- Но всё равно он вам не враг, раз он правоверный, - гнула своё Мухсина. - Ведь в Коране записано, что врагами дар аль-ислама - народов, исповедующих ислам, являются дар аль-хард - те, кто не исповедует.
Сервиназ с изумлением посмотрела на служанку.
- С каких это пор ты стала знатоком Корана, Мухсина?
- Вы же знаете, что я не умею читать, - фыркнула служанка, - но зато часто хожу слушать проповеди нашего муллы. А вчера он рассказывал о сотворении мира, и о том, что мир разделён на дар аль-ислам и дар аль-хард. И что Аллах повелел дар аль-исламу ходить войной на дар аль-хард, потому что они должны быть рабами дар аль-ислама. А этот румалиец тоже пришёл послушать проповеди муллы. И когда мулла закончил, сказал, что не первым нарушил этот миропорядок, пойдя войной на дар аль-ислам, а прежде дед нашего падишаха завоевал и обложил данью его страну, хотя она не дар аль-хард. Вот так-то, госпожа. Не скажешь, что он неправ, не так ли? Чем он виноват, если стремится восстановить нарушенное мироустройство?
- А разве я его в чём-то виню? - вымолвила Сервиназ, поражённая до глубины души мудростью служанки, которая даже не умела читать, но при этом понимала больше, чем её образованная госпожа. - Я, напротив, горжусь тем, что способствую восстановлению миропорядка.
- Но вы не должны приносить себя в жертву. Посмотрите на это проще... как женщина.
- Я едва успела стать женщиной, Мухсина.
Служанка лукаво улыбнулась, и эта улыбка скрасила её уродливое лицо.
- Румалиец недурён собой, госпожа, весьма недурён.
- Какое это имеет значение для меня?
Мухсина всплеснула руками.
- Как же не имеет, госпожа, когда вам предстоит ложиться с ним в одну кровать и просыпаться рядом каждое утро!
Сервиназ не смогла скрыть невольного волнения. Оно отразилось в её янтарных глазах, в трепете длинных ресниц, в дрожании губ, в румянце, проступившем сквозь тонкую фарфоровую кожу.
- Ваше сердце склоняется к нему, госпожа, - произнесла Мухсина, не сводившая с неё пытливого взгляда, - только разум противится.
- Что ты понимаешь в сердечных делах, Мухсина? - насмешливо спросила Сервиназ. - У тебя же совсем нет любовного опыта.
- Я знаю, что умру старой девой из-за своего уродства. Но когда человек невзрачен телом, то волей-неволей развивает свои мыслительные способности, вот я и сделала такое умозаключение, наблюдая за вами. Вы сейчас переживаете то же самое, что пережила ваша матушка в своё время. Только она была мудрее вас и не пыталась заглушить голос своего сердца, когда оно заговорило в ней громче, чем разум.
- Разве в этом мудрость, Мухсина? Ведь сердце может ошибаться.
- Но бороться с ним бессмысленно и лучше смириться с тем, что неизбежно, если сердце смирилось. Ложитесь-ка спать, госпожа, утро вечера мудренее. Завтра вы снова повидаетесь с вашим батюшкой, а если он придёт спозаранку, у вас будет вялый вид.
* * *
Наутро после первой молитвы Сарнияр сам явился к паше, скоротавшему ночь в одной из гостевых комнат, и вручил ему надёжно запечатанный свиток.
- Что это? - спросил сераскер, протирая тыльной стороной ладони сонные глаза.
- Письмо, которое вы отвезёте вашему падишаху в Стамбул, - спокойно пояснил Сарнияр.
- А что в нём? - полюбопытствовал Сулейман-паша, вертя в руках свиток.
- Условия мирного соглашения. Мы с вами договорились только о временной передышке, но быть войне или миру решать не нам, а вашему владыке. Я обязуюсь приостановить боевые действия до тех пор, пока вы не вернётесь с ответом.
Сулейман-паша растерялся.
- А могу ли я узнать, что это за условия, бейэфенди? Выполнимы ли они?
