Одни не лучше других, – старик сплевывает на пол камеры, – только и искали, чего бы забрать из ценного, какую бабу ухватить да как мужика пнуть побольнее, что поклоны не бьет или речевки не рапортует. И у нас в селе – то одни, то другие. У меня уже внучке первой тогда было пятнадцать годков. Берег я ее, как мог. И тут пришли очередные. Что белые, что красные, что зеленые – поди разбери. Забрать хотели – а нечего. И тогда главарь их, здоровенный детина, Марьяну мою увидел. И глаза загорелись. А Василий, тот парень, что лицом на тебя похож прямо точь-в-точь, с ними тогда пришел, вроде как был каким-то штабным, начальником, но не совсем вроде как этих бандитов, и при оружии. Представился ж мне, как в хату зашел, извинился, что снабжаются войска за наш счет. Он как увидел интерес того главаря к Марьяне, так и говорит, что мол не по-людски это. Неправильно. И что девушка без оружия, грех ее силой брать. Тот детина послушал, послушал, да как даст ему в зубы. И потом прикладом по черепу, чтобы, мол, штабная крыса не умничал. Я думал все, конец и ему, и Марьяше, и всем нам. А парень-то поднялся, да как винтовку отберет и самого детину по колену да на спину. Нож достал, к горлу приставил и говорит мол, что такие командовать не должны и что теперь он сам командир по закону какому-то. Все из их банды встали как вкопанные, и никто и не возразил. Марьяну никто не тронул, да и остальных тоже. Относились тогда к нам хорошо. Два месяца тихо жили. А потом, когда враги их пришли, уж не помню кто опять, начали те солдаты отступать из деревни. И детину прихватили. А Василий, тот молодой, остался отступление прикрывать, хорошо держался, да не минула его пуля. Так жаль было пацана, юный совсем. Похоронили его, да зажили дальше. И вот что могу сказать – благодаря Василию я понял, что для нас еще не все потеряно. Для нас, для людей, и для русских людей. Есть еще совесть, и есть еще честь, не все в братоубийственной грызне потеряли.
Олег чуть улыбается – про себя. Такого он никак не ждал, но, разумеется, не обо всем можно было говорить. Даже здесь, в преддверии конца. На чудо он не надеялся, это в книгах героев в последний момент спасают верные товарищи. Он же прожил более чем достаточно, чтобы знать, что в реальности все иначе.
– И потому тебя сюда кинули? – Олег старался говорить ровно.
– Да, – старик усмехается, – помогал я нашим, как эта война началась, чем мог. Особенно когда гады на наши земли пришли. Одного бойца три месяца в подполе держал, лечил как умел. Выжил, ушел к своим. Но сколько веревочке не виться… Сам знаешь. Бросили сюда. Надеются, твари, что я все расскажу им. А вот черта с два. Мне терять нечего уже, а ублюдки эти серые как пришли, так и уйдут.
– Уйдут, – Олег кивает.
Он уверен в этом даже больше, чем в том, что жизнь подошла к концу.
Разговор заканчивается так же внезапно, как и начинается. Каждый предоставлен сам себе, каждый сам измеряет прожитое перед лицом страха и смерти. Олег каждый раз, когда в их крошечную клетку закидывают полуживого после допросов сокамерника, думает, правильно ли он поступает, правильный ли выбор сделал. Что-то внутри, что-то, способное еще чувствовать, замирает каждый раз, когда он видит полные боли глаза этого молчаливого старика.
Быть может, все было напрасно? Олегу нет дела до того, что происходит с ним в пыточной, до собственных криков и увечий. Нет дела до разбитых надежд и планов, нет дела до себя самого. Сомнения приносит лишь чужие страдания.
Но во взгляде его случайного попутчика на поезде жизни, что стремительно приближается к конечному пункту назначения, помимо боли есть и сталь. Гордость, которую ничто не способно отобрать и воля, которую никакие пытки не могут сломить.
Лишь однажды Олег сам тревожит сокамерника, который выглядит теперь особенно плохо.
– Может, расскажешь им? Все равно ведь наши уже ушли отсюда и приняли все меры, зная, что ты в плену.
Старик только улыбается. Вместо зубов у него теперь одни провалы, но улыбка все равно выходит искренней.
