— Дааа... — выдохнул я, почувствовав, как у меня потекли слюнки от её рассказа. — Никогда не пробовал такого вина.
— Однако ты — его производитель! — подмигнула мне Зимба. — Твоя любовь — и есть для меня то самое вино, счастливым обладателем которого я стала, как мне до сих пор кажется, по чистой случайности. И вот с того момента я стала приходить к тебе лишь за тем, чтобы только увидеть это чувство вблизи, насладиться пронизывающим все мои частички запахом, в очередной раз раздуться от гордости, что эта любовь принадлежит именно мне, и беречь ото всех возможных посягателей на этот уникальный магический эликсир. Прежде всего — от себя самой.
— А какова она на вкус? — спросил я, сгорая от любопытства. — Понимаю, что это будет сложно описать словами, но прошу тебя: попытайся хотя бы приблизительно.
— Здесь ничего сложного, Витька. — Её глаза вновь заблестели, а дыхание задрожало. — Твоя любовь по вкусу очень похожа на энергию моей планеты.
По поверхности реки до нас начало доноситься рычание мотора: по всей видимости, судном, светившим нам своими фонарями, был небольшой речной теплоходик. Проследив направление его движения, я обнаружил, что чуть ниже нас по течению находился причал, и теплоходик решительно шёл к нему.
— Но как такое возможно? — наконец спросил я, переварив услышанное.
— Не знаю, Вить... — Зимба снова села и отрешённым взглядом встречала неспешно приближающееся плавсредство. — Вкус, конечно, не один в один, отличия есть. Но что из них вкуснее, я не смогу сказать наверняка.
— Значит, ваша планета тоже любила вас всех, как своих маленьких детей, — предположил я. — И кормила своей любовью.
— Может быть, — вздохнула она. — Этого сейчас уже никто не помнит, даже старейшины. Но как бы то ни было, я сочла своим долгом поддерживать и сохранять твою любовь, заботиться о ней в меру своих сил. А для её правильного роста, помимо вышеозначенных доверия, уважения и благодарности, нужны были ещё восхищение, забота и главное — сексуальное желание высшего сорта. И тогда-то, вместо того, чтобы его у тебя подъедать, мне пришлось, наоборот, заправлять тебя им. Благо, обедала я на стороне, и этого мне хватало, чтобы не только не трогать твои чувства, но и добавлять тебе их.
— А тот мужик, которого, по словам чекистов, ты объела полностью, — вспомнил я. — Это тоже было сделано ради того, чтобы, как ты выражаешься, «подкинуть мне питательной среды»?
— А вот это — чистейшее враньё! — раздражённо ответила Зимба. — Они решили добавить мрачных красок в описание моих злодеяний, чтобы ты охотнее сдал им меня, и немножечко прифантазировали. Полностью все эмоции я ещё ни у кого ни разу не съедала! — Она помолчала, а затем добавила вполголоса, как бы про себя: — Но идея хорошая...
В это время теплоход (или речной трамвайчик — я плохо разбираюсь в кораблях) почти поравнялся с нами. Мы с Зимбой переглянулись и одними лишь глазами сошлись во мнении, что нам жизненно необходимо прокатиться по реке на этом видавшем виды судёнышке. Мы наскоро обулись и поспешили к причалу — благо был он всего в нескольких сотнях метров от нас. Бежевый спутник к тому времени взошёл уже достаточно высоко, и наш пролегающий в траве путь был гостеприимно освещён мягким цветом топлёного молока.
На причале, куда мы успели прибыть раньше судна, кроме нас никого не было. Видимо, больше никто этой ночью не хотел променять уют сказочной деревушки на вояж по глади реки. Со смешным, почти мультяшным пыхтением мотора теплоходик подплыл вплотную к причалу, и из него выпрыгнул юнга лет тринадцати на вид. Он резво накинул швартовый канат на столбик, торчащий из причала, и гостеприимно улыбнулся нам, приглашая поскорее занять свои места на борту судна. Его предложение было безоговорочно принято, и мы, вежливо поздоровавшись с ним, шагнули на борт.
