Дети, ещё секунду назад угрюмые и сонные, теперь визжали от радости, ловили снежинки языками, падали в первые, неглубокие сугробы, пытаясь лепить снежки из рыхлого, неподатливого снега. Их смех, чистый и беззаботный, эхом отдавался от стен, на мгновение смывая с приюта его серую, казённую безнадёжность. Среди восторженных криков Вайрэк уловил обрывок разговора двух старших мальчишек.
— Снег! Настоящий снег! — кричал один.
— Тише ты, дурень! — шикнул на него второй, постарше и суевернее, и опасливо огляделся. — Не радуйся так громко. Белого Странника накличешь.
— Да ну тебя с твоими бабкиными сказками!
— Это не сказки, — понизив голос до зловещего шёпота, продолжил старший. — Говорят, он приходит с первым снегом и притворяется добрым духом, который несёт подарки. Он ходит по земле и слушает, где в домах громче всего смеются дети. И если смех слишком беззаботный, а на крыльце для него нет подношения, он тихо входит в дом. Говорят, он даже дарит тебе игрушку, чтобы ты улыбнулся ему. А когда ты радуешься, он касается твоей груди и замораживает сердце. Навсегда.
Мальчик сделал паузу, и его глаза расширились от суеверного ужаса.
— А наутро тебя находят в постели, холодного и тихого. И улыбка так и застыла на лице...
Первый мальчишка, до этого смеявшийся, побледнел и невольно потёр грудь, словно почувствовав там холод. Он больше не кричал.
Вайрэк стоял в стороне, у самого входа, прислонившись плечом к холодному косяку. Он не чувствовал ни радости, ни холода, лишь молча смотрел. Снег, падавший на его лицо и волосы, не приносил свежести, а лишь вызывал острую, режущую боль воспоминаний. Перед глазами стоял не этот грязный двор, а заснеженные просторы Туманной дубравы. Тело помнило не холод камня за спиной, а тепло тяжёлого мехового плаща, которым укутывал его отец, сажая в большие расписные сани. В ушах звучал не визг приютских детей, а звонкий, счастливый смех матери, чьё лицо, разрумянившееся от мороза, казалось ему самым прекрасным на свете.
Воспоминания были такими яркими, такими реальными, что он на мгновение закрыл глаза, пытаясь удержать их, продлить ещё на секунду. Но когда снова их открыл, перед ним был всё тот же серый двор, те же безликие робы, та же безнадёжность, лишь припудренная первым, обманчиво чистым снегом.
Вайрэк отстранённо наблюдал за играющими детьми, и его взгляд, сам того не желая, начал искать в толпе знакомые фигуры. Ирвуд стоял поодаль, прислонившись к стене, и с кривой усмешкой смотрел на общую возню. Но Лэи нигде не было. Он обвёл взглядом весь двор, каждую группу, каждого ребёнка. Её не было. И тут он увидел её. Крошечная серая тень, почти невидимая на фоне заснеженной стены. Она не играла. Девочка быстро, почти крадучись, выскользнула из боковой двери кухни, прижимая к груди что-то завёрнутое в тряпку, и тут же исчезла в тёмном проёме служебного коридора. Это мимолётное видение, её испуганная, воровская поспешность, неприятно царапнули что-то внутри. Образ сжавшейся фигурки девочки ещё долго стоял у него перед глазами, вызывая смутную тревогу.
Ночью Ирвуд не мог уснуть. Гнетущая тишина, поселившаяся между ним и Вайрэком, давила сильнее любых стен, выталкивая на крышу. Город, укрытый белым саваном, преобразился. Острые крыши домов смягчились, а грязные переулки скрылись под чистым покровом. Внизу, в Квартале знати, начался Праздник Первого Снега. Сотни фонарей горели тёплыми, золотыми огнями, из-за высоких стен доносились обрывки музыки, и по расчищенным улицам скользили тёмные силуэты роскошных саней.
Ирвуд смотрел на этот далёкий, чужой пир, и в его душе не было ни зависти, ни злости. Только холодное, отстранённое любопытство. И тут он заметил, что не один. В нескольких шагах от него, у самого края крыши, стоял Вайрэк. Тот тоже смотрел на огни своего потерянного мира, и его тонкая, прямая фигура на фоне заснеженного города казалась невероятно одинокой.