– Я не воин. Но один парнишка ради моей внучки вышел против бугая. Потому что надо защищать слабых, и всех, кто вокруг. Это каждый может. И я могу. А иначе – как жить?
У Олега нет ответа.
Ирония – глубокий старик, несмотря ни на что, еще жив, когда мужчину ставят к стене в сером холодном подвале. И бьют, бьют с остервенением. Руками, кулаками, палками, камнями.
Серые не хотят тратить пули и хотят отыграться за все неудачи.
Это их право. Олег не кричит и не умоляет, молчать – его право.
Эта смерть приходит почти быстро. Почти – потому что однажды он медленно замерзал на морозе, обливаемый холодной водой, еще раз – был в степи на жаре в шапке из кожи, врезавшейся в череп, а еще…
Неважно. Почти быстро, но все равно больно.
**
– И ты вновь продолжишь?
Олег не оборачивается, прекрасно зная, кто с ним говорит, и что будет сказано, ведь этот разговор был повторен столько раз, что все его нюансы и тонкости намертво въелись в разум, не принося никакого желания заострять на них внимание.
Мужчина стоит около горной речки, в спокойно шумящем лесу. Недалеко от своей родной деревни, чье название сейчас не помнит ни он, ни кто-либо еще из живущих. Огонь и меч давным-давно превратили ее и всех ее жителей в прах, в опору для новых деревьев и цветов.
Когда-то, стоя здесь же, он дал обещание. И теперь каждый раз, оказываясь в этом месте, знает, кто и что стоит позади.
Судьба. Искушение. Клятва.
Так легко отказаться. Развернуться к своему палачу и принять его предложение. Пойти дальше, в чем бы ни было это «дальше», вместо того чтобы вновь очнуться, оказаться где-то в предгрозовом времени новой войны. Оказаться вновь в крови, боли и смерти.
– Я обещал.
– Ты можешь идти дальше. Твое обещание давным-давно исполнено.
– Я поклялся сражаться с врагами до тех пор, пока не одержу победу.
– Твои враги мертвы, воин. Давным-давно сгнили они в земле, а их кости уже никому не нужны. Курганы исчезли, и память о них поросла быльем.
– Нет. Моя земля страдает.
– Она всегда будет страдать. Всегда будут войны. Всегда кто-то будет нападать на твой народ.
– Я знаю.
– Как и твой народ сам будет наступать.
– И это я знаю. Но я поклялся, и не отказываюсь от клятвы. Даже если моя страна не идеальна, она все еще моя. Когда-нибудь войны больше не будут нужны, и тогда, и только тогда мой долг будет исполнен до конца.
– Ты все еще веришь в мир… – тьма за его спиной, кажется, засмеялась. Если тьма может смеяться. – Пускай будет так.
Человек, давным-давно потерявший имя, данное матерью при рождении, улыбнулся. Он сменил множество чужих имен и чужих жизней, но не был готов сдаваться даже сейчас, потеряв почти все, что когда-то принадлежало ему. Даже воспоминания смешались, превратившись в смутные видения боли и крови, где враги и друзья были гротескными масками, пляшущими странные танцы у костра войны.
Тьма за спиной не была права. Он не верил в мир. Даже это безымянный потерял давным-давно, как и многие другие веры и убеждения. Но он помнил, помнил полное благодарности лицо девушки. Марьяны, так ее, по словам старика, звали. Оно стоило той боли в треснувшем черепе. Теперь же воин знал еще, что в тот миг его вмешательство принесло куда больше добра, чем он думал. И одно это давало силы продолжать борьбу.
Василий. То была короткая жизнь, но прожитая не зря. Олег… Тоже короткая жизнь, и он будет верить, что и она была прожита не зря.
– Что ж, Алексей. Мы скоро снова встретимся. В Корее, – тьма исчезла, и вместе с ней начал таять, отдаляться шум воды, медленно сменяясь приближающимися раскатами взрывов.
Алексей так Алексей. Корея? Что ж, значит будет Корея.
Он поклялся, и не намерен отступать.
Так было заведено. Так велел Закон, и никто не смел этот Закон нарушать.
Впрочем, он и не роптал, не хулил уготованную ему судьбу. Вознесение – естественный итог пути каждого живущего.
