Вот даже такого патлатого проморгать сумела. А Лав – вот да! Если в Эо происходит очередное бедствие, она будет в первых рядах! Линия и Лавина – близнецы. В Эо близнецы – большая редкость, не больше одной пары на поколение. Никто не знает, почему так. А мне кажется, тут все просто. Эо любит разрушение. А рождение, да, тем более, двоих за раз, копий друг друга – это же прямой вызов его убеждениям. Вот он и не дает.
– Ой, смотри-ка, и правда! – наигранно удивляется Алька, дыша мне чуть ли не в ухо. Ну, в ухо, только уже в свое, он от меня и получил. Сообщение.
– Ай, Инка! За что?
– Сам знаешь.
– Ну, я был должен попытаться! – тут же бросает дуться он. В последнее время знаки внимания этого мальчишки становятся чем более навязчивыми, тем более неуклюжими. То, что он называет вниманием.
– Так что ты опять тут забыл? – уже обычным тоном интересуюсь я. Алька расплывается в звериной улыбке. – Ой, да хорош! То, что ты ростом стал выше меня, еще ничего не значит. Я же помню, как ты ещё не так давно бегал с голым задом и получал от этого искреннее удовольствие!
– Так я и сейчас получаю! Хочешь, покажу?
– Так и я говорю про прошлую неделю, а не про младенчество!
Мы, конечно, смеемся, но на прошлой неделе Алька вернулся с нешуточной такой дырой на брюках. Представляю, где нужно лазить, чтобы такую дырку получить. Лийса, моя соседка, тоже это прекрасно представляла. И то, почему Алька предпочитает, под самыми идиотскими предлогами, находиться где угодно, только не дома, я тоже понимала прекрасно.
– Я надеялся, что ты не видела, – все же смущается мальчишка.
– Не видела, – спешу успокоить я его. Но тут же подначиваю, – сосед из угловой рассказал. А ты же знаешь, как он рассказывает? Вот прямо так и кажется, что в первых рядах стоял, и своими глазами смотрел!
– Жестокая ты, Инка!
Треплю его по голове. Непроизвольный жест, но Алька, как бездомный кот, тут же начинает ластиться в ответ даже на это тщедушное проявление нежности. Убираю руку. Не хочу приучать.
– Бутер будешь? – делаю вид, что хотела только залезть в сумку. Алька радостно кивает. Хмарь белая, был бы ты на самом деле бездомным, наверное, не удержалась, и взяла бы тебя к себе! Он жадно впивается зубами в хлеб, а я поднимаюсь на ноги.
– Мне пора. Сам доберешься?
– Инка, я взрослый мужчина! Конечно, доберусь! …Вот дождусь, пока мама ляжет спать – и приду.
– Инка! – раздается мне уже вслед, что заставляет Лин, наконец, изумленно вскинуть голову, – Так все-таки, ты меня так нарисуешь?
– Это – не рисунок, а анаглиф! Да и я – не малевич, а формист, – только и поправляю я его.
Убежала от Альки по одной, единственной, причине. Уже давно вечер, когда сумрак воровал все остатки красок, был временем Аддис.
В собственном моральном изгнании я провела слишком долгий срок. Но, постепенно, люди стали забывать историю моего спасения. А, что самое важное... и ужасное – что я сама стала забывать, кто виной тому, что Зеркальный небоскреб оказался в руинах. В нашем Городе разрушается все, даже чувства и эмоции. И то же произошло и с моим чувством вины. Его кокон со временем истончился, стал хрупким и покрылся трещинами. И я снова смогла слышать других, быть с ними, а не рядом.
А потом кокон распался. Инь и Янь. Не все разрушения, что происходят в Эо – зло.
Когда Янн нашел новый ход к Яви, у меня были все шансы, все возможности, чтобы вернуть грань на свое место. Никто не должен был знать, что она была у меня. Никто.
Но проблема была в том, что Янн тоже не знал. Я не рассказывала ему. Не смогла рассказать – да и как бы? Повесить на себя еще одну вину, и видеть, как в его черных глазах, единственных, что смотрели на меня прямо, распускается еще большая тьма? Я оставила это тайной. И оставила грань у себя.
