- Он назвал пароль, это главное.
- Вовсе нет, - возразил Юсеф-ага. - Главное, убедиться, что он тот, кого мы ждём. Мустафа, каковы ваши намерения?
- Хотим помочь вам расправиться с пришельцами, - ответил Нуреддин на безупречном турецком языке.
- Я открываю, - заявил Ибрагим, с усилием отодвигая тяжеленный засов.
- Погодите, безумец! - завопил Юсеф. - Это засланцы! Летуны на все вопросы должны отвечать «Мустафа»!
Но было уже слишком поздно. Ибрагим распахнул ворота и тут же получил смертоносный удар секирой, раскроивший ему череп. Увидев, как он упал замертво, истекая кровью, Юсеф закричал во всё горло:
- Румалийцы, проклятые безбожники!
Сразивший коменданта Сарнияр Измаил бросился во главе эскадрона на защитников крепости, которые сбежались со всех сторон на истошный вопль своего командира.
Завязался ожесточённый бой. Скрежет стальных клинков, выкрики, стоны и предсмертные всхлипы раненых смешались в такую оглушительную какофонию, что её отголоски достигли слуха румалийцев, подрывавших с севера крепостные стены. Ни секунды не медля, они устремились к пробоинам, а в ответ с батарей Алиф не прозвучало ни одного выстрела. Нуреддин-ага с двумя дюжинами подручных перерезали всех канониров, в чьём вооружении имелись только громоздкие неповоротливые пушки.
Как только румалийцы ворвались через проломы в стенах на вражескую территорию, турки побросали оружие на землю и объявили себя побеждёнными. Нуреддин-ага принялся допрашивать уцелевшего Юсефа и спустя полчаса явился к Сарнияру с докладом.
Царевич расположился в маленьком прямоугольном внутреннем дворе комендантского дома под финиковой пальмой. Он уже успел смыть кровь с лица и рук у бившего в центре двора фонтанчика, скинул доспехи и отдыхал на мягких подушках, наслаждаясь прохладным шербетом.
- Юноша, открывший нам ворота, - доложил Нуреддин-ага, - комендант крепости, занявший этот пост всего неделю назад.
Сарнияр почувствовал лёгкий укол сожаления.
- Чёрт! Я не думал, что ворота откроет сам комендант. Клянусь бородой Пророка, мне жаль этого мальчишку. Есть ли в крепости кто-нибудь из его родственников?
- Только молодая супруга, на которой он женился перед самым назначением. То есть… теперь уже вдова.
- Чёрт! Чёрт!! Вот чёрт!!! - повторил Сарнияр, чувствуя, как к сердцу подбирается острая жалость. - Я, ей-богу, не хотел. Нуреддин, приведи сюда эту женщину. Я... попробую утешить её и предложу компенсацию.
- Что за блажь - возмещать врагам их потери? - ворчал Нуреддин-ага, направляясь в дом коменданта. - Похоже, лёгкий успех так вскружил ему голову, что мозги растеклись.
Через несколько минут он вернулся назад, ведя за собой женщину, закутанную в феридже. Эта плотная роба, ниспадавшая широкими складками, полностью скрывала её фигуру, а пристёгнутый к ней яшмак не позволял разглядеть, молодая она или старая, красавица или уродина. Поэтому её появление не вызвало у Сарнияра особых эмоций, кроме сострадания и угрызений совести.
- Садись, ханум, - пригласил он, указывая рукой на подушки.
Женщина не пошевелилась, и Сарнияр приказал:
- Нуреддин, переведи.
- Не нужно, эфенди, - произнесла она по-арабски, и царевич замер от звуков её музыкального голоса.
- Ты... турчанка, ханум? - спросил он после недолгого замешательства.
- Албанка, эфенди, - торопливо ответила незнакомка в надежде на снисхождение. - Моя мать была албанкой, военнопленной.
- Как твоё имя?
- Сервиназ.
- Сервиназ, - эхом повторил Сарнияр. Это имя, как и голос, ласкало его слух. Ему страсть как захотелось увидеть её лицо, и он попросил. - Подними яшмак, ханум.
- По какому праву? - возмутилась она.
- Праву победителя, - гордо отозвался он.
- Если мой муж прикажет мне открыть лицо, я открою.