Закон был единым для всех. В тот миг, когда удар переставал быть метким, когда взор уже нечетко различал Путеводный Огонь, когда ноги уже не могли выдержать темп Общего Бега, заканчивался земной путь и начинался путь небесный. Так было, так есть и так будет.
Он собрал свои нехитрые пожитки, взял не раз выручавшее в бою копье и отправился к Великой Горе. Без долгих прощаний и церемоний.
Только тем, кто окончил земной путь, выдается честь прикоснуться к настоящему Путеводному Огню. Только тем.
И он был горд, что дожил до этого времени. Многие умирали, едва родившись, умирали, проиграв схватки с множеством опасностей Леса, умирали, когда духи, обозлившись за грехи, разрушали их тела изнутри. Но тот, кто сумел пройти весь путь до конца, вознаграждался правом быть посвященным в величайшую тайну бытия.
Путеводные Огни. Единственный источник света в бесконечных сумерках мира.
Древние легенды гласили, что некогда света было больше, а опасностей и злых духов – меньше. Но грехи живущих были слишком велики, и они затмили собой весь иной свет. Так длилось и длилось, до тех пор, пока смерть не начала поглощать все больше и больше, забирать всех без разбора. И тогда появились Огни. Их света не было достаточно, чтобы разогнать тьму, но хватало, чтобы отринуть Смерть. Путеводные Огни заступились за живых, простили им все грехи и позволили и дальше плодиться и размножаться. Их небесные тропы указывали путь всем, желающим спастись от опасности. Их тепло согревало каждого мыслящего. Их заступничество давало надежду на то, что однажды свет засияет ярче, когда живущие, наконец, искупят все свои грехи.
И тем, кто закончил земной путь, дозволялось прикоснуться к Огням, задать им вопросы – и получить ответы. Им, и только им была открыта дорога на вершину Великой Горы, что терялось в сумрачных тенях высоко над землей.
Он шел к горе дольше, чем мог бы идти без устали даже в лучшие годы. Но тогда все, что вело его, было азартом охоты и стремлением выжить, победить смерть. Теперь же благословение, тайна – вот что стояло на кону. И он шагал и шагал, не позволяя себе останавливаться. Шагал, сторонясь каждого, кто мог бы причинить ему вред. Шагал, останавливаясь только за тем, чтобы утолить свой голод. Шагал, зная, что стоит ему остановиться и отдохнуть без других мыслящих рядом – как темные духи из кошмаров погубят его раз и навсегда.
Он остановился только однажды – в тот миг, когда на горизонте появилась Великая Гора. И тут же продолжил путь, желая успеть дойти до того, как тело, источенное долгим путешествием, откажется двигаться дальше.
У подножья тропы, ведущей на самый верх горы, он видел Хранителя. Тот не пытался остановить его.
Никто бы не смог.
Закон давал ему право на небесный путь.
Подъем, кажется, был самым долгим и сложным из всех, что ему приходилось одолевать. Но он справился, хотя и не раз и не два мысленно прощался с жизнью в тот миг, когда терял всякую опору и готов был лететь вниз, к самому подножью, к встрече со смертью.
Но Небесные Огни манили. Притягивали. Грели.
Он шел и шел вверх. Подъем казался бесконечным – но это все же было не так. Совершенно не так.
Он сумел дойти до вершины. На секунду глянул на простирающуюся внизу водную гладь – а потом, наконец, сделал то, что всегда мечтал сделать. Он собрал в своей душе все вопросы, что желал задать, все чувства, что хотел озвучить, все стремления, которые хотел показать. И поднял руку к Огням, стоя на самой вершине мира.
**
Хранитель с тоской вздохнул, заслышав знакомый удар по воде. Он надеялся, что хоть этот сможет, наконец, принять его пост и освободить от уже порядком приевшегося бдения.
Увы.
Впрочем, Хранитель никого не винил. Он до сих пор чувствовал на кончиках пальцев тот бесконечный холод и жесткость твердой, непрошибаемой небесной тверди, навсегда отделяющей живущих от Небесных Огней. На самом деле никому не было дозволено дотянуться до них. Ни на какие вопросы эти бездушные капли света не могли ответить. Народ Хранителя жил надеждой на прикосновение к свету, но надежда эта была лишь далеким, призрачным видением, рассеивавшимся, как дым, при прикосновении.
