Я уже издали начинала чувствовать его присутствие. Так, невообразимым образом, запах беды, уничтожения, стал для меня запахом умиротворения и спокойствия. Пожарный выход. Если запах есть — значит, с ним все хорошо. Если запах есть — значит, с нами все хорошо. Смена закончилась, он рядом, мне будет куда и к кому вернуться, когда, в очередной раз, меня доведут до...
Поджатые губы. Я научилась их распознавать, как бы мой собеседник ни старался скрыть свои эмоции. Для меня это всегда был плохой знак. Знак — что я провишу на шее у Игоря еще месяц. Знак — что мне опять придется выслушивать в свой адрес, пусть и завуалированные, но весьма неприятные вещи. Знак — что меня опять будут оценивать, устроят суд, но вердикт был известен еще до моего прихода. Я волнуюсь, запинаюсь, перестаю связанно говорить — и пытаюсь донести, что я хороший учитель русского и литературы! Но, чем больше я прохожу этой тропой позора, тем меньше сама начинаю верить в то, что я на самом деле достойна. Я превращаюсь в нечто раздавленное и расплывшееся. В жмых. И каждый раз из меня все равно пытаются выжать соки. Чтобы выбросить. Тут же. Я тереблю подвеску. Уже почти автоматический жест, чтобы занять дрожащие от адреналина руки. Заметив это, очередной завуч бросает:
— Учителя не должны носить украшений! Иначе как мы можем требовать этого от учениц? Не понимаю, на что Вы вообще надеетесь.
Я не рассказываю этого Игорю. Мы вообще в последнее время мало говорим. Я мало говорю. Мы просто приходим, вгрызаемся друг в друга, пускаем многочисленные корни — как сосна на ветреной скале, или анемон, и дышим. Вдыхаем гарь друг друга. Он накрывает ладонью мой шрам, а я целую его в шею. И смог рассеивается.
Действительно, на что я вообще могу надеяться? На людскую добропорядочность? На нежелание зла людям? На понимание границ дозволенного, даже если это идет вразрез с политикой? На чувство меры? На самый обыкновенный пофигизм и эгоистичность, в конце концов? Что, тоже нет? В какой такой момент люди перестали сосредотачиваться на себе, и им стало таким важным добраться до чужой жизни? И ведь да, не чужих проблем — а именно чужой жизни! Помогать-то никто не спешит, а вот засунуть голову, поцокать языком — это вот пожалуйста. А если по просьбе начальства — то поцокать, и с выражением. И вроде бы выбор простой. Смотришь на опыт, смотришь на компетенции, смотришь, в конце концов на характер человека, и то, как он впишется в коллектив — и принимаешь решение. Если бы мне отказывали по какому-то из этих признаков, я бы поняла. Да, осталась все так же без денег, но поняла, смирилась, и, может быть, что-то и исправила в себе-то, что напрямую работы касается. О чем вообще думают эти люди, когда поступают вот так? Думают ли они, что, получается, считают нормальным, если кто-то, пусть очень важный, но совершенно им незнакомый, тот, кого бы и на порог они не пустили, вдруг вломится в их квартирку и распластает на их постели свои потные телеса? Просто потому, что их дочь носит черные рубашки, а не белые? Или потому, что у них нос кривой? Короче — нипочему. Без причины. Просто потому, что могут. Поступая так, проходясь по душам других людей, зависимых от них в данный момент времени, они почему-то думают, что этим обезопасят от подобного вторжения себя. Ложь. Это просто отсрочка, взгляните в зеркало.
— Ну брось ты его! Что ты в него вцепилась, будто он единственный парень на деревне? Ну найди себе мужчину по возрасту, ну и пусть что разведенного, все лучше же? Свое-то время все упустишь же, сама потом жалеть будешь! — советовала мне одна мудрая мадам, умильно провожая взглядом парочку возраста Игоря. У выхода уже нагнала.
— С любимыми не расставайтесь [1]
Она вздыхает. Не обижается. Желает удачи. И чтобы каждый был занят своим делом. Киваю.