- Твой муж убит в честном поединке, и все его права перешли ко мне, ибо я убил его.
Сервиназ горестно вскрикнула и лишилась чувств. Сарнияр бросился к ней и нетерпеливо стянул с неё накидку и вуаль. Его взору открылось лицо редкой красоты с тонкими чертами, в обрамлении золотисто-русых волос. Её плотно сомкнутые ресницы отбрасывали густые полукружья тени на побледневшие щёчки, а прелестный маленький ротик был словно создан для нежных поцелуев.
Не говоря ни слова, Нуреддин протянул царевичу свою походную фляжку с вином, и тот приложил её к губам Сервиназ. Она сделала пару судорожных глотков и закашлялась, но Сарнияр заставил её выпить ещё немного. Наконец Сервиназ подняла ресницы. Глаза у неё оказались необычного янтарного цвета, большие и ласковые, как у лани. И вся она была, словно янтарь подёрнута золотистым светом. Царевич почувствовал, как в сердце его закрадывается уже не жалость, а нечто совершенно иное, чему пока не было названия.
- Прости, Сервиназ, - прошептал он, - поверь, я не хотел убивать твоего мужа.
С её пленительных глаз скатились жемчужинки слёз.
- Могу ли я искупить свою вину? - спросил Сарнияр.
Сервиназ не отвечала. Нуреддин-ага поспешил вмешаться в его разговор с молчаливой собеседницей.
- Отец Сервиназ Сулейман-паша, как правящий на этой земле бейлербей (прим. автора: наместник султана), получил приказ Великого Турка отразить наше нападение. Так что эта женщина представляет собой немалую ценность. Разумнее всего было бы оставить её здесь в заложницах под усиленной охраной. Со временем мы сможем выгодно обменять Сервиназ или же добиться с её помощью значительных уступок со стороны сераскера.
- Сераскера? - рассеянно повторил Сарнияр, погружённый в свои думы.
- Сераскер, ваше высочество, у турок то же самое, что у нас амирбар, - терпеливо пояснил Нуреддин.
- То есть, он теперь у нас здесь? - Сарнияр медленно сжал руку в кулак устрашающих размеров.
Следившая за ним расширенными в ужасе глазами, Сервиназ вскрикнула горше прежнего; силы совсем покинули её, и она опять упала в обморок, но на этот раз в объятия Сарнияра, который подхватил её на руки.
- Я не оставлю её тут в компании неотёсанных мужланов! - заявил юноша, голова которого пошла кругом от аромата её волос.
- Но таскать её повсюду за собой тоже не лучший выход, - пожал плечами Нуреддин. - Тогда уж разумнее освободить эту женщину, хотя союзники не одобрят вас, если вы отпустите её задаром.
- У меня есть идея получше, - сказал Сарнияр. - Я остаюсь здесь, и сам буду стеречь Сервиназ.
- Ну-ну, - ухмыльнулся старшина янычаров, - предложите ей себя в качестве обещанной компенсации?
- А это уже не твоя забота, Нуреддин. Отнеси её обратно в дом, и мы продолжим обсуждать судьбу других пленников.
- Это мальчик, ханум, - возвестила повитуха, приняв младенца. - Поздравляю вас с сыном!
Ферида облегчённо вздохнула и вытянула тонкие руки.
- Дай его мне, Гузель.
Повитуха протянула ей пронзительно вопящий свёрток.
- Какая здоровенная глотка у сыночка нашего молчуна, - восхитилась добрая женщина.
От этих слов Ферида вся побелела и поспешно откинула уголок одеяльца.
- Ах! - вскрикнула она и чуть не выронила младенца. - Что это, Гузель?
- Ваш сын, - недоумённо заморгала повитуха.
- Но он же чёрный, как головешка!
- Сущая правда, весь в своего папеньку.
- Но он должен был родиться светлокожим.
Повитуха предусмотрительно отобрала у Фериды младенца.
- Вам следует хорошенько отдохнуть, ханум. Хотя роды не были тяжёлыми, всё же вы слишком перенервничали, потому и городите чушь. Где же это видано, чтобы от чёрного мужа рождались белые младенцы?
Ферида закатилась истерическим смехом.
- Замолчи, дура! Что ты знаешь о моей жизни? О, злая судьба! Я так надеялась, так верила, что это дитя возвеличит меня!