Но и позже, когда Янн ушел, и я опять построила вокруг себя барьер, связи стали важны для меня как никогда. Чуть иначе. Избирательно. У меня был ключ лишь к одному миру из тысяч, но все же я надеялась, глупо и наивно надеялась, что его уход в туман – это не конец. И что все же смогу его увидеть, пусть не рядом, не здесь – но хоть в грани, там, в том отражении.
Поэтому я тогда вновь потянулась к Яви. Это была не смелость. Это была тоска. Руки сами выбрали свой путь. Достали грань. А глаза сами стали искать в ней что-то большее, чем простой отблеск окружавшего меня Эо. Больше всего они искали там того, кого в Эо уже не было. И Явь поддалась.
Но в тот раз я увидела там не небо. Я увидела Аддис. А через несколько мгновений я обнаружила, что это мало похоже на просмотр картинок в книжке, или даже на наблюдение происходящего за окном – я обнаружила, что я и есть другой человек. С другими мыслями, другой жизнью, в другом мире. Мире за гранью тумана. Я обнаружила, что я – это она. Я – Аддис! И я живу в Дивном, новом городе.
Так, каждый вечер, грань вытягивала меня из Эо.
Свет вспышек слепит. Она позволила фотографу быть здесь, и снимать ее, но сейчас Аддис корчит недовольную гримасу и показывает: "Стоп!". Закрывает руками лицо, смотрит сквозь решетку растопыренных пальцев. Это еще больше сбивает с толку фотографа, который уже и не знает, как подступиться к клиентке, и вспышки наконец замолкают. Требования у нее, конечно, те еще! Близко не снимать, освещение на минимум, лицо, которое и так почти не видно, максимально не в фокусе, вопросы тоже не приветствуются.
– Вспышки! – тихо шепчет ему Тим-Тим. Странно, конечно, когда ассистент дает указания фотографу. Но тот еще не работал с Аддис, и слушается. Судя по мине на его лице, за этот короткий час он уже натерпелся чудачеств знаменитости, и находится на пределе. Ассистента самого фотографа, также по требованию клиентки, отправили восвояси. Фотограф все же что-то шепчет Тим-Тиму в ответ, и он, в свою очередь, беспомощно смотрит на Мэрлина. Тот манерно дует губы, но, видимо, просчитав варианты, все же подходит к Аддис. Только ему позволяется находиться к художнице так близко, и только ему можно с ней разговаривать. Если, конечно, Тим-Тим опять не забудется, и не примет Аддис за обычного человека. Аддис – слишком ценный дар, высшая каста, чтобы говорить с обычными людьми.
Мэрлин, тем не менее, медлит. Ждет, что она сама заговорит, и можно будет понять, что на уме у этой стервы сегодня. По лицу этого обычно не вычислить – вдобавок к общей непроницаемости, оно, больше чем на половину, завешено длинной челкой, скрывающей даже глаза.
– Аддис, ну в чем дело? – в конце концов, не выдерживает Мэрлин. – Ты же сама настояла, чтобы тебя снимал именно он! И ты знаешь, каких трудов стоило его выцепить!
Из тонких, почти не шевелящихся губ, раздается:
– Вселенная меняется. Или ты так и не усвоил моих уроков?
Голос низкий, размеренный, и кажется, что он стелется по ковру, прежде чем взобраться по ногам, туловищу, и шершаво залезть в уши. Но Мэрлин нервничает. Заворачивает рукава своего глянцевого пиджака, как бы показывая, что в этих самых рукавах он ничего не прячет.
– Но нам же так нужны эти снимки! Нас же, тебя, просто разорвут, если не дать им хоть что-то. Не ты ли так устала отлавливать и изымать снимки папарацци, что обещала сама сделать и опубликовать фотографии? Аддис, при таком затворническом образе жизни, отсутствии о тебе информации, даже при всей гениальности твоих картин, публика начинает зверствовать! А, не получив – начнет брать сама. И это будет уже грубо, и совсем не на твоих условиях! Ну вот, сегодняшние же заголовки от моей любимой мымры: «Может ли Аддис различить грань пристойного и непотребства, если ее никогда не видели с мужчиной?»