На верхней палубе, укутанной в мягкий свет нескольких фонарей в виде больших шаров, стояли уютные столики, за которыми сидели люди. Кто-то из них вёл светские беседы, кто-то молча смотрел в ночную даль. Ближе к носу судна, под навесом, располагались мини-бар и пианино, за которым сидел интеллигентного вида старичок в клетчатом пиджаке и самозабвенно играл нежный джаз. Помогал ему молодой саксофонист в узких джинсах, тёмно-бордовой рубахе и шляпе. Мне показалось, что это отец и сын — уж очень они были похожи.
За самым ближним к ним столиком сидела одна красивая женщина средних лет и влюблёнными глазами смотрела на старика. Откуда-то я знал, что это не его жена и не мать саксофониста. Более того, она даже не была с ними знакома — просто случайная пассажирка, которую, как и нас с Зимбой, очаровала эта музыка, так хорошо походящая к волшебству бесконечной ночи.
Я вновь вспомнил своего отца. Как-то, в очередной раз напившись, вместо обычного нытья про испорченную жизнь он начал рассказывать мне, как всё детство мечтал стать моряком, но его мать, моя бабушка, не отпустила «свою кровиночку» одного в другой город в морское училище. «Твой отец погиб, и ты теперь — единственный мужчина в семье. Ты должен заботиться о маме, ведь больше некому!» — сказала она ему. И он поверил в то, что «должен» — ведь родная мать не может обмануть! Вместо морского училища папа поступил в местный институт на инженера, и ему даже в какой-то мере понравилась его специализация: она была редкой и ценилась не только в нашей стране, но и за рубежом. У него появилась новая надежда на путешествия: пусть не моряком, но хотя бы востребованным специалистом. Он даже один раз смог съездить по обмену в дружественную Чехословакию, где окончательно заболел мечтой о дальних странах.
Отгадайте, сколько увлекательных поездок он совершил после этого? Правильно: ноль. Потому что он остался должен ухаживать за своей матушкой, у которой резко ухудшилось здоровье сразу после того, как она узнала, что ему прислали приглашение на работу из Испании. Папа устроился в местный НИИ, где и познакомился со своей будущей женой и моей будущей мамой. Долгов, разумеется, прибавилось: после погашения внезапно возникшей задолженности перед бабушкой сделать внука, он стал должен уже моей маме и мне. Воспитанный в старых советских традициях «думать всегда сначала о других, а если силы останутся — о себе», он ни разу не смог отказаться от навешанных на него «долгов» и продолжал платить по подложным счетам своей свободой, своей жизнью, своим «я».
— Смотри, вон там, на корме есть скамеечка и нет людей, — шепнула мне Зимба.
Оглядев столики и не найдя ни одного свободного, я отметил про себя её наблюдательность и последовал за ней по узкой лесенке вниз. Скамейка была двусторонней, как в электричке: одно сидение смотрело назад, другое — вперёд. Только мы уселись поудобнее на заднюю часть скамейки, как над нами громко прогудело, а за кормой вспенилась вода, разрезаемая лопастями ожившего винта. Причал медленно уходил назад и вбок.
— Так, на чём я остановилась... — Зимба задумчиво почесала свой курносый носик. — Ах да: на удобрениях для твоей любви.
— Фу как грубо звучит! — хихикнул я.
— Стараюсь! — она показала мне язык. — И с удобрениями я тоже перестаралась. Помнишь, одно время тебя стало прямо распирать от положительных эмоций, ты натурально готов был летать от счастья? Это помимо любви в тебе начали зреть и другие позитивные чувства. А излишек эмоций так же вреден для здоровой психики, как и их недостаток. Поэтому, чтобы тебя не разорвало, мне пришлось снова их подъедать! Да знаю, знаю: хреновый я садовод! Ну извиняй, опыта работы именно с таким набором эмоций у меня мало. Практически вообще никакого. Поэтому и случилось то, что случилось.
