Первый год жизни совместной взял с собой Бирюк и Кривушу. Оказалось, не напрасно. На одной из охот сын Всеслава Добрыня, одногодок Кривушин, удаль показать захотел. Вперёд старших к медведю сунулся. Ну и придавил княжича косолапый. Хорошо не до смерти, Бирюк да дружинники с рогатинами подоспели.
Как принесли княжича всего окровавленного, в беспамятстве, у Кривуши внутри похолодело. Но сумела не показать робости своей. Осмотрела, ощупала Добрыню, и принялась дружинниками командовать, что заправский воевода. Кто печь топил и воду грел, кто за холстами для перевязки побежал, кто лубки отправился мастерить для ноги сломанной.
Вскоре лежал княжич на скамье с головы до ног холстами укутанный. Кривуша всех прочь отправила, князя тоже. Сказала лишь:
- Молитесь.
Сама же не отходила от больного. Повязки меняла, отварами поила, заговоры читала. Руками водила над ранами, чтобы боль унять. Виденье пришло: стоит княжич над обрывом в белой рубахе, верёвкой обвязанный, свечка в руке горящая, и так его от края оттащить надобно, чтоб свечу не затушить. Оттащила. На третий день Добрыня глаза открыл, пить-есть попросил. На следующий князю сказал:
- Стыдобушка, что меня девица обихаживает.
- Не девица, а ведунья и мужняя жена, но прислужника порасторопней ей в помощь пришлю, - ответил князь и рассмеялся от радости и облегченья. Понятно стало - на поправку сын единственный идёт.
Кривуше Всеслав в ноги поклонился, перстенёк с мизинца снял, протянул и молвил:
- Прими колечко матушки моей. Она тоже ведуньей была. Знаю, нельзя вам плату брать за дела свои. Но это не плата. Дёшев перстенёк, а и бесценен. Матушка мне жизнь первый раз подарила, ты - второй, когда Добрынюшку спасла.
Приняла дар княжеский Кривуша. Как влитое колечко на палец безымянный оделось. Ни разу с той поры не снималось.
Добрыня выздоравливал быстро. Бирюк каждый день дичь свежую носил. Вскоре трудно стало на месте болящего удержать.
- Не торопись, княжич. Ещё немного полежать осталось. Надобно, чтоб косточки срослись правильно, а то будешь кривушей, как я, - увещевала ведунья.
Помогало не всегда. И приставила тогда Кривуша Добрыню к делу: травы лечебные разбирать да в пучки связывать. За работой беседовали. А как без того? Кривуша о травах речь вела, Добрыня удалью похвалялся. Как-то засмеялись громко, да замерли, увидев в дверях избы князя. Всеслав посмотрел пристально на сына, на Кривушу, ничего не сказал, развернулся и прочь пошёл.
Вскоре Добрыня вставать при помощи костылей начал и в свои покои перебрался. К Кривуше часто заглядывал и по делу - ногу ведунья ему разминала - и просто так. Ведунья в том худого не видела, весело было ей с Добрыней. Потому и поразил случайно услышанный разговор мужа с князем.
Ведунья на полу в избе под окном траву для сушки раскладывала, а Всеслав и Бирюк снаружи у окна встали.
- Увози жену, Бирюк. От греха подальше увози, - сказал князь.
- Зачем? - явно удивился муж. А уж как Кривуша удивилась. Думала, благоволит к ней князь. Всегда ласково заговаривал, когда видел.
- Добрыня мой голову потерял, ходит за ней, как телок. Дружинники заглядываются.
- Как заглядываются? Она же увечная, из жалости в жёны взял, - в голосе Бирюка послышалось удивление.
- Кладом владеешь, а того не ведаешь. Да я бы на Кривушу всех своих рабынь променял и княгиню в придачу. В шелка, бархат одел бы, рядом посадил бы княжить. - Всеслав помолчал. Затем добавил: - Быстрей увози.
С тех пор Бирюк жену с собой не брал.
Ни словечком ведунья не обмолвилась, что разговор слышала. Да вот занозой в душе слова мужа о жалости засели. Верилось - по нраву она пришлась Бирюку, потому и сосватал, а вон как вышло-то. Старалась полюбить его, не смогла, да ещё нежданно непрошено другой в сердце запал. Так и жили: рядом, но не вместе...