У общаги меня поджидала Раиска. Такая чудная в своем белом платье посреди этого ноября.
— А что внутрь не зашла?
— Я и зашла. Но тебя так долго не было, что я не смогла уже сидеть на месте и консьержка от моей суеты уже устала. Да и…
Верю. "Не мельтеши!" — ее любимая фраза, только ей и общается. Ну разве что еще "Куда?!" спросит. Мы и называли ее Людоедкой, и не потому, что Люда, а потому что Питер — город интеллигентных и образованных людей.
— Понятно. А что пришла?
А она как возьмет, как разревется! И я почувствовал себя самой последней скотиной, вот тут же. И не потому, что она так сказала, хотя Раиска именно так и сказала, а потому что... Ну что я чурбан, что ли?
Хотя, по ее словам, именно что чурбан и выходило. И ее забросил, и на редких встречах, будто не на встречах, а в другом месте, и вообще она несчастна и ничего не понимает, что происходит.
Я стою, киваю. Потому что тоже не понимаю, что происходит вообще. В знак солидарности просто. И тут она и выпалит:
— Так что, ты это признаешь?
— Что признаю? — и начинаю понимать еще меньше.
— Что ты меня больше не любишь!
— Ну как это не люблю? Люблю, конечно! Ты же такой отличный друг!
А она еще больше разревелась.
Меньше понимаю, больше не люблю... Больше — меньше, меньше — больше...
Да, тут такое дело... Не знаю, как так вышло, но про Марго я Раиске и не рассказал. Не к слову все что-то было, и видеться мы стали реже. Парадокс, но я все время думал о Марго, и поэтому не сказал Раиске про Марго... Марго — это что-то, о чем совсем не говорят, потому что это совсем-совсем важно. И я так и не сказал. Сама Марго меня как-то спросила, есть ли у меня девушка. Я замялся, даже и не знал, что ей ответить, вот Раиска — она кто? Девушка или друг? Или девушка-друг? И пока я мялся, Марго только и бросила:
— Понятно. — И на этом наш разговор был закрыт. Вот Марго всегда все понятно. ...Ну оно и понятно, она же учительница! Это вот я – разве что вылепить или вытесать что могу. Полезное, ну или просто красивое.
Только вот учить ей совсем не давали. В старой школе, ее все разом начали ненавидеть, потому что так начальство велело. Забавно, как один говорит всем, что надо чувствовать, а они вроде как и на самом деле начинают так чувствовать. То есть, сначала то они, конечно, сопротивляются, и только для вида ненавидят. А потом и на самом деле начинают. Потому что ложь себе самому — это огромное предательство. И врать себе самому человек не может вот просто так, ему надо, чтобы все по полочкам было, и чтобы ничего душу, которой, конечно же нет, не рвало на части. Вот и получается, что если показывать, что ты кого-то ненавидишь, то и в самом деле ненавидеть начнешь. Вот как Марго. А если показывать, что ты любишь, то и в самом деле любить начнешь. Вот как Родину.
Марго не сдавалась – и начали пускать слухи, и Марго ненавидеть стали и ученики, и родители учеников. Кто-то даже и не знал, почему, и за что. Но, если какая-то шестилетка тыкала в Марго пальцем, его никто не одергивал, лишь крепче к себе прижимал, словно защитить пытаясь.
Обижали — Марго. И защитить пытались — от Марго.
То есть, если бы она на самом деле захотела бы защититься — она бы и пострадала. Почему-то от человека в трудной ситуации ждут, что он просто примет все, что с ним происходит. Нет — примет, что другие с ним делают. Потому что это вроде как справедливо. А это ни шиша не справедливо! Но человек тут не должен обороняться, ни в каком случае, потому что все, что он сделает, будет считаться агрессией. А несчастный человек должен быть просто несчастным. Ну еще просящим прощения можно. Но агрессивным — нельзя! Я смотрел фильм про загнанную в ловушку пантеру, и, когда она попыталась вырваться — ее пристрелили.