Она замолчала, глядя на пенный след за кормой, оставляемый винтом. Я решил, что она собирается с мыслями и не торопил с ответом. Но на пятой минуте паузы мои нервы не выдержали:
— Что случилось-то?
Она глянула в мою сторону так, будто я появился только что, абсолютно неожиданно для неё. Затем чуть откинулась назад, положив ноги на леер ограждения и вздохнула:
— Ду бист вас ду ист.
— Извини, но язык ваших белковых я пока не выучил, — развёл я руками.
— Это язык не наших белковых, а ваших, — спокойно ответила Зимба. — Немецкий называется. Просто на нём эта поговорка звучит в рифму, а на вашем русском — немного прозаичнее: «ты — то, что ты ешь». Я думала, что уж о своём-то организме знаю всё. Но реальность умудрилась приделать мне нос и от всей души щёлкнуть по нему! Я до сих пор теряюсь в догадках: то ли ваша планета так повлияла, то ли эмоции человека имеют свойства, до сих пор не изученные мной...
— Зимбочка, — не вытерпел я, — я уже давным-давно убедился в том, что ты девочка, хоть и отличающаяся от человеческой некоторыми незначительными деталями. Пожалуйста, не надо снова доказывать мне это длинными предисловиями к ключевой мысли!
— Витечка! — начала было она с моей интонацией, но потом вдруг резко осеклась. — Понимаешь, я наелась твоей «питательной среды», в которой, как в теплице, росла твоя любовь, и у меня... Со мной... Во мне начало расти то же самое!
— Любовь? — уточнил я.
— Она... — смирившись с судьбой, вздохнула Зимба. — Я всю свою коротенькую жизнь считала, что это в принципе невозможно! Всё равно что от мёда у человека появилось бы хитиновое покрытие и пчелиные крылышки. Или, например, наевшись зёрен, он бы покрылся перьями и закудахтал, как курочка. Но ведь такого не бывает: это противоречит законам природы! Вот и для квантома любая эмоция — это всего лишь зёрнышко. Понимаешь?
Моя растерянная физиономия ответила за меня, и Зимба принялась объяснять подробнее:
— Тебе, как белковой форме жизни, нужны два питательных элемента: собственно, белок для создания новых клеток, а также сахар или жир для выработки необходимой этим клеткам энергии. Твоё тело состоит из тех самых белков, которые ты съел. Точно так же та штука, которую можно назвать моим «телом» и которая состоит из так называемых «материальных квантов», нуждается в двух элементах, содержащихся в эмоции: непосредственно энергии и её информационном содержании. Собственно, условная счетная единица такой информационно наполненной энергии, квант, и является тем микроэлементом, который идет на «хознужды» моего организма. Тип эмоции, её суть, — например, ненависть или радость — и есть её информационная составляющая. И от этого напрямую зависит то, из чего состою я сама.
— Кажется, теперь начинаю понимать! — обрадовался я. — То есть, тип пищи всё же хоть немного, да меняет тебя саму?
— Да, но не настолько. Примерно как у человека: если есть, допустим, рыбу — улучшится кожа и мозги, а если есть булки и торты — вырастет брюхо. Но, как я уже говорила, если есть зерно — яйца нести не начнёшь, просто желудок заболит от несварения. А у меня вот, похоже, именно это и случилось!
— Яичко снесла?
О, какое незабываемое чувство триумфа я испытал, когда наконец-то не она меня подколола, а я её!
— Скорее, оно само снеслось, — безразлично пожала плечами Зимба. — Без моего активного участия.
Я хотел было закричать от радости, но в кои-то веки раз умная мысль возобладала мной вперёд неосознанного порыва. Я аккуратно спросил:
— А для тебя это хорошо или плохо?