- Вполне, - усмехнулся Сарнияр, - я требую только то, чего вправе потребовать. Отправляйтесь поскорее, паша. После того, как Сервиназ выразила своё согласие на свадьбу, я пребываю в нетерпении.
- Вы позволите мне попрощаться с ней? - спросил паша.
- А разве я могу отказать своему будущему тестю?
Сулейман-паша поклонился царевичу и на сей раз без провожатых направился в комнату Сервиназ, которая уже поднялась с постели и причёсывалась перед зеркалом. Мухсина подала им лёгкий завтрак, но кусок не шёл в горло ни отцу, ни дочери.
- Вы возвращаетесь в свой лагерь, батюшка? - спросила Сервиназ, пригубив турецкий кофе, в который добавила для смягчения горького вкуса немного патоки и сливок.
- Нет, дитя моё, - ответил паша, - я еду к султану с письмом его высочества.
- А что в этом письме? - встревожилась Сервиназ.
- Условия мира, о которых я могу лишь догадываться, потому что он не счёл нужным обсудить их со мной.
- Вы везёте кота в мешке! - воскликнула Сервиназ. - А если эти условия окажутся невыполнимыми? Что, если этот варвар запросил у султана половину его империи?
- Он заявил, что его требования вполне обоснованны. Скорее всего, это полная независимость его страны от стамбульского трона и отказ выплачивать дань, которую обязался платить Османам его дядя.
- Если его требования справедливы, зачем он скрыл их от вас? Ах, отец, мне так страшно! Вскройте письмо!
- Ну, что ты, дитя моё, - испугался паша, - оно ведь запечатано.
- Мы зря доверились этому коварному румалийцу! - сокрушалась Сервиназ. - Теперь я не буду знать ни минуты покоя, пока вы не вернётесь.
Проводив отца до дверей, она излила весь свой бессильный гнев на служанку.
- И ты ещё советовала мне послушаться своего сердца, Мухсина!
- А я и теперь советую вам это, - спокойно отозвалась служанка. - С чего вдруг вы взъелись на бедного юношу?
- Разве он не мог послать в Стамбул кого-нибудь другого? Только вчера отец говорил о письмах с угрозами, которые шлёт ему султан. Наш государь так же скор на расправу, как его кровожадные предки. Ах, я не переживу, Мухсина, если с отцом что-нибудь случится!
- А я уверена, что с ним не случится ничего дурного. Наберитесь терпения, госпожа.
- Теперь часы будут казаться мне сутками, а сутки вечностью, - с тоской прошептала Сервиназ.
Стамбул, дворец Топкапы, 1580 год.
Султан Мюрад прогуливался по саду, примыкающему к дворцу Топкапы, с тремя своими фаворитками, одна из которых родила ему сына Мехмеда, а две другие подарили прелестных дочерей. С Босфора подул свежий ветерок, принеся с собой моросящий дождик. Наложницы зябко ёжились от сырости, но жаловаться не смели. Неподалёку в розовом кьёшке, беседке с густыми решётками вместо окон, под присмотром нянек играли дети. Сколько ещё продлится традиционная прогулка, знал только их отец, султан султанов, повелитель трёх сторон света.
Сыну падишаха Селима и его любимой жены Нурбану исполнилось тридцать пять лет. Он был выше среднего роста, худощавый, жилистый, со смуглой, словно прокопчённой дымом кожей, крутым лбом и орлиным носом. У него были чёрные продолговатые глаза, коротко стриженная рыжая борода, усы же, напротив, густые и длинные. На голове вздымался тюрбан из золототканой парчи с двумя нитками жемчуга и золотым эгретом, скрепляющим пышные белоснежные перья.
Его любимица Сафия, мать шах-заде, венецианка по происхождению, была маленькая пухленькая женщина с пышной грудью и чудесными золотистыми волосами. Она неотступно следовала за мужем, не подпуская к нему двух своих соперниц, которые объединили силы в борьбе за султана - что не вполне обычно для гарема, где каждая одалиска стоит сама за себя - и оттого были вдвойне опасны. Одна из них была хрупкая миниатюрная, похожая на фарфоровую статуэтку черкешенка с чёрными бархатными глазами и нежным румянцем. Другая - крупная плотно сбитая суданка с кожей цвета красного дерева, большим чувственным ртом и плоской грудью.