- С какой стати? - фыркнула Гузель.
- С той самой, - воскликнула Ферида, - что это мог быть ребёнок его высочества, Сарнияра Измаила.
- Ах! - прижала ладонь ко рту повитуха.
- Если бы он родился белым!
Гузель почувствовала жалость к женщине, обманувшейся в своих ожиданиях.
- Не сокрушайтесь, ханум. Всё, что ни делается, к лучшему. Аллах так рассудил, он подал вам знак, что лучше оставаться добродетельной женщиной. Примите волю его и больше не изменяйте своему мужу.
- Ты ничего не понимаешь, идиотка! - рассердилась Ферида. - За Бехрама я вышла замуж по принуждению. Я никогда не питала к нему нежных чувств, а всегда любила лишь его высочество. И если бы у меня родился светлокожий младенец, он признал бы его своим наследником, а меня - матерью наследника. Я жила бы во дворце, в пышно убранных комнатах, о которых мечтала все эти месяцы, и растила будущего владыку Румайлы.
- А как же Бехрам? Ведь он вас любит. Разве он заслужил такие тумаки от судьбы?
- А кто просил его лезть в мою жизнь и рушить мои надежды? - вскинулась Ферида. - Вот пусть и получает по заслугам. Послушай, Гузель, хочешь возвыситься вместе со мной?
- Но разве это возможно теперь? - засомневалась Гузель. - Дитя ведь не побелеет от ваших сожалений.
- Нет ничего невозможного. Всё получится, если, конечно, ты постараешься.
- Я сделаю всё, что в моих силах, - заверила повитуха, которой вдруг страстно захотелось высунуть голову из нищеты.
- У меня есть деньги, много денег, - призналась Ферида. - Я скопила их на службе у царевича и его жены. Возьми корзинку, с которой ходишь на рынок, положи в неё этого черномазого и отнеси его в квартал, где живёт беднота. Там ты обменяешь его на точно такого же, но беленького младенца. Женщине, которая согласится на обмен, предложи для начала пятьдесят динаров. Для любой нищенки это всё равно, что миллион. А если она всё же заартачится, заверь её, что она будет ежемесячно получать такую же сумму на содержание моего сына.
- Ах, ханум! - задрожала от страха малодушная Гузель. - Дело попахивает пеньковой верёвкой.
- Не робей, никто не прознает, если мы подменим младенца. Моего мужа и царевича сейчас нет в городе, они воюют с турками. Всё сойдёт нам с рук, если ты не подведёшь. Мы обе поселимся во дворце - я в качестве фаворитки и матери наследника, а ты - моей наперсницы.
- Ну, хорошо, - сдалась Гузель, сражённая последним аргументом. - Я сделаю всё, как вы хотите, ханум.
Она положила младенца в большую пальмовую корзину, накрыла её плетёной крышкой и, надев густую чадру, вышла на улицу. Путь её лежал через главный рынок, на котором кипела бойкая торговля. Здесь под деревянными навесами скрывался целый город со своими площадями, фонтанами, десятками улочек, тупиков и переходов. Гул на рынке стоял, как внутри исполинской морской раковины. Пахло смолой, воловьими и бараньими кожами, имбирём, гвоздикой, шафраном, сандаловым деревом, мускатом и амброй. По центральному проходу можно было проехать хоть верхом, хоть конными упряжками и даже провести караваны верблюдов, до того он был широк. В боковых лавчонках были грудами навалены всевозможные товары, восхваляемые на все лады купцами, и здесь же ремесленники кроили и шили мешки, одежду, шапки, плели корзины, резали баранов, вялили бастурму и варили плов в огромных медных казанах.
- Эй, ханум, - окликнул кто-то зазевавшуюся Гузель, - подмётка у твоей сандалии оторвалась, давай-ка подошью.
Она глянула в ту сторону, откуда донёсся голос, и увидела старого башмачника, сидевшего на соломе и выискивающего в толпе людей, чья обувь нуждалась в починке.
- Снимай свою сандалию, ханум, - не отставал от неё башмачник, - вмиг подошью и возьму с тебя недорого: всего три фельса (прим. автора: мелкая разменная монета).