— Это... это... — Зимба не смогла с ходу подобрать правильные слова. — Это абсолютно ново для меня и потому удивительно. Я не могу сказать, лучше мне от этого или хуже по сравнению с предыдущим периодом моей жизни, но по крайней мере каких-то неудобств эта штука мне не доставляет. И поэтому у меня возникает робкое предположение, что это может быть некой «штатной» функцией организма квантома, просто начинающей работать при определённых условиях, которых на нашей планете просто не было. Если бы я могла спросить об этом у кого-нибудь из старейшин, то возможно, всё бы тут же прояснилось. Но увы, здесь я отрезана от источников нужной мне информации, и постигать всё приходится путём проб и ошибок.
— А у твоей любви тоже есть направленность? — хитро прищурясь спросил я: ответ я уже откуда-то знал.
Зимба просто молча положила голову мне на плечо. Деревушка, от которой мы отплыли, уже почти скрылась из виду. Вертикальные разноцветные потоки тусклого, еле различимого света, будто гигантские фонтаны из радуг, всё так же устремлялись к ночному небу, напоминая нам, что сказка ещё даже не думала подходить к концу.
— Но скажи мне вот что, — прервал я эту молчаливую речную идиллию. — Если ты говоришь, что сексуальное желание ты мне вернула, и даже чуть больше, чем взяла, то почему я с момента знакомства с тобой ни разу не хотел другую девушку?
— Всё просто, — сказала она, не поднимая головы. — Ты относишься к редкому, почти исчезающему виду однолюбов. И это ни разу не моя работа, у тебя оно «так и росло». Кстати, это свойство человеческой психики вовсе не стоит считать каким-то героизмом и примером для подражания. Моногамность в отношениях — это всего лишь от здоровой лени. Зачем тратить силы и время на поиск и привлечение другой самки, если у тебя есть своя, которая для тебя идеальна во всех отношениях? Я лишь постаралась как можно лучше вписаться в твои критерии идеала, чего не смогла бы сделать настоящая человеческая девушка. Ну а дальше твои эмоции сделали всё за тебя.
— Пожалуй, ты права, — признал я. — Ещё бы могла быть со мной подольше, чем два раза по сорок минут в день, и я бы совсем на тебе свихнулся.
— Вот видишь! — Зимба радостно вскинула голову и победоносно глянула на меня. — Ещё одна неожиданная польза легенды про сорок минут! Совсем свихиваться человеку не стоит, ибо у него, к сожалению, есть тело, которое слишком материально для такого эмоционально богатого разума. На обслуживание себя и удовлетворение своих потребностей оно требует минимум десять-пятнадцать процентов так называемого здравого смысла. И их, проценты эти, категорически противопоказано терять. Но с другой стороны, приближение этого уровня к ста процентам делает из человека некоего биоробота, совершающего абсолютно все свои действия исключительно из соображений рациональности и неспособного мыслить абстрактно. Так что правило золотой середины пока никто не способен отменить!
Недавно севшая на ограждение незнакомая птица с интересом слушала наш с Зимбой разговор. Она то наклоняла голову, то переводила взгляд с меня на мою собеседницу и обратно. Казалось, она вот-вот вставит своё авторитетное мнение касательно проблематики взаимоотношений столь разных существ: уж кому как не птице знать об этом лучше.
— У меня было много времени, чтобы изучить это явление, — говорила Зимба. — Я пришла к выводу, что эти две эмоции, моя и твоя, взаимодействуют друг с другом независимо от нас с тобой. Как именно они это делают, я до сих пор до конца не поняла, но общий принцип их взаимосвязи напоминает обкладки конденсатора: на одной копится положительный заряд, на другой — отрицательный, запасая энергию. Но в отличие от конденсатора, расстояние между нами не имеет никакого значения: наши любови будут взаимодействовать точно так же, находясь за сотни световых лет друг от друга. Да и полярности у них нет: в каждом из нас равное количество как положительного, так и отрицательного заряда. А еще, помимо энергетического, они постоянно ведут какой-то информационный обмен. О чем именно они общаются, я тоже пока не выяснила, но думаю, это дело времени.