Я смотрел этот фильм — и видел Марго. И видел еще одну ужасную несправедливость.
Причиной ее мучений был я. И я же не мог их с ней разделить.
Да, конечно, ребята подтрунивали надо мной. Девчонки задирали нос и говорили, что я встречаюсь с пенсионеркой. Но что мне до них? До ректората, конечно же, из школы Марго это все тоже дошло. Меня вызвали, и ректор спросил:
— Это правда?
— Правда, — только и ответил я. А что, я должен был врать? Но ректор только вздохнул, хмыкнул, еще раз вздохнул — и сказал мне идти. А потом набрал номер и произнес своим вечно усталым голосом:
— Да, поговорил. Да, подтвердил. Что вы еще хотите от этого паренька? Любовь у них. Сами разберутся.
И всё.
Но с Марго — не все.
Это ж сколько нужно иметь энергии, чтобы так портить жизнь человеку? Марго опять приходила грустная, с поджатыми губами, ничего не ела — только черный чай. А ночью начинала плакать. Она думала, что я сплю — и плакала. Я обнимал ее, тоже будто бы во сне, и она плакала чуть меньше. И мне тоже хотелось. Только не плакать, а взять молот — и как сусликов их...
Но все же долго продолжаться это не могло. Если бы Марго не отступила (нет, не смирилась, не проиграла!), я бы все равно на таком настоял. Это требовало слишком больших жертв, и Марго это поняла. Новая работа не слишком ее радовала, но она не жаловалась. Потихоньку начинала даже рассказывать, что забавного происходит у них в магазине. Иногда про котят, или морских свинок. Но чаще – про птиц. Мы съехали из ее комнатенки, и сняли квартиру рядом с Ладожским. Слышно стук колес, но мне это все привычно. Она скидывает ботинки у самого порога и босиком проходится по комнате. До сих пор я не видел ничего более эротичного, чем эта картина. Снег еще не растаял на ее плечах, мех на куртке подражает движению коротких волос, из-под неплотно прилегающей рамы сквозит зимой... Но, где-то в ореоле ее узких ступней и аккуратных пальцев сквозит самое настоящее лето. Голыми ступнями по голому полу, перекатываясь с пятки на носок — она будто хочет лучше усвоить путь, который ей предстоит еще много раз проходить в темноте. Ночник мы так и не купим.
— Быстро мы ее нашли, да?
Она улыбается, и сегодня суббота, а, значит, у нас есть еще целый день на то, чтобы не обращать внимания на целый мир. Для надежности, я запираю дверь на ключ.
Никогда раньше Игорь не задумывался о величине мира. Почему-то этого вопроса для него не существовало. Наверное, так же, мало кто задумывается о количестве воздуха, которое он ежесекундно вдыхает.
До тех пор, пока не перекроют кислород. Его мир просто существовал, был. Пока однажды не сравнялся с нулем. Так Игорь понял, что он может потерять в жизни. Надменный смех, темные волосы, чайные глаза, резкие, но такие грациозные движения — раз, два, три — нет, не танец, но будто. Всего этого не стало. На ноль делить нельзя. А умножать — запросто можно. Вот и…
Тапочек все же достиг своей цели.
Но Игорь ошибся. В цифрах очень важна точность. Никогда он так не ошибался, и никогда так не был этому рад! Одну тысячную тоже можно назвать нулем, но все же это не ноль. Маленькая, крохотная часть, едва-едва выше границы. С такими маленькими пальчиками на крохотных ручках. Но все с такими же чайными глазами. Феникс не может погибнуть, он такой один. В малышке сейчас вряд ли можно было узнать Марго, но она помнила все. И ни слова не могла ему сказать!
— Что за проклятье для нас обоих! — приговаривал Игорь, поправляя укороченную цепочку с пером Феникса на маленькой шейке. — Кто тут плачет? Никто не плачет! — Ни взрослый мужчина, ни крохотный младенец. — Я буду беречь тебя. Я постараюсь, чтобы ты сохранила все свои воспоминания. Я постараюсь, чтобы они не стали для тебя тяжестью. Марго, я столько времени тебя ждал! Бежал, падал, и снова пытался тебя догнать. Забывал считать шаги. И вот теперь — ждать нужно мне.