Уголок ее рта прячется в недовольной складочке. Ну хоть какая-то информация!
– Мы все можем сейчас тут притворяться, и погрязнуть в отравляющей разум и сердце лжи, но игра давно не по моим правилам. Иначе на мне сейчас не было бы надето... ЭТО.
По своему образу самхати было аналогично тем, что, как правило, носила Аддис. Но нынешнее было белое и, что злило художницу особенно сильно, довольно прозрачное. Спасало только то, что слоев материала было несколько, что все же делало нечетким отдельные детали.
– Твоя известность сейчас играет против тебя, – Мэрлин хмыкает и пытается пошутить. – Собакам нужно бросать кости. Это их отвлекает.
Но шутка имеет противоположный эффект.
– Это далеко от того, что непосвященный, вроде тебя, называет костью. Это, мать его, компромисс! Как ты находишь то, что я не показываю лицо, но показываю все остальное?!
Мэрлин даже не пожал, а лишь слегка дернул плечами. Это был её выбор, и её желания.
– Не вижу ничего плохого в компромиссах!
– Компромиссы – это часть вселенского зла. – Слова падают на пол, да так и остаются там лежать тяжелыми камнями. – Они лишь притворяются чем-то хорошим и полезным. Но на самом деле, в этом случае ни одна сторона не получает того, чего хочет. Компромиссы – это обман!
– Люди сами не знают, чего хотят, пока им это не предложишь. Предложи им тело – и они и думать забудут о твоем лице!
Между губ на мгновение появился оскал.
– Мне это слишком дорого встает. Часом медитации я тут не отделаюсь. Разумеется, тебе стоит распорядиться, чтобы все для этого подготовили! Эти фото забирают часть меня. Мэрлин, не заставляй меня злиться!
Аддис созерцает его реакцию. Тот недовольно жует свои неизящные губы, подбирая слова.
– Мы не можем пойти на попятную. Снимки уже обещаны многим издательствам. Если мы его сейчас выгоним, то останемся не только без снимков, фотографа, но и без штрафа, ...точнее – как раз со штрафом, и немалым! – уже не заботясь о громкости голоса, говорит менеджер. – Ты учишь читать знаки вселенной, так поверь, это вот прямо знак! Распечатанный десятым шрифтом и подписанный мной собственноручно. По твоей, между прочим, доверенности, Аддис! Дай уже человеку работать!
Та делает серию глубоких вдохов и выдохов. Как бы этот… человек не снял слишком много! Странно, но за все время разговора она не сменила позы, и даже не двинула и пальцем. Шевелились лишь аккуратные губы под строгой линией насыщенно апельсиновой челки, будто все остальное – лишь манекен.
– Хорошо. Разрешаю прибавить свет. Но снимает пусть тогда совсем без вспышек! После такого грубого нарушения моих энергетических полей я завтра буду больна, и не смогу работать над заказом!
Мэрлин, растерзанный, но с победой, удаляется. Тим-Тим сияет, что-то снова шепчет фотографу, и работа продолжается. После окончания документально-финансовой стороны дела, Мэрлин, он же Мирон, и Тим-Тим, он же Тимофей, собирают реквизит, проводят инспекцию офиса и кухни, дополняют список закупок, проверяют сигнализацию в галерее, и тоже спешат по домам.
– Аддис! – как бы через силу спрашивает Мэрлин, уже гремя ключами. – Тебе еще что-нибудь нужно?
Спустя несколько долгих мгновений из глубины доносится:
– А вы все еще здесь?
Как будто все это время Мэрлин и не был тем мостом, что соединял ее высокомерие с остальным миром. Как будто бы и не было всех усилий по налаживанию связей, по выбиванию средств вот хоть на эту же галерею, где была для нее более чем комфортабельная квартира, звонков журналистам, телевизионщикам и блогерам – далеким от мира живописи, но которых он, Мэрлин, не без помощи Тим-Тима, сумел завлечь, и заставить о ней говорить. О, да, ее картины этого стоили! И критики оценили, из-за чего мир и терпит ее выходки. И всё, и затраченное время, и организационные мероприятия, и... Да та же галерея, которую, кстати, тоже нашел он! Всё это уже окупилось, и вдвойне, и втройне. Но вот моральные силы... Обычное человеческое "спасибо", не говоря уж о "пожалуйста", и, тем более, "извини", знакомы Аддис не были. Все принималось со снисхождением, так, будто бы она – высшей касты, и такое к ней отношение – что-то из разряда само собой разумеющегося.