— Однако ты — его производитель! — подмигнула мне Зимба. — Твоя любовь — и есть для меня то самое вино, счастливым обладателем которого я стала, как мне до сих пор кажется, по чистой случайности. И вот с того момента я стала приходить к тебе лишь за тем, чтобы только увидеть это чувство вблизи, насладиться пронизывающим все мои частички запахом, в очередной раз раздуться от гордости, что эта любовь принадлежит именно мне, и беречь ото всех возможных посягателей на этот уникальный магический эликсир. Прежде всего — от себя самой.
— А какова она на вкус? — спросил я, сгорая от любопытства. — Понимаю, что это будет сложно описать словами, но прошу тебя: попытайся хотя бы приблизительно.
— Здесь ничего сложного, Витька. — Её глаза вновь заблестели, а дыхание задрожало. — Твоя любовь по вкусу очень похожа на энергию моей планеты.
Глава 7
По поверхности реки до нас начало доноситься рычание мотора: по всей видимости, судном, светившим нам своими фонарями, был небольшой речной теплоходик. Проследив направление его движения, я обнаружил, что чуть ниже нас по течению находился причал, и теплоходик решительно шёл к нему.
— Но как такое возможно? — наконец спросил я, переварив услышанное.
— Не знаю, Вить... — Зимба снова села и отрешённым взглядом встречала неспешно приближающееся плавсредство. — Вкус, конечно, не один в один, отличия есть. Но что из них вкуснее, я не смогу сказать наверняка.
— Значит, ваша планета тоже любила вас всех, как своих маленьких детей, — предположил я. — И кормила своей любовью.
— Может быть, — вздохнула она. — Этого сейчас уже никто не помнит, даже старейшины. Но как бы то ни было, я сочла своим долгом поддерживать и сохранять твою любовь, заботиться о ней в меру своих сил. А для её правильного роста, помимо вышеозначенных доверия, уважения и благодарности, нужны были ещё восхищение, забота и главное — сексуальное желание высшего сорта. И тогда-то, вместо того, чтобы его у тебя подъедать, мне пришлось, наоборот, заправлять тебя им. Благо, обедала я на стороне, и этого мне хватало, чтобы не только не трогать твои чувства, но и добавлять тебе их.
— А тот мужик, которого, по словам чекистов, ты объела полностью, — вспомнил я. — Это тоже было сделано ради того, чтобы, как ты выражаешься, «подкинуть мне питательной среды»?
— А вот это — чистейшее враньё! — раздражённо ответила Зимба. — Они решили добавить мрачных красок в описание моих злодеяний, чтобы ты охотнее сдал им меня, и немножечко прифантазировали. Полностью все эмоции я ещё ни у кого ни разу не съедала! — Она помолчала, а затем добавила вполголоса, как бы про себя: — Но идея хорошая...
В это время теплоход (или речной трамвайчик — я плохо разбираюсь в кораблях) почти поравнялся с нами. Мы с Зимбой переглянулись и одними лишь глазами сошлись во мнении, что нам жизненно необходимо прокатиться по реке на этом видавшем виды судёнышке. Мы наскоро обулись и поспешили к причалу — благо был он всего в нескольких сотнях метров от нас. Бежевый спутник к тому времени взошёл уже достаточно высоко, и наш пролегающий в траве путь был гостеприимно освещён мягким цветом топлёного молока.
На причале, куда мы успели прибыть раньше судна, кроме нас никого не было. Видимо, больше никто этой ночью не хотел променять уют сказочной деревушки на вояж по глади реки. Со смешным, почти мультяшным пыхтением мотора теплоходик подплыл вплотную к причалу, и из него выпрыгнул юнга лет тринадцати на вид. Он резво накинул швартовый канат на столбик, торчащий из причала, и гостеприимно улыбнулся нам, приглашая поскорее занять свои места на борту судна. Его предложение было безоговорочно принято, и мы, вежливо поздоровавшись с ним, шагнули на борт.