Но нужно ли?
Ведь ты со мной, рядом! Ты впервые сама настолько нуждаешься во мне, что тебе и самой страшно. Не бойся! Мы вместе. Мы — целое, семья. Пусть и не с теми ролями, но рядом. Что нам двоим еще нужно? Я с тобой!
Игорь держал ее на руках, а в ее глазах были слезы. Собирались большими озерами, переполняли края, вытекали ручьями. Но все беззвучно, без криков, без всхлипов. Младенцы так не плачут.
Мы сидели на кухне. Все, трое. В кухне шесть метров, половина занята мебелью. Итого по метру на одного. На плите еще горячий чайник, две трети воды у нас уже в чашках, огромных, старых. Они остались среди немногочисленных вещей, которые Рита не выкинула после смерти мамы.
А я стоял, и смотрел на это.
И очень хотел этот процесс прекратить, но не сделал ничего, вот только эти чашки. Потому что она выкидывала мое прошлое. А ты не можешь ничего сделать, когда уходит твое прошлое. Оно просто уходит, в любом случае, даже если пытаться его удержать.
Я оглядел их всех. Рита, бок о бок со мной, распласталась по столу, ладони прижаты к затертой клеенке, дует на чай. Марина рассеянно помешивает ложечкой давно растворившийся сахар, два кусочка. Она растеряна. Что наговорила Рита ей вчера? Беседа не клеится, хотя нам явно есть, что обсудить. Но произносится лишь пять коротких, ничего не значащих, фраз. Такая до жути нормальная картина! Если, конечно, копать неглубоко...
А так даже можно подумать, что как будто детство, и Диму отправили в лагерь, и отец еще жив.
Я еще раз окинул их взглядом. Рита — Марина — я сам: кусочек отражения виднеется в зеркале в коридоре. Равносторонний треугольник. Очень устойчивая должна быть фигура. И в эту минуту это так.
Рита улыбается. В последнее время она так делает все чаще — будто ее ничто больше не заботит. Она нравится мне счастливой, такой. Между нами исчезает все напряжение, недосказанность. Исчезают претензии. Не нужно тщательно подбирать фразы. Думать, кто перед тобой — маленькая девочка или любимая женщина. Раздирать себя на две части — только затем, чтобы тут же собирать воедино, чтобы снова можно было разобрать. Я же не из воды. Для меня это не проходит бесследно. Рита нравилась мне такая. Согласная сама с собой. Единая.
Так было в эту минуту. А в следующую ее взгляд меняется, будто она две секунды назад вошла в комнату. Будто застукала меня с другой женщиной. Рита кричит, чтобы Марина убиралась вон, чтобы оставила нас одних, распахивает дверь квартиры, но, вместо того чтобы выпроводить Марину, сбегает в открытую дверь сама. А я опять просто стою и смотрю, и даже не делаю никаких попыток ее удержать.
Впрочем, это происходит все так быстро.
Рита не хочет меня видеть — и зовет с ними в зоопарк. Она говорит, чтобы я держалась подальше от Игоря — и оставляет нас двоих в квартире. Я уже боюсь даже что-то предполагать насчет причин ее поведения. Что с ней происходит? Игорь тоже выглядит встревоженным. Я уже хочу задать ему этот вопрос, но каким-то чувством понимаю, что он будет совсем лишним, и он сам на нервах вовсе даже не из-за того, что девочка опять сбежала, и неизвестно, где она сейчас может быть. Хотя, еще больше Игорь мне кажется – грустным.
— Извини, я...
Кажется, он сейчас начнет оправдываться за выходку Риты. Перебиваю его:
— Да нет, ничего, все нормально, — хотя на деле я бы очень хотела как раз, чтобы мне уже все объяснили и перестали морочить голову.