Он не сумел пройти путь Небес до конца, но не отчаивался. Рано или поздно найдется тот, у кого достанет сил не только подняться, но и спуститься. И этот смельчак или отчаявшийся станет новым Хранителем, но пока же ему предстояло хранить секрет Великой Горы.
Когда появится новый Хранитель... Он вновь пройдет путь до вершины. Вновь протянет руку.
Вознесение было неминуемо.
Так было заведено. Так велел Закон, и никто не смел этот Закон нарушать.
Валери Белл, сестра моей бабушки, была незаурядным человеком. Я мало общалась с ней, к большому сожалению. На семейных застольях Валери было не встретить, да и дома она бывала не слишком часто, проводя большую часть своего времени или на работе, или в каких-то научных изысканиях за пределами порой не только Бостона, но и Америки в целом. Сухопарая и всегда подтянутая, она была женщиной большого ума и железной воли, и притом крайне неприятным в общении человеком, способным ценить как собеседника только себя самого. К тому же она обладала рядом странностей, например, запрещала всем вокруг закрывать любые двери, даже входные, и истово верила в бога, ни разу не посетив ни одну церковь мира. К последнему я из всей семьи относилась, пожалуй, терпимее всего. Валери в своей жизни видела начало и конец двух мировых войн, Великую Депрессию, полет человека в космос и кто знает что еще, и это точно не могло пройти даром. Рожденная еще в прошлом веке, она на удивлении хорошо относилась к техническим новшествам, до конца жизни избегая лишь пользования только домашним телефоном по одной ей ведомой причине.
Я еще ребенком несколько раз заставала Валери одну после очередных семейных сборищ, и она, видя мой интерес к науке и человеческой натуре, поощряла мои расспросы о всевозможных аспектах людской природы, большим знатоком которой была, но о причинах своих странностей никогда не распространялась, сколько я не пробовала навести ее на эту тему для разговора.
Нас нельзя было назвать добрыми друзьями. Никого, кажется, нельзя было назвать добрым другом Валери Белл. И для меня было огромным удивлением узнать, что ко времени моего поступления в университет именно загадочная и надменная, по семейному мнению, сестра бабушки оставила мне во владение небольшой старый дом в центре Бостона. Это было довольно обветшалое, но все еще крепкое здание, и, что самое главное, – оно находилось в полной моей собственности. Нотариус, который и известил меня об этом факте, подчеркнул, что проблем с документами не будет. Но, тем не менее, существовало одно условие. Вступив во владение домом я обязалась после смерти Белл опубликовать любым удобным мне способом ее заметки, сделанные, по ее собственному указанию, переданному в письме, «во времена бурной молодости». Форма публикации могла быть любой, не оскорбляющей ничье достоинство, от брошюрки до синематографического сценария.
Я не сразу поняла, о каких заметках идет речь. Нотариус заверил меня, что они находятся в доме, в потайном ящике стола, ключ от которого Валери Белл передала ему заблаговременно.
Олег чуть улыбается – про себя. Такого он никак не ждал, но, разумеется, не обо всем можно было говорить. Даже здесь, в преддверии конца. На чудо он не надеялся, это в книгах героев в последний момент спасают верные товарищи. Он же прожил более чем достаточно, чтобы знать, что в реальности все иначе.
– И потому тебя сюда кинули? – Олег старался говорить ровно.
– Да, – старик усмехается, – помогал я нашим, как эта война началась, чем мог. Особенно когда гады на наши земли пришли. Одного бойца три месяца в подполе держал, лечил как умел. Выжил, ушел к своим. Но сколько веревочке не виться… Сам знаешь. Бросили сюда. Надеются, твари, что я все расскажу им. А вот черта с два. Мне терять нечего уже, а ублюдки эти серые как пришли, так и уйдут.
– Уйдут, – Олег кивает.
Он уверен в этом даже больше, чем в том, что жизнь подошла к концу.