– Кто бы позаботился о нарушении моих энергетических полей!
Мэрлин все же еще что-то медлит, снова гремит ключами, то ли хочет что-то все-таки услышать, хорошее, то ли высказать уже пару наболевших... Но в итоге прощается с пустотой и выходит. Тим-Тим ждет его снаружи. Мэрлин иногда даже завидует простоте его взглядов и умению проскальзывать сквозь негатив, не цепляя его, и не устраивая себе ежедневные сеансы самобичевания.
Аддис, стараясь держаться в тени штор, провожает их взглядом. Тим-Тим почти тут же срывается с места на своем двухколесном BMW, а Мэрлин, с роду не державший в руках ничего тяжелее ноутбука, еще с полминуты ждет, пока вызванное им такси преодолеет шлагбаум. И только тогда Аддис гасит свет во всех помещениях, и уходит к себе.
Завтра на всех полосах будут ее фото. Серо-белые, с яркими пятнами ее волос и губ. Похожие на картины, и так прекрасно с ее картинами сочетающиеся. Она не ошиблась, выбрав этого фотографа. Завтра Мэрлин будет бегать с телефоном в руках, одновременно и довольный, и злой, пытаясь уладить все имеющиеся договоренности и набрать побольше новых. Опять эта кутерьма и хаос!
Аддис запирается в комнате. Проверяет все окна. Просматривает записи с камер, в том числе и с тех, к которым имеет доступ только она, за последние полчаса. И только тогда, немного успокоенная, стягивает парик, стирает макияж, и смотрит на свое настоящее лицо. Белые тонкие волосы, почти сливающиеся с кожей, стянуты в узел. Сейчас она уже привыкла, и стало даже удобно. Без краски губ почти нет. Вот только глаза – огромные, такие не забудешь, как ни маскируй! Само ее лицо похоже на холст, в тот момент, когда еще только зачинается шедевр. И, в какой-то мере, ее лицо, личность Аддис – и есть ее главный шедевр. Основа же – скрыта. Ее не знают ни Мэрлин, ни Тим-Тим, да и никто в Дивном. Всем дозволено видеть только художницу Аддис. А вот беглянку Ингу видеть не надо никому. Её уже нет, пропала, не надо её искать. Из-за этого и все правила, и вся эта дребедень про порчу ауры и энергетические потоки – только чтобы никто ничего не узнал, и держался подальше.
Инга еще раз плотнее зашторивает окна, проверяет камеры, и отправляется рисовать. Это уже не на продажу. Это – потому что она одна, и не может никому ничего рассказать. А завтра – будут контракты, заказы, будет триумф. Она сделала правильный выбор, достигла своей цели, и поэтому нечего сейчас жалеть!
Весь следующий день я хожу отрешенной. Из головы никак не уйдет то, что я увидела вчера в отражении. Нет – то, кем я была вчера. Это похоже на обман на протяжении всей жизни, на игры собственного разума – обнаружить в самой себе, спустя годы, что на самом деле ты – совсем другая личность. Что ты – не ты.
К тому, что я видела в грани Яви, еще нужно было приноровиться. Поначалу это дезориентировало меня, но позже я привыкла. Одновременно я видела и Аддис, и мир глазами Аддис. Я не могла читать ее мыслей, но я понимала то, что она делает. Это все еще было похоже на сон, где любая логика будет казаться правдой, но…
Почему это вообще на меня так влияет? После первых же касаний грани, после первых контактов с миром Аддис, я так скоро перестала удивляться тому, что они сохранили все те технологии, что были утрачены у нас, но вот ее метаморфоза!.. Нет – крушение созданных ею иллюзий – меня не отпускало, а все только глубже впиявливалось в мозг. Я чувствовала себя так, будто меня предали, обманули! После стольких лет, прожитых мною вместе с Аддис, я получила оплеуху в виде правды.
