Плотная толпа окружала бойцов; были здесь и мужики, и бабы с малыми детьми. Всеславовна протиснулась сквозь толпу к женщине в дорогой кике; возле неё стоял чёрненький паренёк, малый ещё годами.
- Здравствуй, Весёла, - защебетала Любава. – Да что ж ты тут делаешь со своим Васильком?
- Как же могла я не придти, сестрица, коли дерётся тут братан мужа моего. Говорил ему Любим: « Не сватай ты, Уварко, девку эту, беду только накличешь»; не послушал он. Жила бы эта Матрёна Игнатьевна у себя на выселках да и замуж пошла бы за сына купеческого.
Весёла Всеславовна прижала к себе ребятёнка, чтоб не видел более, чем положено ему, а сестрица её снова на ухо Гореславе шептала продолжение истории, о которой дорогой говорить начала :
- Просватана была Матрёна эта за славного кметя Уварко, да по сердцу был другой ей. Угрюм, купеческий сын, голову вскружил, сердечко девичье похитил. И ночкой тёмную решилась бежать девка с ним против воли родительской. Ожидал он её у двора с лошадьми, да люди добрые о побеге узнали, бежать помешали. Вот и дерутся теперь добры молодцы не на жизнь, а на смерть за косу девичью .
- А сама девка – то где? Тут ли?
- Тут. Вон, с краешка стоит, глаза поднять боится. Стыд – то какой, чуть не со свадьбы бежала! Сватов ведь к ней давно присылали, а родители согласие дали.
Посмотрела Наумовна на девку бедную: невысокая она была, стройная, как тростинка, лицом бела, чёрноволосая, совсем ребёнок. Младше была Игнатьевна её годами, неразумная ещё. Такая, как она, убежала бы с кем угодно, если б приглянулся он ей. И поймала себя девка на мысли, что жаль ей Матрёну. Видно, не по своей воле замуж бы пошла… Плакала девчонка, слёзы рукавом утирала и всхлипывала тихонечко при каждом ударе Уварко. Сильнее кметь был Угрюма.
Ой, не спасти молодца, вихрастого Первяковича, сосновыми шишками, горькой полынью да дубовой корой, тризну по нему отцу с матерью справлять, ведь не помилует, не сжалится над ним удалой кметь. А винить – то в том Матрёну станут; позор на голову её до конца дней.
Захотелось Гореславе уйти, не видеть слёз девичьих, ведь червь и её сердце точил. Поняла она, кого ждала. Кому сердечко девичье навек отдала, чьё лицо во снах разглядеть не могла. Не поможет земляничный лист, не ему косу её обрезать. Видно, скорей нужно в печище родное уезжать.
Слышала Наумовна, как охали бабы, плакали дети малые, которых матери забыли по дворам развести, и понять не могла, зачем пришла она и все они на смертоубийство смотреть.
… А князя в тот день в Градце не было: уехал он с частью гридни своей в леса поохотиться, грусть – тоску развеять. Поэтому – то без боязни затеял Угрюм поле.
Меж тем оба противника всё ещё на ногах стояли, утирали кровь с белого тела. Стойким оказался сын купеческий, может, любовь девичья силу ему давала. Дрались они не на мечах, а на кулаках, чтоб никому слепой случай подыграть не смог.
И вот, когда в последний, видно, раз разошлись бойцы, в последний раз на солнышко взглянули, дух перевели, пронеслось по толпе:
- Расступитесь, князь едет.
Быстро, шибко скакал к Соловке вершник на сером в яблоках коне, а за ним ещё с десяток добрых молодцов. Народ, конечно, тут же расступился перед князем и его кметями. Стрелой, из лука пущенной, метнулся между противников серый конь, бегом разгорячённый, на дыбы поднялся, пыл молодецкий остудил.
- Что затеяли вы тут, добры молодцы? – грозно молвил Светозар; молнии глаза его метали. – Почто жизнь друг дружке губите?
- На то причина есть, князь, - сквозь зубы ответил Уварко. – Поссорились мы крепко, только боги рассудят.
- Из – за чего ссора – то такая вышла?
Молчали оба; только выкрикнул кто – то из толпы: « Из – за девки смазливой». Глянул на него исподлобья князь: опустил глаза говоривший.