Султан любил самых разных женщин. В гареме у него насчитывалось около четырёхсот одалисок, и почти каждый день туда доставляли новых красавиц. Он был двенадцатым султаном в династии Османов и самым сластолюбивым из этой дюжины. Все его предки предпочитали любовным утехам войну. Но султан Мюрад, получив свой гарем, как только у него начали пробиваться усы, до того погряз в чувственных удовольствиях, что смотрел на войны как на досадную помеху и если вёл их, то из глубин Баб-ус-сааде (прим. автора: султанский гарем за «Вратами Блаженства» в Топкапы).
Сейчас он пребывал в дурном расположении духа из-за войны, навязанной ему португальцами. Вдобавок румалийцы, эти коварные мозарабы, досаждали ему в Аравии, прорываясь к Алла-Илему - кладовой золота, награбленного его мореходами. Полководцы, все как один бездарные неумехи, позволяли врагам косить его воинов, рушить оборонные стены, как будто они из морской губки, а не камня, и сдавали одну позицию за другой. Было от чего впасть в уныние!
- Повелитель, - ласково тронула его за руку Сафия, - не пора ли нам вернуться во дворец?
- Отвяжись, - шикнул на неё султан, погружённый в свои мрачные думы.
Две одалиски, выступающие за супружеской четой, злорадно хихикнули.
- Сафия нарушила этикет, первой заговорив с султаном, Айше, - шепнула черкешенка суданке.
- То ли ещё будет, Гюльбахар, - прошептала в ответ темнокожая наложница.
- Когда-то это его забавляло, Айше, - произнесла черкешенка.
- А теперь бесит, - подхватила суданка. - Конец Сафии близок. Всё, что сходило ей с рук, пока повелитель пылал к ней любовью, не сойдёт теперь, когда его любовь поостыла.
- Скоро мы отправим её в Шатёр Стареющих Женщин, - вторила черкешенка. - Ей давно туда пора, с неё уже песок сыплется.
В конце садовой дорожки, усеянной битым мрамором, показался кизляр-ага, главный евнух в Баб-ус-сааде.
- Господин, да продлит Аллах тень вашего величия, - нараспев доложил чёрный как сажа евнух, - прибыл ваш аравийский бейлербей Сулейман-паша.
Султан резко повернулся к нему, но не разгневался, как ожидали женщины, а напротив, милостиво качнул тюрбаном.
- Проводи его в кьёшк, - кратко велел он, поспешил в беседку и без лишних церемоний прогнал из неё детей вместе с нянями.
Наложницы суетливо прикрыли лица чарчафами, сбились в кучу, прижимая к себе своих отпрысков, но шах-заде вырвался из материнских рук и пошёл пострелять в тыкву. Это была любимая забава всех османских принцев, их приучали к ней с малых лет, и, как правило, ещё до своего обрезания турчата становились ловкими и меткими стрелками.
На задворках сада высилась земляная насыпь. Зайдя за неё, аджемы (прим. автора: пажи шах-заде) гоняли поднятую на длинном деревянном шесте огромную тыкву поначалу шагом, а затем, по мере выучки султанского наследника, и бегом. Иногда к шах-заде присоединялись его дружки, сыновья придворных вельмож, стреляли каждый по своей тыкве, и стрелы у всех были разные: у шах-заде с золотым оперением, а у его приятелей с белым или синим. Когда устраивались состязания, никто не дерзал превзойти в меткости султанского сынка, за это можно было поплатиться жизнью.
На этот раз шах-заде пошёл упражняться в одиночестве. Его мать, не удержавшись, увязалась за ним; Мехмед был её гордостью, она безмерно кичилась тем, что одна в гареме родила султану сына, тогда как все другие одалиски производили на свет лишь дочерей.
Черкешенка и суданка переглянулись. Сегодня Сафия совершала ошибку за ошибкой. Стрельба шах-заде не предназначена для женских глаз, даже если это любящие глаза его матери. Если вести, привезённые из Аравии, недобрые, повелителю понадобится кто-нибудь для битья, и это непременно окажется Сафия, уже дважды за вечер нарушившая этикет.