Разговор заканчивается так же внезапно, как и начинается. Каждый предоставлен сам себе, каждый сам измеряет прожитое перед лицом страха и смерти. Олег каждый раз, когда в их крошечную клетку закидывают полуживого после допросов сокамерника, думает, правильно ли он поступает, правильный ли выбор сделал. Что-то внутри, что-то, способное еще чувствовать, замирает каждый раз, когда он видит полные боли глаза этого молчаливого старика.
Быть может, все было напрасно? Олегу нет дела до того, что происходит с ним в пыточной, до собственных криков и увечий. Нет дела до разбитых надежд и планов, нет дела до себя самого. Сомнения приносит лишь чужие страдания.
Но во взгляде его случайного попутчика на поезде жизни, что стремительно приближается к конечному пункту назначения, помимо боли есть и сталь. Гордость, которую ничто не способно отобрать и воля, которую никакие пытки не могут сломить.
Лишь однажды Олег сам тревожит сокамерника, который выглядит теперь особенно плохо.
– Может, расскажешь им? Все равно ведь наши уже ушли отсюда и приняли все меры, зная, что ты в плену.
Старик только улыбается. Вместо зубов у него теперь одни провалы, но улыбка все равно выходит искренней.
– Я не воин. Но один парнишка ради моей внучки вышел против бугая. Потому что надо защищать слабых, и всех, кто вокруг. Это каждый может. И я могу. А иначе – как жить?
У Олега нет ответа.
Ирония – глубокий старик, несмотря ни на что, еще жив, когда мужчину ставят к стене в сером холодном подвале. И бьют, бьют с остервенением. Руками, кулаками, палками, камнями.
Серые не хотят тратить пули и хотят отыграться за все неудачи.
Это их право. Олег не кричит и не умоляет, молчать – его право.
Эта смерть приходит почти быстро. Почти – потому что однажды он медленно замерзал на морозе, обливаемый холодной водой, еще раз – был в степи на жаре в шапке из кожи, врезавшейся в череп, а еще…
Неважно. Почти быстро, но все равно больно.
**
– И ты вновь продолжишь?
Олег не оборачивается, прекрасно зная, кто с ним говорит, и что будет сказано, ведь этот разговор был повторен столько раз, что все его нюансы и тонкости намертво въелись в разум, не принося никакого желания заострять на них внимание.
Мужчина стоит около горной речки, в спокойно шумящем лесу. Недалеко от своей родной деревни, чье название сейчас не помнит ни он, ни кто-либо еще из живущих. Огонь и меч давным-давно превратили ее и всех ее жителей в прах, в опору для новых деревьев и цветов.
Когда-то, стоя здесь же, он дал обещание. И теперь каждый раз, оказываясь в этом месте, знает, кто и что стоит позади.
Судьба. Искушение. Клятва.
Так легко отказаться. Развернуться к своему палачу и принять его предложение. Пойти дальше, в чем бы ни было это «дальше», вместо того чтобы вновь очнуться, оказаться где-то в предгрозовом времени новой войны. Оказаться вновь в крови, боли и смерти.
– Я обещал.
– Ты можешь идти дальше. Твое обещание давным-давно исполнено.
– Я поклялся сражаться с врагами до тех пор, пока не одержу победу.
– Твои враги мертвы, воин. Давным-давно сгнили они в земле, а их кости уже никому не нужны. Курганы исчезли, и память о них поросла быльем.
– Нет. Моя земля страдает.
– Она всегда будет страдать. Всегда будут войны. Всегда кто-то будет нападать на твой народ.
– Я знаю.
– Как и твой народ сам будет наступать.
– И это я знаю. Но я поклялся, и не отказываюсь от клятвы. Даже если моя страна не идеальна, она все еще моя. Когда-нибудь войны больше не будут нужны, и тогда, и только тогда мой долг будет исполнен до конца.
– Ты все еще веришь в мир… – тьма за его спиной, кажется, засмеялась. Если тьма может смеяться. – Пускай будет так.
Человек, давным-давно потерявший имя, данное матерью при рождении, улыбнулся. Он сменил множество чужих имен и чужих жизней, но не был готов сдаваться даже сейчас, потеряв почти все, что когда-то принадлежало ему. Даже воспоминания смешались, превратившись в смутные видения боли и крови, где враги и друзья были гротескными масками, пляшущими странные танцы у костра войны.