- Кривуша! Зову-зову, стоишь, как тетеря глухая! - недовольный голос отца вырвал из воспоминаний, вернул ко дню нынешнему.
- Задумалась я, тятенька, уж прости. Ну, передохнули маленько, пора и дальше.
И трое путников пошли по лесной тропке.
После простого, но обильного ужина Дин долго вертелся, устраиваясь на ночлег. Послушник, подрагивая от холода, завидовал похрапывающим рыцарям. Привыкли спать на земле, закутавшись в дорожные плащи. А Дину это в диковинку. Да и плащ его не тяжёлого бархата с меховой опушкой, а так, дерюжка. Иных послушникам не полагалось.
Откуда-то словно вынырнул Янис. Он молча протянул Дину тёплое, свалянное из шерсти одеяло и, оглянувшись, вновь растворился в темноте. И снова Дин ничего не успел спросить. Завернувшись в одеяло, почувствовал, как отпускает противная мелкая дрожь. Подступила дремота. Дин думал о странном поведении оруженосца. Зачем помогает? Дружеское участие не поощрялось суровыми порядками Ордена. О чём хочет предупредить? Появилось осознание - они встречались раньше. Но где и когда?.. Дин мысль додумать не успел, проваливаясь в крепкий без сновидений сон.
Разбудил послушника шум. Час был ранним, рассвет ещё не до конца вытеснил сумерки. Приподнявшись на локте, Дин понял - что-то случилось. Люди вставали с мест и направлялись к костру Берсерка. Подхваченный общим порывом, Дин вскочил и направился туда же.
В центре образовавшегося круга на земле лежал Янис, с зажатым в руке кинжалом. Над ним горой возвышался Берсерк, страшный в гневе, взлохмаченный, в одних штанах и белой рубахе. Меч рыцаря упирался в горло оруженосца. Из царапины от лезвия по белой шее стекала тонкая струйка крови. Берсерк резко переставил меч к груди Яниса и приказал:
- Говори, зачем пытался меня убить.
Оруженосец заговорил, и в голосе не было ни капли страха:
- Вы зовёте меня Янисом Безродным. Но у меня был род! Славный, ведущий начало от самого Калева. Я - эст. Моего отца-герцога, всю семью, весь род уничтожил ты и твои псы-рыцари.
Рыцари возмущённо зашумели. Берсерк оскалил зубы в волчьей ухмылке.
- Сейчас ты отправишься следом. Можешь покаяться перед смертью. Твоя месть не удалась, щенок.
- Мне не в чем каяться. Прежде, чем отправиться за гору по пути Солнца, я проклинаю тебя, Отто фон Штейн по прозванью Берсерк. - Стоявшие в кругу рыцари непроизвольно отшатнулись, опасаясь, как бы проклятье не коснулось и их. Лишь Берсерк стоял не шелохнувшись, лицо его наливалось краснотой. - Проклинаю, - ещё раз повторил Янис. - Тебе быть жертвой для ведьмы. Тебе, а не...
Договорить оруженосец не успел. Меч Берсерка вошёл в него, пригвоздив к земле. Рыцарь вынимал меч и снова, и снова с остервенением втыкал в уже безжизненное тело. Наконец, он остановился и обвёл всех взглядом, в котором не осталось ничего человеческого.
- Оставить на растерзанье волкам, - приказал он кратко и, пошатываясь, направился к своему лежбищу.
Никто больше не ложился. Рыцари, оруженосцы, слуги занялись обычными делами, нет-нет, да и косясь на останки. В воздухе чувствовалось напряжение, вызванное проклятьем. Дина вновь сотрясала дрожь. Он не смог завтракать, вид пищи вызывал тошноту.
- Так вот ты кто, Янис Безродный, - прошептал послушник и неожиданно вспомнил их давнюю встречу.
Тогда Дин, ещё мальчишка-слуга в замке Ордена, ходил в лавку за провизией. Когда вышел, нагруженный мешком с хлебом и сыром, увидел, как толпа подростков избивает худенького оборванца. Оборванец умудрялся с ловкостью кошки удерживаться на ногах. Лишь после вероломного толчка сзади упал на колени на мощёную мостовую. После окрика лавочника драчуны бросились врассыпную.