Сулейман-паша прошёл в беседку следом за кизляр-агой, опустив глаза долу. Смотреть на султанских жён запрещалось под страхом смерти. Уже многие царедворцы лишились головы за то, что осмелились заглядеться на недоступных гаремных красавиц. Едва сераскер вошёл в беседку, как сидевший там султан Мюрад произнёс с затаённым гневом:
- Если ты приехал сообщить мне о своём поражении, этот кьёшк станет твоим последним приютом.
Сулейман-паша опустился на колени и хотел поцеловать ему руку, но султан не протянул ему руки для поцелуя.
- Говори же, - сурово потребовал он.
- Я готов положить свою жизнь к вашим ногам, государь, - сказал паша, - потому что не привёз фетх-наме (прим. автора: весть о победе).
Султан угрожающе навис над ним.
- Моё войско разбито?!!
- Нет, повелитель, не разбито. Я не принёс вам ни победы, ни поражения.
- Тогда что ты мне принёс, паша?
- Это письмо, - кротко ответил старик, протягивая султану цилиндрический золотой футляр, используемый для перевозки ценных посланий.
Султан с не подобающей ему поспешностью вскрыл футляр, извлёк из него свиток и, сломав печать, погрузился в чтение. По мере того, как он читал, его нахмуренные брови всё сильнее наползали на лоб, но грозная складка между ними мало-помалу разгладилась. Паша, затаив дыхание, следил за выражением его лица.
- Тебе известно, что содержится в этом письме? - спросил султан.
- Нет, мой повелитель.
- Так я тебе скажу. В нём твоя отставка, паша.
Губы султана дрогнули и расплылись в добродушной улыбке.
- Клянусь бородой Пророка, - воскликнул он, - я ещё в жизни не знавал таких отчаянных смельчаков, как этот юноша. Знаешь, чего он требует в обмен на мир?
- Нет, повелитель.
- Он желает стать моим наместником на всей территории Аравии, исключая священные города и Хиджаз. Поскольку раньше эту должность занимал ты, паша, я и говорю, что в письме содержится твоя отставка.
Сервиназ с изумлением посмотрела на служанку.
- С каких это пор ты стала знатоком Корана, Мухсина?
- Вы же знаете, что я не умею читать, - фыркнула служанка, - но зато часто хожу слушать проповеди нашего муллы. А вчера он рассказывал о сотворении мира, и о том, что мир разделён на дар аль-ислам и дар аль-хард. И что Аллах повелел дар аль-исламу ходить войной на дар аль-хард, потому что они должны быть рабами дар аль-ислама. А этот румалиец тоже пришёл послушать проповеди муллы. И когда мулла закончил, сказал, что не первым нарушил этот миропорядок, пойдя войной на дар аль-ислам, а прежде дед нашего падишаха завоевал и обложил данью его страну, хотя она не дар аль-хард. Вот так-то, госпожа. Не скажешь, что он неправ, не так ли? Чем он виноват, если стремится восстановить нарушенное мироустройство?
- А разве я его в чём-то виню? - вымолвила Сервиназ, поражённая до глубины души мудростью служанки, которая даже не умела читать, но при этом понимала больше, чем её образованная госпожа. - Я, напротив, горжусь тем, что способствую восстановлению миропорядка.
- Но вы не должны приносить себя в жертву. Посмотрите на это проще... как женщина.
- Я едва успела стать женщиной, Мухсина.
Служанка лукаво улыбнулась, и эта улыбка скрасила её уродливое лицо.
- Румалиец недурён собой, госпожа, весьма недурён.
- Какое это имеет значение для меня?
Мухсина всплеснула руками.
- Как же не имеет, госпожа, когда вам предстоит ложиться с ним в одну кровать и просыпаться рядом каждое утро!
Сервиназ не смогла скрыть невольного волнения. Оно отразилось в её янтарных глазах, в трепете длинных ресниц, в дрожании губ, в румянце, проступившем сквозь тонкую фарфоровую кожу.