На верхней палубе, укутанной в мягкий свет нескольких фонарей в виде больших шаров, стояли уютные столики, за которыми сидели люди. Кто-то из них вёл светские беседы, кто-то молча смотрел в ночную даль. Ближе к носу судна, под навесом, располагались мини-бар и пианино, за которым сидел интеллигентного вида старичок в клетчатом пиджаке и самозабвенно играл нежный джаз. Помогал ему молодой саксофонист в узких джинсах, тёмно-бордовой рубахе и шляпе. Мне показалось, что это отец и сын — уж очень они были похожи.
За самым ближним к ним столиком сидела одна красивая женщина средних лет и влюблёнными глазами смотрела на старика. Откуда-то я знал, что это не его жена и не мать саксофониста. Более того, она даже не была с ними знакома — просто случайная пассажирка, которую, как и нас с Зимбой, очаровала эта музыка, так хорошо походящая к волшебству бесконечной ночи.
Я вновь вспомнил своего отца. Как-то, в очередной раз напившись, вместо обычного нытья про испорченную жизнь он начал рассказывать мне, как всё детство мечтал стать моряком, но его мать, моя бабушка, не отпустила «свою кровиночку» одного в другой город в морское училище. «Твой отец погиб, и ты теперь — единственный мужчина в семье. Ты должен заботиться о маме, ведь больше некому!» — сказала она ему. И он поверил в то, что «должен» — ведь родная мать не может обмануть! Вместо морского училища папа поступил в местный институт на инженера, и ему даже в какой-то мере понравилась его специализация: она была редкой и ценилась не только в нашей стране, но и за рубежом. У него появилась новая надежда на путешествия: пусть не моряком, но хотя бы востребованным специалистом. Он даже один раз смог съездить по обмену в дружественную Чехословакию, где окончательно заболел мечтой о дальних странах.
Отгадайте, сколько увлекательных поездок он совершил после этого? Правильно: ноль. Потому что он остался должен ухаживать за своей матушкой, у которой резко ухудшилось здоровье сразу после того, как она узнала, что ему прислали приглашение на работу из Испании. Папа устроился в местный НИИ, где и познакомился со своей будущей женой и моей будущей мамой. Долгов, разумеется, прибавилось: после погашения внезапно возникшей задолженности перед бабушкой сделать внука, он стал должен уже моей маме и мне. Воспитанный в старых советских традициях «думать всегда сначала о других, а если силы останутся — о себе», он ни разу не смог отказаться от навешанных на него «долгов» и продолжал платить по подложным счетам своей свободой, своей жизнью, своим «я».
— Смотри, вон там, на корме есть скамеечка и нет людей, — шепнула мне Зимба.
Оглядев столики и не найдя ни одного свободного, я отметил про себя её наблюдательность и последовал за ней по узкой лесенке вниз. Скамейка была двусторонней, как в электричке: одно сидение смотрело назад, другое — вперёд. Только мы уселись поудобнее на заднюю часть скамейки, как над нами громко прогудело, а за кормой вспенилась вода, разрезаемая лопастями ожившего винта. Причал медленно уходил назад и вбок.
— Так, на чём я остановилась... — Зимба задумчиво почесала свой курносый носик. — Ах да: на удобрениях для твоей любви.
— Фу как грубо звучит! — хихикнул я.
— Стараюсь! — она показала мне язык. — И с удобрениями я тоже перестаралась. Помнишь, одно время тебя стало прямо распирать от положительных эмоций, ты натурально готов был летать от счастья? Это помимо любви в тебе начали зреть и другие позитивные чувства. А излишек эмоций так же вреден для здоровой психики, как и их недостаток. Поэтому, чтобы тебя не разорвало, мне пришлось снова их подъедать! Да знаю, знаю: хреновый я садовод! Ну извиняй, опыта работы именно с таким набором эмоций у меня мало. Практически вообще никакого. Поэтому и случилось то, что случилось.