Дин подошёл к оборванцу и помог подняться. Затем достал из мешка лепёшку и кусок сыра и угостил беднягу. И, хотя в замке получил приличную трёпку от отца-эконома, заметившего недостачу, ни капли не раскаялся в этом поступке. Вскоре и вовсе забыл о происшествии - Великий магистр заметил расторопного маленького слугу и взял в ученики. Ничего удивительного, что Дин сразу не узнал в оруженосце самого Берсерка того оборванца.
Послушник вместе со всем лагерем готовился в дальнейший путь. В его голове зрела мысль, которую Дин гнал прочь, ведь поддаться - значило ослушаться Берсерка, страх перед которым после утренней расправы перерос в панический ужас. Однако, приторачивая к седлу одеяло, принесённое Янисом, послушник решился помочь последнему из древнего рода эстов отправиться за гору по пути Солнца.
Вспомнилась полная язвительности речь Великого магистра об обычаях язычников-эстов. Особенно возмущало учителя то, что язычники не предают покойных земле, а сжигают на ритуальных кострах. "Прости меня, учитель, за то, что я совершу", - прошептал Дин, перебирая чётки. Он принялся негромко читать молитву. Никто его не потревожил, молитва для лёгкого пути, возносимая святыми отцами - обычное дело. Потом догонит остальных.
Когда отряд скрылся из виду, Дин кинулся подтаскивать к телу оруженосца оставшийся около затушенных костров хворост. Он старался не смотреть на Яниса, но не удержался. Горький ком сдавил дыхание. Кровавое месиво на месте груди и совершенно не тронутое лицо с удивительно-безмятежным выражением. Дин достал кресало и зажёг хворост. Подождал, пока хорошо займётся. Кинулся к своему коню, вскочил в седло и замер. На противоположном конце поляны возвышался на белом жеребце Берсерк.
После короткой передышки в лесу путникам шлось веселее. Вскоре добрались до Кривушиного жилища - добротной небольшой избы. На завалинке сидела сухонькая старушка в чёрном одеянии. При виде её дед Лапоть нахмурился, а Шумелко испугался, за тётушку спрятался. Кривуша мальчику шепнула:
- Не бойся, это вестница, - вслух же сказала: - Доброго здоровьица, Баушка, давно ль дожидаешься?
Старушка, которую все прозывали Баушка, шустро соскочила и заговорила ласково:
- И вы все здравствуйте! Пришла-то я вот только. Хотела у тебя, Кривушенька, погостить, да гляжу, и без меня будет полна избёнка, - Баушка сердито сверкнула глазами на Лаптя, но продолжила так же приветливо: - Вот отобедаю здесь, весточки обскажу, да в Осинки побегу.
Старушка легко поднялась по ступеням в избу вперёд хозяйки. Дед Лапоть, проворчав что-то про болтливых прожорливых сорок, зашёл последним.
Суета перед трапезой - Шумелко растапливал печь, Кривуша готовила на скорую руку похлёбку - сменилась расслабленностью и умиротворением. Похлёбка получилась вкусной. Лапоть даже похвалил дочь, и поглядывал на вестницу куда приветливей, чем поначалу. Он привалился к тёплому боку печки, подложил под спину медвежью шкуру, Шумелко присел рядом с дедом, а Кривуша устроилась напротив Баушки. Все приготовились слушать, и вестница не подвела.
- Вы, небось, уже слыхали, что у князя Всеслава гостили странники - калики перехожие? - начала рассказ Баушка. Слушатели дружно кивнули. - До Покрова кормились на харчах княжеских. Ох, и сказы сказывали, ох и песни певали. И о богатыре из под Мурома, что сиднем на печи сидел тридцать лет и три года, и о старцах святых, и о граде Китяже, и о Беломорье. Всем по нраву пришлось, а боле всех княгинюшке светлой. Она и так сама святость была, мало её дела мирские заботили. А тут и вовсе всё забросила, знай, слушала. Для княгини калики перехожие про святых сказания не по разу повторили. А после ухода странничков, ведаете ли, что сделалось? - Баушка помолчала, обвела всех взглядом, и торжествующе выпалила: - Княгинюшка в монастырь ушла!