- Ваше сердце склоняется к нему, госпожа, - произнесла Мухсина, не сводившая с неё пытливого взгляда, - только разум противится.
- Что ты понимаешь в сердечных делах, Мухсина? - насмешливо спросила Сервиназ. - У тебя же совсем нет любовного опыта.
- Я знаю, что умру старой девой из-за своего уродства. Но когда человек невзрачен телом, то волей-неволей развивает свои мыслительные способности, вот я и сделала такое умозаключение, наблюдая за вами. Вы сейчас переживаете то же самое, что пережила ваша матушка в своё время. Только она была мудрее вас и не пыталась заглушить голос своего сердца, когда оно заговорило в ней громче, чем разум.
- Разве в этом мудрость, Мухсина? Ведь сердце может ошибаться.
- Но бороться с ним бессмысленно и лучше смириться с тем, что неизбежно, если сердце смирилось. Ложитесь-ка спать, госпожа, утро вечера мудренее. Завтра вы снова повидаетесь с вашим батюшкой, а если он придёт спозаранку, у вас будет вялый вид.
* * *
Наутро после первой молитвы Сарнияр сам явился к паше, скоротавшему ночь в одной из гостевых комнат, и вручил ему надёжно запечатанный свиток.
- Что это? - спросил сераскер, протирая тыльной стороной ладони сонные глаза.
- Письмо, которое вы отвезёте вашему падишаху в Стамбул, - спокойно пояснил Сарнияр.
- А что в нём? - полюбопытствовал Сулейман-паша, вертя в руках свиток.
- Условия мирного соглашения. Мы с вами договорились только о временной передышке, но быть войне или миру решать не нам, а вашему владыке. Я обязуюсь приостановить боевые действия до тех пор, пока вы не вернётесь с ответом.
Сулейман-паша растерялся.
- А могу ли я узнать, что это за условия, бейэфенди? Выполнимы ли они?
- Вполне, - усмехнулся Сарнияр, - я требую только то, чего вправе потребовать. Отправляйтесь поскорее, паша. После того, как Сервиназ выразила своё согласие на свадьбу, я пребываю в нетерпении.
- Вы позволите мне попрощаться с ней? - спросил паша.
- А разве я могу отказать своему будущему тестю?
Сулейман-паша поклонился царевичу и на сей раз без провожатых направился в комнату Сервиназ, которая уже поднялась с постели и причёсывалась перед зеркалом. Мухсина подала им лёгкий завтрак, но кусок не шёл в горло ни отцу, ни дочери.
- Вы возвращаетесь в свой лагерь, батюшка? - спросила Сервиназ, пригубив турецкий кофе, в который добавила для смягчения горького вкуса немного патоки и сливок.
- Нет, дитя моё, - ответил паша, - я еду к султану с письмом его высочества.
- А что в этом письме? - встревожилась Сервиназ.
- Условия мира, о которых я могу лишь догадываться, потому что он не счёл нужным обсудить их со мной.
- Вы везёте кота в мешке! - воскликнула Сервиназ. - А если эти условия окажутся невыполнимыми? Что, если этот варвар запросил у султана половину его империи?
- Он заявил, что его требования вполне обоснованны. Скорее всего, это полная независимость его страны от стамбульского трона и отказ выплачивать дань, которую обязался платить Османам его дядя.
- Если его требования справедливы, зачем он скрыл их от вас? Ах, отец, мне так страшно! Вскройте письмо!
- Ну, что ты, дитя моё, - испугался паша, - оно ведь запечатано.
- Мы зря доверились этому коварному румалийцу! - сокрушалась Сервиназ. - Теперь я не буду знать ни минуты покоя, пока вы не вернётесь.
Проводив отца до дверей, она излила весь свой бессильный гнев на служанку.
- И ты ещё советовала мне послушаться своего сердца, Мухсина!
- А я и теперь советую вам это, - спокойно отозвалась служанка. - С чего вдруг вы взъелись на бедного юношу?
- Разве он не мог послать в Стамбул кого-нибудь другого? Только вчера отец говорил о письмах с угрозами, которые шлёт ему султан. Наш государь так же скор на расправу, как его кровожадные предки. Ах, я не переживу, Мухсина, если с отцом что-нибудь случится!
