять как разгулялась, снег повалил, а вьюжит-то как, ветер словно с цепи сорвался. Да чтоб такая погода да в ноябре, не припомню такого.
Он увидел проблески света через белую стену снега.
– Кажись, кто едет. Никитична, никак тебя сын ищет.
– Ой, батюшки! И чегось его дёрнуло в такую погоду ехать сюда, – запричитала она.
– Так ведь догадливый он у тебя. Небось, понимает, что спать не сможем, если не узнаем – как там наш ребёнок.
Он отпрянул от окна и скорой походкой пошёл к выходу, говоря на ходу:
– Пойду встречу, свет включу, всё видней будет.
Глафира подбросила дров в печку и поставила котелок со щами на плиту.
Вскоре дверь открылась, и в горницу зашёл Фёдор Степанович.
Глафира посмотрела на гостя, выискивая в выражении его лица ответ на происшествие. Но кроме раскрасневшихся щёк и озорных голубых глаз, в которых, как всегда, плясали бесенята, ничего не смогла разглядеть. Да и то, если смотрит озорно, значит, пронеслась беда, вот и ладненько.
Бабка засуетилась, достала буханку и стала нарезать хлеб, не смотря на Фёдора, проговорила:
– Присаживайся долгожданный гость, отужинай с нами. Чем богаты, тем и рады.
– Во спасибо, тёть Глаш, я, если честно, голодный как зверь.
Он скинул тулуп, подсел к столу, поглядывая из-под бровей то на одного, то на другого старика.
– Чего ты молчишь, окаянный?! Говори уже – довёз? Живой – аль нет!?
– Дак чё, сам не видишь! Вишь, как глазюки бегают весело – значит, довёз, – не вытерпела Глафира.– Говори уже, не томи стариков.
– Да я и не томлю. Думал, завтра заскочу, но как прислали сводку о надвигающемся снегопаде, так думаю, как же вы здесь одни без меня. Да вот ещё забежал в магазин продуктов вам прикупил. Так торопился, в люльке забыл, сходил бы ты Макар Петрович, забрал, да тулуп свой прихвати.
Макар покачал головой, но вышел, оставлять продукты не хотелось, мало ли, зверь из леса придёт, зачем искушать животину. Глафира зачерпнула половником щи и налила целую тарелку. Поставив её на стол и подав ложку, она села подле Фёдора и стала с волнением ждать ответа.
– Ну не томи, говори уже.
Фёдор заулыбался, в глазах плясали весёлые искры, отломил хлеб, зачерпнул ложкой щи.
– Сейчас Макар Петрович зайдёт, и всё расскажу по порядку.
Когда дед зашёл, миска уже стояла пустая, Глафира разливала по чашкам душистый чай, нет, не зря летом разные травы сушила. Тут тебе и от простуды, и для души, и для аромата, да ещё на радостях земляничного варенья выставила на стол. Фёдор отхлебнул первый глоток чая, сощурился от удовольствия и начал свой рассказ.
– Как, значит, положил ты мне ребёнка в люльку, так я всю дорогу не мог ни о чём другом думать, как только бы успеть довезти. Вот я вам скажу, страха натерпелся, даже когда ловили особо опасного преступника и ранение получил, так не боялся, как в этот раз. Вот, значит, подъехал я к детской больнице, хватаю твой тулупчик с ребёнком и бегом в приёмное отделение. Мне дорогу какая-то врачиха перегородила, вы куда, орёт, граждан, карантин, никого не пропускаем! А я пытаюсь что-то сказать и не могу, у меня от страха спазм голосовых связок случился. Я тогда положил свёрток на лавку, что у стены стояла, развернул полушубок и показываю. Она недовольно на меня смотрит, а затем взгляд перевела на свёрток, и тут смотрю, лицо её меняется. Наползает такая маска страха, вы, говорит, нам что – мёртвого ребёнка принесли? Вот тут я вам скажу, сам чуть не рехнулся от охватившего меня ужаса. Смотрю на врачиху и боюсь глаза опустить и посмотреть, жива кроха или нет. Всё же пересилил себя, вытащил ребёнка из тулупа и смотрю, пуповина ещё не отпала, тут у меня руки как затрясутся. А дивчина, на счастье, возьми, глаза открой да как закричи на весь коридор.
– Фу ты, ирод! Так рассказываешь, что сама сейчас богу душу чуть не отдала от страха, – перебила его мать.
Глафира с дедом сидели притихшие, ни живые ни мёртвые, порой от волнения забывая дышать, и не сводили глаз с Фёдора. Он ещё раз отхлебнул чаю.
– Ох и чай у тебя, тёть Глаш, насыплешь немного, я своих в отделении подразню, пусть позавидуют. И варенья, такое оно вкусное, что я, пожалуй, сам баночку наверну.
– Да хватит тебе уже о чае да о варенье, будто дома не такое, дальше рассказывай, ирод! – прикрикнула с чуть наигранной строгостью на сына Никитична.
А Фёдор, весело зыркнув на притихших стариков, продолжил свой рассказ.
– Вот, значит, держу я девчонку на руках…
– Значит – девочка, – вытер рукой стёкшие слёзы дед Макар, – это хорошо, девки, они живучие.
– Да замолчи ты, дай послушать! – в два голоса перебили его вздохи бабки.
Фёдор опять улыбнулся и продолжил:
– От крика девчушки врачиха как подскочит, вы что, мужчина, в своём уме, почему вы в такую погоду ребёнка голым держите? А я ей и отвечаю, так ведь найдёныш, в лесу нашли. Она аж в лице изменилась, схватила девчонку, прижала к себе и побежала. А у меня, чувствую, ноги враз стали ватными, подгибаются, сел я на ту самую лавку и не могу в себя прийти. Сижу, жду, час, наверно, прошёл, вышла та самая врачиха, села рядом со мной на лавку и говорит – курите? Я головой мотаю. А она – я тоже бросила, а вот после таких случаев аж внутри всё раздирает, так курить хочется. Ну, думаю, померла. Не успел. Аж за сердце схватился, а она – да вы успокойтесь, жива ваша девчушка-найдёныш, худенькая, правда, немного обезвожена, дня два от роду. Сейчас мы её помыли, накормили, обложили грелками, она и уснула. Спит губки бантиком, и знаете, волосики маленькие такие рыженькие. Про таких детей говорят – солнышко в волосы золота добавило. Только вот глазки жёлтенькие, ну ничего страшного, так у новорождённых бывает – желтушницей называется. Так где вы её нашли? Я ей – сам толком ничего не знаю. И рассказал всё, что ты мне успел поведать. Она слушала и не верила, как же так можно – в лесу зимой оставить. Сколько живу, а человеческой жестокости надивиться не могу. Потом она встала и говорит – вы ступайте, она сейчас в реанимации, к ней всё равно никого не пустят. А как немного поправится, тогда я вас провожу, сможете полюбоваться вашим найдёнышем. Она ушла, да и я решил, раз ребёнок жив, то мне и правда пока там делать нечего, а вот с тебя, Макар Петрович, мне необходимо показания взять, чтобы всё по правилам было. Сам понимаешь, шумихи будет предостаточно, тут тебе и пресса с журналистами, и старшие чины полиции, все захотят на этом случае покрасоваться.
Они допили чай, Глафира убрала со стола, и Фёдор Семёнович, открыв папку, стал записывать со слов Макара показания. Он слушал внимательно, иногда замолкал и заставлял вспоминать чуть ли не каждый шаг и заново рассказывать.