Кривуша громко ахнула и руками всплеснула, дед Лапоть крякнул. Лишь Шумелко вестью не проникся - мальчику куда интересней было бы про богатыря послушать, того, что сиднем, на печи. Да спросить у Баушки не решился. Влезешь в разговор старших, а дед-то рядышком, враз подзатыльник отвесит.
- И князь отпустил? - спросил Лапоть.
- Куда ж ему, касатику, деваться? Сам ведь странников привечал-зазывал. На церкви да монастыри много злата-серебра жертвовал. Покручинился, не без того. Но быстро утешился. Поговаривают, по осени сватов он зашлёт в Суздаль, дочь княжескую в жёны просить. Да вот только кому, себе или сыну своему Добрыне, не ведаю. - Тут Баушка пристально вгляделась в Кривушу и заметила: - Ой, девка, а чего это ты с лица спала? Никак, не только Добрынюшка на тебя глаз положил, а и тебе княжич по нраву пришёлся?
Дед Лапоть при таких словах аж вскочил, про спину больную забыв.
- Ты чего это мелешь, вражья сила?! - закричал на вестницу. - Зачем дочь мою порочишь?! Не ведаешь разве: она - мужняя жена. Вот как огрею хворостиной за такую напраслину, не посмотрю, что ты бабьего племени.
- Вот и я говорю: Кривуша - жена верная, на самого сына княжеского не польстилась, - заюлила Баушка.
- Вот то-то, - грозно произнёс Лапоть, усаживаясь на место. - Ты лучше сказывай, как там зятёк мой поживает?
Вестница охотно принялась рассказывать, заглаживая неосторожно вырвавшиеся слова.
- Мужу твоему, Кривушенька, князь дал в помощь двух дружинников и отправил дичь добывать к Журавлиному болоту. Не ближний свет, да уж больно там охота хороша да птица не пугана, откормленна. На обратном пути, может, крюк сделают, к тебе заглянут. Я после Осинок до стоянки охотничьей добегу, вести обскажу, да от вас поклоны передам. Жди гостей, девонька.
Кривуша кивнула, мол, буду. После того, как проводили Баушку, собрав ей в дорогу лукошко с едой, ведунья ходила весь вечер тихая. Дед Лапоть, дождавшись, пока уснёт Шумелко, потихоньку пригрозил дочери:
- Смотри у меня, девка! И думать забудь.
- А я и не думаю, тятенька, - смутилась Кривуша.
- Вот и ладненько. - Лапоть успокоился. Он упредил, долг отцовский выполнил. Понял по смущению - лукавит дочь. Ну да ладно, мысли грешные, они и у праведников бывают. Заснул Лапоть быстро. А вот Кривуша долго ворочалась с боку на бок, растревоженная новостями.
Собрав остатки мужества, Дин тронулся навстречу рыцарю. Даже обычно упрямый Ворон послушался седока с первого раза. Казалось, конь тоже опасается Берсерка. Рыцарь глядел на приближающегося послушника из под насупленных бровей, не мигая. Дину нестерпимо захотелось осенить себя крестным знамением.
- Ещё раз ослушаешься - тебе конец, - прошипел Берсерк и неожиданно рявкнул: - За мной!
Дин чуть из седла не вывалился от испуга, но потом спохватился и натянул повод, торопясь успеть за развернувшимся и поскакавшим догонять отряд рыцарем.
Ворон проявлял чудеса послушания, и они почти не отстали от резвого белого. Вскоре нагнали отряд. Берсерк поскакал к началу, Дин остался в конце. Дальнейший путь он старался держаться подальше от рыцаря, но часто ловил на себе его пристальный пронизывающий взгляд.
На привалах послушник закутывался в одеяло и думал об Янисе. О чём хотел предупредить его эст? Что не успел рассказать? Откуда-то пришла уверенность, что поход закончится плохо. "Не хватало ещё беду накликать", - думал Дин и принимался молиться, перебирая в руках подаренные магистром чётки.