- Наказать велю обоих примерно. Тебе, Уварко, снова отроком быть: не место таким, как ты, за нашим столом, заслужи право это снова.
- В чём же вина моя, князь?
- Ослушался ты меня, ведь велел я тебе вниз по Соловке вслед за Славой ехать, ворогов наших погонять.
Не испугался кметь гнева княжеского, сказал:
- Моя вина, князь. Любое наказание приму.
- Ну, а тебе, Угрюм Первякович, не совестно ли? У отца с матушкой единственная ты отрада. Не видать тебе торговых ладьей, не плавать по Неву – морю.
Выбежала тут пред княжеские очи Матрёна, бросилась в ноги его коню.
- Не серчай ты на них, князь, одна я виновата, меня и наказывай. Из – за меня дрались, - говорила скороговоркой девка, а на глазах – слёзы. Ну, как тут не смилостивиться.
- Ступайте по домам, но впредь чтоб такого в Градце не было, - сказал так и к крепости поехал.
А Матрёна – то не к жениху бросилась, а к дроле своему, обвила шею его руками, зарыдала у него на плече. Недобро глянул на них Уварко, но промолчал, только кулаки сжал.
Разошёлся народ, девку неразумную осуждая, родным её сочувствуя.
8
Гореслава сидела на лесном берегу Соловки и бросала мелкие камушки, что отыскивала в песке, в воду; такие же они были, как бечета и ногат у Радости в жуковиньях. Сама не своя весь день была девка; что в руки ни брала – всё бросала. И пришла сюда, чтобы реке поплакаться. Так бы и повыдёргивала все волосья из её чёрной косы за очи тёмные, что ладо её прельстили! Но не посмела она, а потом подумала: зачем, не давал ведь он ей слова и не любит вовсе.
Уезжает он сегодня, князь светлый, людей лихих по лесам искать, а Радость – то эта Твёрдовна ждать его будет, на забрало по утрам выходить, вздыхать прилюдно. А ей, Наумовне, только здесь и выплакать своё горе можно.
Обвила девка руками коленки, прижала к ним головушку. За что, боги справедливые, так зло пошутили; мало ли ей смерти матушкиной, полона свейского? Вода, прохладная ещё, у ног плескалась; где – то недалече девки градские плескались, смеялись, и Заря с ними была, загорелая, стройная. Не понять ей, хохотушке, горя девичьего, любовного, ведь гуляет Власовна со статным чёрнобровым, и глядит он на неё так жарко да ласково…
Кто – то ехал берегом. Гореслава на ноги поднялась, слёзы утёрла.
Вершник, что её потревожил, оказался Ермилом. Остановил он коня супротив девки, спросил:
- О чём кручинишься, Гореслава?
- О доле своей девичьей; пустое всё. Скажи , Ермил, - сердечко в груди упало, - правда ли, что Светозар, князь наш, покинуть Градец сбирается?
- Правда. Сегодня ввечеру уедет. Весь Градец провожать будет.
- И она провожать придёт, - подумалось Наумовне.
Подойдёт Радость Твёрдовна к его коню серому, оберег князю свой отдаст, а Светозар её за то поцелует. Ох, не выдержит сердце девичье, не скрыть тогда думы тайной будет!
- И ты поедешь с ним, Ермил?
- Поеду, - с гордостью ответил парень. – Ждать будешь?
- Буду. Возвратиться вам всем живым.
Понял кметь, что не хочет девка дольше говорить с ним, повернул коня да и поехал своей дорогой.
…Весь день Гореслава вечера ждала, за окошко поглядывала: скоро ли солнышко зайдёт. За час где – то до заката отпросилась она пойти на улицу погулять, бросилась со всех ног к броду через Соловку. Сердечко бедное из груди выпрыгивало, но не от бега быстрого, а от предчувствия недоброго. Вернётся ли Светозар живым и невредимым – этого она не ведала. Нет, последней не Радости его повидать, а ей, Гореславе.