– Ой, смотри-ка, и правда! – наигранно удивляется Алька, дыша мне чуть ли не в ухо. Ну, в ухо, только уже в свое, он от меня и получил. Сообщение.
– Ай, Инка! За что?
– Сам знаешь.
– Ну, я был должен попытаться! – тут же бросает дуться он. В последнее время знаки внимания этого мальчишки становятся чем более навязчивыми, тем более неуклюжими. То, что он называет вниманием.
– Так что ты опять тут забыл? – уже обычным тоном интересуюсь я. Алька расплывается в звериной улыбке. – Ой, да хорош! То, что ты ростом стал выше меня, еще ничего не значит. Я же помню, как ты ещё не так давно бегал с голым задом и получал от этого искреннее удовольствие!
– Так я и сейчас получаю! Хочешь, покажу?
– Так и я говорю про прошлую неделю, а не про младенчество!
Мы, конечно, смеемся, но на прошлой неделе Алька вернулся с нешуточной такой дырой на брюках. Представляю, где нужно лазить, чтобы такую дырку получить. Лийса, моя соседка, тоже это прекрасно представляла. И то, почему Алька предпочитает, под самыми идиотскими предлогами, находиться где угодно, только не дома, я тоже понимала прекрасно.
– Я надеялся, что ты не видела, – все же смущается мальчишка.
– Не видела, – спешу успокоить я его. Но тут же подначиваю, – сосед из угловой рассказал. А ты же знаешь, как он рассказывает? Вот прямо так и кажется, что в первых рядах стоял, и своими глазами смотрел!
– Жестокая ты, Инка!
Треплю его по голове. Непроизвольный жест, но Алька, как бездомный кот, тут же начинает ластиться в ответ даже на это тщедушное проявление нежности. Убираю руку. Не хочу приучать.
– Бутер будешь? – делаю вид, что хотела только залезть в сумку. Алька радостно кивает. Хмарь белая, был бы ты на самом деле бездомным, наверное, не удержалась, и взяла бы тебя к себе! Он жадно впивается зубами в хлеб, а я поднимаюсь на ноги.
– Мне пора. Сам доберешься?
– Инка, я взрослый мужчина! Конечно, доберусь! …Вот дождусь, пока мама ляжет спать – и приду.
– Инка! – раздается мне уже вслед, что заставляет Лин, наконец, изумленно вскинуть голову, – Так все-таки, ты меня так нарисуешь?
– Это – не рисунок, а анаглиф! Да и я – не малевич, а формист, – только и поправляю я его.
Убежала от Альки по одной, единственной, причине. Уже давно вечер, когда сумрак воровал все остатки красок, был временем Аддис.
В собственном моральном изгнании я провела слишком долгий срок. Но, постепенно, люди стали забывать историю моего спасения. А, что самое важное... и ужасное – что я сама стала забывать, кто виной тому, что Зеркальный небоскреб оказался в руинах. В нашем Городе разрушается все, даже чувства и эмоции. И то же произошло и с моим чувством вины. Его кокон со временем истончился, стал хрупким и покрылся трещинами. И я снова смогла слышать других, быть с ними, а не рядом.
А потом кокон распался. Инь и Янь. Не все разрушения, что происходят в Эо – зло.
Когда Янн нашел новый ход к Яви, у меня были все шансы, все возможности, чтобы вернуть грань на свое место. Никто не должен был знать, что она была у меня. Никто.
Но проблема была в том, что Янн тоже не знал. Я не рассказывала ему. Не смогла рассказать – да и как бы? Повесить на себя еще одну вину, и видеть, как в его черных глазах, единственных, что смотрели на меня прямо, распускается еще большая тьма? Я оставила это тайной. И оставила грань у себя.
Но и позже, когда Янн ушел, и я опять построила вокруг себя барьер, связи стали важны для меня как никогда. Чуть иначе. Избирательно. У меня был ключ лишь к одному миру из тысяч, но все же я надеялась, глупо и наивно надеялась, что его уход в туман – это не конец. И что все же смогу его увидеть, пусть не рядом, не здесь – но хоть в грани, там, в том отражении.