Поджатые губы. Я научилась их распознавать, как бы мой собеседник ни старался скрыть свои эмоции. Для меня это всегда был плохой знак. Знак — что я провишу на шее у Игоря еще месяц. Знак — что мне опять придется выслушивать в свой адрес, пусть и завуалированные, но весьма неприятные вещи. Знак — что меня опять будут оценивать, устроят суд, но вердикт был известен еще до моего прихода. Я волнуюсь, запинаюсь, перестаю связанно говорить — и пытаюсь донести, что я хороший учитель русского и литературы! Но, чем больше я прохожу этой тропой позора, тем меньше сама начинаю верить в то, что я на самом деле достойна. Я превращаюсь в нечто раздавленное и расплывшееся. В жмых. И каждый раз из меня все равно пытаются выжать соки. Чтобы выбросить. Тут же. Я тереблю подвеску. Уже почти автоматический жест, чтобы занять дрожащие от адреналина руки. Заметив это, очередной завуч бросает:
— Учителя не должны носить украшений! Иначе как мы можем требовать этого от учениц? Не понимаю, на что Вы вообще надеетесь.
Я не рассказываю этого Игорю. Мы вообще в последнее время мало говорим. Я мало говорю. Мы просто приходим, вгрызаемся друг в друга, пускаем многочисленные корни — как сосна на ветреной скале, или анемон, и дышим. Вдыхаем гарь друг друга. Он накрывает ладонью мой шрам, а я целую его в шею. И смог рассеивается.
Действительно, на что я вообще могу надеяться? На людскую добропорядочность? На нежелание зла людям? На понимание границ дозволенного, даже если это идет вразрез с политикой? На чувство меры? На самый обыкновенный пофигизм и эгоистичность, в конце концов? Что, тоже нет? В какой такой момент люди перестали сосредотачиваться на себе, и им стало таким важным добраться до чужой жизни? И ведь да, не чужих проблем — а именно чужой жизни! Помогать-то никто не спешит, а вот засунуть голову, поцокать языком — это вот пожалуйста. А если по просьбе начальства — то поцокать, и с выражением. И вроде бы выбор простой. Смотришь на опыт, смотришь на компетенции, смотришь, в конце концов на характер человека, и то, как он впишется в коллектив — и принимаешь решение. Если бы мне отказывали по какому-то из этих признаков, я бы поняла. Да, осталась все так же без денег, но поняла, смирилась, и, может быть, что-то и исправила в себе-то, что напрямую работы касается. О чем вообще думают эти люди, когда поступают вот так? Думают ли они, что, получается, считают нормальным, если кто-то, пусть очень важный, но совершенно им незнакомый, тот, кого бы и на порог они не пустили, вдруг вломится в их квартирку и распластает на их постели свои потные телеса? Просто потому, что их дочь носит черные рубашки, а не белые? Или потому, что у них нос кривой? Короче — нипочему. Без причины. Просто потому, что могут. Поступая так, проходясь по душам других людей, зависимых от них в данный момент времени, они почему-то думают, что этим обезопасят от подобного вторжения себя. Ложь. Это просто отсрочка, взгляните в зеркало.
— Ну брось ты его! Что ты в него вцепилась, будто он единственный парень на деревне? Ну найди себе мужчину по возрасту, ну и пусть что разведенного, все лучше же? Свое-то время все упустишь же, сама потом жалеть будешь! — советовала мне одна мудрая мадам, умильно провожая взглядом парочку возраста Игоря. У выхода уже нагнала.
— С любимыми не расставайтесь [1]
Закрыть
. Помните? — спрашиваю ее. Не жду ответа. — Спасибо, я, наверное, на завод работать пойду. Слесарем. Чтобы шумно, грязно и тяжело. Как раз, чтобы не думать над моральными дилеммами. Марго цитирует строку из «Баллады о прокуренном вагоне» — стихотворения Александра Кочеткова
Она вздыхает. Не обижается. Желает удачи. И чтобы каждый был занят своим делом. Киваю.