Гузель разулась и встала у соседнего прилавка, дожидаясь, пока старик приведёт в порядок её обувку.
- Послушай, дяденька, - заговорила с ним она, - ты наверняка тут городскими слухами пробавляешься. Я ищу для ребёнка своей хозяйки кормилицу. Не посоветуешь ли кого-нибудь? Нужна женщина здоровая, чистоплотная и желательно одинокая.
Башмачник задумчиво погладил седую бороду.
- Знаю такую, ханум, - вспомнил он. - К моему приятелю, Мустафе-пекарю каждый вечер в лавку заходит одна нищенка. Он ей всё, что не продано за день, бесплатно отдаёт потому, как сам Аллах велел помогать вдовам и сиротам. Муж этой бедняжки помер, оставив её тяжёлой. Вроде бы мальчик у неё родился.
- А твой приятель знает, где она живёт? - взволнованно спросила Гузель.
- Как же, знает. Пока она после родов отлёживалась, он ей сам караваи домой носил. В следующем ряду его пекарня, по запаху её найдёшь.
- Спасибо, дяденька, возьми дирхем, сдачи не нужно.
- Да благословит тебя Аллах, - обрадовался башмачник, - ступай с миром, добрая женщина.
Гузель отыскала лавку пекаря, купила у него большой каравай и разузнала адрес несчастной вдовы. Проживала она на самой окраине столицы. Путь туда лежал через городскую свалку. Гузель брела по ухабам, осторожно обходя зловонные лужи, горы мусора, птичьей падали и пищевых отбросов. К носу она прижимала надушенный фиалковыми духами шёлковый платок, позаимствованный у хозяйки.
Сразу за свалкой показались городские трущобы. Гузель свернула на неширокую отлогую улочку, рассечённую солнцем напополам - одна её половина тонула в тени, другая плавилась от зноя. Пройдя по теневой стороне мимо полуразрушенных хибар, женщина, произведя в уме нужные подсчёты, остановилась у крылечка глинобитного домика под соломенной крышей. Выглядело жилище так, как будто знавало лучшие времена. Его низкие окошечки были затянуты фигурными железными решётками, к двери прибито толстое медное кольцо.
- Вовсе нет, - возразил Юсеф-ага. - Главное, убедиться, что он тот, кого мы ждём. Мустафа, каковы ваши намерения?
- Хотим помочь вам расправиться с пришельцами, - ответил Нуреддин на безупречном турецком языке.
- Я открываю, - заявил Ибрагим, с усилием отодвигая тяжеленный засов.
- Погодите, безумец! - завопил Юсеф. - Это засланцы! Летуны на все вопросы должны отвечать «Мустафа»!
Но было уже слишком поздно. Ибрагим распахнул ворота и тут же получил смертоносный удар секирой, раскроивший ему череп. Увидев, как он упал замертво, истекая кровью, Юсеф закричал во всё горло:
- Румалийцы, проклятые безбожники!
Сразивший коменданта Сарнияр Измаил бросился во главе эскадрона на защитников крепости, которые сбежались со всех сторон на истошный вопль своего командира.
Завязался ожесточённый бой. Скрежет стальных клинков, выкрики, стоны и предсмертные всхлипы раненых смешались в такую оглушительную какофонию, что её отголоски достигли слуха румалийцев, подрывавших с севера крепостные стены. Ни секунды не медля, они устремились к пробоинам, а в ответ с батарей Алиф не прозвучало ни одного выстрела. Нуреддин-ага с двумя дюжинами подручных перерезали всех канониров, в чьём вооружении имелись только громоздкие неповоротливые пушки.
Как только румалийцы ворвались через проломы в стенах на вражескую территорию, турки побросали оружие на землю и объявили себя побеждёнными. Нуреддин-ага принялся допрашивать уцелевшего Юсефа и спустя полчаса явился к Сарнияру с докладом.
Царевич расположился в маленьком прямоугольном внутреннем дворе комендантского дома под финиковой пальмой. Он уже успел смыть кровь с лица и рук у бившего в центре двора фонтанчика, скинул доспехи и отдыхал на мягких подушках, наслаждаясь прохладным шербетом.
- Юноша, открывший нам ворота, - доложил Нуреддин-ага, - комендант крепости, занявший этот пост всего неделю назад.