Они стояли так долго, в полном молчании, разделённые невидимой стеной. Вой ветра был единственным звуком между ними. Наконец Ирвуд нарушил тишину.
— Доволен? — его голос был ровным, безэмоциональным.
Вайрэк, вырванный из своих мыслей, не сразу понял.
— О чём ты?
— Своей победой. Ты победил. Щуплого нет. Теперь все боятся тебя. Даже она.
Вайрэк нахмурился, его губы сжались в тонкую, упрямую линию.
— Лэя? Я её защитил. Она в безопасности.
— В безопасности? — Ирвуд криво усмехнулся, и в его усмешке не было веселья, только горечь. — Она больше не ходит в столовую. Я видел её вчера. Ждала, пока повариха уйдёт, и пробралась на кухню. Выгребала остатки из котла. Она боится есть в одном зале с тобой.
Слова повисли в морозном воздухе, тяжёлые и острые. Ирвуд смотрел прямо перед собой, на далёкие огни. Он не ждал ответа. Он просто доложил обстановку. После долгой, тяжёлой паузы, в которой, казалось, застыл сам воздух, Вайрэк медленно повернул голову. Слова повисли в морозном воздухе, тяжёлые и острые. Вайрэк медленно повернул голову, всё ещё не веря.
«Лэя... выгребает остатки из котла? Та самая Лэя, которую я защитил». Его идеальный план, его победа… В груди что-то оборвалось. Холод, который стал ему опорой, вдруг обернулся ожогом. Он смотрел на далёкие огни своего потерянного мира, но видел только крошечную фигурку, которая крадётся на кухню, чтобы не умереть с голоду. Из-за него. Он победил Щуплого. И потерял всё остальное.
Они возвращались с крыши в тишине. Не в той уютной, ночной тишине, что была их тайным союзником, а в другой — звенящей, натянутой до предела, как тетива. Она родилась там, наверху, под холодным, безразличным взглядом далёких звёзд, в тот самый миг, когда слова Ирвуда, острые и холодные, как осколки льда, вонзились в сердце Вайрэка. Теперь эта тишина, тяжёлая и липкая, следовала за ними по пятам, заполняя собой гулкие коридоры приюта.
Вой ветра за стенами казался далёким и незначительным на фоне этого безмолвного противостояния. Снежинки, таявшие на их волосах и плечах, оставляли тёмные, влажные пятна на серых робах. Вайрэк шёл чуть позади, и каждый его шаг по холодному каменному полу казался оглушительно громким. Он не поднимал глаз, где плясали их вытянутые, уродливые тени.
Ирвуд шёл впереди. Его движения были резкими, злыми, лишёнными прежней ленивой грации. Он не крался, а шагал, словно вбивая каждый свой шаг в камень, в тишину, в спину идущего следом.
Добравшись до спальни, они не обменялись ни словом, ни взглядом. Их пути разошлись у двухъярусной нары, ставшей границей двух враждующих государств. Ирвуд одним резким, почти агрессивным движением подпрыгнул и закинул своё тело наверх. Тюфяк протестующе скрипнул, и он рухнул на него, как брошенный камень, отвернувшись к стене.
Вайрэк остался внизу. Он медленно, почти механически, опустился на свою койку. Триумф, ещё недавно горевший в его венах ледяным огнём, испарился без следа, оставив после себя лишь горький, тошнотворный привкус пепла. Перед его глазами стояло не поверженное, хнычущее тело Щуплого. Перед ним стояло лицо Лэи, каким его нарисовали слова Ирвуда — её огромные, полные ужаса глаза, в которых он увидел не спасителя, а чудовище.
«Победа… — пронеслась в его голове холодная, лишённая всякой радости мысль. — Но какой ценой? Я видел её лицо… Чем я лучше Щуплого? Тем, что оказался умнее и безжалостнее? Жестокость, оправданная необходимостью… так говорил отец. Но это ложь. Он, дикарь, защищал её из простого инстинкта. А я… я просто мстил за свою униженную честь».