Иногда приходили воспоминания о Хельге, Дин упрямо гнал их, боялся, что Берсерк сумеет прочесть его мысли.
Как принесли княжича всего окровавленного, в беспамятстве, у Кривуши внутри похолодело. Но сумела не показать робости своей. Осмотрела, ощупала Добрыню, и принялась дружинниками командовать, что заправский воевода. Кто печь топил и воду грел, кто за холстами для перевязки побежал, кто лубки отправился мастерить для ноги сломанной.
Вскоре лежал княжич на скамье с головы до ног холстами укутанный. Кривуша всех прочь отправила, князя тоже. Сказала лишь:
- Молитесь.
Сама же не отходила от больного. Повязки меняла, отварами поила, заговоры читала. Руками водила над ранами, чтобы боль унять. Виденье пришло: стоит княжич над обрывом в белой рубахе, верёвкой обвязанный, свечка в руке горящая, и так его от края оттащить надобно, чтоб свечу не затушить. Оттащила. На третий день Добрыня глаза открыл, пить-есть попросил. На следующий князю сказал:
- Стыдобушка, что меня девица обихаживает.
- Не девица, а ведунья и мужняя жена, но прислужника порасторопней ей в помощь пришлю, - ответил князь и рассмеялся от радости и облегченья. Понятно стало - на поправку сын единственный идёт.
Кривуше Всеслав в ноги поклонился, перстенёк с мизинца снял, протянул и молвил:
- Прими колечко матушки моей. Она тоже ведуньей была. Знаю, нельзя вам плату брать за дела свои. Но это не плата. Дёшев перстенёк, а и бесценен. Матушка мне жизнь первый раз подарила, ты - второй, когда Добрынюшку спасла.
Приняла дар княжеский Кривуша. Как влитое колечко на палец безымянный оделось. Ни разу с той поры не снималось.
Добрыня выздоравливал быстро. Бирюк каждый день дичь свежую носил. Вскоре трудно стало на месте болящего удержать.
- Не торопись, княжич. Ещё немного полежать осталось. Надобно, чтоб косточки срослись правильно, а то будешь кривушей, как я, - увещевала ведунья.
Помогало не всегда. И приставила тогда Кривуша Добрыню к делу: травы лечебные разбирать да в пучки связывать. За работой беседовали. А как без того? Кривуша о травах речь вела, Добрыня удалью похвалялся. Как-то засмеялись громко, да замерли, увидев в дверях избы князя. Всеслав посмотрел пристально на сына, на Кривушу, ничего не сказал, развернулся и прочь пошёл.
Вскоре Добрыня вставать при помощи костылей начал и в свои покои перебрался. К Кривуше часто заглядывал и по делу - ногу ведунья ему разминала - и просто так. Ведунья в том худого не видела, весело было ей с Добрыней. Потому и поразил случайно услышанный разговор мужа с князем.
Ведунья на полу в избе под окном траву для сушки раскладывала, а Всеслав и Бирюк снаружи у окна встали.
- Увози жену, Бирюк. От греха подальше увози, - сказал князь.
- Зачем? - явно удивился муж. А уж как Кривуша удивилась. Думала, благоволит к ней князь. Всегда ласково заговаривал, когда видел.
- Добрыня мой голову потерял, ходит за ней, как телок. Дружинники заглядываются.
- Как заглядываются? Она же увечная, из жалости в жёны взял, - в голосе Бирюка послышалось удивление.
- Кладом владеешь, а того не ведаешь. Да я бы на Кривушу всех своих рабынь променял и княгиню в придачу. В шелка, бархат одел бы, рядом посадил бы княжить. - Всеслав помолчал. Затем добавил: - Быстрей увози.
С тех пор Бирюк жену с собой не брал.
Ни словечком ведунья не обмолвилась, что разговор слышала. Да вот занозой в душе слова мужа о жалости засели. Верилось - по нраву она пришлась Бирюку, потому и сосватал, а вон как вышло-то. Старалась полюбить его, не смогла, да ещё нежданно непрошено другой в сердце запал. Так и жили: рядом, но не вместе...
- Кривуша! Зову-зову, стоишь, как тетеря глухая! - недовольный голос отца вырвал из воспоминаний, вернул ко дню нынешнему.