Притаилась Наумовна за ольховой порослей, до боли в очах в серую ленту дороги вглядывалась. И вот увидела: едет впереди прочих он, меч червлёный из –за мятля поблёскивает. А кметей – то с собой мало взял, на силу свою понадеялся: всего - то с дюжину с ним добрых молодцев. И зашептали сами собой уста девичьи поговорку – заговорку, которой бабы из их печища мужей своих на медвежью охоту провожали, только слова позабылись, да новые сложились:
- Ой, Перун, Небесная гроза, не гневися ты на ладо моего, не пускай в него стрелочки свои, а пусти в меня, неразумную. Ой ты, конь борзой, ты не спотыкнися дороженькой да вынеси ладу моего от ворогов. А ты, меч вострой, не затупися; ты, щит, не разломися. Возвратись ко мне, мой миленький, не покинь ты меня. Пусть стрелы мимо тебя пролетят, пусть ворогов твоих конь твой борзый потопчет, а меч верный порубит. А коли смерть за тобой придёт, то приманю я её к себе, лишь бы ты, мой ладо, жил да поживал, деток да славы наживал, не со мной, так с другой. Охрани тебя леший да водяной от людей и зверей; не оставь в милости его Свет – Солнышко.
Не услышал князь её шёпота, мимо проехал. А девка взглядом его долгим проводила и прошла вслед за ним несколько шагов, пока не затих в лесу стук копыт.
… Случилось так, что в конце хлебороста заболел Олежец. Поехал он к Неву – морю порыбачить; уехал здоровым, а возвратился хворым: вода холодная в море была, а тарок ветра лодку перевернул . Понадеялся на крепкое здоровье свой парень, одёжу мокрую не сменил – ну, и Огнея его и поймала.. Зима Ярославовна уж и не знала, что делать, водила и к Банной матушке, да всё напрасно. Тут – то ей на помощь и пришла Гореслава. Сбегала девка в лес за берёзовыми почками, отыскала на пригорках душистую ромашку, заварила зерна овса и начала всё это парить да настаивать.
Голуба до того любопытна стала, что от печки не отходила, глазами большими следила за ловкими пальцами Наумовны.
И вылечила – таки девка парня, через неполную седмицу на ноги поставила. С тех пор стали звать её к тяжелобольным. Дивилась этому Гореслава: неужто в Градце нет старух – знахарок, которым леший открыл часть своих секретов потаённых?
- Уж не Лесная Девка ли ты? – как – то спросила Зима Ярославовна у Наумовны, когда та травы свои целебные в клети развешивала.
- Нет, - улыбнулась она, - просто с детства я полесовничаю. Люблю я лес, и он тоже меня любит. Но вы не пужайтесь: скоро уж уйду от вас.
- Куда же?
- Домой. Давно я родных не видала.
- И ты мне как родная. Знаешь, сердце моё материнское успокоилось бы, если б Олежец женился на тебе.
- Градец – город большой, невест в нём много лучше меня, но за похвалу спасибо.
- Знаю я, с кем сын мой гуляет. Славина – девка непутёвая, нитка под рукой её рвётся, узор под пальцами не вьётся. А у тебя всегда полотно браное, на вес золота. На лицо ты смазливая, нрава кроткого.
- Не могу я просьбу вашу уважить без согласия родительского, да и Олежцу я не мила.
С тех пор мысль страшная закралась в голову девичью: вдруг сосватают; отыщут избу её родную да и пришлют к родичам сватов. Что же делать тогда ей, бедной головушке, не хочется ведь ей быть женой нелюбимого. Лучше бы за кметя какого – нибудь пойти, хоть за Ермила, только не за угловатого Олежца. Угрюмый он ( в отца пошёл) да умом не вышел. Охрани от беды, чур!
А сердце девичье с каждым днём всё сильнее билось; чуяло оно беду. Как – то раз проснулась даже Гореслава посреди ночи от страшного сна: привиделось ей, что убит её ясный сокол чёрной стрелой, не летать ему больше под небесами. И тряслась девка от ужаса беспричинного и боялась, что увидит кто её в тот час. Но спали все, а страх сам собой прошёл.
… Утро было серое, туманное. Гореслава вышла во двор, чтобы одёжу сохнуть развесить, когда услышала цокот копыт. Подошла к воротам, взобралась на чурку, выглянула на улицу и увидала Ермила. Повесил добрый молодец головушку, конь под ним спотыкался Окликнула его девка:
- А ну-ка, Ермил, подъезжай сюда да рассказывай, что приключилось.
- Послал меня князь за подмогой. Объявились в лесах наших урмане погорелые.
- Почему ж они погорелые?
- Корабли их сожгли мы у Коровьего брода, часть перебили, а часть разбежалась. Есть теперь между ними и свеи. Не тебе рассказывать, что за люди они.