Он лёг и свернулся в комок, вжимаясь в холодную стену, словно пытаясь спрятаться от самого себя.
Наверху, глядя в тёмный, теряющийся во мраке потолок, Ирвуд стиснул зубы. Его злость была практичной, как обломок ножа за поясом. Он не жалел Щуплого — тот получил по заслугам. Он злился на аристократа за его слепую, аристократическую глупость.
«Идиот. Не понимает. Дело не в жестокости. В последствиях. Лэя была нашими глазами. Теперь — боится. Он её сломал. Сделал нас слабее. Аристократам верить нельзя. У них на уме только честь, а не выживание».
Он перевернулся на другой бок. Решение, принятое в холодной темноте спальни, было твёрдым, как сталь. Аристократу доверять нельзя. Но девочку он в обиду не даст. Он будет защищать её сам. Тайно.
Несколько седмиц спустя, когда зима вошла в свою самую мёртвую, глухую фазу — период, который в народе звали «Глубоким Сном», — Главный Смотритель Феодор сидел в тишине своего кабинета. Здесь, в его безупречно упорядоченном мире, зима была не бедствием, а союзником. Она была Порядком. Холод загонял детей в спальни, усмирял их буйный нрав и вымораживал болезни, делая их вялыми и покорными, гася любые искры недовольства в зародыше. Зима была его идеальным надзирателем.
За высоким, зарешеченным окном выл ветер, швыряя в толстое стекло горсти колючего, сухого снега. В камине ровно, почти беззвучно, горели тщательно уложенные поленья. Пламя не трещало и не плясало, как живое, а стояло ровным, оранжевым листом, словно нарисованное. Их сухое тепло едва справлялось с ледяным дыханием, которое сочилось от каменных стен. Воздух в кабинете был неподвижным, пах старой бумагой, сургучом и холодной, въевшейся в дерево властью.
Феодор не работал. Он созерцал.
Перед ним, на идеально чистой поверхности полированного дубового стола, лежал гроссбух. Толстый, в переплёте из серой, потёртой кожи. Он вернулся. Был найден под нарой нейтрализованного Фалька Каламуша, как и было указано в анонимной записке. Казалось бы, инцидент исчерпан, порядок восстановлен. Но смотритель не чувствовал облегчения. Вместо него по венам разливался ледяной, колючий ужас.
«Гроссбух вернулся, — стучало в висках, заглушая вой ветра. — Но он был в чужих руках. Его читали. Они знают. Где-то там, в этой серой массе, ходит тот, кто держит невидимую петлю на моей шее».
Пальцы, тонкие и сухие, как лапки насекомого, машинально поправили идеально ровную стопку отчётов, сдвинув её на толщину волоска. Затем с подставки был взят серебряный ножичек для заточки перьев. Феодор медленно, с хирургической точностью, провёл по его безупречно чистому лезвию кусочком замши, счищая невидимую пылинку. Контроль. Всё должно быть под контролем. Но его больше не было.
Последние седмицы Феодор не просто наблюдал. Он собирал информацию. Его разум, отточенный годами интриг, просеивал доклады Брока, обрывки подслушанных разговоров и собственные наблюдения, пытаясь восстановить картину. Картина вырисовывалась уродливая. Два новичка, аристократ и дикарь, появляются почти одновременно. Старый порядок в спальне, державшийся на грубой силе Щуплого, рушится. Возникает новый, непонятный союз. А затем — дерзкая кража и гениально простая подстава, которая убирает с доски их единственного врага. Совпадение? Феодор в совпадения не верил. Он верил в заговоры. Его аналитический ум препарировал поведение троицы, которая, как он был уверен, стояла в центре этого заговора, ища слабое место, трещину, через которую можно было бы заглянуть в душу врага.
Объект первый: аристократ, номер триста сорок два, Вайрэк Алари. Мозг операции. В этом Феодор не сомневался. Дерзость плана, точность исполнения — это был не почерк уличного дикаря. Но теперь этот «мозг» дал сбой. Главный Смотритель видел его — в столовой, на тренировках, в учебном классе. Видел его отстранённый, пустой взгляд, механические, безжизненные движения. Он больше не горел холодным огнём ненависти. Он тлел.