Тьма за спиной не была права. Он не верил в мир. Даже это безымянный потерял давным-давно, как и многие другие веры и убеждения. Но он помнил, помнил полное благодарности лицо девушки. Марьяны, так ее, по словам старика, звали. Оно стоило той боли в треснувшем черепе. Теперь же воин знал еще, что в тот миг его вмешательство принесло куда больше добра, чем он думал. И одно это давало силы продолжать борьбу.
Василий. То была короткая жизнь, но прожитая не зря. Олег… Тоже короткая жизнь, и он будет верить, что и она была прожита не зря.
– Что ж, Алексей. Мы скоро снова встретимся. В Корее, – тьма исчезла, и вместе с ней начал таять, отдаляться шум воды, медленно сменяясь приближающимися раскатами взрывов.
Алексей так Алексей. Корея? Что ж, значит будет Корея.
Он поклялся, и не намерен отступать.
Глава 7. Вознесение
Так было заведено. Так велел Закон, и никто не смел этот Закон нарушать.
Впрочем, он и не роптал, не хулил уготованную ему судьбу. Вознесение – естественный итог пути каждого живущего.
Закон был единым для всех. В тот миг, когда удар переставал быть метким, когда взор уже нечетко различал Путеводный Огонь, когда ноги уже не могли выдержать темп Общего Бега, заканчивался земной путь и начинался путь небесный. Так было, так есть и так будет.
Он собрал свои нехитрые пожитки, взял не раз выручавшее в бою копье и отправился к Великой Горе. Без долгих прощаний и церемоний.
Только тем, кто окончил земной путь, выдается честь прикоснуться к настоящему Путеводному Огню. Только тем.
И он был горд, что дожил до этого времени. Многие умирали, едва родившись, умирали, проиграв схватки с множеством опасностей Леса, умирали, когда духи, обозлившись за грехи, разрушали их тела изнутри. Но тот, кто сумел пройти весь путь до конца, вознаграждался правом быть посвященным в величайшую тайну бытия.
Путеводные Огни. Единственный источник света в бесконечных сумерках мира.
Древние легенды гласили, что некогда света было больше, а опасностей и злых духов – меньше. Но грехи живущих были слишком велики, и они затмили собой весь иной свет. Так длилось и длилось, до тех пор, пока смерть не начала поглощать все больше и больше, забирать всех без разбора. И тогда появились Огни. Их света не было достаточно, чтобы разогнать тьму, но хватало, чтобы отринуть Смерть. Путеводные Огни заступились за живых, простили им все грехи и позволили и дальше плодиться и размножаться. Их небесные тропы указывали путь всем, желающим спастись от опасности. Их тепло согревало каждого мыслящего. Их заступничество давало надежду на то, что однажды свет засияет ярче, когда живущие, наконец, искупят все свои грехи.
И тем, кто закончил земной путь, дозволялось прикоснуться к Огням, задать им вопросы – и получить ответы. Им, и только им была открыта дорога на вершину Великой Горы, что терялось в сумрачных тенях высоко над землей.
Он шел к горе дольше, чем мог бы идти без устали даже в лучшие годы. Но тогда все, что вело его, было азартом охоты и стремлением выжить, победить смерть. Теперь же благословение, тайна – вот что стояло на кону. И он шагал и шагал, не позволяя себе останавливаться. Шагал, сторонясь каждого, кто мог бы причинить ему вред. Шагал, останавливаясь только за тем, чтобы утолить свой голод. Шагал, зная, что стоит ему остановиться и отдохнуть без других мыслящих рядом – как темные духи из кошмаров погубят его раз и навсегда.
Он остановился только однажды – в тот миг, когда на горизонте появилась Великая Гора. И тут же продолжил путь, желая успеть дойти до того, как тело, источенное долгим путешествием, откажется двигаться дальше.
У подножья тропы, ведущей на самый верх горы, он видел Хранителя. Тот не пытался остановить его.
Никто бы не смог.
Закон давал ему право на небесный путь.
Подъем, кажется, был самым долгим и сложным из всех, что ему приходилось одолевать. Но он справился, хотя и не раз и не два мысленно прощался с жизнью в тот миг, когда терял всякую опору и готов был лететь вниз, к самому подножью, к встрече со смертью.