- Но от чего голову ты повесил?
- Когда уезжал я, бой у нас с лихими людьми завязался. Не спокойно сердцу молодецкому.
- Езжай в крепость скорей! За подмогой же тебя послали, а ты…
Весь день Наумовна у ворот простояла, но не видала боле ни одного кметя. И казалось ей, что не досказал он что – то важное Ермил, утаил, чтоб не расплакалась. Знал ведь, кто её сердцу мил. Отчего ж не спешил молодец за гридней, если князь его за помощью послал; не от того ли, что спасать некого?
А уже поздним вечером, когда солнышко верхним краем своим землю лизало, услышала Гореслава гулкий стук копыт. Выбежала она улицу, побежала… А по Градцу ветер женский плач разносил… И замерло сердечко, когда увидела коня серого на поводу у одного из кметей. Бросилась в глаза ей Радость Твёрдовна, что шла сторонкой и губки алые кусала. « На тризне ведь она будет над курганом слёзы лить», - подумала Наумовна и ужаснулась. Неужели умер её ладо, покинул её? И ноги её пошатнулись; слёзы по щекам потекли. Завыла тихо Гореслава, когда увидела его, бледного, поддерживаемого двумя кметями на дрогах… Ой, доля моя, доля горемычная!
Спала девка в клети, поэтому никого не потревожила, когда вернулась на двор ночью. Бурка её ещё издали узнавал по шагам, поэтому не залаял, а лишь приподнял косматую голову и посмотрел на неё умными глазами. Забылась Гореслава не скоро неспокойным сном и проспала до зари, пока не разбудила её Зима Ярославовна.
- Просыпайся, травки свои бери. Приходил Ермил, звал к князю тебя.
- Как же мог он звать меня Светозару, если в Ирии он.
- Типун тебе на язык! Ранен князь наш тяжко, а ты людей лечить мастерица. Вставай, поторапливайся.
Бежала девка к крепости, ног своих не щадя. Отроки её безмолвно пропустили; на лицах их застыла печаль.
Ермил встретил её у резного крыльца княжеских палат. Он был хмур, как туча, и немногословен.
- Идём. Только веди себя потише.
- Что с ним?
- Стрела. Да ты сама увидишь. Если нужны какие – то травы, кликни Усладу.
- Лучше самой мне за травами пойти: боюсь, девка эта не найдёт нужной травы.
- Я с тобой пойду.
- Зачем это?
- Чтобы с тобой ничего не случилось.
Набрала Наумовна лебёдки, сосновой хвои, коры дуба, череды, ольховой коры да рябинового корня и, помедлив, ещё и сон зелья.
… Поднялась с трепетом девка по резному крыльцу, вошла в полутёмную влазню.
- Сюда, - дёрнул её за рукав кметь. – Только осторожно, не споткнись – тут порог высокий.
Они прошли какую – то комнату с двумя большими оконцами и снова окунулась в полумрак. Тихо скрипели доски под ногами, печально и тоскливо.
- Вверх, - коротко молвил Ермил.
Поднялись по широкому всходу, прошли ещё несколько комнат, пока кметь не остановился перед дубовой дверью.
- Обожди здесь, я скажу ему.
С замиранием сердца вошла через мгновение в тёмную комнату Гореслава и вздрогнула, увидав его, лежащего на ложе, покрытом волчьей шкурой; из – за мрака лицо его казалось ещё бледнее. Светозар приоткрыл глаза, бросил на неё короткий взгляд и снова прикрыл очи.
Рана у князя была тяжёлая: стрела пронзила бок, но девка этого не испугалась: у себя в печище она много раз лечила собак, которых когтями потрепал медведь, но лечить животных – не лечить людей. И забегала Услада взад – вперёд с горшочками, мисками да ширинками , в отварах трав смоченными. День деньской просиживала Гореслава возле князя, отлучаясь лишь, чтобы поесть.
Травы не подвели её: глаза у Светозара со временем вновь заблестели, с лица исчезла мертвенная бледность, но был по-прежнему он молчалив, не разговорчив. А Наумовна, наоборот, похудела, стала белее снега. « Всю себя извела она ради него, - говорила Любаве Заря. – Жизнь свою в него вдохнула. А он – то знать не ведает, что сохнет по нему такая красавица». Гореслава же радовалась выздоровлению княжескому, да радость – то эта с горем была из- за Радости.