- А я уверена, что с ним не случится ничего дурного. Наберитесь терпения, госпожа.
- Теперь часы будут казаться мне сутками, а сутки вечностью, - с тоской прошептала Сервиназ.
Глава 17. Жёны Великого Турка.
Стамбул, дворец Топкапы, 1580 год.
Султан Мюрад прогуливался по саду, примыкающему к дворцу Топкапы, с тремя своими фаворитками, одна из которых родила ему сына Мехмеда, а две другие подарили прелестных дочерей. С Босфора подул свежий ветерок, принеся с собой моросящий дождик. Наложницы зябко ёжились от сырости, но жаловаться не смели. Неподалёку в розовом кьёшке, беседке с густыми решётками вместо окон, под присмотром нянек играли дети. Сколько ещё продлится традиционная прогулка, знал только их отец, султан султанов, повелитель трёх сторон света.
Сыну падишаха Селима и его любимой жены Нурбану исполнилось тридцать пять лет. Он был выше среднего роста, худощавый, жилистый, со смуглой, словно прокопчённой дымом кожей, крутым лбом и орлиным носом. У него были чёрные продолговатые глаза, коротко стриженная рыжая борода, усы же, напротив, густые и длинные. На голове вздымался тюрбан из золототканой парчи с двумя нитками жемчуга и золотым эгретом, скрепляющим пышные белоснежные перья.
Его любимица Сафия, мать шах-заде, венецианка по происхождению, была маленькая пухленькая женщина с пышной грудью и чудесными золотистыми волосами. Она неотступно следовала за мужем, не подпуская к нему двух своих соперниц, которые объединили силы в борьбе за султана - что не вполне обычно для гарема, где каждая одалиска стоит сама за себя - и оттого были вдвойне опасны. Одна из них была хрупкая миниатюрная, похожая на фарфоровую статуэтку черкешенка с чёрными бархатными глазами и нежным румянцем. Другая - крупная плотно сбитая суданка с кожей цвета красного дерева, большим чувственным ртом и плоской грудью.
Султан любил самых разных женщин. В гареме у него насчитывалось около четырёхсот одалисок, и почти каждый день туда доставляли новых красавиц. Он был двенадцатым султаном в династии Османов и самым сластолюбивым из этой дюжины. Все его предки предпочитали любовным утехам войну. Но султан Мюрад, получив свой гарем, как только у него начали пробиваться усы, до того погряз в чувственных удовольствиях, что смотрел на войны как на досадную помеху и если вёл их, то из глубин Баб-ус-сааде (прим. автора: султанский гарем за «Вратами Блаженства» в Топкапы).
Сейчас он пребывал в дурном расположении духа из-за войны, навязанной ему португальцами. Вдобавок румалийцы, эти коварные мозарабы, досаждали ему в Аравии, прорываясь к Алла-Илему - кладовой золота, награбленного его мореходами. Полководцы, все как один бездарные неумехи, позволяли врагам косить его воинов, рушить оборонные стены, как будто они из морской губки, а не камня, и сдавали одну позицию за другой. Было от чего впасть в уныние!
- Повелитель, - ласково тронула его за руку Сафия, - не пора ли нам вернуться во дворец?
- Отвяжись, - шикнул на неё султан, погружённый в свои мрачные думы.
Две одалиски, выступающие за супружеской четой, злорадно хихикнули.
- Сафия нарушила этикет, первой заговорив с султаном, Айше, - шепнула черкешенка суданке.
- То ли ещё будет, Гюльбахар, - прошептала в ответ темнокожая наложница.
- Когда-то это его забавляло, Айше, - произнесла черкешенка.
- А теперь бесит, - подхватила суданка. - Конец Сафии близок. Всё, что сходило ей с рук, пока повелитель пылал к ней любовью, не сойдёт теперь, когда его любовь поостыла.
- Скоро мы отправим её в Шатёр Стареющих Женщин, - вторила черкешенка. - Ей давно туда пора, с неё уже песок сыплется.
В конце садовой дорожки, усеянной битым мрамором, показался кизляр-ага, главный евнух в Баб-ус-сааде.