Она замолчала, глядя на пенный след за кормой, оставляемый винтом. Я решил, что она собирается с мыслями и не торопил с ответом. Но на пятой минуте паузы мои нервы не выдержали:
— Что случилось-то?
Она глянула в мою сторону так, будто я появился только что, абсолютно неожиданно для неё. Затем чуть откинулась назад, положив ноги на леер ограждения и вздохнула:
— Ду бист вас ду ист.
— Извини, но язык ваших белковых я пока не выучил, — развёл я руками.
— Это язык не наших белковых, а ваших, — спокойно ответила Зимба. — Немецкий называется. Просто на нём эта поговорка звучит в рифму, а на вашем русском — немного прозаичнее: «ты — то, что ты ешь». Я думала, что уж о своём-то организме знаю всё. Но реальность умудрилась приделать мне нос и от всей души щёлкнуть по нему! Я до сих пор теряюсь в догадках: то ли ваша планета так повлияла, то ли эмоции человека имеют свойства, до сих пор не изученные мной...
— Зимбочка, — не вытерпел я, — я уже давным-давно убедился в том, что ты девочка, хоть и отличающаяся от человеческой некоторыми незначительными деталями. Пожалуйста, не надо снова доказывать мне это длинными предисловиями к ключевой мысли!
— Витечка! — начала было она с моей интонацией, но потом вдруг резко осеклась. — Понимаешь, я наелась твоей «питательной среды», в которой, как в теплице, росла твоя любовь, и у меня... Со мной... Во мне начало расти то же самое!
— Любовь? — уточнил я.
— Она... — смирившись с судьбой, вздохнула Зимба. — Я всю свою коротенькую жизнь считала, что это в принципе невозможно! Всё равно что от мёда у человека появилось бы хитиновое покрытие и пчелиные крылышки. Или, например, наевшись зёрен, он бы покрылся перьями и закудахтал, как курочка. Но ведь такого не бывает: это противоречит законам природы! Вот и для квантома любая эмоция — это всего лишь зёрнышко. Понимаешь?
Моя растерянная физиономия ответила за меня, и Зимба принялась объяснять подробнее:
— Тебе, как белковой форме жизни, нужны два питательных элемента: собственно, белок для создания новых клеток, а также сахар или жир для выработки необходимой этим клеткам энергии. Твоё тело состоит из тех самых белков, которые ты съел. Точно так же та штука, которую можно назвать моим «телом» и которая состоит из так называемых «материальных квантов», нуждается в двух элементах, содержащихся в эмоции: непосредственно энергии и её информационном содержании. Собственно, условная счетная единица такой информационно наполненной энергии, квант, и является тем микроэлементом, который идет на «хознужды» моего организма. Тип эмоции, её суть, — например, ненависть или радость — и есть её информационная составляющая. И от этого напрямую зависит то, из чего состою я сама.
— Кажется, теперь начинаю понимать! — обрадовался я. — То есть, тип пищи всё же хоть немного, да меняет тебя саму?
— Да, но не настолько. Примерно как у человека: если есть, допустим, рыбу — улучшится кожа и мозги, а если есть булки и торты — вырастет брюхо. Но, как я уже говорила, если есть зерно — яйца нести не начнёшь, просто желудок заболит от несварения. А у меня вот, похоже, именно это и случилось!
— Яичко снесла?
О, какое незабываемое чувство триумфа я испытал, когда наконец-то не она меня подколола, а я её!
— Скорее, оно само снеслось, — безразлично пожала плечами Зимба. — Без моего активного участия.
Я хотел было закричать от радости, но в кои-то веки раз умная мысль возобладала мной вперёд неосознанного порыва. Я аккуратно спросил:
— А для тебя это хорошо или плохо?