- Здравствуй, Весёла, - защебетала Любава. – Да что ж ты тут делаешь со своим Васильком?
- Как же могла я не придти, сестрица, коли дерётся тут братан мужа моего. Говорил ему Любим: « Не сватай ты, Уварко, девку эту, беду только накличешь»; не послушал он. Жила бы эта Матрёна Игнатьевна у себя на выселках да и замуж пошла бы за сына купеческого.
Весёла Всеславовна прижала к себе ребятёнка, чтоб не видел более, чем положено ему, а сестрица её снова на ухо Гореславе шептала продолжение истории, о которой дорогой говорить начала :
- Просватана была Матрёна эта за славного кметя Уварко, да по сердцу был другой ей. Угрюм, купеческий сын, голову вскружил, сердечко девичье похитил. И ночкой тёмную решилась бежать девка с ним против воли родительской. Ожидал он её у двора с лошадьми, да люди добрые о побеге узнали, бежать помешали. Вот и дерутся теперь добры молодцы не на жизнь, а на смерть за косу девичью .
- А сама девка – то где? Тут ли?
- Тут. Вон, с краешка стоит, глаза поднять боится. Стыд – то какой, чуть не со свадьбы бежала! Сватов ведь к ней давно присылали, а родители согласие дали.
Посмотрела Наумовна на девку бедную: невысокая она была, стройная, как тростинка, лицом бела, чёрноволосая, совсем ребёнок. Младше была Игнатьевна её годами, неразумная ещё. Такая, как она, убежала бы с кем угодно, если б приглянулся он ей. И поймала себя девка на мысли, что жаль ей Матрёну. Видно, не по своей воле замуж бы пошла… Плакала девчонка, слёзы рукавом утирала и всхлипывала тихонечко при каждом ударе Уварко. Сильнее кметь был Угрюма.
Ой, не спасти молодца, вихрастого Первяковича, сосновыми шишками, горькой полынью да дубовой корой, тризну по нему отцу с матерью справлять, ведь не помилует, не сжалится над ним удалой кметь. А винить – то в том Матрёну станут; позор на голову её до конца дней.
Захотелось Гореславе уйти, не видеть слёз девичьих, ведь червь и её сердце точил. Поняла она, кого ждала. Кому сердечко девичье навек отдала, чьё лицо во снах разглядеть не могла. Не поможет земляничный лист, не ему косу её обрезать. Видно, скорей нужно в печище родное уезжать.
Слышала Наумовна, как охали бабы, плакали дети малые, которых матери забыли по дворам развести, и понять не могла, зачем пришла она и все они на смертоубийство смотреть.
… А князя в тот день в Градце не было: уехал он с частью гридни своей в леса поохотиться, грусть – тоску развеять. Поэтому – то без боязни затеял Угрюм поле.
Меж тем оба противника всё ещё на ногах стояли, утирали кровь с белого тела. Стойким оказался сын купеческий, может, любовь девичья силу ему давала. Дрались они не на мечах, а на кулаках, чтоб никому слепой случай подыграть не смог.
И вот, когда в последний, видно, раз разошлись бойцы, в последний раз на солнышко взглянули, дух перевели, пронеслось по толпе:
- Расступитесь, князь едет.
Быстро, шибко скакал к Соловке вершник на сером в яблоках коне, а за ним ещё с десяток добрых молодцов. Народ, конечно, тут же расступился перед князем и его кметями. Стрелой, из лука пущенной, метнулся между противников серый конь, бегом разгорячённый, на дыбы поднялся, пыл молодецкий остудил.
- Что затеяли вы тут, добры молодцы? – грозно молвил Светозар; молнии глаза его метали. – Почто жизнь друг дружке губите?
- На то причина есть, князь, - сквозь зубы ответил Уварко. – Поссорились мы крепко, только боги рассудят.
- Из – за чего ссора – то такая вышла?
Молчали оба; только выкрикнул кто – то из толпы: « Из – за девки смазливой». Глянул на него исподлобья князь: опустил глаза говоривший.
- Наказать велю обоих примерно. Тебе, Уварко, снова отроком быть: не место таким, как ты, за нашим столом, заслужи право это снова.
- В чём же вина моя, князь?