«Классический нервный срыв, — с холодным, почти научным удовлетворением заключил Феодор. — Я видел таких. У них тонкая душевная организация, не привыкшая к настоящему давлению. Он спланировал кражу, но не выдержал напряжения. Вина, страх… победа оказалась ему не по зубам. Он сломлен. Опасен, как стратег, но слаб, как исполнитель. Пока можно не трогать. Пусть варится в собственном страхе».
Взгляд переместился на другой конец ментальной карты. Дикарь. Номер триста сорок один. Ирвуд Фенрис. Этот был проще. Понятнее. Феодор получал доклады, видел всё сам. Наблюдал, как дикарь, словно верный пёс, тайно оставляет для девчонки часть своего хлеба у тайника на чердаке. Как в столовой тот садится так, чтобы загородить её от других. Как бросает волчьи взгляды на любого, кто косо посмотрит в её сторону.
«Примитивная борьба за доминирование, — усмехнулся Феодор своим мыслям. — Предсказуемо. Дикарь чует слабость вожака и пытается сколотить свою шайку. Эта девочка… он не защищает её. Он клеймит её как свою собственность, как первого вассала, демонстрируя силу остальным. Жалкие, предсказуемые игры».
И, наконец, девочка. Номер двести восемьдесят четыре. Лэя Сабелдир. Феодор с трудом вспомнил её лицо — тихое, незаметное, серое. Пробежался по строчкам в её деле. «Найдена у врат Храма Первых. Возраст — около девяти. Назвала только имя и фамилию — Лэя Сабелдир. Информацию о родителях предоставить отказалась, ссылаясь на потерю памяти. Особых талантов не выявлено».
«Пустое место, — заключил он, отбрасывая её фигуру с доски. — Просто испуганный ребёнок, попавший между молотом и наковальней. Пешка. Не представляет интереса».
Анализ был завершён. Картина, наконец, обрела ясность и строгую, безупречную логику. По его телу разлилось холодное, почти сладострастное удовлетворение — то самое, что он испытывал, находя ошибку в бухгалтерском отчёте или расставляя книги в идеальном порядке. Хаос был упорядочен. Фигуры на доске были расставлены, их мотивы — примитивны и понятны. Теперь можно было начинать партию.
Он поднялся и подошёл к карте на стене. Его палец нашёл крошечное, серое пятнышко приюта. Здесь, в его мире, он был богом. Но где-то там, в этой серой массе, прятался еретик, познавший его тайны. И пока эта ошибка в системе не будет найдена и устранена, его идеальный порядок не будет восстановлен
Дверь кабинета отворилась без стука. Брок не вошёл — он шагнул внутрь одним твёрдым, размеренным шагом, и его широкоплечая фигура почти полностью перекрыла тусклый свет коридора. Он двигался с экономией движений старого солдата, и даже под заношенным сюртуком угадывалась прямая, негнущаяся спина — привычка, выкованная годами ношения кирасы. Он был сухопар, как и сам Феодор, но его худоба была иной — хищной, опасной, как у матёрого волка. Его взгляд, прежде чем остановиться на Феодоре, быстро, почти незаметно, прошёлся по комнате — окно, углы, дверь, — оценивая обстановку. Он остановился посреди кабинета, его рука инстинктивно легла на пояс, туда, где когда-то висел бы эфес меча.
— Господин Главный Смотритель, — пробасил он, и его голос, казалось, заставил вибрировать чернильницу на столе. — В спальнях неспокойно. Зима, голод… они злые. Этот Каламуш… Щуплый… он сломлен. Я говорил с ним. Твердит, что его подставили. Бесполезен.
Он сделал паузу, и его маленькие, водянисто-серые глаза безразлично блеснули в полумраке.
— Позвольте мне, господин. Дайте мне волю. Я вытрясу из них правду за один вечер. Начнём с дикаря, Фенриса. Уверен, он расколется первым.
Феодор медленно отложил серебряный ножичек, идеально выровняв его параллельно краю стола. Он поднял голову, и его лицо, обладавшее пергаментно-жёлтым, нездоровым оттенком человека, десятилетиями не видевшего солнца, было бесстрастным. Он посмотрел на помощника своими блёклыми, ничего не выражающими глазами, и лишь в их глубине промелькнуло лёгкое, почти незаметное презрение.