Сарнияр почувствовал лёгкий укол сожаления.
- Чёрт! Я не думал, что ворота откроет сам комендант. Клянусь бородой Пророка, мне жаль этого мальчишку. Есть ли в крепости кто-нибудь из его родственников?
- Только молодая супруга, на которой он женился перед самым назначением. То есть… теперь уже вдова.
- Чёрт! Чёрт!! Вот чёрт!!! - повторил Сарнияр, чувствуя, как к сердцу подбирается острая жалость. - Я, ей-богу, не хотел. Нуреддин, приведи сюда эту женщину. Я... попробую утешить её и предложу компенсацию.
- Что за блажь - возмещать врагам их потери? - ворчал Нуреддин-ага, направляясь в дом коменданта. - Похоже, лёгкий успех так вскружил ему голову, что мозги растеклись.
Через несколько минут он вернулся назад, ведя за собой женщину, закутанную в феридже. Эта плотная роба, ниспадавшая широкими складками, полностью скрывала её фигуру, а пристёгнутый к ней яшмак не позволял разглядеть, молодая она или старая, красавица или уродина. Поэтому её появление не вызвало у Сарнияра особых эмоций, кроме сострадания и угрызений совести.
- Садись, ханум, - пригласил он, указывая рукой на подушки.
Женщина не пошевелилась, и Сарнияр приказал:
- Нуреддин, переведи.
- Не нужно, эфенди, - произнесла она по-арабски, и царевич замер от звуков её музыкального голоса.
- Ты... турчанка, ханум? - спросил он после недолгого замешательства.
- Албанка, эфенди, - торопливо ответила незнакомка в надежде на снисхождение. - Моя мать была албанкой, военнопленной.
- Как твоё имя?
- Сервиназ.
- Сервиназ, - эхом повторил Сарнияр. Это имя, как и голос, ласкало его слух. Ему страсть как захотелось увидеть её лицо, и он попросил. - Подними яшмак, ханум.
- По какому праву? - возмутилась она.
- Праву победителя, - гордо отозвался он.
- Если мой муж прикажет мне открыть лицо, я открою.
- Твой муж убит в честном поединке, и все его права перешли ко мне, ибо я убил его.
Сервиназ горестно вскрикнула и лишилась чувств. Сарнияр бросился к ней и нетерпеливо стянул с неё накидку и вуаль. Его взору открылось лицо редкой красоты с тонкими чертами, в обрамлении золотисто-русых волос. Её плотно сомкнутые ресницы отбрасывали густые полукружья тени на побледневшие щёчки, а прелестный маленький ротик был словно создан для нежных поцелуев.
Не говоря ни слова, Нуреддин протянул царевичу свою походную фляжку с вином, и тот приложил её к губам Сервиназ. Она сделала пару судорожных глотков и закашлялась, но Сарнияр заставил её выпить ещё немного. Наконец Сервиназ подняла ресницы. Глаза у неё оказались необычного янтарного цвета, большие и ласковые, как у лани. И вся она была, словно янтарь подёрнута золотистым светом. Царевич почувствовал, как в сердце его закрадывается уже не жалость, а нечто совершенно иное, чему пока не было названия.
- Прости, Сервиназ, - прошептал он, - поверь, я не хотел убивать твоего мужа.
С её пленительных глаз скатились жемчужинки слёз.
- Могу ли я искупить свою вину? - спросил Сарнияр.
Сервиназ не отвечала. Нуреддин-ага поспешил вмешаться в его разговор с молчаливой собеседницей.
- Отец Сервиназ Сулейман-паша, как правящий на этой земле бейлербей (прим. автора: наместник султана), получил приказ Великого Турка отразить наше нападение. Так что эта женщина представляет собой немалую ценность. Разумнее всего было бы оставить её здесь в заложницах под усиленной охраной. Со временем мы сможем выгодно обменять Сервиназ или же добиться с её помощью значительных уступок со стороны сераскера.
- Сераскера? - рассеянно повторил Сарнияр, погружённый в свои думы.
- Сераскер, ваше высочество, у турок то же самое, что у нас амирбар, - терпеливо пояснил Нуреддин.
- То есть, он теперь у нас здесь? - Сарнияр медленно сжал руку в кулак устрашающих размеров.