- Ослушался ты меня, ведь велел я тебе вниз по Соловке вслед за Славой ехать, ворогов наших погонять.
Не испугался кметь гнева княжеского, сказал:
- Моя вина, князь. Любое наказание приму.
- Ну, а тебе, Угрюм Первякович, не совестно ли? У отца с матушкой единственная ты отрада. Не видать тебе торговых ладьей, не плавать по Неву – морю.
Выбежала тут пред княжеские очи Матрёна, бросилась в ноги его коню.
- Не серчай ты на них, князь, одна я виновата, меня и наказывай. Из – за меня дрались, - говорила скороговоркой девка, а на глазах – слёзы. Ну, как тут не смилостивиться.
- Ступайте по домам, но впредь чтоб такого в Градце не было, - сказал так и к крепости поехал.
А Матрёна – то не к жениху бросилась, а к дроле своему, обвила шею его руками, зарыдала у него на плече. Недобро глянул на них Уварко, но промолчал, только кулаки сжал.
Разошёлся народ, девку неразумную осуждая, родным её сочувствуя.
8
Гореслава сидела на лесном берегу Соловки и бросала мелкие камушки, что отыскивала в песке, в воду; такие же они были, как бечета и ногат у Радости в жуковиньях. Сама не своя весь день была девка; что в руки ни брала – всё бросала. И пришла сюда, чтобы реке поплакаться. Так бы и повыдёргивала все волосья из её чёрной косы за очи тёмные, что ладо её прельстили! Но не посмела она, а потом подумала: зачем, не давал ведь он ей слова и не любит вовсе.
Уезжает он сегодня, князь светлый, людей лихих по лесам искать, а Радость – то эта Твёрдовна ждать его будет, на забрало по утрам выходить, вздыхать прилюдно. А ей, Наумовне, только здесь и выплакать своё горе можно.
Обвила девка руками коленки, прижала к ним головушку. За что, боги справедливые, так зло пошутили; мало ли ей смерти матушкиной, полона свейского? Вода, прохладная ещё, у ног плескалась; где – то недалече девки градские плескались, смеялись, и Заря с ними была, загорелая, стройная. Не понять ей, хохотушке, горя девичьего, любовного, ведь гуляет Власовна со статным чёрнобровым, и глядит он на неё так жарко да ласково…
Кто – то ехал берегом. Гореслава на ноги поднялась, слёзы утёрла.
Вершник, что её потревожил, оказался Ермилом. Остановил он коня супротив девки, спросил:
- О чём кручинишься, Гореслава?
- О доле своей девичьей; пустое всё. Скажи , Ермил, - сердечко в груди упало, - правда ли, что Светозар, князь наш, покинуть Градец сбирается?
- Правда. Сегодня ввечеру уедет. Весь Градец провожать будет.
- И она провожать придёт, - подумалось Наумовне.
Подойдёт Радость Твёрдовна к его коню серому, оберег князю свой отдаст, а Светозар её за то поцелует. Ох, не выдержит сердце девичье, не скрыть тогда думы тайной будет!
- И ты поедешь с ним, Ермил?
- Поеду, - с гордостью ответил парень. – Ждать будешь?
- Буду. Возвратиться вам всем живым.
Понял кметь, что не хочет девка дольше говорить с ним, повернул коня да и поехал своей дорогой.
…Весь день Гореслава вечера ждала, за окошко поглядывала: скоро ли солнышко зайдёт. За час где – то до заката отпросилась она пойти на улицу погулять, бросилась со всех ног к броду через Соловку. Сердечко бедное из груди выпрыгивало, но не от бега быстрого, а от предчувствия недоброго. Вернётся ли Светозар живым и невредимым – этого она не ведала. Нет, последней не Радости его повидать, а ей, Гореславе.