— Снег! Настоящий снег! — кричал один.
— Тише ты, дурень! — шикнул на него второй, постарше и суевернее, и опасливо огляделся. — Не радуйся так громко. Белого Странника накличешь.
— Да ну тебя с твоими бабкиными сказками!
— Это не сказки, — понизив голос до зловещего шёпота, продолжил старший. — Говорят, он приходит с первым снегом и притворяется добрым духом, который несёт подарки. Он ходит по земле и слушает, где в домах громче всего смеются дети. И если смех слишком беззаботный, а на крыльце для него нет подношения, он тихо входит в дом. Говорят, он даже дарит тебе игрушку, чтобы ты улыбнулся ему. А когда ты радуешься, он касается твоей груди и замораживает сердце. Навсегда.
Мальчик сделал паузу, и его глаза расширились от суеверного ужаса.
— А наутро тебя находят в постели, холодного и тихого. И улыбка так и застыла на лице...
Первый мальчишка, до этого смеявшийся, побледнел и невольно потёр грудь, словно почувствовав там холод. Он больше не кричал.
Вайрэк стоял в стороне, у самого входа, прислонившись плечом к холодному косяку. Он не чувствовал ни радости, ни холода, лишь молча смотрел. Снег, падавший на его лицо и волосы, не приносил свежести, а лишь вызывал острую, режущую боль воспоминаний. Перед глазами стоял не этот грязный двор, а заснеженные просторы Туманной дубравы. Тело помнило не холод камня за спиной, а тепло тяжёлого мехового плаща, которым укутывал его отец, сажая в большие расписные сани. В ушах звучал не визг приютских детей, а звонкий, счастливый смех матери, чьё лицо, разрумянившееся от мороза, казалось ему самым прекрасным на свете.
Воспоминания были такими яркими, такими реальными, что он на мгновение закрыл глаза, пытаясь удержать их, продлить ещё на секунду. Но когда снова их открыл, перед ним был всё тот же серый двор, те же безликие робы, та же безнадёжность, лишь припудренная первым, обманчиво чистым снегом.
Вайрэк отстранённо наблюдал за играющими детьми, и его взгляд, сам того не желая, начал искать в толпе знакомые фигуры. Ирвуд стоял поодаль, прислонившись к стене, и с кривой усмешкой смотрел на общую возню. Но Лэи нигде не было. Он обвёл взглядом весь двор, каждую группу, каждого ребёнка. Её не было. И тут он увидел её. Крошечная серая тень, почти невидимая на фоне заснеженной стены. Она не играла. Девочка быстро, почти крадучись, выскользнула из боковой двери кухни, прижимая к груди что-то завёрнутое в тряпку, и тут же исчезла в тёмном проёме служебного коридора. Это мимолётное видение, её испуганная, воровская поспешность, неприятно царапнули что-то внутри. Образ сжавшейся фигурки девочки ещё долго стоял у него перед глазами, вызывая смутную тревогу.
Ночью Ирвуд не мог уснуть. Гнетущая тишина, поселившаяся между ним и Вайрэком, давила сильнее любых стен, выталкивая на крышу. Город, укрытый белым саваном, преобразился. Острые крыши домов смягчились, а грязные переулки скрылись под чистым покровом. Внизу, в Квартале знати, начался Праздник Первого Снега. Сотни фонарей горели тёплыми, золотыми огнями, из-за высоких стен доносились обрывки музыки, и по расчищенным улицам скользили тёмные силуэты роскошных саней.
Ирвуд смотрел на этот далёкий, чужой пир, и в его душе не было ни зависти, ни злости. Только холодное, отстранённое любопытство. И тут он заметил, что не один. В нескольких шагах от него, у самого края крыши, стоял Вайрэк. Тот тоже смотрел на огни своего потерянного мира, и его тонкая, прямая фигура на фоне заснеженного города казалась невероятно одинокой.
Они стояли так долго, в полном молчании, разделённые невидимой стеной. Вой ветра был единственным звуком между ними. Наконец Ирвуд нарушил тишину.