***
У общаги меня поджидала Раиска. Такая чудная в своем белом платье посреди этого ноября.
— А что внутрь не зашла?
— Я и зашла. Но тебя так долго не было, что я не смогла уже сидеть на месте и консьержка от моей суеты уже устала. Да и…
Верю. "Не мельтеши!" — ее любимая фраза, только ей и общается. Ну разве что еще "Куда?!" спросит. Мы и называли ее Людоедкой, и не потому, что Люда, а потому что Питер — город интеллигентных и образованных людей.
— Понятно. А что пришла?
А она как возьмет, как разревется! И я почувствовал себя самой последней скотиной, вот тут же. И не потому, что она так сказала, хотя Раиска именно так и сказала, а потому что... Ну что я чурбан, что ли?
Хотя, по ее словам, именно что чурбан и выходило. И ее забросил, и на редких встречах, будто не на встречах, а в другом месте, и вообще она несчастна и ничего не понимает, что происходит.
Я стою, киваю. Потому что тоже не понимаю, что происходит вообще. В знак солидарности просто. И тут она и выпалит:
— Так что, ты это признаешь?
— Что признаю? — и начинаю понимать еще меньше.
— Что ты меня больше не любишь!
— Ну как это не люблю? Люблю, конечно! Ты же такой отличный друг!
А она еще больше разревелась.
Меньше понимаю, больше не люблю... Больше — меньше, меньше — больше...
Да, тут такое дело... Не знаю, как так вышло, но про Марго я Раиске и не рассказал. Не к слову все что-то было, и видеться мы стали реже. Парадокс, но я все время думал о Марго, и поэтому не сказал Раиске про Марго... Марго — это что-то, о чем совсем не говорят, потому что это совсем-совсем важно. И я так и не сказал. Сама Марго меня как-то спросила, есть ли у меня девушка. Я замялся, даже и не знал, что ей ответить, вот Раиска — она кто? Девушка или друг? Или девушка-друг? И пока я мялся, Марго только и бросила:
— Понятно. — И на этом наш разговор был закрыт. Вот Марго всегда все понятно. ...Ну оно и понятно, она же учительница! Это вот я – разве что вылепить или вытесать что могу. Полезное, ну или просто красивое.
Только вот учить ей совсем не давали. В старой школе, ее все разом начали ненавидеть, потому что так начальство велело. Забавно, как один говорит всем, что надо чувствовать, а они вроде как и на самом деле начинают так чувствовать. То есть, сначала то они, конечно, сопротивляются, и только для вида ненавидят. А потом и на самом деле начинают. Потому что ложь себе самому — это огромное предательство. И врать себе самому человек не может вот просто так, ему надо, чтобы все по полочкам было, и чтобы ничего душу, которой, конечно же нет, не рвало на части. Вот и получается, что если показывать, что ты кого-то ненавидишь, то и в самом деле ненавидеть начнешь. Вот как Марго. А если показывать, что ты любишь, то и в самом деле любить начнешь. Вот как Родину.
Марго не сдавалась – и начали пускать слухи, и Марго ненавидеть стали и ученики, и родители учеников. Кто-то даже и не знал, почему, и за что. Но, если какая-то шестилетка тыкала в Марго пальцем, его никто не одергивал, лишь крепче к себе прижимал, словно защитить пытаясь.
Обижали — Марго. И защитить пытались — от Марго.
То есть, если бы она на самом деле захотела бы защититься — она бы и пострадала. Почему-то от человека в трудной ситуации ждут, что он просто примет все, что с ним происходит. Нет — примет, что другие с ним делают. Потому что это вроде как справедливо. А это ни шиша не справедливо! Но человек тут не должен обороняться, ни в каком случае, потому что все, что он сделает, будет считаться агрессией. А несчастный человек должен быть просто несчастным. Ну еще просящим прощения можно. Но агрессивным — нельзя! Я смотрел фильм про загнанную в ловушку пантеру, и, когда она попыталась вырваться — ее пристрелили.
Я смотрел этот фильм — и видел Марго. И видел еще одну ужасную несправедливость.