Притаилась Наумовна за ольховой порослей, до боли в очах в серую ленту дороги вглядывалась. И вот увидела: едет впереди прочих он, меч червлёный из –за мятля поблёскивает. А кметей – то с собой мало взял, на силу свою понадеялся: всего - то с дюжину с ним добрых молодцев. И зашептали сами собой уста девичьи поговорку – заговорку, которой бабы из их печища мужей своих на медвежью охоту провожали, только слова позабылись, да новые сложились:
- Ой, Перун, Небесная гроза, не гневися ты на ладо моего, не пускай в него стрелочки свои, а пусти в меня, неразумную. Ой ты, конь борзой, ты не спотыкнися дороженькой да вынеси ладу моего от ворогов. А ты, меч вострой, не затупися; ты, щит, не разломися. Возвратись ко мне, мой миленький, не покинь ты меня. Пусть стрелы мимо тебя пролетят, пусть ворогов твоих конь твой борзый потопчет, а меч верный порубит. А коли смерть за тобой придёт, то приманю я её к себе, лишь бы ты, мой ладо, жил да поживал, деток да славы наживал, не со мной, так с другой. Охрани тебя леший да водяной от людей и зверей; не оставь в милости его Свет – Солнышко.
Не услышал князь её шёпота, мимо проехал. А девка взглядом его долгим проводила и прошла вслед за ним несколько шагов, пока не затих в лесу стук копыт.
… Случилось так, что в конце хлебороста заболел Олежец. Поехал он к Неву – морю порыбачить; уехал здоровым, а возвратился хворым: вода холодная в море была, а тарок ветра лодку перевернул . Понадеялся на крепкое здоровье свой парень, одёжу мокрую не сменил – ну, и Огнея его и поймала.. Зима Ярославовна уж и не знала, что делать, водила и к Банной матушке, да всё напрасно. Тут – то ей на помощь и пришла Гореслава. Сбегала девка в лес за берёзовыми почками, отыскала на пригорках душистую ромашку, заварила зерна овса и начала всё это парить да настаивать.
Голуба до того любопытна стала, что от печки не отходила, глазами большими следила за ловкими пальцами Наумовны.
И вылечила – таки девка парня, через неполную седмицу на ноги поставила. С тех пор стали звать её к тяжелобольным. Дивилась этому Гореслава: неужто в Градце нет старух – знахарок, которым леший открыл часть своих секретов потаённых?
- Уж не Лесная Девка ли ты? – как – то спросила Зима Ярославовна у Наумовны, когда та травы свои целебные в клети развешивала.
- Нет, - улыбнулась она, - просто с детства я полесовничаю. Люблю я лес, и он тоже меня любит. Но вы не пужайтесь: скоро уж уйду от вас.
- Куда же?
- Домой. Давно я родных не видала.
- И ты мне как родная. Знаешь, сердце моё материнское успокоилось бы, если б Олежец женился на тебе.
- Градец – город большой, невест в нём много лучше меня, но за похвалу спасибо.
- Знаю я, с кем сын мой гуляет. Славина – девка непутёвая, нитка под рукой её рвётся, узор под пальцами не вьётся. А у тебя всегда полотно браное, на вес золота. На лицо ты смазливая, нрава кроткого.
- Не могу я просьбу вашу уважить без согласия родительского, да и Олежцу я не мила.
С тех пор мысль страшная закралась в голову девичью: вдруг сосватают; отыщут избу её родную да и пришлют к родичам сватов. Что же делать тогда ей, бедной головушке, не хочется ведь ей быть женой нелюбимого. Лучше бы за кметя какого – нибудь пойти, хоть за Ермила, только не за угловатого Олежца. Угрюмый он ( в отца пошёл) да умом не вышел. Охрани от беды, чур!
А сердце девичье с каждым днём всё сильнее билось; чуяло оно беду. Как – то раз проснулась даже Гореслава посреди ночи от страшного сна: привиделось ей, что убит её ясный сокол чёрной стрелой, не летать ему больше под небесами. И тряслась девка от ужаса беспричинного и боялась, что увидит кто её в тот час. Но спали все, а страх сам собой прошёл.
… Утро было серое, туманное. Гореслава вышла во двор, чтобы одёжу сохнуть развесить, когда услышала цокот копыт. Подошла к воротам, взобралась на чурку, выглянула на улицу и увидала Ермила. Повесил добрый молодец головушку, конь под ним спотыкался Окликнула его девка:
- А ну-ка, Ермил, подъезжай сюда да рассказывай, что приключилось.
- Послал меня князь за подмогой. Объявились в лесах наших урмане погорелые.
- Почему ж они погорелые?
- Корабли их сожгли мы у Коровьего брода, часть перебили, а часть разбежалась. Есть теперь между ними и свеи. Не тебе рассказывать, что за люди они.
- Но от чего голову ты повесил?