— Доволен? — его голос был ровным, безэмоциональным.
Вайрэк, вырванный из своих мыслей, не сразу понял.
— О чём ты?
— Своей победой. Ты победил. Щуплого нет. Теперь все боятся тебя. Даже она.
Вайрэк нахмурился, его губы сжались в тонкую, упрямую линию.
— Лэя? Я её защитил. Она в безопасности.
— В безопасности? — Ирвуд криво усмехнулся, и в его усмешке не было веселья, только горечь. — Она больше не ходит в столовую. Я видел её вчера. Ждала, пока повариха уйдёт, и пробралась на кухню. Выгребала остатки из котла. Она боится есть в одном зале с тобой.
Слова повисли в морозном воздухе, тяжёлые и острые. Ирвуд смотрел прямо перед собой, на далёкие огни. Он не ждал ответа. Он просто доложил обстановку. После долгой, тяжёлой паузы, в которой, казалось, застыл сам воздух, Вайрэк медленно повернул голову. Слова повисли в морозном воздухе, тяжёлые и острые. Вайрэк медленно повернул голову, всё ещё не веря.
«Лэя... выгребает остатки из котла? Та самая Лэя, которую я защитил». Его идеальный план, его победа… В груди что-то оборвалось. Холод, который стал ему опорой, вдруг обернулся ожогом. Он смотрел на далёкие огни своего потерянного мира, но видел только крошечную фигурку, которая крадётся на кухню, чтобы не умереть с голоду. Из-за него. Он победил Щуплого. И потерял всё остальное.
Глава 18. Два смотрителя
Они возвращались с крыши в тишине. Не в той уютной, ночной тишине, что была их тайным союзником, а в другой — звенящей, натянутой до предела, как тетива. Она родилась там, наверху, под холодным, безразличным взглядом далёких звёзд, в тот самый миг, когда слова Ирвуда, острые и холодные, как осколки льда, вонзились в сердце Вайрэка. Теперь эта тишина, тяжёлая и липкая, следовала за ними по пятам, заполняя собой гулкие коридоры приюта.
Вой ветра за стенами казался далёким и незначительным на фоне этого безмолвного противостояния. Снежинки, таявшие на их волосах и плечах, оставляли тёмные, влажные пятна на серых робах. Вайрэк шёл чуть позади, и каждый его шаг по холодному каменному полу казался оглушительно громким. Он не поднимал глаз, где плясали их вытянутые, уродливые тени.
Ирвуд шёл впереди. Его движения были резкими, злыми, лишёнными прежней ленивой грации. Он не крался, а шагал, словно вбивая каждый свой шаг в камень, в тишину, в спину идущего следом.
Добравшись до спальни, они не обменялись ни словом, ни взглядом. Их пути разошлись у двухъярусной нары, ставшей границей двух враждующих государств. Ирвуд одним резким, почти агрессивным движением подпрыгнул и закинул своё тело наверх. Тюфяк протестующе скрипнул, и он рухнул на него, как брошенный камень, отвернувшись к стене.
Вайрэк остался внизу. Он медленно, почти механически, опустился на свою койку. Триумф, ещё недавно горевший в его венах ледяным огнём, испарился без следа, оставив после себя лишь горький, тошнотворный привкус пепла. Перед его глазами стояло не поверженное, хнычущее тело Щуплого. Перед ним стояло лицо Лэи, каким его нарисовали слова Ирвуда — её огромные, полные ужаса глаза, в которых он увидел не спасителя, а чудовище.
«Победа… — пронеслась в его голове холодная, лишённая всякой радости мысль. — Но какой ценой? Я видел её лицо… Чем я лучше Щуплого? Тем, что оказался умнее и безжалостнее? Жестокость, оправданная необходимостью… так говорил отец. Но это ложь. Он, дикарь, защищал её из простого инстинкта. А я… я просто мстил за свою униженную честь».
Он лёг и свернулся в комок, вжимаясь в холодную стену, словно пытаясь спрятаться от самого себя.