- Задумалась я, тятенька, уж прости. Ну, передохнули маленько, пора и дальше.
И трое путников пошли по лесной тропке.
Глава четвёртая. Ради мести
После простого, но обильного ужина Дин долго вертелся, устраиваясь на ночлег. Послушник, подрагивая от холода, завидовал похрапывающим рыцарям. Привыкли спать на земле, закутавшись в дорожные плащи. А Дину это в диковинку. Да и плащ его не тяжёлого бархата с меховой опушкой, а так, дерюжка. Иных послушникам не полагалось.
Откуда-то словно вынырнул Янис. Он молча протянул Дину тёплое, свалянное из шерсти одеяло и, оглянувшись, вновь растворился в темноте. И снова Дин ничего не успел спросить. Завернувшись в одеяло, почувствовал, как отпускает противная мелкая дрожь. Подступила дремота. Дин думал о странном поведении оруженосца. Зачем помогает? Дружеское участие не поощрялось суровыми порядками Ордена. О чём хочет предупредить? Появилось осознание - они встречались раньше. Но где и когда?.. Дин мысль додумать не успел, проваливаясь в крепкий без сновидений сон.
Разбудил послушника шум. Час был ранним, рассвет ещё не до конца вытеснил сумерки. Приподнявшись на локте, Дин понял - что-то случилось. Люди вставали с мест и направлялись к костру Берсерка. Подхваченный общим порывом, Дин вскочил и направился туда же.
В центре образовавшегося круга на земле лежал Янис, с зажатым в руке кинжалом. Над ним горой возвышался Берсерк, страшный в гневе, взлохмаченный, в одних штанах и белой рубахе. Меч рыцаря упирался в горло оруженосца. Из царапины от лезвия по белой шее стекала тонкая струйка крови. Берсерк резко переставил меч к груди Яниса и приказал:
- Говори, зачем пытался меня убить.
Оруженосец заговорил, и в голосе не было ни капли страха:
- Вы зовёте меня Янисом Безродным. Но у меня был род! Славный, ведущий начало от самого Калева. Я - эст. Моего отца-герцога, всю семью, весь род уничтожил ты и твои псы-рыцари.
Рыцари возмущённо зашумели. Берсерк оскалил зубы в волчьей ухмылке.
- Сейчас ты отправишься следом. Можешь покаяться перед смертью. Твоя месть не удалась, щенок.
- Мне не в чем каяться. Прежде, чем отправиться за гору по пути Солнца, я проклинаю тебя, Отто фон Штейн по прозванью Берсерк. - Стоявшие в кругу рыцари непроизвольно отшатнулись, опасаясь, как бы проклятье не коснулось и их. Лишь Берсерк стоял не шелохнувшись, лицо его наливалось краснотой. - Проклинаю, - ещё раз повторил Янис. - Тебе быть жертвой для ведьмы. Тебе, а не...
Договорить оруженосец не успел. Меч Берсерка вошёл в него, пригвоздив к земле. Рыцарь вынимал меч и снова, и снова с остервенением втыкал в уже безжизненное тело. Наконец, он остановился и обвёл всех взглядом, в котором не осталось ничего человеческого.
- Оставить на растерзанье волкам, - приказал он кратко и, пошатываясь, направился к своему лежбищу.
Никто больше не ложился. Рыцари, оруженосцы, слуги занялись обычными делами, нет-нет, да и косясь на останки. В воздухе чувствовалось напряжение, вызванное проклятьем. Дина вновь сотрясала дрожь. Он не смог завтракать, вид пищи вызывал тошноту.
- Так вот ты кто, Янис Безродный, - прошептал послушник и неожиданно вспомнил их давнюю встречу.
Тогда Дин, ещё мальчишка-слуга в замке Ордена, ходил в лавку за провизией. Когда вышел, нагруженный мешком с хлебом и сыром, увидел, как толпа подростков избивает худенького оборванца. Оборванец умудрялся с ловкостью кошки удерживаться на ногах. Лишь после вероломного толчка сзади упал на колени на мощёную мостовую. После окрика лавочника драчуны бросились врассыпную.