- Господин, да продлит Аллах тень вашего величия, - нараспев доложил чёрный как сажа евнух, - прибыл ваш аравийский бейлербей Сулейман-паша.
Султан резко повернулся к нему, но не разгневался, как ожидали женщины, а напротив, милостиво качнул тюрбаном.
- Проводи его в кьёшк, - кратко велел он, поспешил в беседку и без лишних церемоний прогнал из неё детей вместе с нянями.
Наложницы суетливо прикрыли лица чарчафами, сбились в кучу, прижимая к себе своих отпрысков, но шах-заде вырвался из материнских рук и пошёл пострелять в тыкву. Это была любимая забава всех османских принцев, их приучали к ней с малых лет, и, как правило, ещё до своего обрезания турчата становились ловкими и меткими стрелками.
На задворках сада высилась земляная насыпь. Зайдя за неё, аджемы (прим. автора: пажи шах-заде) гоняли поднятую на длинном деревянном шесте огромную тыкву поначалу шагом, а затем, по мере выучки султанского наследника, и бегом. Иногда к шах-заде присоединялись его дружки, сыновья придворных вельмож, стреляли каждый по своей тыкве, и стрелы у всех были разные: у шах-заде с золотым оперением, а у его приятелей с белым или синим. Когда устраивались состязания, никто не дерзал превзойти в меткости султанского сынка, за это можно было поплатиться жизнью.
На этот раз шах-заде пошёл упражняться в одиночестве. Его мать, не удержавшись, увязалась за ним; Мехмед был её гордостью, она безмерно кичилась тем, что одна в гареме родила султану сына, тогда как все другие одалиски производили на свет лишь дочерей.
Черкешенка и суданка переглянулись. Сегодня Сафия совершала ошибку за ошибкой. Стрельба шах-заде не предназначена для женских глаз, даже если это любящие глаза его матери. Если вести, привезённые из Аравии, недобрые, повелителю понадобится кто-нибудь для битья, и это непременно окажется Сафия, уже дважды за вечер нарушившая этикет.
Сулейман-паша прошёл в беседку следом за кизляр-агой, опустив глаза долу. Смотреть на султанских жён запрещалось под страхом смерти. Уже многие царедворцы лишились головы за то, что осмелились заглядеться на недоступных гаремных красавиц. Едва сераскер вошёл в беседку, как сидевший там султан Мюрад произнёс с затаённым гневом:
- Если ты приехал сообщить мне о своём поражении, этот кьёшк станет твоим последним приютом.
Сулейман-паша опустился на колени и хотел поцеловать ему руку, но султан не протянул ему руки для поцелуя.
- Говори же, - сурово потребовал он.
- Я готов положить свою жизнь к вашим ногам, государь, - сказал паша, - потому что не привёз фетх-наме (прим. автора: весть о победе).
Султан угрожающе навис над ним.
- Моё войско разбито?!!
- Нет, повелитель, не разбито. Я не принёс вам ни победы, ни поражения.
- Тогда что ты мне принёс, паша?
- Это письмо, - кротко ответил старик, протягивая султану цилиндрический золотой футляр, используемый для перевозки ценных посланий.
Султан с не подобающей ему поспешностью вскрыл футляр, извлёк из него свиток и, сломав печать, погрузился в чтение. По мере того, как он читал, его нахмуренные брови всё сильнее наползали на лоб, но грозная складка между ними мало-помалу разгладилась. Паша, затаив дыхание, следил за выражением его лица.
- Тебе известно, что содержится в этом письме? - спросил султан.
- Нет, мой повелитель.
- Так я тебе скажу. В нём твоя отставка, паша.
Губы султана дрогнули и расплылись в добродушной улыбке.
- Клянусь бородой Пророка, - воскликнул он, - я ещё в жизни не знавал таких отчаянных смельчаков, как этот юноша. Знаешь, чего он требует в обмен на мир?
- Нет, повелитель.
- Он желает стать моим наместником на всей территории Аравии, исключая священные города и Хиджаз. Поскольку раньше эту должность занимал ты, паша, я и говорю, что в письме содержится твоя отставка.