Наверху, глядя в тёмный, теряющийся во мраке потолок, Ирвуд стиснул зубы. Его злость была практичной, как обломок ножа за поясом. Он не жалел Щуплого — тот получил по заслугам. Он злился на аристократа за его слепую, аристократическую глупость.
«Идиот. Не понимает. Дело не в жестокости. В последствиях. Лэя была нашими глазами. Теперь — боится. Он её сломал. Сделал нас слабее. Аристократам верить нельзя. У них на уме только честь, а не выживание».
Он перевернулся на другой бок. Решение, принятое в холодной темноте спальни, было твёрдым, как сталь. Аристократу доверять нельзя. Но девочку он в обиду не даст. Он будет защищать её сам. Тайно.
Несколько седмиц спустя, когда зима вошла в свою самую мёртвую, глухую фазу — период, который в народе звали «Глубоким Сном», — Главный Смотритель Феодор сидел в тишине своего кабинета. Здесь, в его безупречно упорядоченном мире, зима была не бедствием, а союзником. Она была Порядком. Холод загонял детей в спальни, усмирял их буйный нрав и вымораживал болезни, делая их вялыми и покорными, гася любые искры недовольства в зародыше. Зима была его идеальным надзирателем.
За высоким, зарешеченным окном выл ветер, швыряя в толстое стекло горсти колючего, сухого снега. В камине ровно, почти беззвучно, горели тщательно уложенные поленья. Пламя не трещало и не плясало, как живое, а стояло ровным, оранжевым листом, словно нарисованное. Их сухое тепло едва справлялось с ледяным дыханием, которое сочилось от каменных стен. Воздух в кабинете был неподвижным, пах старой бумагой, сургучом и холодной, въевшейся в дерево властью.
Феодор не работал. Он созерцал.
Перед ним, на идеально чистой поверхности полированного дубового стола, лежал гроссбух. Толстый, в переплёте из серой, потёртой кожи. Он вернулся. Был найден под нарой нейтрализованного Фалька Каламуша, как и было указано в анонимной записке. Казалось бы, инцидент исчерпан, порядок восстановлен. Но смотритель не чувствовал облегчения. Вместо него по венам разливался ледяной, колючий ужас.
«Гроссбух вернулся, — стучало в висках, заглушая вой ветра. — Но он был в чужих руках. Его читали. Они знают. Где-то там, в этой серой массе, ходит тот, кто держит невидимую петлю на моей шее».
Пальцы, тонкие и сухие, как лапки насекомого, машинально поправили идеально ровную стопку отчётов, сдвинув её на толщину волоска. Затем с подставки был взят серебряный ножичек для заточки перьев. Феодор медленно, с хирургической точностью, провёл по его безупречно чистому лезвию кусочком замши, счищая невидимую пылинку. Контроль. Всё должно быть под контролем. Но его больше не было.
Последние седмицы Феодор не просто наблюдал. Он собирал информацию. Его разум, отточенный годами интриг, просеивал доклады Брока, обрывки подслушанных разговоров и собственные наблюдения, пытаясь восстановить картину. Картина вырисовывалась уродливая. Два новичка, аристократ и дикарь, появляются почти одновременно. Старый порядок в спальне, державшийся на грубой силе Щуплого, рушится. Возникает новый, непонятный союз. А затем — дерзкая кража и гениально простая подстава, которая убирает с доски их единственного врага. Совпадение? Феодор в совпадения не верил. Он верил в заговоры. Его аналитический ум препарировал поведение троицы, которая, как он был уверен, стояла в центре этого заговора, ища слабое место, трещину, через которую можно было бы заглянуть в душу врага.
Объект первый: аристократ, номер триста сорок два, Вайрэк Алари. Мозг операции. В этом Феодор не сомневался. Дерзость плана, точность исполнения — это был не почерк уличного дикаря. Но теперь этот «мозг» дал сбой. Главный Смотритель видел его — в столовой, на тренировках, в учебном классе. Видел его отстранённый, пустой взгляд, механические, безжизненные движения. Он больше не горел холодным огнём ненависти. Он тлел.