Дин подошёл к оборванцу и помог подняться. Затем достал из мешка лепёшку и кусок сыра и угостил беднягу. И, хотя в замке получил приличную трёпку от отца-эконома, заметившего недостачу, ни капли не раскаялся в этом поступке. Вскоре и вовсе забыл о происшествии - Великий магистр заметил расторопного маленького слугу и взял в ученики. Ничего удивительного, что Дин сразу не узнал в оруженосце самого Берсерка того оборванца.
Послушник вместе со всем лагерем готовился в дальнейший путь. В его голове зрела мысль, которую Дин гнал прочь, ведь поддаться - значило ослушаться Берсерка, страх перед которым после утренней расправы перерос в панический ужас. Однако, приторачивая к седлу одеяло, принесённое Янисом, послушник решился помочь последнему из древнего рода эстов отправиться за гору по пути Солнца.
Вспомнилась полная язвительности речь Великого магистра об обычаях язычников-эстов. Особенно возмущало учителя то, что язычники не предают покойных земле, а сжигают на ритуальных кострах. "Прости меня, учитель, за то, что я совершу", - прошептал Дин, перебирая чётки. Он принялся негромко читать молитву. Никто его не потревожил, молитва для лёгкого пути, возносимая святыми отцами - обычное дело. Потом догонит остальных.
Когда отряд скрылся из виду, Дин кинулся подтаскивать к телу оруженосца оставшийся около затушенных костров хворост. Он старался не смотреть на Яниса, но не удержался. Горький ком сдавил дыхание. Кровавое месиво на месте груди и совершенно не тронутое лицо с удивительно-безмятежным выражением. Дин достал кресало и зажёг хворост. Подождал, пока хорошо займётся. Кинулся к своему коню, вскочил в седло и замер. На противоположном конце поляны возвышался на белом жеребце Берсерк.
Глава пятая. Вестница
После короткой передышки в лесу путникам шлось веселее. Вскоре добрались до Кривушиного жилища - добротной небольшой избы. На завалинке сидела сухонькая старушка в чёрном одеянии. При виде её дед Лапоть нахмурился, а Шумелко испугался, за тётушку спрятался. Кривуша мальчику шепнула:
- Не бойся, это вестница, - вслух же сказала: - Доброго здоровьица, Баушка, давно ль дожидаешься?
Старушка, которую все прозывали Баушка, шустро соскочила и заговорила ласково:
- И вы все здравствуйте! Пришла-то я вот только. Хотела у тебя, Кривушенька, погостить, да гляжу, и без меня будет полна избёнка, - Баушка сердито сверкнула глазами на Лаптя, но продолжила так же приветливо: - Вот отобедаю здесь, весточки обскажу, да в Осинки побегу.
Старушка легко поднялась по ступеням в избу вперёд хозяйки. Дед Лапоть, проворчав что-то про болтливых прожорливых сорок, зашёл последним.
Суета перед трапезой - Шумелко растапливал печь, Кривуша готовила на скорую руку похлёбку - сменилась расслабленностью и умиротворением. Похлёбка получилась вкусной. Лапоть даже похвалил дочь, и поглядывал на вестницу куда приветливей, чем поначалу. Он привалился к тёплому боку печки, подложил под спину медвежью шкуру, Шумелко присел рядом с дедом, а Кривуша устроилась напротив Баушки. Все приготовились слушать, и вестница не подвела.
- Вы, небось, уже слыхали, что у князя Всеслава гостили странники - калики перехожие? - начала рассказ Баушка. Слушатели дружно кивнули. - До Покрова кормились на харчах княжеских. Ох, и сказы сказывали, ох и песни певали. И о богатыре из под Мурома, что сиднем на печи сидел тридцать лет и три года, и о старцах святых, и о граде Китяже, и о Беломорье. Всем по нраву пришлось, а боле всех княгинюшке светлой. Она и так сама святость была, мало её дела мирские заботили. А тут и вовсе всё забросила, знай, слушала. Для княгини калики перехожие про святых сказания не по разу повторили. А после ухода странничков, ведаете ли, что сделалось? - Баушка помолчала, обвела всех взглядом, и торжествующе выпалила: - Княгинюшка в монастырь ушла!