Поэтому я тогда вновь потянулась к Яви. Это была не смелость. Это была тоска. Руки сами выбрали свой путь. Достали грань. А глаза сами стали искать в ней что-то большее, чем простой отблеск окружавшего меня Эо. Больше всего они искали там того, кого в Эо уже не было. И Явь поддалась.
Но в тот раз я увидела там не небо. Я увидела Аддис. А через несколько мгновений я обнаружила, что это мало похоже на просмотр картинок в книжке, или даже на наблюдение происходящего за окном – я обнаружила, что я и есть другой человек. С другими мыслями, другой жизнью, в другом мире. Мире за гранью тумана. Я обнаружила, что я – это она. Я – Аддис! И я живу в Дивном, новом городе.
Так, каждый вечер, грань вытягивала меня из Эо.
Глава 5. …в отражении Дивного.
Свет вспышек слепит. Она позволила фотографу быть здесь, и снимать ее, но сейчас Аддис корчит недовольную гримасу и показывает: "Стоп!". Закрывает руками лицо, смотрит сквозь решетку растопыренных пальцев. Это еще больше сбивает с толку фотографа, который уже и не знает, как подступиться к клиентке, и вспышки наконец замолкают. Требования у нее, конечно, те еще! Близко не снимать, освещение на минимум, лицо, которое и так почти не видно, максимально не в фокусе, вопросы тоже не приветствуются.
– Вспышки! – тихо шепчет ему Тим-Тим. Странно, конечно, когда ассистент дает указания фотографу. Но тот еще не работал с Аддис, и слушается. Судя по мине на его лице, за этот короткий час он уже натерпелся чудачеств знаменитости, и находится на пределе. Ассистента самого фотографа, также по требованию клиентки, отправили восвояси. Фотограф все же что-то шепчет Тим-Тиму в ответ, и он, в свою очередь, беспомощно смотрит на Мэрлина. Тот манерно дует губы, но, видимо, просчитав варианты, все же подходит к Аддис. Только ему позволяется находиться к художнице так близко, и только ему можно с ней разговаривать. Если, конечно, Тим-Тим опять не забудется, и не примет Аддис за обычного человека. Аддис – слишком ценный дар, высшая каста, чтобы говорить с обычными людьми.
Мэрлин, тем не менее, медлит. Ждет, что она сама заговорит, и можно будет понять, что на уме у этой стервы сегодня. По лицу этого обычно не вычислить – вдобавок к общей непроницаемости, оно, больше чем на половину, завешено длинной челкой, скрывающей даже глаза.
– Аддис, ну в чем дело? – в конце концов, не выдерживает Мэрлин. – Ты же сама настояла, чтобы тебя снимал именно он! И ты знаешь, каких трудов стоило его выцепить!
Из тонких, почти не шевелящихся губ, раздается:
– Вселенная меняется. Или ты так и не усвоил моих уроков?
Голос низкий, размеренный, и кажется, что он стелется по ковру, прежде чем взобраться по ногам, туловищу, и шершаво залезть в уши. Но Мэрлин нервничает. Заворачивает рукава своего глянцевого пиджака, как бы показывая, что в этих самых рукавах он ничего не прячет.
– Но нам же так нужны эти снимки! Нас же, тебя, просто разорвут, если не дать им хоть что-то. Не ты ли так устала отлавливать и изымать снимки папарацци, что обещала сама сделать и опубликовать фотографии? Аддис, при таком затворническом образе жизни, отсутствии о тебе информации, даже при всей гениальности твоих картин, публика начинает зверствовать! А, не получив – начнет брать сама. И это будет уже грубо, и совсем не на твоих условиях! Ну вот, сегодняшние же заголовки от моей любимой мымры: «Может ли Аддис различить грань пристойного и непотребства, если ее никогда не видели с мужчиной?»
Уголок ее рта прячется в недовольной складочке. Ну хоть какая-то информация!