— Это... это... — Зимба не смогла с ходу подобрать правильные слова. — Это абсолютно ново для меня и потому удивительно. Я не могу сказать, лучше мне от этого или хуже по сравнению с предыдущим периодом моей жизни, но по крайней мере каких-то неудобств эта штука мне не доставляет. И поэтому у меня возникает робкое предположение, что это может быть некой «штатной» функцией организма квантома, просто начинающей работать при определённых условиях, которых на нашей планете просто не было. Если бы я могла спросить об этом у кого-нибудь из старейшин, то возможно, всё бы тут же прояснилось. Но увы, здесь я отрезана от источников нужной мне информации, и постигать всё приходится путём проб и ошибок.
— А у твоей любви тоже есть направленность? — хитро прищурясь спросил я: ответ я уже откуда-то знал.
Зимба просто молча положила голову мне на плечо. Деревушка, от которой мы отплыли, уже почти скрылась из виду. Вертикальные разноцветные потоки тусклого, еле различимого света, будто гигантские фонтаны из радуг, всё так же устремлялись к ночному небу, напоминая нам, что сказка ещё даже не думала подходить к концу.
— Но скажи мне вот что, — прервал я эту молчаливую речную идиллию. — Если ты говоришь, что сексуальное желание ты мне вернула, и даже чуть больше, чем взяла, то почему я с момента знакомства с тобой ни разу не хотел другую девушку?
— Всё просто, — сказала она, не поднимая головы. — Ты относишься к редкому, почти исчезающему виду однолюбов. И это ни разу не моя работа, у тебя оно «так и росло». Кстати, это свойство человеческой психики вовсе не стоит считать каким-то героизмом и примером для подражания. Моногамность в отношениях — это всего лишь от здоровой лени. Зачем тратить силы и время на поиск и привлечение другой самки, если у тебя есть своя, которая для тебя идеальна во всех отношениях? Я лишь постаралась как можно лучше вписаться в твои критерии идеала, чего не смогла бы сделать настоящая человеческая девушка. Ну а дальше твои эмоции сделали всё за тебя.
— Пожалуй, ты права, — признал я. — Ещё бы могла быть со мной подольше, чем два раза по сорок минут в день, и я бы совсем на тебе свихнулся.
— Вот видишь! — Зимба радостно вскинула голову и победоносно глянула на меня. — Ещё одна неожиданная польза легенды про сорок минут! Совсем свихиваться человеку не стоит, ибо у него, к сожалению, есть тело, которое слишком материально для такого эмоционально богатого разума. На обслуживание себя и удовлетворение своих потребностей оно требует минимум десять-пятнадцать процентов так называемого здравого смысла. И их, проценты эти, категорически противопоказано терять. Но с другой стороны, приближение этого уровня к ста процентам делает из человека некоего биоробота, совершающего абсолютно все свои действия исключительно из соображений рациональности и неспособного мыслить абстрактно. Так что правило золотой середины пока никто не способен отменить!
Недавно севшая на ограждение незнакомая птица с интересом слушала наш с Зимбой разговор. Она то наклоняла голову, то переводила взгляд с меня на мою собеседницу и обратно. Казалось, она вот-вот вставит своё авторитетное мнение касательно проблематики взаимоотношений столь разных существ: уж кому как не птице знать об этом лучше.
— У меня было много времени, чтобы изучить это явление, — говорила Зимба. — Я пришла к выводу, что эти две эмоции, моя и твоя, взаимодействуют друг с другом независимо от нас с тобой. Как именно они это делают, я до сих пор до конца не поняла, но общий принцип их взаимосвязи напоминает обкладки конденсатора: на одной копится положительный заряд, на другой — отрицательный, запасая энергию. Но в отличие от конденсатора, расстояние между нами не имеет никакого значения: наши любови будут взаимодействовать точно так же, находясь за сотни световых лет друг от друга. Да и полярности у них нет: в каждом из нас равное количество как положительного, так и отрицательного заряда. А еще, помимо энергетического, они постоянно ведут какой-то информационный обмен. О чем именно они общаются, я тоже пока не выяснила, но думаю, это дело времени.