«Классический нервный срыв, — с холодным, почти научным удовлетворением заключил Феодор. — Я видел таких. У них тонкая душевная организация, не привыкшая к настоящему давлению. Он спланировал кражу, но не выдержал напряжения. Вина, страх… победа оказалась ему не по зубам. Он сломлен. Опасен, как стратег, но слаб, как исполнитель. Пока можно не трогать. Пусть варится в собственном страхе».
Взгляд переместился на другой конец ментальной карты. Дикарь. Номер триста сорок один. Ирвуд Фенрис. Этот был проще. Понятнее. Феодор получал доклады, видел всё сам. Наблюдал, как дикарь, словно верный пёс, тайно оставляет для девчонки часть своего хлеба у тайника на чердаке. Как в столовой тот садится так, чтобы загородить её от других. Как бросает волчьи взгляды на любого, кто косо посмотрит в её сторону.
«Примитивная борьба за доминирование, — усмехнулся Феодор своим мыслям. — Предсказуемо. Дикарь чует слабость вожака и пытается сколотить свою шайку. Эта девочка… он не защищает её. Он клеймит её как свою собственность, как первого вассала, демонстрируя силу остальным. Жалкие, предсказуемые игры».
И, наконец, девочка. Номер двести восемьдесят четыре. Лэя Сабелдир. Феодор с трудом вспомнил её лицо — тихое, незаметное, серое. Пробежался по строчкам в её деле. «Найдена у врат Храма Первых. Возраст — около девяти. Назвала только имя и фамилию — Лэя Сабелдир. Информацию о родителях предоставить отказалась, ссылаясь на потерю памяти. Особых талантов не выявлено».
«Пустое место, — заключил он, отбрасывая её фигуру с доски. — Просто испуганный ребёнок, попавший между молотом и наковальней. Пешка. Не представляет интереса».
Анализ был завершён. Картина, наконец, обрела ясность и строгую, безупречную логику. По его телу разлилось холодное, почти сладострастное удовлетворение — то самое, что он испытывал, находя ошибку в бухгалтерском отчёте или расставляя книги в идеальном порядке. Хаос был упорядочен. Фигуры на доске были расставлены, их мотивы — примитивны и понятны. Теперь можно было начинать партию.
Он поднялся и подошёл к карте на стене. Его палец нашёл крошечное, серое пятнышко приюта. Здесь, в его мире, он был богом. Но где-то там, в этой серой массе, прятался еретик, познавший его тайны. И пока эта ошибка в системе не будет найдена и устранена, его идеальный порядок не будет восстановлен
Дверь кабинета отворилась без стука. Брок не вошёл — он шагнул внутрь одним твёрдым, размеренным шагом, и его широкоплечая фигура почти полностью перекрыла тусклый свет коридора. Он двигался с экономией движений старого солдата, и даже под заношенным сюртуком угадывалась прямая, негнущаяся спина — привычка, выкованная годами ношения кирасы. Он был сухопар, как и сам Феодор, но его худоба была иной — хищной, опасной, как у матёрого волка. Его взгляд, прежде чем остановиться на Феодоре, быстро, почти незаметно, прошёлся по комнате — окно, углы, дверь, — оценивая обстановку. Он остановился посреди кабинета, его рука инстинктивно легла на пояс, туда, где когда-то висел бы эфес меча.
— Господин Главный Смотритель, — пробасил он, и его голос, казалось, заставил вибрировать чернильницу на столе. — В спальнях неспокойно. Зима, голод… они злые. Этот Каламуш… Щуплый… он сломлен. Я говорил с ним. Твердит, что его подставили. Бесполезен.
Он сделал паузу, и его маленькие, водянисто-серые глаза безразлично блеснули в полумраке.
— Позвольте мне, господин. Дайте мне волю. Я вытрясу из них правду за один вечер. Начнём с дикаря, Фенриса. Уверен, он расколется первым.
Феодор медленно отложил серебряный ножичек, идеально выровняв его параллельно краю стола. Он поднял голову, и его лицо, обладавшее пергаментно-жёлтым, нездоровым оттенком человека, десятилетиями не видевшего солнца, было бесстрастным. Он посмотрел на помощника своими блёклыми, ничего не выражающими глазами, и лишь в их глубине промелькнуло лёгкое, почти незаметное презрение.