Но Небесные Огни манили. Притягивали. Грели.
Он шел и шел вверх. Подъем казался бесконечным – но это все же было не так. Совершенно не так.
Он сумел дойти до вершины. На секунду глянул на простирающуюся внизу водную гладь – а потом, наконец, сделал то, что всегда мечтал сделать. Он собрал в своей душе все вопросы, что желал задать, все чувства, что хотел озвучить, все стремления, которые хотел показать. И поднял руку к Огням, стоя на самой вершине мира.
**
Хранитель с тоской вздохнул, заслышав знакомый удар по воде. Он надеялся, что хоть этот сможет, наконец, принять его пост и освободить от уже порядком приевшегося бдения.
Увы.
Впрочем, Хранитель никого не винил. Он до сих пор чувствовал на кончиках пальцев тот бесконечный холод и жесткость твердой, непрошибаемой небесной тверди, навсегда отделяющей живущих от Небесных Огней. На самом деле никому не было дозволено дотянуться до них. Ни на какие вопросы эти бездушные капли света не могли ответить. Народ Хранителя жил надеждой на прикосновение к свету, но надежда эта была лишь далеким, призрачным видением, рассеивавшимся, как дым, при прикосновении.
Он не сумел пройти путь Небес до конца, но не отчаивался. Рано или поздно найдется тот, у кого достанет сил не только подняться, но и спуститься. И этот смельчак или отчаявшийся станет новым Хранителем, но пока же ему предстояло хранить секрет Великой Горы.
Когда появится новый Хранитель... Он вновь пройдет путь до вершины. Вновь протянет руку.
Вознесение было неминуемо.
Так было заведено. Так велел Закон, и никто не смел этот Закон нарушать.
Глава 8. Из-за дверей
Валери Белл, сестра моей бабушки, была незаурядным человеком. Я мало общалась с ней, к большому сожалению. На семейных застольях Валери было не встретить, да и дома она бывала не слишком часто, проводя большую часть своего времени или на работе, или в каких-то научных изысканиях за пределами порой не только Бостона, но и Америки в целом. Сухопарая и всегда подтянутая, она была женщиной большого ума и железной воли, и притом крайне неприятным в общении человеком, способным ценить как собеседника только себя самого. К тому же она обладала рядом странностей, например, запрещала всем вокруг закрывать любые двери, даже входные, и истово верила в бога, ни разу не посетив ни одну церковь мира. К последнему я из всей семьи относилась, пожалуй, терпимее всего. Валери в своей жизни видела начало и конец двух мировых войн, Великую Депрессию, полет человека в космос и кто знает что еще, и это точно не могло пройти даром. Рожденная еще в прошлом веке, она на удивлении хорошо относилась к техническим новшествам, до конца жизни избегая лишь пользования только домашним телефоном по одной ей ведомой причине.
Я еще ребенком несколько раз заставала Валери одну после очередных семейных сборищ, и она, видя мой интерес к науке и человеческой натуре, поощряла мои расспросы о всевозможных аспектах людской природы, большим знатоком которой была, но о причинах своих странностей никогда не распространялась, сколько я не пробовала навести ее на эту тему для разговора.
Нас нельзя было назвать добрыми друзьями. Никого, кажется, нельзя было назвать добрым другом Валери Белл. И для меня было огромным удивлением узнать, что ко времени моего поступления в университет именно загадочная и надменная, по семейному мнению, сестра бабушки оставила мне во владение небольшой старый дом в центре Бостона. Это было довольно обветшалое, но все еще крепкое здание, и, что самое главное, – оно находилось в полной моей собственности. Нотариус, который и известил меня об этом факте, подчеркнул, что проблем с документами не будет. Но, тем не менее, существовало одно условие. Вступив во владение домом я обязалась после смерти Белл опубликовать любым удобным мне способом ее заметки, сделанные, по ее собственному указанию, переданному в письме, «во времена бурной молодости». Форма публикации могла быть любой, не оскорбляющей ничье достоинство, от брошюрки до синематографического сценария.
Я не сразу поняла, о каких заметках идет речь. Нотариус заверил меня, что они находятся в доме, в потайном ящике стола, ключ от которого Валери Белл передала ему заблаговременно.