Кривуша громко ахнула и руками всплеснула, дед Лапоть крякнул. Лишь Шумелко вестью не проникся - мальчику куда интересней было бы про богатыря послушать, того, что сиднем, на печи. Да спросить у Баушки не решился. Влезешь в разговор старших, а дед-то рядышком, враз подзатыльник отвесит.
- И князь отпустил? - спросил Лапоть.
- Куда ж ему, касатику, деваться? Сам ведь странников привечал-зазывал. На церкви да монастыри много злата-серебра жертвовал. Покручинился, не без того. Но быстро утешился. Поговаривают, по осени сватов он зашлёт в Суздаль, дочь княжескую в жёны просить. Да вот только кому, себе или сыну своему Добрыне, не ведаю. - Тут Баушка пристально вгляделась в Кривушу и заметила: - Ой, девка, а чего это ты с лица спала? Никак, не только Добрынюшка на тебя глаз положил, а и тебе княжич по нраву пришёлся?
Дед Лапоть при таких словах аж вскочил, про спину больную забыв.
- Ты чего это мелешь, вражья сила?! - закричал на вестницу. - Зачем дочь мою порочишь?! Не ведаешь разве: она - мужняя жена. Вот как огрею хворостиной за такую напраслину, не посмотрю, что ты бабьего племени.
- Вот и я говорю: Кривуша - жена верная, на самого сына княжеского не польстилась, - заюлила Баушка.
- Вот то-то, - грозно произнёс Лапоть, усаживаясь на место. - Ты лучше сказывай, как там зятёк мой поживает?
Вестница охотно принялась рассказывать, заглаживая неосторожно вырвавшиеся слова.
- Мужу твоему, Кривушенька, князь дал в помощь двух дружинников и отправил дичь добывать к Журавлиному болоту. Не ближний свет, да уж больно там охота хороша да птица не пугана, откормленна. На обратном пути, может, крюк сделают, к тебе заглянут. Я после Осинок до стоянки охотничьей добегу, вести обскажу, да от вас поклоны передам. Жди гостей, девонька.
Кривуша кивнула, мол, буду. После того, как проводили Баушку, собрав ей в дорогу лукошко с едой, ведунья ходила весь вечер тихая. Дед Лапоть, дождавшись, пока уснёт Шумелко, потихоньку пригрозил дочери:
- Смотри у меня, девка! И думать забудь.
- А я и не думаю, тятенька, - смутилась Кривуша.
- Вот и ладненько. - Лапоть успокоился. Он упредил, долг отцовский выполнил. Понял по смущению - лукавит дочь. Ну да ладно, мысли грешные, они и у праведников бывают. Заснул Лапоть быстро. А вот Кривуша долго ворочалась с боку на бок, растревоженная новостями.
Глава шестая. Ведомые зверем
Собрав остатки мужества, Дин тронулся навстречу рыцарю. Даже обычно упрямый Ворон послушался седока с первого раза. Казалось, конь тоже опасается Берсерка. Рыцарь глядел на приближающегося послушника из под насупленных бровей, не мигая. Дину нестерпимо захотелось осенить себя крестным знамением.
- Ещё раз ослушаешься - тебе конец, - прошипел Берсерк и неожиданно рявкнул: - За мной!
Дин чуть из седла не вывалился от испуга, но потом спохватился и натянул повод, торопясь успеть за развернувшимся и поскакавшим догонять отряд рыцарем.
Ворон проявлял чудеса послушания, и они почти не отстали от резвого белого. Вскоре нагнали отряд. Берсерк поскакал к началу, Дин остался в конце. Дальнейший путь он старался держаться подальше от рыцаря, но часто ловил на себе его пристальный пронизывающий взгляд.
На привалах послушник закутывался в одеяло и думал об Янисе. О чём хотел предупредить его эст? Что не успел рассказать? Откуда-то пришла уверенность, что поход закончится плохо. "Не хватало ещё беду накликать", - думал Дин и принимался молиться, перебирая в руках подаренные магистром чётки.
Иногда приходили воспоминания о Хельге, Дин упрямо гнал их, боялся, что Берсерк сумеет прочесть его мысли.