Причиной ее мучений был я. И я же не мог их с ней разделить.
Да, конечно, ребята подтрунивали надо мной. Девчонки задирали нос и говорили, что я встречаюсь с пенсионеркой. Но что мне до них? До ректората, конечно же, из школы Марго это все тоже дошло. Меня вызвали, и ректор спросил:
— Это правда?
— Правда, — только и ответил я. А что, я должен был врать? Но ректор только вздохнул, хмыкнул, еще раз вздохнул — и сказал мне идти. А потом набрал номер и произнес своим вечно усталым голосом:
— Да, поговорил. Да, подтвердил. Что вы еще хотите от этого паренька? Любовь у них. Сами разберутся.
И всё.
Но с Марго — не все.
Это ж сколько нужно иметь энергии, чтобы так портить жизнь человеку? Марго опять приходила грустная, с поджатыми губами, ничего не ела — только черный чай. А ночью начинала плакать. Она думала, что я сплю — и плакала. Я обнимал ее, тоже будто бы во сне, и она плакала чуть меньше. И мне тоже хотелось. Только не плакать, а взять молот — и как сусликов их...
Но все же долго продолжаться это не могло. Если бы Марго не отступила (нет, не смирилась, не проиграла!), я бы все равно на таком настоял. Это требовало слишком больших жертв, и Марго это поняла. Новая работа не слишком ее радовала, но она не жаловалась. Потихоньку начинала даже рассказывать, что забавного происходит у них в магазине. Иногда про котят, или морских свинок. Но чаще – про птиц. Мы съехали из ее комнатенки, и сняли квартиру рядом с Ладожским. Слышно стук колес, но мне это все привычно. Она скидывает ботинки у самого порога и босиком проходится по комнате. До сих пор я не видел ничего более эротичного, чем эта картина. Снег еще не растаял на ее плечах, мех на куртке подражает движению коротких волос, из-под неплотно прилегающей рамы сквозит зимой... Но, где-то в ореоле ее узких ступней и аккуратных пальцев сквозит самое настоящее лето. Голыми ступнями по голому полу, перекатываясь с пятки на носок — она будто хочет лучше усвоить путь, который ей предстоит еще много раз проходить в темноте. Ночник мы так и не купим.
— Быстро мы ее нашли, да?
Она улыбается, и сегодня суббота, а, значит, у нас есть еще целый день на то, чтобы не обращать внимания на целый мир. Для надежности, я запираю дверь на ключ.
Глава 19. Феникс
Никогда раньше Игорь не задумывался о величине мира. Почему-то этого вопроса для него не существовало. Наверное, так же, мало кто задумывается о количестве воздуха, которое он ежесекундно вдыхает.
До тех пор, пока не перекроют кислород. Его мир просто существовал, был. Пока однажды не сравнялся с нулем. Так Игорь понял, что он может потерять в жизни. Надменный смех, темные волосы, чайные глаза, резкие, но такие грациозные движения — раз, два, три — нет, не танец, но будто. Всего этого не стало. На ноль делить нельзя. А умножать — запросто можно. Вот и…
Тапочек все же достиг своей цели.
Но Игорь ошибся. В цифрах очень важна точность. Никогда он так не ошибался, и никогда так не был этому рад! Одну тысячную тоже можно назвать нулем, но все же это не ноль. Маленькая, крохотная часть, едва-едва выше границы. С такими маленькими пальчиками на крохотных ручках. Но все с такими же чайными глазами. Феникс не может погибнуть, он такой один. В малышке сейчас вряд ли можно было узнать Марго, но она помнила все. И ни слова не могла ему сказать!
— Что за проклятье для нас обоих! — приговаривал Игорь, поправляя укороченную цепочку с пером Феникса на маленькой шейке. — Кто тут плачет? Никто не плачет! — Ни взрослый мужчина, ни крохотный младенец. — Я буду беречь тебя. Я постараюсь, чтобы ты сохранила все свои воспоминания. Я постараюсь, чтобы они не стали для тебя тяжестью. Марго, я столько времени тебя ждал! Бежал, падал, и снова пытался тебя догнать. Забывал считать шаги. И вот теперь — ждать нужно мне.