Следившая за ним расширенными в ужасе глазами, Сервиназ вскрикнула горше прежнего; силы совсем покинули её, и она опять упала в обморок, но на этот раз в объятия Сарнияра, который подхватил её на руки.
- Я не оставлю её тут в компании неотёсанных мужланов! - заявил юноша, голова которого пошла кругом от аромата её волос.
- Но таскать её повсюду за собой тоже не лучший выход, - пожал плечами Нуреддин. - Тогда уж разумнее освободить эту женщину, хотя союзники не одобрят вас, если вы отпустите её задаром.
- У меня есть идея получше, - сказал Сарнияр. - Я остаюсь здесь, и сам буду стеречь Сервиназ.
- Ну-ну, - ухмыльнулся старшина янычаров, - предложите ей себя в качестве обещанной компенсации?
- А это уже не твоя забота, Нуреддин. Отнеси её обратно в дом, и мы продолжим обсуждать судьбу других пленников.
Глава 15. Смерть Лейлы.
- Это мальчик, ханум, - возвестила повитуха, приняв младенца. - Поздравляю вас с сыном!
Ферида облегчённо вздохнула и вытянула тонкие руки.
- Дай его мне, Гузель.
Повитуха протянула ей пронзительно вопящий свёрток.
- Какая здоровенная глотка у сыночка нашего молчуна, - восхитилась добрая женщина.
От этих слов Ферида вся побелела и поспешно откинула уголок одеяльца.
- Ах! - вскрикнула она и чуть не выронила младенца. - Что это, Гузель?
- Ваш сын, - недоумённо заморгала повитуха.
- Но он же чёрный, как головешка!
- Сущая правда, весь в своего папеньку.
- Но он должен был родиться светлокожим.
Повитуха предусмотрительно отобрала у Фериды младенца.
- Вам следует хорошенько отдохнуть, ханум. Хотя роды не были тяжёлыми, всё же вы слишком перенервничали, потому и городите чушь. Где же это видано, чтобы от чёрного мужа рождались белые младенцы?
Ферида закатилась истерическим смехом.
- Замолчи, дура! Что ты знаешь о моей жизни? О, злая судьба! Я так надеялась, так верила, что это дитя возвеличит меня!
- С какой стати? - фыркнула Гузель.
- С той самой, - воскликнула Ферида, - что это мог быть ребёнок его высочества, Сарнияра Измаила.
- Ах! - прижала ладонь ко рту повитуха.
- Если бы он родился белым!
Гузель почувствовала жалость к женщине, обманувшейся в своих ожиданиях.
- Не сокрушайтесь, ханум. Всё, что ни делается, к лучшему. Аллах так рассудил, он подал вам знак, что лучше оставаться добродетельной женщиной. Примите волю его и больше не изменяйте своему мужу.
- Ты ничего не понимаешь, идиотка! - рассердилась Ферида. - За Бехрама я вышла замуж по принуждению. Я никогда не питала к нему нежных чувств, а всегда любила лишь его высочество. И если бы у меня родился светлокожий младенец, он признал бы его своим наследником, а меня - матерью наследника. Я жила бы во дворце, в пышно убранных комнатах, о которых мечтала все эти месяцы, и растила будущего владыку Румайлы.
- А как же Бехрам? Ведь он вас любит. Разве он заслужил такие тумаки от судьбы?
- А кто просил его лезть в мою жизнь и рушить мои надежды? - вскинулась Ферида. - Вот пусть и получает по заслугам. Послушай, Гузель, хочешь возвыситься вместе со мной?
- Но разве это возможно теперь? - засомневалась Гузель. - Дитя ведь не побелеет от ваших сожалений.
- Нет ничего невозможного. Всё получится, если, конечно, ты постараешься.
- Я сделаю всё, что в моих силах, - заверила повитуха, которой вдруг страстно захотелось высунуть голову из нищеты.
- У меня есть деньги, много денег, - призналась Ферида. - Я скопила их на службе у царевича и его жены. Возьми корзинку, с которой ходишь на рынок, положи в неё этого черномазого и отнеси его в квартал, где живёт беднота. Там ты обменяешь его на точно такого же, но беленького младенца. Женщине, которая согласится на обмен, предложи для начала пятьдесят динаров. Для любой нищенки это всё равно, что миллион. А если она всё же заартачится, заверь её, что она будет ежемесячно получать такую же сумму на содержание моего сына.