– Мы все можем сейчас тут притворяться, и погрязнуть в отравляющей разум и сердце лжи, но игра давно не по моим правилам. Иначе на мне сейчас не было бы надето... ЭТО.
По своему образу самхати было аналогично тем, что, как правило, носила Аддис. Но нынешнее было белое и, что злило художницу особенно сильно, довольно прозрачное. Спасало только то, что слоев материала было несколько, что все же делало нечетким отдельные детали.
– Твоя известность сейчас играет против тебя, – Мэрлин хмыкает и пытается пошутить. – Собакам нужно бросать кости. Это их отвлекает.
Но шутка имеет противоположный эффект.
– Это далеко от того, что непосвященный, вроде тебя, называет костью. Это, мать его, компромисс! Как ты находишь то, что я не показываю лицо, но показываю все остальное?!
Мэрлин даже не пожал, а лишь слегка дернул плечами. Это был её выбор, и её желания.
– Не вижу ничего плохого в компромиссах!
– Компромиссы – это часть вселенского зла. – Слова падают на пол, да так и остаются там лежать тяжелыми камнями. – Они лишь притворяются чем-то хорошим и полезным. Но на самом деле, в этом случае ни одна сторона не получает того, чего хочет. Компромиссы – это обман!
– Люди сами не знают, чего хотят, пока им это не предложишь. Предложи им тело – и они и думать забудут о твоем лице!
Между губ на мгновение появился оскал.
– Мне это слишком дорого встает. Часом медитации я тут не отделаюсь. Разумеется, тебе стоит распорядиться, чтобы все для этого подготовили! Эти фото забирают часть меня. Мэрлин, не заставляй меня злиться!
Аддис созерцает его реакцию. Тот недовольно жует свои неизящные губы, подбирая слова.
– Мы не можем пойти на попятную. Снимки уже обещаны многим издательствам. Если мы его сейчас выгоним, то останемся не только без снимков, фотографа, но и без штрафа, ...точнее – как раз со штрафом, и немалым! – уже не заботясь о громкости голоса, говорит менеджер. – Ты учишь читать знаки вселенной, так поверь, это вот прямо знак! Распечатанный десятым шрифтом и подписанный мной собственноручно. По твоей, между прочим, доверенности, Аддис! Дай уже человеку работать!
Та делает серию глубоких вдохов и выдохов. Как бы этот… человек не снял слишком много! Странно, но за все время разговора она не сменила позы, и даже не двинула и пальцем. Шевелились лишь аккуратные губы под строгой линией насыщенно апельсиновой челки, будто все остальное – лишь манекен.
– Хорошо. Разрешаю прибавить свет. Но снимает пусть тогда совсем без вспышек! После такого грубого нарушения моих энергетических полей я завтра буду больна, и не смогу работать над заказом!
Мэрлин, растерзанный, но с победой, удаляется. Тим-Тим сияет, что-то снова шепчет фотографу, и работа продолжается. После окончания документально-финансовой стороны дела, Мэрлин, он же Мирон, и Тим-Тим, он же Тимофей, собирают реквизит, проводят инспекцию офиса и кухни, дополняют список закупок, проверяют сигнализацию в галерее, и тоже спешат по домам.
– Аддис! – как бы через силу спрашивает Мэрлин, уже гремя ключами. – Тебе еще что-нибудь нужно?
Спустя несколько долгих мгновений из глубины доносится:
– А вы все еще здесь?
Как будто все это время Мэрлин и не был тем мостом, что соединял ее высокомерие с остальным миром. Как будто бы и не было всех усилий по налаживанию связей, по выбиванию средств вот хоть на эту же галерею, где была для нее более чем комфортабельная квартира, звонков журналистам, телевизионщикам и блогерам – далеким от мира живописи, но которых он, Мэрлин, не без помощи Тим-Тима, сумел завлечь, и заставить о ней говорить. О, да, ее картины этого стоили! И критики оценили, из-за чего мир и терпит ее выходки. И всё, и затраченное время, и организационные мероприятия, и... Да та же галерея, которую, кстати, тоже нашел он! Всё это уже окупилось, и вдвойне, и втройне. Но вот моральные силы... Обычное человеческое "спасибо", не говоря уж о "пожалуйста", и, тем более, "извини", знакомы Аддис не были. Все принималось со снисхождением, так, будто бы она – высшей касты, и такое к ней отношение – что-то из разряда само собой разумеющегося.