- Когда уезжал я, бой у нас с лихими людьми завязался. Не спокойно сердцу молодецкому.
- Езжай в крепость скорей! За подмогой же тебя послали, а ты…
Весь день Наумовна у ворот простояла, но не видала боле ни одного кметя. И казалось ей, что не досказал он что – то важное Ермил, утаил, чтоб не расплакалась. Знал ведь, кто её сердцу мил. Отчего ж не спешил молодец за гридней, если князь его за помощью послал; не от того ли, что спасать некого?
А уже поздним вечером, когда солнышко верхним краем своим землю лизало, услышала Гореслава гулкий стук копыт. Выбежала она улицу, побежала… А по Градцу ветер женский плач разносил… И замерло сердечко, когда увидела коня серого на поводу у одного из кметей. Бросилась в глаза ей Радость Твёрдовна, что шла сторонкой и губки алые кусала. « На тризне ведь она будет над курганом слёзы лить», - подумала Наумовна и ужаснулась. Неужели умер её ладо, покинул её? И ноги её пошатнулись; слёзы по щекам потекли. Завыла тихо Гореслава, когда увидела его, бледного, поддерживаемого двумя кметями на дрогах… Ой, доля моя, доля горемычная!
Спала девка в клети, поэтому никого не потревожила, когда вернулась на двор ночью. Бурка её ещё издали узнавал по шагам, поэтому не залаял, а лишь приподнял косматую голову и посмотрел на неё умными глазами. Забылась Гореслава не скоро неспокойным сном и проспала до зари, пока не разбудила её Зима Ярославовна.
- Просыпайся, травки свои бери. Приходил Ермил, звал к князю тебя.
- Как же мог он звать меня Светозару, если в Ирии он.
- Типун тебе на язык! Ранен князь наш тяжко, а ты людей лечить мастерица. Вставай, поторапливайся.
Бежала девка к крепости, ног своих не щадя. Отроки её безмолвно пропустили; на лицах их застыла печаль.
Ермил встретил её у резного крыльца княжеских палат. Он был хмур, как туча, и немногословен.
- Идём. Только веди себя потише.
- Что с ним?
- Стрела. Да ты сама увидишь. Если нужны какие – то травы, кликни Усладу.
- Лучше самой мне за травами пойти: боюсь, девка эта не найдёт нужной травы.
- Я с тобой пойду.
- Зачем это?
- Чтобы с тобой ничего не случилось.
Набрала Наумовна лебёдки, сосновой хвои, коры дуба, череды, ольховой коры да рябинового корня и, помедлив, ещё и сон зелья.
… Поднялась с трепетом девка по резному крыльцу, вошла в полутёмную влазню.
- Сюда, - дёрнул её за рукав кметь. – Только осторожно, не споткнись – тут порог высокий.
Они прошли какую – то комнату с двумя большими оконцами и снова окунулась в полумрак. Тихо скрипели доски под ногами, печально и тоскливо.
- Вверх, - коротко молвил Ермил.
Поднялись по широкому всходу, прошли ещё несколько комнат, пока кметь не остановился перед дубовой дверью.
- Обожди здесь, я скажу ему.
С замиранием сердца вошла через мгновение в тёмную комнату Гореслава и вздрогнула, увидав его, лежащего на ложе, покрытом волчьей шкурой; из – за мрака лицо его казалось ещё бледнее. Светозар приоткрыл глаза, бросил на неё короткий взгляд и снова прикрыл очи.
Рана у князя была тяжёлая: стрела пронзила бок, но девка этого не испугалась: у себя в печище она много раз лечила собак, которых когтями потрепал медведь, но лечить животных – не лечить людей. И забегала Услада взад – вперёд с горшочками, мисками да ширинками , в отварах трав смоченными. День деньской просиживала Гореслава возле князя, отлучаясь лишь, чтобы поесть.
Травы не подвели её: глаза у Светозара со временем вновь заблестели, с лица исчезла мертвенная бледность, но был по-прежнему он молчалив, не разговорчив. А Наумовна, наоборот, похудела, стала белее снега. « Всю себя извела она ради него, - говорила Любаве Заря. – Жизнь свою в него вдохнула. А он – то знать не ведает, что сохнет по нему такая красавица». Гореслава же радовалась выздоровлению княжескому, да радость – то эта с горем была из- за Радости.