- Ах, ханум! - задрожала от страха малодушная Гузель. - Дело попахивает пеньковой верёвкой.
- Не робей, никто не прознает, если мы подменим младенца. Моего мужа и царевича сейчас нет в городе, они воюют с турками. Всё сойдёт нам с рук, если ты не подведёшь. Мы обе поселимся во дворце - я в качестве фаворитки и матери наследника, а ты - моей наперсницы.
- Ну, хорошо, - сдалась Гузель, сражённая последним аргументом. - Я сделаю всё, как вы хотите, ханум.
Она положила младенца в большую пальмовую корзину, накрыла её плетёной крышкой и, надев густую чадру, вышла на улицу. Путь её лежал через главный рынок, на котором кипела бойкая торговля. Здесь под деревянными навесами скрывался целый город со своими площадями, фонтанами, десятками улочек, тупиков и переходов. Гул на рынке стоял, как внутри исполинской морской раковины. Пахло смолой, воловьими и бараньими кожами, имбирём, гвоздикой, шафраном, сандаловым деревом, мускатом и амброй. По центральному проходу можно было проехать хоть верхом, хоть конными упряжками и даже провести караваны верблюдов, до того он был широк. В боковых лавчонках были грудами навалены всевозможные товары, восхваляемые на все лады купцами, и здесь же ремесленники кроили и шили мешки, одежду, шапки, плели корзины, резали баранов, вялили бастурму и варили плов в огромных медных казанах.
- Эй, ханум, - окликнул кто-то зазевавшуюся Гузель, - подмётка у твоей сандалии оторвалась, давай-ка подошью.
Она глянула в ту сторону, откуда донёсся голос, и увидела старого башмачника, сидевшего на соломе и выискивающего в толпе людей, чья обувь нуждалась в починке.
- Снимай свою сандалию, ханум, - не отставал от неё башмачник, - вмиг подошью и возьму с тебя недорого: всего три фельса (прим. автора: мелкая разменная монета).
Гузель разулась и встала у соседнего прилавка, дожидаясь, пока старик приведёт в порядок её обувку.
- Послушай, дяденька, - заговорила с ним она, - ты наверняка тут городскими слухами пробавляешься. Я ищу для ребёнка своей хозяйки кормилицу. Не посоветуешь ли кого-нибудь? Нужна женщина здоровая, чистоплотная и желательно одинокая.
Башмачник задумчиво погладил седую бороду.
- Знаю такую, ханум, - вспомнил он. - К моему приятелю, Мустафе-пекарю каждый вечер в лавку заходит одна нищенка. Он ей всё, что не продано за день, бесплатно отдаёт потому, как сам Аллах велел помогать вдовам и сиротам. Муж этой бедняжки помер, оставив её тяжёлой. Вроде бы мальчик у неё родился.
- А твой приятель знает, где она живёт? - взволнованно спросила Гузель.
- Как же, знает. Пока она после родов отлёживалась, он ей сам караваи домой носил. В следующем ряду его пекарня, по запаху её найдёшь.
- Спасибо, дяденька, возьми дирхем, сдачи не нужно.
- Да благословит тебя Аллах, - обрадовался башмачник, - ступай с миром, добрая женщина.
Гузель отыскала лавку пекаря, купила у него большой каравай и разузнала адрес несчастной вдовы. Проживала она на самой окраине столицы. Путь туда лежал через городскую свалку. Гузель брела по ухабам, осторожно обходя зловонные лужи, горы мусора, птичьей падали и пищевых отбросов. К носу она прижимала надушенный фиалковыми духами шёлковый платок, позаимствованный у хозяйки.
Сразу за свалкой показались городские трущобы. Гузель свернула на неширокую отлогую улочку, рассечённую солнцем напополам - одна её половина тонула в тени, другая плавилась от зноя. Пройдя по теневой стороне мимо полуразрушенных хибар, женщина, произведя в уме нужные подсчёты, остановилась у крылечка глинобитного домика под соломенной крышей. Выглядело жилище так, как будто знавало лучшие времена. Его низкие окошечки были затянуты фигурными железными решётками, к двери прибито толстое медное кольцо.