– Кто бы позаботился о нарушении моих энергетических полей!
Мэрлин все же еще что-то медлит, снова гремит ключами, то ли хочет что-то все-таки услышать, хорошее, то ли высказать уже пару наболевших... Но в итоге прощается с пустотой и выходит. Тим-Тим ждет его снаружи. Мэрлин иногда даже завидует простоте его взглядов и умению проскальзывать сквозь негатив, не цепляя его, и не устраивая себе ежедневные сеансы самобичевания.
Аддис, стараясь держаться в тени штор, провожает их взглядом. Тим-Тим почти тут же срывается с места на своем двухколесном BMW, а Мэрлин, с роду не державший в руках ничего тяжелее ноутбука, еще с полминуты ждет, пока вызванное им такси преодолеет шлагбаум. И только тогда Аддис гасит свет во всех помещениях, и уходит к себе.
Завтра на всех полосах будут ее фото. Серо-белые, с яркими пятнами ее волос и губ. Похожие на картины, и так прекрасно с ее картинами сочетающиеся. Она не ошиблась, выбрав этого фотографа. Завтра Мэрлин будет бегать с телефоном в руках, одновременно и довольный, и злой, пытаясь уладить все имеющиеся договоренности и набрать побольше новых. Опять эта кутерьма и хаос!
Аддис запирается в комнате. Проверяет все окна. Просматривает записи с камер, в том числе и с тех, к которым имеет доступ только она, за последние полчаса. И только тогда, немного успокоенная, стягивает парик, стирает макияж, и смотрит на свое настоящее лицо. Белые тонкие волосы, почти сливающиеся с кожей, стянуты в узел. Сейчас она уже привыкла, и стало даже удобно. Без краски губ почти нет. Вот только глаза – огромные, такие не забудешь, как ни маскируй! Само ее лицо похоже на холст, в тот момент, когда еще только зачинается шедевр. И, в какой-то мере, ее лицо, личность Аддис – и есть ее главный шедевр. Основа же – скрыта. Ее не знают ни Мэрлин, ни Тим-Тим, да и никто в Дивном. Всем дозволено видеть только художницу Аддис. А вот беглянку Ингу видеть не надо никому. Её уже нет, пропала, не надо её искать. Из-за этого и все правила, и вся эта дребедень про порчу ауры и энергетические потоки – только чтобы никто ничего не узнал, и держался подальше.
Инга еще раз плотнее зашторивает окна, проверяет камеры, и отправляется рисовать. Это уже не на продажу. Это – потому что она одна, и не может никому ничего рассказать. А завтра – будут контракты, заказы, будет триумф. Она сделала правильный выбор, достигла своей цели, и поэтому нечего сейчас жалеть!
Глава 6. …поддаваясь воспоминаниям.
Весь следующий день я хожу отрешенной. Из головы никак не уйдет то, что я увидела вчера в отражении. Нет – то, кем я была вчера. Это похоже на обман на протяжении всей жизни, на игры собственного разума – обнаружить в самой себе, спустя годы, что на самом деле ты – совсем другая личность. Что ты – не ты.
К тому, что я видела в грани Яви, еще нужно было приноровиться. Поначалу это дезориентировало меня, но позже я привыкла. Одновременно я видела и Аддис, и мир глазами Аддис. Я не могла читать ее мыслей, но я понимала то, что она делает. Это все еще было похоже на сон, где любая логика будет казаться правдой, но…
Почему это вообще на меня так влияет? После первых же касаний грани, после первых контактов с миром Аддис, я так скоро перестала удивляться тому, что они сохранили все те технологии, что были утрачены у нас, но вот ее метаморфоза!.. Нет – крушение созданных ею иллюзий – меня не отпускало, а все только глубже впиявливалось в мозг. Я чувствовала себя так, будто меня предали, обманули! После стольких лет, прожитых мною вместе с Аддис, я получила оплеуху в виде правды.