Но нужно ли?
Ведь ты со мной, рядом! Ты впервые сама настолько нуждаешься во мне, что тебе и самой страшно. Не бойся! Мы вместе. Мы — целое, семья. Пусть и не с теми ролями, но рядом. Что нам двоим еще нужно? Я с тобой!
Игорь держал ее на руках, а в ее глазах были слезы. Собирались большими озерами, переполняли края, вытекали ручьями. Но все беззвучно, без криков, без всхлипов. Младенцы так не плачут.
Часть 6. Настоящее
Глава 20. Преграда из стекла
Мы сидели на кухне. Все, трое. В кухне шесть метров, половина занята мебелью. Итого по метру на одного. На плите еще горячий чайник, две трети воды у нас уже в чашках, огромных, старых. Они остались среди немногочисленных вещей, которые Рита не выкинула после смерти мамы.
А я стоял, и смотрел на это.
И очень хотел этот процесс прекратить, но не сделал ничего, вот только эти чашки. Потому что она выкидывала мое прошлое. А ты не можешь ничего сделать, когда уходит твое прошлое. Оно просто уходит, в любом случае, даже если пытаться его удержать.
Я оглядел их всех. Рита, бок о бок со мной, распласталась по столу, ладони прижаты к затертой клеенке, дует на чай. Марина рассеянно помешивает ложечкой давно растворившийся сахар, два кусочка. Она растеряна. Что наговорила Рита ей вчера? Беседа не клеится, хотя нам явно есть, что обсудить. Но произносится лишь пять коротких, ничего не значащих, фраз. Такая до жути нормальная картина! Если, конечно, копать неглубоко...
А так даже можно подумать, что как будто детство, и Диму отправили в лагерь, и отец еще жив.
Я еще раз окинул их взглядом. Рита — Марина — я сам: кусочек отражения виднеется в зеркале в коридоре. Равносторонний треугольник. Очень устойчивая должна быть фигура. И в эту минуту это так.
Рита улыбается. В последнее время она так делает все чаще — будто ее ничто больше не заботит. Она нравится мне счастливой, такой. Между нами исчезает все напряжение, недосказанность. Исчезают претензии. Не нужно тщательно подбирать фразы. Думать, кто перед тобой — маленькая девочка или любимая женщина. Раздирать себя на две части — только затем, чтобы тут же собирать воедино, чтобы снова можно было разобрать. Я же не из воды. Для меня это не проходит бесследно. Рита нравилась мне такая. Согласная сама с собой. Единая.
Так было в эту минуту. А в следующую ее взгляд меняется, будто она две секунды назад вошла в комнату. Будто застукала меня с другой женщиной. Рита кричит, чтобы Марина убиралась вон, чтобы оставила нас одних, распахивает дверь квартиры, но, вместо того чтобы выпроводить Марину, сбегает в открытую дверь сама. А я опять просто стою и смотрю, и даже не делаю никаких попыток ее удержать.
Впрочем, это происходит все так быстро.
***
Рита не хочет меня видеть — и зовет с ними в зоопарк. Она говорит, чтобы я держалась подальше от Игоря — и оставляет нас двоих в квартире. Я уже боюсь даже что-то предполагать насчет причин ее поведения. Что с ней происходит? Игорь тоже выглядит встревоженным. Я уже хочу задать ему этот вопрос, но каким-то чувством понимаю, что он будет совсем лишним, и он сам на нервах вовсе даже не из-за того, что девочка опять сбежала, и неизвестно, где она сейчас может быть. Хотя, еще больше Игорь мне кажется – грустным.
— Извини, я...
Кажется, он сейчас начнет оправдываться за выходку Риты. Перебиваю его:
— Да нет, ничего, все нормально, — хотя на деле я бы очень хотела как раз, чтобы мне уже все объяснили и перестали морочить голову.
